Дженджера И.П.

 

Морфеевы игры.

 

Посвящается моей сестре

Марине. Спасибо за поддержку,

а главное, за веру.

 

Сны вместе с галлюцинациями, не вдаваясь в природу последних, пожалуй, самая загадочная часть нашей жизни. Если не брать во внимание удивительные события или странные происшествия, которые происходят иногда, нечасто. Мы фиксируем их, пытаемся проследить причинно-следственные связи, а не найдя, придаём им статус чуда, выносим за скобки обыденности, чтобы после, в минуты откровений, в хорошей компании, под бутылочку и закусочку с таинственным видом рассказывать друзьям или любимым, вызывая сомнения до усмешек. В среднем же наше существование настолько бренно и однообразно, что, иной раз, деятельность обитателей муравейника представляется более осмысленной и интересной. С раннего детства и до погребения, производимые нами движения, напоминают суету миллиарда сперматозоидов вокруг большой и неприступной яйцеклетки, кто-то неминуемо прорвётся, кто-то получит вожделенные приз, но это, как правило, не ты! Всё подчинено единственной цели – отогнать других и проникнуть за плотную оболочку, слиться в экстазе с содержимым, породив тем самым следующего гомункула, с аналогичными устремлениями и чаяниями. Такова воля богов и не станем подвергать сомнению ими установленный порядок, поверим в то, что так нужно, что в происходящем тысячи лет есть высокий смысл и мы непросто случайный эффект заигравшейся эволюции, а творения с определённой перспективой, заманчивой, хотя, и неведомой.

Но вот когда процесс продвижения своего генотипа утихает к вечеру, когда насыщенная обильным ужином плоть теряет тонус и становится податливой, когда вечная насторожённость уступает место беспечности, а успешно выполненные супружеский долг окончательно расслабляют волю, к нам в пустоты умиротворённого, спокойно дремлющего подсознания вливаются видения. Они текут несколькими струйками с разных концов, разной величины, цвета и запаха, у них разная информация и они, смешиваясь в глубинах личности, могут создавать образы удивительной палитры красок, формы и содержания, погружая нас в миры иной реальности, но всегда на основе нынешних дней. Или почти всегда… Утром, выспавшись, отдохнув, пройдя необходимую перезагрузку организмы, прогреваясь для продолжения вчерашней борьбы, уже к моменту крепкого бодрящего кофе полностью теряют нити увиденного, да, и интерес к нему. Но оставшийся налёт чудесной или чудовищной действительности остаётся с нами как ненавязчивый вестник потусторонней жизни, как намёк на альтернативность происходящего.

Есть один интересный факт из личной биографии. Не знаю, с какого возраста помню себя, свои действия, мысли, желания, но вот, что совершенно точно, я в то время считал сны воспоминаниями о другом мире, который тоже есть и все перемещаются в него ложась спать и он равноценен дневному, а когда находишься там, в ночном – наша реальность тоже выглядит как сон. Моя мама, моя матушка, единственная женщина на планете, чья любовь не поддаётся ни времени, ни сомнениям, не могла знать о странных мыслях своего единственного на тот момент детёныша. Она, родившаяся в убогом мордовском колхозе среди советской бедности и бескормицы, случайно вырвавшись в города, получив достойное по тем меркам образование, думала, прежде всего, о здоровом питании и возможном покое для своего первенца. Не печатали у нас в шестидесятые годы ни работ доктора Спока, ни других достойных психологов детских душ. А потому каждый вечер завершался неутешительно, сбор малочисленных игрушек предвещал, что скоро расправят кроватку и, несмотря на обязательную книжку или сказку, придётся с закрытыми глазками сползать в цепкие объятия Морфея. Тот мир не нравился мне, там не всегда появлялась мамочка и часто она раздражалась, плохие взрослые мальчики из садика и соседнего дома норовили обидеть и спрятаться, убежать не получалось, там не было возможности заснуть и вернуться в более понятную реальность утреннего света.

