Александр Миронов

 

Сын военного моряка. После окончания школы работал библиотекарем, продавцом книг, сторожем на автостоянке, электромехаником лифтов, оператором газовой котельной. С середины 1960-х публиковался за рубежом (Грани), позднее — в ленинградском самиздате (Часы, Обводный канал и др.). Входил в круг поэтов Малой Садовой, с 1966 — в группу хеленуктов, возглавлявшуюся В.Эрлем. В 1970-х сблизился с В.Кривулиным, Е.Шварц. Автор нескольких рукописных сборников. Первая публикация в открытой советской печати — в сборнике Круг (Л., 1985).

Переводил польских поэтов.

 

* * *

Открывая себя наугад,

я помыслю Грядущее слово,

и опять, невзначай, невпопад

виноградные лозы в цветеньи...

Открывая себя наугад,

я слежу молчаливые тени,

стороживших всю ночь этот сад...

Все пройдет, как богатства Иова...

Нет, не бисер — лукавое слово.

Разве нищим мы дарим слова?

Все круги повторяются снова:

смерть, мерцающий Рай, vita nova,

а душа без молитвы — мертва.

 

***

Я прячусь в Тебе. Ухожу, ухожу.

Я — твой и внутри, как младенец, лежу,

как царь и букварь твоей жизни, как херъ,

ты знаешь сию и мою — вот пример:

 

Простой, словно пропись: жива ты жива?

Я мертвый младенец в тебе, но едва

ты дверь отворишь — и я снова живой,

всегда без тебя, без тебя и с Тобой.

Смерть Александра Миронова, может быть, не стала большой неожиданностью даже для тех, кто не был знаком с ним лично, не видел его в последние годы, не знал о его многолетних болезненности и затворничестве.

 

И дело, пожалуй, в самих стихах. Поэзия Миронова – это беспредельная одержимость, всецелая пронзенность, полная уязвимость самыми искусительными и опасными из стихий. Защититься от них, хоть отчасти, до поры ему удавалось: в шестидесятых – обэриутским / хеленуктским алогизмом; в семидесятых – восьмидесятых, лучшую для себя пору, – самой музыкой русского стиха, культурой, полностью превратившейся в интонацию и в мелодию; в девяностых – безумной афористичностью. И только в последнее десятилетие в последней прижизненной книге поэт отказался от всякой защиты. Путь, смертельно опасный не только для дара поэта, но и для его души, да и для тела. Зная, как немного уже у него сил, поэт окончательно подставил себя говорящей изнутри бездне:

 

Я как вор ныряю в норы,

Словно лис, укравший кур –

Мне законы и позоры

Там, как дыр и убещур.

Но и там в норе, однако,

Светят черви Зодиака.

Всё червиво, так червиво:

Молния легла на жниво,

Всё хотела, но сожгла…

 

В последний раз я видел Миронова, мельком, на панихиде по Елене Шварц. Я думаю, что ни с одним поэтом своего поколения Шварц на какой-то глубине не была связана так тесно. Дело и в масштабе дара, и в его характере. Но Шварц и Миронов – это как будто две стороны одной сущности, ее полюса. Это относится и к их поэтике (рационалистическое визионерство Шварц – ассоциативная структура большинства стихотворений Миронова), и к мироощущению. Они должны были уйти одновременно, удвоив наше горе и скрепив свое братство тождеством годов рождения и смерти.

 

Дружба поэтов началась со стихотворения Миронова «Концерт для Психеи-sphinx» (1979), написанного под впечатлением от поэзии Шварц (лично они, как это ни странно в тогдашнем «неофициальном» Ленинграде, к тому времени знакомы не были). Но это стихи не столько о ней, «бабочке смышленой», сколько о себе самом. Автопортрет вместо портрета:

 

Она познала не из книг,

Что тайна смерти там, где похоть

Сбирается в отверстый миг

И вмиг кончается Эпохой.

Из разложившихся останков

Потом наделает духов,

Дабы времен на полустанках

Пленять военных женихов

И, провожая снова в бой,

Дарить их шанкром и собой.

