Моя Чубарбетка – называю я дочку, когда хочу сказать, что люблю её любую, вот такую, какая есть, несмотря ни на что.

– Я такая корявая? – мой двадцатипятилетний ребёнок делает вид, что сердится.

– Нет, – отвечаю я, целуя своё чадушко в лоб, – это значит – ты любимая. Навсегда.

 

«Мой маленький Чубарбетка», – шепчу я в четыре утра в рыжее ушко Лёвки, нашего котёнка с искалеченными, полупарализованными лапками, высаживая его на лоток. Лёвушка справляет естественную надобность, лёжа на весу на моих руках. Других рук он не признаёт. Только мои. Пись, пись, пись, давай, малыш. Я прижимаюсь подбородком к мягкой головёнке питомца и жду. Котёнок послушно пускает тоненькую струйку. Потом поворачивается ко мне славной мордашкой – ну, дескать, командуй дальше. Ритуал надо выполнить до конца! «Закопаем?» – спрашиваю я. И солнечное чудо с блестящими от восторга глазёнками, скребёт острыми коготками стенку возле горшка.

 

Ах, неведомый Чубарбетка! Кто ты? Откуда это словечко? Артефакт далекого детства, мой символ безусловной любви! Кукла-мальчик, подаренный мне не помню кем, конопатый, весёлый, во фланелевых штанишках и курточке, внутри которой на крошечной этикеточке было начертано имя – Веснушка. Не Вася, не Петя, а именно так – по-весеннему ярко. Я была асоциальным ребёнком: не знала, что такое ясли и детский сад. Воспитывала меня прабабушка, татарка, и разговаривали мы с ней на причудливой смеси русского, татарского и казахского языков, впрочем, прекрасно понимая друг друга. Абика* была дочерью муллы и научила меня длинным, протяжным молитвам на арабском языке, а я ей читала на русском потрёпанные книжки из детской библиотеки, в которую меня записал папа, когда мне было пять лет. Веснушку мы с абикой перевели на смесь татарско-казахского и получили искомое – Чубарбетка. Чубар, шубар – конопатый, пёстрый, рябой, бет – лицо. И русские суффикс и окончание.

 

Мы с Чубарбеткой были неразлучны. Я катала его в игрушечной колясочке. Кормила молоком из бутылочки из-под абикиных глазных капель, с натянутой на горлышко резиночкой от пипетки. Вместе с абикой и Чубарбеткой мы ходили на посиделки старушек-татарушек. К нам приезжала в гости из Алма-Аты ещё одна бабулька, абикина сестра. Они наряжались в свои лучшие платья до пят, поверх которых надевались вельветовые жилетки или пиджачки, на ноги расшитые, мягкие ичиги** со сверкающими узконосыми калошами, повязывали узорчатые платки по-особому, по-татарски – два конца свободно по спине, а два – в узле под подбородком. Меня тоже одевали в шёлк и в капрон. Я брала куклу под мышку, цеплялась за широченный подол прабабушкиного платья, и мы шествовали через весь городок к другим абикам. Помню наизусть музыкальные имена подружек-родственниц моей прабабушки: Минсафа, Минавар, Гадиля, Асия, Сания, Фариха, Нурбану, Майрабану…О, эти долгие-долгие хатымы***, встречи, разговоры за низеньким круглым столиком, вокруг которого на подушках и лоскутных одеялах (восточный пэчворк!) рассаживались бабушки. Мы с Чубарбеткой наедались вкусных постряпушек вдоволь и засыпали вдвоём на абикиных коленях. Домой возвращались не с пустыми руками, а с коштанашем (О и А произносятся мягко-мягко), гостинчиком, который весь потом подъедался сорванцом Чубарбеткой.

 

Два раза в день абика читала намаз на коврике. Ковриков было два. Один – жёлтый, с золотистыми вышитыми полумесяцем и звёздами, повседневный, другой – праздничный, белый, с синим минаретом. Мы с моим куклёнком сидели тихонько на маленьком стульчике и про себя повторяли напевные слова молитвы. Набожность не помешала абике вырастить дочь – секретаря райкома, мою бабушку, и внучку – председателя райисполкома, мою маму, которая приходила в ужас, услышав, как я надрывно, как заправский мулла, вывожу во всё горло: «Ля-аааааа, илляааааааахаааааа, илляаааааааа…», что, в свою очередь, не мешало ей, коммунистке, дочери коммунистов и внучке расстрелянного белой гвардией большевика, с почтением относиться к абикиному Корану, одобренному петербургской цензурой и изданному в Казани ещё в ХIX веке и кочевавшему из-под матраца под матрац членов нашей семьи, в зависимости от того, кто больше всего нуждался в поддержке свыше. Вот и я, та, что привыкла обращаться к Господу без посредников, по традиции кладу священную книгу в изголовье моей дочери-атеистки. Ещё один, уже семейный, артефакт.

 

От постоянного тискания, купания и путешествий мой Чубарбетка побледнел, погасли апельсиновые конопушки, облезли нарисованные брови и губы, разболтались голова и ножки-ручки, закреплённые на вытянутых резинках. Веснушки я подрисовывала ему простым карандашом, оранжевый мне казался слишком кричащим и неродным. Видя мои старания по реанимированию внешности моего маленького друга, мама купила мне новую куклу – мальчика, точь-в-точь такого же, как Чубарбетка, только из коричневой пластмассы, так что выглядел он загорелым пионером. И конопатый, и весёлый, и одёжка у него была красивее, и на бирочке значилось имя нормальное, человеческое – Юра. Но моё сердечко осталось равнодушным к подарку. И я передарила его двоюродной сестрёнке.

 

Старенького Чубарбетку я жалела, заматывала его до самого горлышка бинтом и лечила бедняжку огромными кисленькими таблетками аскорбиновой кислоты с глюкозой. И эта жалость была сродни тому чувству, которое я испытывала, когда каждый день заплетала некогда роскошные волосы моей прабабушки в тоненькую, седую косичку, когда прижималась щекой к её морщинистой, ласковой руке, когда однажды зашила ярко-красными нитками прореху на рукаве жёлтого абикиного платья, и она, гладя меня по голове, улыбалась со словами «ну, кто ещё, кроме моей девочки, позаботится обо мне?» и то пламенеющее свидетельство моей чистой детской любви моя мудрая абика не стала ни распарывать, ни перешивать.

 

Кукол у меня было немало, даже много по тем временам – целых девятнадцать штук! Красавица Вика, с русыми косами, почти с ребёнка ростом – подарок на семилетие! Рита, Римма, Света, Таня, Мила, Эмма! Это, не считая голеньких пупсиков. Тех было ещё больше. Но я любила моего облезлого Чубарбетку с выцветшим личиком больше, чем всех этих глазастых красавиц с пушистыми ресницами вместе взятых. Странно, но моя детская память, словно специально, тщательно стёрла большим ластиком момент исчезновения моего любимца, вернее, того, что осталось от него. Когда в пятнадцать лет я раздавала своих кукол сёстрам подруг и родственницам, Чубарбетки среди них уже не было… Ау, малыш, ау…

 

Сквозь годы, через всю мою жизнь, ослепительной россыпью задорных веснушек славного мальчугана сияет солнцем и льётся в мир тёплый свет той любви.

 

Любовью жива…

 

Мои Чубарбетки…

 

*абика – русифицированное, уменьшительно-ласкательное от татарского аби – бабушка

**ичиги – мягкие сапожки, элемент национальной татарской одежды

***хатым – собрание мусульман с приглашением священнослужителя для чтения Корана и праздничным обедом, поминальный обед