Описанное восприятие малышом снов интересно как отправная точка. Далее, кто-то объяснил или, может, я сам понял, что ложась спать, люди остаются на месте, а образы и события приходящие к нам ночью всего лишь слабое отражение вчерашних происшествий, что жизнь эта одна и не стоит сильно расстраиваться или удивляться видениям, которые, в сущности, не значат ничего. Теперь уже другие процессы, иные заботы захватили мальчика, удовлетворённое любопытство оставило в покое ускользающие мир Гипноса. И установился статус-кво на долгие, долгие годы… Но взросление наступает всегда, оно неумолимо и часто, очень часто неприветливо. Жадная ненасытная действительность стремится пожрать наше время с наслаждением, кидая в протянутые руки скудные подачки в качестве оплаты, в виде сомнительных достижений, да, и то числом малым. А впереди проблемы и труд, труд и проблемы, от них можно бегать по всей Земле, но не скрыться, они так внедряются в наши сущности, прорастают мощнейшей корневой системой настолько, что отсутствие хотя бы проблем уже воспринимается как отдельная проблема, решение которой заводит, порой, в ситуации безумные. Но сейчас речь не о том, сейчас речь об усталости и стойкой, почти навязчивой потребности поселиться в эфемерном царстве Морфея, закутаться в его мягкие покрывала и как можно на более длительный срок! Всё, путь пройдён, знак желаний поменялся на противоположный! Сегодня заснув на своём уютном холостяцком диванчике, я уже не стремлюсь вернуться в реальность, мне куда как приятнее витать среди безвредных грёз, наслаждаясь покоем и безответственностью, даже если под боком посапывает милый носик очередной красавицы. Даже если там нет матушки, даже если соседские мальчишки пристают и дерутся, даже тогда тот мир более счастливый чем то, что ожидает, подкарауливает меня при пробуждении. Думаю, к сорока годам в подобном положении оказывается любой, кто хоть как-то пытается спастись от рутины, уйти от цикличности дней, недель, месяцев, а то и лет. Не верю в утреннюю свежесть встающего, не верю в непреодолимое желание свернуть горы на работе и дома, верю в проклятую необходимость, верю в долг, верю в стремление усилием воли принудить себя к ритуальным действиям, без которых жизнь пугающе бессмысленна. А вот вечерний или ночной отход ко сну я люблю! В безмолвии близких, в последний час приятно отгородиться от невыполненных дел, мысленно помириться со своей подругой, посмотреть телевизор недолго, выслушав его жалобы на мздоимцев, террористов и тропические ураганы, а после забыться среди интерпретаций последних событий, сдобренных обрывками застарелых воспоминаний.

Описанное преддепрессивное течение дней и ночей мало кого удивит сегодня, но в копилке странностей моей психики, вместе с другими лежит одно явление, объяснить которое я уже даже не пытаюсь! Суть его в том, что на протяжении тридцати лет, может чуть меньше, я постоянно вижу во снах, кроме всего прочего, три разных сюжета, они без всякой периодичности, вразнобой, невзирая на возраст, душевное состояние и местоположение приходят ко мне, каждый из них в отдельности, повторяясь как хорошо выполненный клон. Реалистичность их настолько безупречна, что подсознание уверено, будто моя личность находится в настоящей жизни, все действия осмысленны и логичны с обусловленным течением и последовательностью. Спектр эмоций при пробуждении, как правило, в таких случаях смещается в сторону озабоченности, недоумения и тоски. Привычка по возможности анализировать непонятные факты результата не давала, а потому годов после двадцати пяти происходящее было причислено к экзотическим свойствам собственного подсознания, наподобие родимых пятен, бесцельных, но безопасных. А интрига-то осталась, наверняка есть другие, кто вроде меня с удивлением по утрам вспоминают увиденное, пытаясь разгадать дивный ребус, сложенный из серийных снов.

Постараюсь, насколько хватит воображения, описать эти видения, расположив их в совершенно произвольном порядке. Вот мой рассказ.

 

Сон.

С одной стороны день всё же удался, о чём говорил толстый ивовый прут, переброшенный через плечо с нанизанными на него рыбинами, которые уже совершенно обмякли и слипшейся гроздью приятным весом сутулили, сгибали спину. Да, теперь есть еда, её хватит на всю ватагу взрослых, хватит и вечно голодным пацанам с девчушками, снующим по пещере, словно неугомонные грызуны с пытливыми чумазыми мордочками, получат своё и беременные женщины, тяжёлые в движениях, пугливые до беззащитности в последние перед родами дни, даже морщинистым старухам перепадёт в их беззубые рты, на голые как у младенцев дёсны. Другие тоже что-то добудут, им тоже должно повезти, ну, хотя бы немного, пусть, хоть бы ягод, грибов принесут, тоже пища. А значит, сегодня опять выстояли и сон, незаметно завладев измученным племенем, проследует своей чередой тихо и покойно до самого утра, до пробуждения, до свежести и бодрости во всех членах. Но вот нога болела и это плохо, жжение уже само по себе приносило страдания при ходьбе, тем более на такое далёкое расстояние и последний подъём по скальной круче, к концу пути боль окончательно изменила обычно уверенно упругую походку на немощную хромоту недобитого подранка. Успокаивало, что подобные ощущения нередки и их удавалось пережить прежде, они не проблема, проблема – голод в пещере, именно он погнал его на рыбалку, а остальных кого на охоту, кого на сбор яиц и прочих съестных даров в окрестности родной горы. Даров от скупых на добычу властительных духов лесов, рек и камня, которые не сильно помогали, а норовили лишь выменять свои запасы на силу, здоровье и, даже, жизни никчёмных дикарей, угрюмо рыщущих, в надежде набить свои прожорливые утробы до сытости, хоть на какое-то время. Сейчас главное дойти, донести, пот струился не переставая, стирать его с лица бессмысленно, оно уже полностью облеплено мусором, пыльцой, пылью, залитые едкой влагой глаза слезятся, надо бы промыть их. Только бы к утру рана не воспалилась, только бы решила заживать правильно, без гноя и нарывов, иначе то будет уже беда, здоровых мужчин не хватает, часто не хватает, наверное, всегда, до старости не добирается никто, вообще никто…

