ПЛЮЩ И ПОДСОЛНУХ

 

Поль уже заканчивал свое рабочее утро. Взглянув еще раз на холст и, выбрав подходящую кисть, ткнул ею в палитру, а потом нанес последний штрих. Все. Можно собираться домой. Хватит ему этого Арля! В Париж! Там ждет его настоящий успех. Одну картину уже купили за хорошие деньги, купят и другие…

Он тихо, неторопливо шел к городу. На плече болтался мольберт, а за спиной еще не просохший холст. Вот он, этот Арль. Как его живописал Винсент – тут и то и другое, и природа, и цвет… Поль оглянулся на высокие трубы завода, из кот которых валил дым. Вот тебе и идиллия. Вместо ароматов леса и цветов он сейчас вдыхал пропахший дымом воздух.

Какая-то пустота образовалась в его душе. Такая же пустота ждала его и в желтом доме. Только Винсент мог умудриться выкрасить этот неказистый двухэтажный домик в желтый цвет. Уже на подходе к дому, он увидел, как с крыльца сбежала мадам Лемонт с белым лицом. Она бормотала что-то несвязное о Винсенте, крови и, чуть ли, не самоубийстве. Поль остановил ее, потряс за плечи и, наконец, вытащил из нее, что тут случилось.

Но мадам все равно истерически рыдала и указывала на двери в дом. Поль понял, что большего от нее не узнает, оставил ее плечи в покое и пошел к дому.

Неприятный запах крови стоял в нижнем коридоре. Поль посмотрел на лестницу – она тоже, видимо, была обильно полита кровью, которую слегка замыли.

- Где же Винсент?

Раз его нет дома, то он может быть только в кабаке или в соседнем с ним публичном доме, у Рашель. В кабаке его не было, и Поль отправился к проститутке. Дверь была не закрыта. Он толкнул ее и увидел, что за столом сидели двое – Винсент и Рашель, между ними на столе лежал сверток, сделанный из носового платка. Через тонкую ткань проступала кровь.

Поль вошел, уселся на табуретку возле этого же стола и, ткнув пальцем в сверток, спросил:

- Что это?

- Посмотри сам.

Рашель, видимо, не хотела этого видеть и встала из-за стола. Поль аккуратно развернул платок. Там было что-то непонятное и окровавленное. Он спросил еще раз:

- Ну, так что же это?

- Мое ухо…

- Ты, кажется, окончательно спятил. Надо было бы показать эту гадость твоему брату Эео, чтобы он убедился, что зря тебя балует. Ты приехал сюда писать картины, а не отрезать себе уши.

Поль внезапно почувствовал себя холодным и бесстрастным.

« Какой же он дурак! Кого послушался! Это же западня, и он в нее угодил. Хватит! Хорошо, что я завтра или послезавтра уеду от этого сумасшествия навсегда».

Из публичного дома вышли вместе, но Рашель вдруг вспомнила, что ей куда то надо уйти, и художники отправились домой одни. Перед уходом Винсент аккуратно завернул свое ухо и уложил в карман. На голове у него красовался платок Рашель, завязанный на макушке дурацким узлом.

- Какая девушка? Замечательная, добрая душа. – Тихо проговорил Винсент. Поль вскипел:

- Девушка, добрая! Да она последняя шлюха в этом поганом городе! Где твои красавицы – арлезианки? Что-то здесь я не видел ни одной красивой женщины?

- Да! Теперь я понимаю, почему ты спал с Рашель, когда я работал… Она добрая, потому и не выгоняла тебя, тем более, что ты тоже мужчина.

Помолчали. Придя домой Поль послал мадам Лемонт за доктором Гоше. Тот жил неподалеку и скоро пришел со своим неизменным саквояжем. Молча обработал ухо Винсента, чем-то помазал, наложил несколько слоев бинта и вновь завязал платком. Когда доктор закончил, Поль вышел его проводить.

- Мсье Гоше, вы знаете, что я его друг, и терплю его странности, только наблюдаю за ним. Но такое? Отрезать собственное ухо? Скажите, доктор, он не псих, не безумец? Доктор Гоше будто бы ожидал подобного вопроса и потому ответил спокойно:

- Никакой он не псих, просто у него очень тонкая и чувствительная нервная система. Просто его надо опекать и беречь.

- Беречь? Он каждый день напивается в кабаке и идет к этой шлюхе и это мне приходится выдерживать? Хорошо, что я уезжаю. Мою картину в Париже продали за приличные деньги,

теперь у меня есть возможность жить там, в столице лучших художников мира, и я стану одним из них. А над его картинами всегда смеялись, и будут смеяться – это не живопись.