 

Между этими взаимопереходящими безднами – смертью, похотью, верхней бездной, Богом, – и пустил поэт плавать свой дух. Вихрь, в котором не оставалось места ничему обыденному и «правильному». И пусть никого не смущает «борхесианское» щегольство. Под ним, как вериги под надушенным светским костюмом, таится пьяный «духовный человек» – хлыст, с последней серьезностью принимающий любой рыкающий зов из тьмы.

 

Нам остались десятки стихотворений, прекрасных, пусть и чуть-чуть болезненной красотой. Их можно цитировать бесконечно:

 

…сколько времени прошло веков минут

как вошел в меня и душит чей-то блуд

 

в каждый уд вошел и в ах и в ох и в кхе

отпечатался бельмом на языке

 

без движенья но в оргазме и в петле

замер он на полуслове на игле

 

и ни встать ему ни сесть ему ни лечь

вдруг умрешь впотьмах и превратишься в речь

 

Исход – таков? Может быть. В речь Миронов превратился уже при жизни, только она об этом еще не знает. А может быть, и знает уже. Что до души, бесстрашной души поэта, то ей – уже по моей личной вере – отдадут, скажем, планету. Странно представить себе, какие там будут звери и деревья («Звери – цветы, деревья – свечи… – Сад невозможной встречи»). Планета будет, конечно, соприкасаться орбитами и с планетой автора «Лавинии» и – думаю – с планетой старшего друга, о котором Миронов говорил во время единственной моей с ним неформальной беседы, за столом у Шварц, кстати: Леонида Аронзона.

 

Целая, и огромная, эпоха русской поэзии уходит от нас. Дай нам Бог быть хоть отчасти достойными тех, кого мы хороним

* * *

Два солнца в моих глазах,

два ангела на часах.

Здесь - горечь, глухая медь,

там - звон, верещанье, смерть.

Два лета, как в зеркалах,

любовный лелеют прах:

как быть, как любить, как сметь

и облаком умереть.

Да полно: со всех концов

Господь нам пришлет гонцов,

седых от любви отцов,

пока еще без венцов.

Все звоны монастыря

о нас прозвенели зря,

и лишь комариный рой

за нас постоял горой.

1974

* * *

Поэт женился и...скончался

в житейской прозе, как поэт.

Он потускнел и затерялся

среди тарелок и котлет.

 

Пропали стансы и поэмы -

стихи размазались о быт.

Померк сюжет, намокли темы -

поэт женился, ест и спит...

 

А он - обязан обновляться!

Пылать Огнем! Творить! Искать!

В году влюбляться раз по двадцать!

А лучше - в месяц двадцать пять!

 

Гусарить, биться на дуэли,

порой долги не возвращать,

менять привычки и постели

и...гонорары получать!

 

Покуролесить и напиться,

отбросив ханжество и стыд!

И лишь под утро возвратиться

домой от юных Афродит!

 

А на рассвете, в одиночку,

когда никто не мельтешит -

венчать рифмованную строчку

с богатством и теплом души!

 

ДИАЛОГ

 

— Ты мыслишь, бедное чело?

У зеркала два страшных глаза,

Разъятых с точностью алмаза.

Эфирное тепло.

 

— Я погружаюсь, я тону,

И в нищете первоначальной

Вновь восстаю нагой, хрустальный,

Обратно сопричастный дну.

 

1978

 

* * *

Мало событий. Прочее неинтересно.

Церкви — как перекуры в кровавой работе.

Вехи, эпохи — до измождения плоти

Тварной Истории — главки Книги Небесной,

 

Правописание — до истощенья правил,

Слов вавилоны — до изможденья Слова —

Эхо, эхо и эхо сквозного зова:

Отче, Отче, зачем Ты меня оставил?

 

Всё об Одном, о Единственном, о Едином

Черным по белому, черным и белым, Белым

Плачешь, плачешь и никнешь в безвольное тело,

В смертную язву, в богоподобную глину.

 

1979