Порожек поперёк реки от берега до берега высоту имел небольшую, наверное, по пояс человеку. Очень удобный уступ для ловли рыбин, русло тут мелело, вода затихала у переката, копя силушку, чтобы пройти его плавной волной, демонстративно оголив глубины до дна, показывая охотнику юркие тёмно-серые спины аппетитной добычи, задолго до её появления в зоне молниеносного удара, в зоне благородного убийства. Какое-то время всё шло хорошо, просто замечательно, уже в кустах покоилась приличная кучка серебристых тушек, он уже сам наелся, уже даже вздремнул на солнцепёке немного, стоило возвращаться, но азарт остановил. Азарт подвёл, захотелось продолжить промысел, захотелось вечером увидеть сияющие радостью благодарные лица соплеменников, захотелось в очередной раз ощутить себя опорой всего рода, фигурой сильной и значимой, а кроме того, задержать хотя бы ненадолго вечно ускользающее чувство удовлетворённости и покоя. Но скупые боги рассудили по-иному, а потому почти сразу после дневного сна в полглаза, при входе в воду нога оступилась и поджидавшая ошибку река не упустила шанс взять плату за отобранные у неё сокровища. Она резко подбросила бессмысленно барахтающееся тело на глянцевую волну у порога, а уж та от души и со всей мощи швырнуло его вниз, на буруны и камни. После резкой боли, после того как удалось выбраться на берег и немного отдышаться, осмотреться, успокоиться, пришла обида до злости на вышние силы, которые так несправедливы и жестоки к нему лично и к тем, кто отчаянно ждёт пищу там в мрачной глубине спасительного подземелья. Обида за кривые усмешки, за непринуждённый садизм обличённых властью над ними слабыми, но не изнеженными. Захотелось безрассудно, с надрывом бросить в их самодовольные физиономии самые жуткие проклятья, стребовать у них, наконец-то, ответы. Ответы на то, зачем они такие мощные и непогрешимые так требовательны к роду человеческому, почему не оборонят от свирепых хищников, от болезней и непогоды? Почему, создав мир, наполненный до краёв теплом и пищей, с такой неохотой дают страждущим, выбивающимся из сил людям, даже сущие крохи? За что им такая пытка, когда наступят другие времена, времена благоденствия с сытостью и спокойствием? И есть ли у них хоть какой-то шанс..?

Но, истекающей кровью охотник, не выкрикнул ничего, а лишь прорычал в полголоса что-то неразборчивое, заскрипел зубами, да бросил ненавидящий взгляд через спину, в неопределённость, в эфир, в адрес безжалостных богов. Они всегда заняты, им нет дела до его раны, а потому, не смиряясь в душе, сейчас стоит заняться повреждённой конечностью, промыть её, укутать целебным листом с перевязью.

Нужно идти, нужно дойти, трудны первые шаги, боль пульсирует в искалеченной ноге и голове, но останавливаться нельзя, остаться в лесу на ночь, значит стать лёгкой добычей медведей, значит, племя останется и без добычи, и без ещё одного добытчика. В грязной, в косматой голове дикаря, в светлом его разуме влекущим ориентиром всплыл образ спасительной пещеры со своим собственным лежбищем, с местом удобным для отдыха и сна.

