- Сам я из инвалидного дома. Я там живу. Там мне хорошо. Меня сестра туда определила. Там у меня все есть. Начальство идет навстречу. А теперь вот я в дороге. Я с похорон еду. На похоронах был. Племянник помер. Сейчас я возвращаюсь. Все у меня есть. Только боюсь вот – денег мне в поезде не хватит. На хлеб. И – селедку…

 

Слово «хлеб» произносилось твердо, как правда горькой нужды; а вот «селедка» - как-то даже требовательно, с опаской стать лишенцем.

 

Я и не заметил, как разговорился с мужичком. Слушать его было приятно – он был мирен и всем на свете доволен. Глубокая вера в человеческое добро (сестра похлопотала, определила); в заботу государства… для него, думается мне, на этих вещах и заканчивалась вся картина мироздания – какое-то непоколебимое убеждение в мудром устройстве жизни передавалось и мне. Говорил он мерно, неторопливо, и вместе со мной водил взглядом по картинам на стенах.

 

Сидели мы и тихо беседовали на маленьком диванчике, в приемной Высокопреосвященнейшего Симона, митрополита Рязанского и Касимовского. (Тогда еще архиепископа, кажется). Я там был по каким-то хлопотам по какому-то реставрируемому храму; думал о своем и собеседника обязан был не заметить. Или сразу навсегда забыть – но вышло наоборот. Я навсегда запомнил этот разговор; более того – каждый раз, когда я вижу серый хлеб и селедку, я вспоминаю мудрое отношение к жизни у некоторых простецов; их искусство уметь радоваться маленьким радостям. Или спокойно смотреть в будущее при самых скудных гарантиях.

 

Мимолетный случай в жизни – а остался в памяти прочно. Важное-то не помню; с трудом восстановлю свою биографию; позабывал все свои аварийные случаи на дорогах, когда стресс от возможности перехода в мир иной доходил до ощущений физических – словом, позабыл почти всю свою жизнь; - а инвалида этого (вроде бы целого, наверное, просто хромого) – запомнил, и все тут!

 

Теперь, через двадцать лет, я понимаю, что тогда на одном диванчике сидели два разных мироощущения.

 

- Я уже обратно еду. Билеты у меня есть. И на поезд, и на автобус. Все купило начальство. В инвалидном доме. Снабдили всем. Все нормально. Только долго вот в поезде ехать буду. Опасаюсь – закончатся деньги. Мне немного надо. На вокзале сказали – Владыка Симон дает деньги. И я вот обратиться решил. Мне немного надо. Только на хлеб. И – селедку…

 

Хлеб и селедка и в моем сознании становились самыми необходимыми и вкусными вещами. Я и не думал, что они составляют полный рацион, довольство для души и тела.

 

И вообще - хорошо сложилась жизнь, если для полной беззаботности осталось лишь достать немного денег – на хлеб и селедку. Человек я кроткий в общении, и потому согласно кивал инвалиду.

 

Кивал головушкой бунтарской, бедовой. Рокер, антисоветчик от рождения, недовольный всем и вся, всегда и всюду; человек с казацкой кровью, в любой момент готовый с остервенением перебить монтировкой головы всей гос. думе и всем президентам…

 

«Перемен! Требуют наши сердца»! И если чьи-то вдруг не требуют, то мое требовало за всех. Перепробовав менять мир всеми способами и мало чего добившись, я решил изменить саму субстанцию обычной жизни – из гнилой сделать святою. Для начала – отстроить все разрушенные церкви. Срочно. Туда пойдут бабки, станут святыми, привлекут чистым житием дедок, те дадут наказ детям и внукам. Внуки их – студенты, наше будущее; дети их – зрелая движущая сила общества. И преобразятся горемычные судьбы! Близится новая эра – осталось лишь уладить бумаги между какой-то «охраной памятников истории и архитектуры» с какой-то бригадой субподрядчиков…

 

Так я и оказался на маленьком диванчике в приемной Владыки Симона. И слушал степенную речь собеседника; и неизвестно еще, кто из нас был тогда инвалидом.

 

В очереди я был первым. Умерив свой пыл еще и от мудрого не-инвалида Владыки, я пошел переделывать мир чуть умеренней. Не знаю, чем закончилось дело у того мужичка – но знаю точно, что Владыка был добр и всегда давал просителям деньги на хлеб.

 

И – селедку.