Поль поднялся к Винсенту, тот лежал на кровати с открытыми глазами. Не поворачивая головы, обратился к Полю:

- Ты помнишь Библию? Впрочем, я не думаю, что хорошо помнишь. Так вот, напомню тебе, что когда Христа римляне привели к Пилату, Петр выхватил меч у одного из солдат и рубанул его. Но Петр не был солдатом, он был простым рыбаком и потому не умел обращаться с мечом и отрубил одному из солдат ухо. Я часто думал, все эти люди могли освободить нашего Господа. Но никто этого не сделал, они отделались лишь отрубленным ухом. Я тоже, наверно, отошел от веры и стал одним из них, потому и отрезал себе ухо…

Ты помнишь, что я в твоей комнате повесил на стены семь или восемь натюрмортов с подсолнухами, а ты приказал их снять и выбросить. Я, конечно, их не выбросил, вот они лежат там, под кроватью. Подсолнухи… Замечательные цветы для любого натюрморта, ведь натюрморт предполагает что-то мертвое, а подсолнухи вносят в полотно саму жизнь. Гогену, видимо, надоели эти разговоры о высоком искусстве и о Рашель. Он поднялся и ушел к себе вниз, бросив на прощание.

- Найди себе другого компаньона. А с меня – хватит.

Поль так же, как, и Винсент, улегся на кровать с открытыми глазами, но мысли, страшные мысли одолевали его.

- А зачем ты меня сюда пригласил, в этот Арль? Что здесь хорошего? В городе дымят заводы, чтобы увидеть живую природу нужно идти несколько километров, да и то дым из труб садится на глянцевую зелень, на золото подсолнухов… А еще эти самые арлезианки. Где они? Вымерли, что ли? Это ты написал мадам из публичного дома в арлезианском наряде, но ведь на ее лицо страшно посмотреть. Как твоя кисть выдерживает это? Впрочем, ты всегда любил не красивые лица. Я видел твоих «Едоков картофеля». У них же не лица, а рыла, кошмар!.. Ты ведь и модели себе подбираешь такие же. Красота, кажется, тебе не доступна…

- А я пишу то, что вижу или представляю себе, даже трубы я пишу лишь на горизонте. Они есть, да, есть, но не стоит на них зацикливаться, как ты на уродливых лицах. Ты смеялся надо мной, когда я писал виноградники или подсолнухи.

Винсент лежал на спине с открытыми глазами и молчал. Поль посидел немного и, не дождавшись ни единого слова, спустился к себе. Он тоже улегся на свою кровать и, как Винсент не мигая, уставился в потолок. Ему вспомнился недавний разговор, который, он был уверен, Винсент наверняка не запомнил. У него вообще была дырявая память. Вряд ли он помнил… Но Поль помнил все – и обидные слова о его любви к самому себе, и высокомерие срывавшееся за показной скромностью, и много еще чего.

Винсент в тот вечер напился до упаду, еле дошел домой, однако, увидев, что Поль лежит в его кровати с Рашелью, внезапно протрезвел. Она была их общей женщиной и никто из них к другому не ревновал, потому Поль, считая, что Винсент на пленере, зашел к нему в комнату и застал там Рашель. Она быстро сообразила, что надо делать и, быстро раздевшись нырнула под простыню – день был жарким. Когда Винсент неожиданно вернулся домой из-за дождя, она быстро накрылась с головой, а Поль уселся на кровати. Он не боялся ни гнева Винсента, ни его ругани, потому встал обнаженный и спокойно оделся. Винсент тоже был спокоен. Он зажег спиртовку, поставил чашку с водой, чтобы приготовить чай. Оба молчали. Винсент разлил густой черный чай по чашкам. Поль молча наблюдал, потом присел к столу и подвинул к себе поближе чашку с чаем. Минут пять они отхлебывали очень горячий чай, продолжая напряженное молчание. И дело тут было явно не в Рашели – у них накопилось много того, что они хотели друг другу сказать. Винсент начал первым:

- А почему ты валяешься с Рашелью в моей постели? У тебя что, своей комнаты нет.

Поль ожидал подобные вопросы и даже приготовил ответы, но Поль как - будто забыл о Рашели и неожиданно спросил:

- Скажи, почему ты снял все мои натюрморты с подсолнухами и засунул под мою кровать? Зачем?

- Не знаю. Просто мне надоели эти золотые и желтые цвета.

Куда ни глянь – одно и то же. Даже в этом дымном, грязном городишке в палисадниках растут не розы, а подсолнухи…

- Понимаю. Я хорошо тебя понимаю – тебе не нравится солнце, его цвет, что ты даже пишешь на своих холстах женщин в черной одежде. Их полно везде, там, где есть смерть. Ты думаешь о смерти? Я, например, не думаю ни о жизни, ни о смерти. Я живу. Живу своими картинами. И семья мне нужна, и дети мне не нужны, а женщин я могу найти, где угодно.