А место то было действительно выдающимся и весьма уютным, уютным как материнское лоно, как потайная нора мелкой зверюшки, уставшей от вечных погонь. В нависавшей над костром скале, силы природы создали невысокую, но просторную нишу, невысокую настолько, что взрослый человек, пробираясь в неё на коленях, не касался головой свода, а просторную – как раз для двоих лежащих, с небольшим запасом. Много лет назад облюбованное ложе мужчина устелил старыми шкурами, бросив их поверх слоёв еловых веток и подсушенной травы. Соплеменники, разбредаясь на ночь, особо не претендовали на его убежище, у каждого имелось своё незамысловатое логово, всегда удалённое от нескольких десятков подобных, приватное и независимое. Ко всему прочему, подход и расположение места отдохновений ныне раненого охотника, казались остальным неоправданно сложными до вызывающей вычурности, даже его постоянная женщина не сразу привыкла к новому обиталищу их импровизированного семейства, тем более что вскоре появился детёныш, который по младенческой глупости норовил подобраться к краю и соскользнуть в очаг. Но мужчина был добытчиком, большим, сильным и всегда успешным, с животным чутьём на зверя и возможные опасности, а потому его побаивались слабые и уважали равные, не решаясь вступать в открытую конфронтацию. Несильно волнуясь из-за косых взглядов и перешёптываний дивящихся соплеменников, положение своего гнезда он выбрал неслучайно, во-первых, в случае нападения врагов из пришлых, постоянно кочующих стаек злобных воинов, а такое редко, но происходило, остальные окажутся в большей уязвимости, и основной, как правило, внезапный удар примут на себя. Тут имея запас времени можно осмотреться, сориентироваться и принять правильное решение, или ускользнуть незаметно, использую сумеречные зоны и знания о лабиринтах пещеры, сохранив тем самым жизнь свою, своей женщине и детёнышу. Или лучше неожиданно для вторгшихся обрушить на их головы тяжёлую боевую дубину усеянную вкраплениями из камней и ракушек. Во-вторых, жилой грот, располагаясь в толще горы, имел свой микроклимат и, по большей части, не зависел от происходящего на поверхности, но зимой, когда с едой становилось совсем плохо, холод, следуя за движением воздуха, изредка все же затекал и сюда, чтобы выстудить скудный интерьер дикарей, заморозив и воду, и камни. Вот тогда-то расположенная над неугасимым костром ниша имела самое выгодное положение, добрая часть идущего кверху тепла попадала в неё, а скальный выступ всегда оставался слегка подогретым, что, в конце концов, по достоинству оценила и его семья, маленькая ячейка нарождающегося общества.

Значительная часть пути уже пройдена, пораненная нога устала сильнее здоровой, но, главное, кровь всё-таки перестала сочиться из-под травяной повязки с терпким ароматом раздавленных ягод, игравшей в большей степени роль подавителя запаха от свежи-разодранной плоти, теми же растениями он переложил и рыбу. Найти, достать еду это ещё не всё, её нужно принести оставшимся в пещере нескольким детям, трём старухам, беременным женщинам и тем, кто сегодня не смог вырвать у враждебного мира ничего на пропитание, донести, а не превратиться в жалкую тушу с развороченными внутренностями и раздробленными костями.

За последние два года в округе появились полчища огромных бурых медведей. Пришлые, согнанные с обжитых мест неведомой силой, злые от голода хищники буквально зверствовали, они бесцеремонно, почти в открытую, охотились на людей, жестоко убивая и пожирая их, считая добычей лёгкой и почти безопасной. А потому не стоит лишний раз раздражать ненасытное обоняние своих врагов, стоит маскироваться самому и маскировать отнятое у коварной реки, тем более что с повреждённым бедром шансов хотя бы убежать нет никаких. Одолев половину подъёма по голому склону, охотник по своей личной традиции останавливается возле старого дерева, вернее, возле того, что осталось от некогда цветущего создания с роскошной кроной в завитушках из шуршащей листвы с еле приметным родничком чуть поодаль. Тончайшая струйка ещё тогда не имела сил на рождение хоть какого-нибудь ручейка из своей холодной, сладковатой на вкус водицы, которая только и успевала, что увлажнить близлежащие камни да утолить парой глотков жажду случайных путников, основном из животного царства. Сейчас же влага просто сочилась, даже не показываясь на поверхности, определяя своё положение лишь большим мокрым пятном, вытянутым в сторону подножья горы. Ствол, почерневший от непогоды местами голый, местами в лохмотьях из отставшей коры, потерял с надеждой на возрождение и все ветви, кроме двух. Они как худые корявые руки старика, поднятые в немой мольбе к небесам, как и само растение, ожидали, когда же насекомые и время покончат с корнями и, умершее много лет назад дерево, свалится в ближайшую расщелину.

Медведи всегда незаметно для жертвы идут по её следам, чтобы в удобный момент совершить своё кровавое дело, преследование может длиться целый день и трудно сказать при каких условиях, когда произойдёт нападение. А значит, всегда приходилось осматриваться, прислушиваться, принюхиваться, быть настороже. Вот и сейчас, прежде чем устроиться на тёплом валуне, пораненный мужчина, окинул взглядом придремавшую к вечеру округу, всё казалось спокойным, без угрожающих признаков, без примет, вызывающих страх и скорые во имя спасения действия. Но тревога и не думала отступать, она однажды в раннем детстве поселившись в душе пещерного человека, сопровождала каждый миг его краткой жизни, каждый шаг и каждый вздох. Даже прибывая в глубоком сне, он чётко знал, где примостилась его уставшая плоть, где его несложное оружие, и куда бежать при любом из возможных вариантов опасности.

Река, отразив на гладкой поверхности лазоревой небо забитое скучающей ватагой мелких курчавых облаков, подобно лоснящемуся телу исполинской змеи, тремя изгибами разлеглась среди поросших дремучей древней тайгой предгорий. Собранная в виде обязательной дани, животворящая влага неспешно текла в тысячелетнем русле к умопомрачительным далям, в бассейн без названия, к невообразимому скопищу ядовито-солёной воды с вечным волнением и нестабильностью. В положенных местах, где позволяли уклон и почва, деревья, кустарники плотными массами спускались на берег, оплетая его зелёной сетью непроходимых зарослей с редкими, едва приметными звериными тропками. Сейчас они безмолвствовали, оставались недвижимы, но охотник точно знал, чувствовал, что там есть хищник, особь враждебного вида, и может даже не одна, и может, смотрит сейчас на него из предательской чащи, оценивая голод и усилия необходимые для нападения на стоящую у мёртвого дерева добычу.

До входа в пещеру оставалось совсем немного, но по крутому подъёму. Солнце тоже устало, оно уже прикоснулось краем своего распухшего к вечеру, алого тела к потемневшим вершинам далёких гор. Скоро наступит сумрак, скоро тени превратятся в неясных призраков, а утихающие к ночи звуки леса станут нашёптывать и о хищниках, и о неприкаянных духах, тоже желающих погубить одиноко бредущего человека. Стоит поспешить убраться под каменные своды подземелья, пока ещё медведя можно увидеть задолго до нападения, пока есть шансы избежать расправы.

Пристанище его малочисленной стаи считалось самым удачным жилищем среди соседних обитателей, в незапамятную эпоху расселившихся в местных лесах по берегам реки, обычно тихой и всегда радостно обильной на рыбу. Они, те другие, вынуждены были сами вгрызаться в землю, создавая убежища похожие на норы или делать убогие шалаши, постоянно прибывая в страхе. Изголодавшийся медведь, по возрасту неспособный открыть охоту на чутких юрких олений и кабанов, в отчаянье скорее всего нападёт на стойбище людей. Возможно, его убьют, возможно, даже без потерь, но возможен и другой сценарий…

Родовая пещера охотника начиналась широким, но невысоким входом, напоминавшим горизонтальную щель, зазор между двух мощных, изъеденных вечностью и мхом глыб, лежащих одна на другой. Приходилось какое-то время идти, согнувшись, но после грот резко расширялся вверх и в стороны, образовывая обширный зал песочного цвета с десятком идеально прямых колонн, созданных в древности водой из растворённого за века камня. Там по серединной части транзитом пробегал небольшой ручеёк, который выйдя из-под дальней стены, растёкшись вечной лужей, спешил через несколько шагов, поднырнуть в трещину и с беспокойным журчанием исчезнуть в толще скалы. Высокий свод природного чертога, поддавшись тысячелетнему давлению, обрушился частью, но не сильно, в двух местах, через них солнце, проникая утренними лучами, загоняло тьму и сырость в дальние углы, до наступления вечера, до появления мягкого сумрака, незаметно, воровато поедавшего чёткость теней, размывая контуры декораций. Он густел как сохнущий ил, выброшенный на берег, как пролитая кровь, постепенно вытесняя и сжимая благородный свет до точек, до дрожащих в провалах над головой россыпей звёзд. Тогда же просыпались, оживали гирлянды, полчища висевших вниз головами мелких уродцев с перепончатыми крыльями и мордочками существ из мира нечисти, их не любили, но не трогали, опасаясь привлечь внимание чёрных сил, мечтающих извести человеческий род.

Но люди жили дальше и гораздо глубже, и только посвящённый мог отыскать их в хаосе лабиринтов, среди сверкающих в свете чадящих факелов нагромождений сталактитов и сталагмитов, отчаянно стремящихся дотянуться друг до друга, среди тектонических провалов, галерей в застывшей ряби натёчных образований, между пары студёных озёр, нескольких речушек и водопадов. Надёжность обжитого много поколений назад убежища не вызывало сомнения ни у соплеменников, ни у представителей популяций хищных животных, даже голод не мог загнать сюда свирепых медведей, слишком велик был риск не вернуться, заплутать, пропасть, погибнуть.