Мои дети – мои полотна. Как тебе приходит мысль в этом солнечном городе, в этом южном крае о женщинах в траурных платьях? Вот это – ненормально. И еще не известно, кто из нас настоящий псих.

- Нет уж, псих это ты. Нужно быть ненормальным, чтобы отрезать себе ухо. Может, ты подумал, что это сделает тебя великим художником – Винсент без уха! Смотрите! Любуйтесь! Он! Без уха!

- Ладно, пусть я без уха, но я вижу солнце, которого не видишь ты. Я как-то раз проходил мимо тех кустов, что ты как-то писал, так вот – в кустах большая дыра. Это ты унес их с собой на холсте.

- Ну и что? Я написал кусты, листья, ветви… А что пишешь ты? Бесконечные поля подсолнухов и виноградники. Тебе даже лень изобразить баб, работающих там. Так, мазнешь кистью и все. Ни головы, ни ножек…

- Поль, я любил тебя, и мне очень жаль, что пока ты не понимаешь, что такое цвет. Пока что ты рисуешь самого себя и свои мысли, ты сам с собой даже здороваешься на холсте. Разве это нормально? Поверь мне, Поль. Обязательно придет время цвета и для тебя. Ты его увидишь, он попадет в тебя, он проглотит тебя с потрохами. Ты больше не будешь писать здоровенные иллюстрации к книгам на своих холстах, ты будешь писать жизнь в цвете. Цвет станет твоей святыней.

- Это только твои слова, беззубого пьянчуги и психа, пусть доктор Гаше и утверждает обратное. Твой родной дом – психушка. Только там тебе место.

- Что ж, в психушке есть мебель, доктора, пациенты – чем не натурщики? А из окна, даже через решетку, я увижу солнечный свет на траве. И звездное небо…

- Ага, на котором звезды водят хороводы?

- А ты этого разве не видел? Выйди звездной ночью, запрокинь голову и долго смотри в небо – увидишь, как звезды крутятся, загибаются в причудливые фигуры, круги. Посмотри, если найдешь время. А пока пойдем туда, где подают вино и хорошенько надеремся…

Поль встал. Рашель едва выглядывала из-под простыни на двоих мужчин, не обращавших на нее никакого внимания, и скоро их грубые башмаки застучали по лестнице.

Они выпили много – три больших кувшина вина, но не было видно, чтобы они захмелели. Спор не продолжился. Снова наступило холодное молчание отчужденности.

Поль, не поднимая глаз от стола, глухо и тихо произнес:

- Я скоро уеду.

- И ты думаешь, я буду о тебе скучать? Я так надеялся на твою дружбу, на твою поддержку… Но ничего из этого не получил…

- А чем я мог тебе помочь? Научить рисовать? Ты и сам, по твоему мнению, умеешь и не так, как все.

- Я и не хочу быть таким, как все… А ты уезжай – из Арля, из Парижа, из Франции, от меня, от всех. Уезжай подальше, чтобы тебе ничего не напоминало скромную красоту Франции, которую ты не смог рассмотреть. Есть места, где всегда – солнце. Понимаешь, солнце!

Поль уже изрядно набрался и, встав из-за стола, говорил, словно невпопад.

- Живи и уезжай. Уезжай и живи. Пиши солнце. Только оно принесет тебе настоящую славу.

- А что оно дает тебе? Кому нужны твои необычные, яркие краски, диковинные цветы? Вертящиеся звезды? Уродливые бабы? Некрасивые мужики.

Винсент словно не слышал его, продолжал свою мысль, которая, казалось, полностью овладела им.

- Солнце. Много солнца. Может это поможет тебе. А тебе помощь, ох, как нужна!

- Мне? Помощь? Ты просто завидуешь мне. Твой брат Тео присылает нам по тридцать франков в месяц, а я за одну картину получу их сотни! И буду получать!

- Хорошо! Получай свои франки. У меня покупателей нет. За столько лет адской работы, я продал лишь одну картину за пару с лишним десятков франков. Но я – богач. Я богаче тебя, потому, что я не думаю о деньгах, хотя, Бог видит, они мне не помешают…

Винсент поднялся и пошел к двери, покачиваясь.

- Ты посиди здесь, там еще вино осталось, а я – к Рашель. Она уже, наверняка, вернулась.

Неожиданно Винсент повернулся к Полю и неожиданно трезвым голосом сказал:

- У меня были двое – ты и Рашель. Теперь осталась только она. Пойду…

Следующим утром Поль встал рано, он заранее договорился с извозчиком, погрузил в обычную телегу холсты, саквояж с одеждой и, не дожидаясь Винсента, отправился на вокзал. Через час он сидел у окна на жесткой скамье и тупо смотрел на окрестности. Этот замызганный поезд увозил его к славе…

- Винсент проснулся, но даже не спустился вниз, не спросил у мадам Лемонт, уехал ли Поль. Какой-то шум у дверей дома привлек его внимание.