Измученный от боли и потери крови охотник наконец-то донёс добытое богатство к вечно горящему огню, который как истинную святыню поддерживали, кормили и лелеяли веками, не давая холоду и тьме восторжествовать, оставив хмурых, вечно голодных существ наедине с миром естественного отбора. Он отдал свою ношу старой женщине, а сам с облегчением вздохнув, безмолвно присел у костра и вот теперь расслабился, но расслабился немного, ещё придётся подняться и промыть липкое от пота лицо, освободить отяжелевшие веки от сора и грязи, ещё нужно подумать. Ещё стоит забросить правильно сформулированный вопрос в зияющую мглу эфира, туда, где парят всё знающие, неподвластные природе и времени суровые, требовательные духи – творцы живого. Спросить, что же теперь делать, как быть-то дальше, спросить и с покорностью ребёнка ожидать ответ от строгих родителей. Вот только бы понять их, только бы не ошибиться…

Нога болела, она устала и затекла окончательно, область возле раны опухла до синевы, затвердела широким рубцом, а края разодранной плоти омертвели, ждать хороших новостей не приходилось. Но он сильный мужчина и, скорее всего, выздоровеет, мужчины всегда нужны, их всегда мало, они так часто гибнут, а добычи и без того не хватает. Вот и сегодня кроме принесённой им рыбы, особо нечему радоваться, чуть в стороне, неподалёку в свете весёлых языков пламени двое разделывали тощую тушу козы и, заходя в жилую часть пещеры, охотник увидел небольшие кучки птичьих яиц, разноцветных ягод, грибов и ворох молодых съедобных побегов. Перечисленного хватит лишь на сутки, но и то хорошо, ещё один день отобран у вечности, уже надежда есть, уже жизнь продолжается... Боль в отдохнувшей ноге немного притихла, придремала, тяжёлые толчки крови и внезапные судороги, превращавшие мышцы в камень, тоже отступили, остался только жар. Он незаметно вырос из лёгкого тепла в районе повреждённых тканей, теперь же его власть распространилась полностью на раненую конечность, она, усиливаясь с каждым вздохом, с каждым ударом сердца, поднималась выше, через таз, диафрагму, лёгкие, стремясь, видимо, подчинить себе весь слабеющий организм.

Рваные куски свежего мяса, а за ним и рыбу бросили на плоский раскалённый камень посреди очага, они пузырились, запричитали, но вскоре окончательно сдавшись, успокоились и лежали смирно, румянясь и подгорая местами, воздух наполнился запахом жаркого, ароматом близкой трапезы, сытости и беззаботного сна на целую ночь. Наевшиеся охотники отошли в сторону, благодушно, в полглаза, для контроля поглядывая на ужин оставшихся, менее успешных от природы и по возрасту. Они приступили к совету, к планам назавтра, к обсуждению вещей важных и достойных своего статуса, их раненый товарищ даже не попытался сдвинуться с места после еды, с ним всё обстояло плохо. Окружающие это тоже понимали, сколько таких сцен они видели за долгие годы, сколь таких добытчиков израненных и изувеченных приходило, приползало к родному костру, на родимые камни, и сколько их угасло за день, за два, мучаясь, крича, прося прощение или браня неумолимых богов… И сколько их ещё будет, сколько будет, выполняющих своё предназначение, отдающих всё ради, хотя бы, одного дня жизни всего племени… Они мужчины, они осознают, что старости не будет в их судьбе, они мужчины, они должны так поступать, они не могут по-другому, они созданы так…

Конечно, к праотцам отправлялись не все или не сразу, многое зависело от повреждений, от силы, от возраста покалеченных, но рано или поздно погибал каждый, слово «дед» отсутствовало в лексиконе пещерного человека.

 

Другой сон.

Просыпаясь в детстве, в дошкольном возрасте, ощущаешь каждое утро, как начало, а лучше сказать, как продолжение захватывающей череды приключений, даже если разбудили рано, даже если идти в садик. Там, конечно, строгости, там манная каша и рыбий жир, но, ведь, ещё и Колька с Веркой, ещё та игра, которую не закончили в конце дня, которую перенесли на сегодня. А ещё и птенчики в гнезде, сидящие тихо, недвижимо, словно их и нет, и выскакивающие, будто чёртики из шкатулки, истошно орущие, когда мамаша или папаша на миг прилетают, держа в клюве добытую мошку, чтобы скормить её своим ненасытным чадам. А зимой, после рисования, что само по себе тоже удовольствие несказанное, на родном, знакомом до каждого гвоздика участке так забавно сбивать выросшие за сутки сосульки, а после выменивать их на иные ценности, более вечные или более вкусные, чем норовящий предательски растаять лёд. И так все долгие дни и годы. Добрые родители не спускают баловства и хулиганства, но такова их унылая планида, жизнь-то бежит, не останавливается, она зовёт, манит. А ещё звенит, поёт и переливается!

И вот я уже взрослый, умудрённый разным опытом мужчина с сотней седых волос, расселившихся по тёмно-русой шевелюре, по ещё густой шевелюре. Я лежу в тёплой, уютной после ночи постели, на белой подушке завидных размеров, она упругая, но податливая, пахнет сладостью давно обжитого дома, родимым уголком. Меня укрывает такое же по цвету и умиротворяющим ощущениям одеяло, оно увесистое, толстое, большое, но под ним совсем не жарко, под ним комфортно, а в стужу оно согреет, оборонит от злющих ветров и мороза, которые любят врываться в избу следом за входящим. Грубая льняная простынь с голубыми чёрточками-полосками чуть смята, чуть сбита, но лишь капельку, только, чтобы показать мне след от другого тела, его едва уловимый рельеф, и он говорит, что рядом была женщина, и она покинула своё ложе недавно. Она ушла за миг до моего пробуждения или за два, но её аура ещё тут, ещё потревоженный воздух не развеял молочный аромат очнувшейся от неги молодки, вот подсознание уже ухватилось за него, вот оно начинает поиск, оно легонько будоражит расслабленный разум, негромко напоминает организму о наступившем дне, о светлом, звенящем, поющем утре. Всё так, как было в далёком детстве, всё тоже, одно настроение, и так хочется жить дальше, столько радости, радости безотчётной, радости от возвращения из покойного царства доброго владыки Морфея, радости от прибытия в мир, где столько красоты, столько чарующей чистоты и всеобщей любви!

Изнеженные конечности сладко потягиваются, им ещё рано напрягаться, они ещё не полностью здесь, отдохнувшее сердце только собирается, готовится к учащённому ритму, к изменению давления застоявшейся, разленившейся крови. Глаза, как действующий форпост органов чувств, неспешно оглядывают привычную обстановку, всё на своих местах, всё успокаивающе – как всегда и белые занавески на пол-окна, и белая скатерть с синей вышивкой по краю, она разлеглась по-хозяйски на широком прямоугольно столе из дубового тёса, старые часы-ходики старательно отмеряют секунды блаженства. Тик-так, тик-так…

Нет никакой нужды подниматься, можно опять уткнуться носом в стену, к ошкуренным, хорошо подогнанным брёвнам, из которых сложен целый дом с верандой, с чуланом и маленькой комнатушкой на втором этаже. Можно снова погрузиться в простые думы, от них тепло и нега разбредутся по телу, затуманят сознание и оно задремлет, улавливая приглушённые звуки лесной чащи, мешая их со спокойным течением мысли, чтобы соткать из полученного волокна сны о нежности, об удивительной, сказочной преданности, о божественной гармонии и совершенстве. Конечно, так стоило поступить, ведь, тайга тоже ещё не оправилась ото сна, нет привычного щебета деловитых пернатых, олени не оглашают округу призывным криком, ещё размыты тени, солнечные лучи не видны, оно, солнце, ещё не разогнало белёсое покрывало из зябких клубов тумана. Он, слегка подрагивая, стелется по земле, заполнив собой пространство до еловых макушек, изумрудно-зелёных и колючих. Если бы она лежала рядом, я бы так и сделал, но её нет, она вышла, вышла из нашей избушки, пропахшей навсегда хвойным отваром, квасом, парным молоком и свежеиспечённым хлебом, сотворённым из муки грубого помола, с примесью дымка, уюта и улыбок, он получается такой, я ел его, он такой получается от нежности к тому, для кого его готовили, стряпали. Я ел такой, я его, точно, ел!

Её нет рядом сейчас и это нормально, просто, проснувшись раньше, красавица решила не будить меня, наверное, глянула на спокойное лицо своего мужчины и пожалела его улыбку, пожалела его мир потусторонней жизни, его видения, не осмелилась рушить хрустальные замки, парящие в иной вселенной. Ей показалось, что цена ласки и поцелуев недостаточно велика для естественно текущей гармонии глубокого сна с калейдоскопом волшебных сюжетов. Всему своё время, всему свой час, она не захотела становиться богиней, злым гением другой реальности, чужой реальности, моей реальности, моих грёз. И я остался благодарен своей подруге, сказочные образы сами развеялись и рассыпались с шорохом и звоном мельчайших кристаллов, их подхватил тёплый ветерок и осыпал весь грядущий день искрящейся пылью драгоценных камней. Теперь его спокойные пастельные оттенки оживятся переливами перламутра в блеске бриллиантовой пыли, чтобы, растворившись к вечеру в забвении, засверкать вновь дивным цветком через годы, в конце долгого пути, воскреснув в памяти, обогревая уставшую душу без сил и желаний. А поцелуи и нежность от красавицы я возьму, приму их как дар, как надежду на понимание и в будущем, всё произойдёт уже сегодня, всё это будет и завтра, и многие, многие дни, целую вечность, немыслимо огромную, она замрёт для нас, только для нас, она уже замерла, остановилась и ей нет дела до остальных, она любуется нами, она нас оборонит, пусть хоть кто-то получит отеческое благословение, за весь недолюбленный мир на планете Земля.