- Что это, мадам?

- Это люди, мсье…Они не хотят, чтобы вы оставались в этом городе.

- В этом городе? Почему? Я же никого не обидел! Я – такой же, как они все, у нас у всех одинаковые права. Что же их так рассердило?

- Месье, им не нравится , что вы много пьете, шумите по ночам… Впрочем, спросите у них сами.

Мадам Лемонт распахнула дверь. Он увидел десятка два разинутых ртов, видимо, что-то кричавших, размахивание рук, и сжатые кулаки у мужчин, словно они готовились к драке.

Наконец, слух вернулся к нему. До него донеслись громкие возгласы, грязные ругательства, бессмысленные обвинения…

Будто, он каждый день не встречал их на улицах, в лавке, не пил с этими мужиками в трактире – он не понимал причины такого гнева.

Он считал, что они с Полем ведут вполне добропорядочную жизнь, ежедневно уходят из города в поля, рощи, работают там, а по вечерам, как все мужчины Арля, пьют вино в кабачке. То, что они иногда громко спорили, не шло ни в какое сравнение с теми семейными драками, что происходили почти в каждом доме.

Так почему же город так ополчился именно на них?

Он захлопнул дверь. Уже, поднимаясь по лестнице в свою комнату, он понял почему – они здесь были чужаками, и город не принял их. С этой мыслью пришла и другая – оставаться здесь было невозможно. Винсент буквально физически ощущал ту ненависть, которая лилась из глаз толпы, собравшейся у его двери.

Что ж. Уезжать, так уезжать. Он достал из-под кровати, снял со стен все холсты, написанные здесь. Слава Богу, он писал относительно не большие. Винсент сходил в сарай, выбрал рейки, взял молоток и гвозди. Из этих реек он сколотил подобие того приспособления, которое на спине носят стекольщики, потом уложил туда картины, собрал свои нехитрые пожитки в мешок с лямками. Он был готов навсегда уйти из этого города, который он так успел полюбить.

Всю ночь Винсент не спал, а только дремал. Ему вспоминались чудесные дни, когда он впервые приехал сюда и неожиданно увидел снег, которого вроде бы, на юге быть не должно. Это были несколько незабываемых дней, когда расцвели деревья, а вокруг лежал снег. Он вспомнил и замечательные дни, проведенные с Полем, их совместные прогулки, разговоры и вдруг осознал, что еще несколько дней назад он в последний раз видел Поля. Ему было грустно и благостно, оттого, что он так много здесь сделал. Все. Завтра еще до восхода солнца он уйдет из этого города навсегда. Но он об этом не жалел – он сделал все, что сумел.

Солнце едва светило на востоке, когда Винсент нагрузил на себя свое странное сооружение с картинами на грудь, повесил мешок, взял палку и пошел. Впоследствии он не мог вспомнить, сколько времени он шел, он помнил только замечательный парк, окруженный чугунной высокой, красивой оградой и такие же ворота. Он дернул за веревку от звонка и из будки вышел заспанный сторож, недовольно спросивший:

- Вы кто и к кому?

- Я художник, хочу увидеться с вашими докторами.

Сторож понимающе кивнул головой, предлагая подождать, а сам почти бегом направился в красивый большой дом. Минут через десять – пятнадцать из главных дверей здания вышли двое людей с аккуратно подстриженными бородками и направились к воротам. Сторож шел сбоку и что-то им объяснял. Поль вплотную подошел к закрытым воротам и приставил лицо к дыре между прутьями. Двое бородатых людей в белых халатах остановились перед ним и представились.

- Я доктор Гобен, а это доктор Дювалье. А вы кто?

- Винсент так же вежливо и галантно назвал свое имя. Доктора дли распоряжение привратнику, и тот распахнул ворота.

- Добро пожаловать в нашу лечебницу Сан-Реми, господин художник.

Винсент сделал несколько шагов и привратник вновь закрыл ворота…

 

Чуть больше года прошло с той поры, как Винсент вошел в ворота лечебницы, потом купил на Старом рынке ржавый револьвер и убил себя. Поль не выдержал жизни в Париже и уехал на забытые Богом острова в Тихом океане. Так они и не встретились больше.

Смерть брата глубоко потрясла его брата Тео и он тоже вскоре скончался. Жена Тео похоронила братьев на самом краю кладбища и обвила оба надгробных памятника плющем, самым любимым их растением, который был для них символом родины - северной страны Голландии. Постепенно оба памятника плющ скрепил навеки…

 

За время, проведенное в Арле, Поль и Винсент написали на двоих около сорока картин, общая стоимость их сегодня приближается к трем миллиардам долларов.