На широком подоконнике рядом с горшочком скромной герани, чуть в стороне от занавески, стоит стакан молока, на белой салфетке лежит овальный ломоть домашнего хлеба, того самого, с дымком. Я медленно поднимаюсь с подушки, сажусь, смотрю на приготовленный для меня завтрак и с благодарностью улыбаюсь, моя улыбка не задержится в комнате, она как живая бабочка, как мирное насекомое на пёстрых крылышках уже спешит к той, кто проявляет ко мне столько заботы. И я знаю, я точно знаю, моё послание долетит, оно маленьким сладким комочком вкатится под левую грудь, растворится теплом, вызвав щемящее чувство нежности, и ответная улыбка будет со мной уже через минуту. Прошло совсем немного времени как мы расстались, когда моя подруга осторожно выскользнув из-под одеяла, тихо удалилась по своим, безусловно, важным и нужным женским делам. Её нет сейчас со мной и я уже соскучился, мотылёк, выпущенный ею в ответ на капельку радости от меня, уже порхает в моём сознании, он бьётся, он будоражит разум, раздувает, тлеющий с ночи огонёк желаний. Эфир уже поглотил её запах, такой родной, такой влекущий. Я не вижу, но ощущаю дуновение от остатков ауры девушки, они гаснут и мне стоит поспешить, я точно определяю направление, пространство расступается, её призрачный след ведёт меня за дверь, выводит в небольшой дворик, в колышущиеся клубы утреннего тумана.

Он совсем незлой, он седой и старый, под первыми лучами ткань его тела расходится, уже видны приличные прорехи, они растут, солнышко приветствует уже не только верхушки деревьев, оно местами добралось до кустарника, до зарослей травы на опушке, оно позолотило крышу нашей избушки, сложенную из жёлтой глиняной черепицы. Бусинки-пузырьки росы покрыли своим прозрачным бархатом всё, что способно их удержать, они, искривив, разобрав образ умытого светила на десятки тысяч мельчайших частиц, стреляют, слепят едва проснувшиеся глаза иглами голубых искорок, шалят, прежде чем исчезнуть, поделившись влагой с движением тёплого воздуха. Пара мелких птах держась земли, с задорным щебетом пронеслись почти у моих ног, но тут же, осёкшись, замолчала и угомонилась, время буйства ещё не настало, её величество тайга только очнулась, она ещё в неге, как я пять минут назад, тишина и покой ещё у власти. Они скоро отправятся на покой, удалятся в самые дремучие уголки леса, расползутся по берлогам и норам, предоставив жизни возможность показать своё умение, залить мир от края до края лучистой энергией, шумом и непременной суетой. Но этот час неприкосновенен, и мне это нравится, я иду босыми ногами по траве, сбивая росинки ворохом, они омывают ступни каплями кристально-чистой воды, они бодрят меня, подгоняют. Им интересно как мы встретимся с подругой, им хочется до конца своего краткого века увидеть с какой нежностью мы обнимемся, в каком поцелуе сольются наши губы, переплетаясь до потери личной принадлежности. Я спешу, я сильно соскучился, ведь мы столько времени врозь, она обязательно ждёт меня, разве может быть иначе? Пятки скользят по влажной растительности, обрывки старика тумана вслед за тишиной собираются в дебри, они уходят в чащу, постепенно проявляя нестройные ряды деревьев, оголяя нижние части стволов, идеально прямые с красноватой корой без веток. Это вековые сосны и ели, как персонажи сказочного Лукоморья, окружили меня, они приветствуют, они обороняют наш с девушкой союз, их задача не подпускать к нам чужих, им так велели.

Я уже вижу её, она, не оглядываясь, бежит, вернее, семенит, часто перебирает ножками, чуть приподняв длинную ночную рубашка, оголив икры, босые пятки мелькают. Фигура подруги в белом одеянии то проваливается в остатками туманной пелены, то проявляется вновь, будоража мою фантазию, заставляя сознание сомневаться в реальности происходящего, отправляя его к воспоминаниям минувших снов. Воздух густо напоённый хмельным ароматом цветущих трав, усиливает это впечатление, и лишь свежесть утра и холодок на омытых росой ступнях, не позволяют мороку и видениям взять верх над разумом. Она знает, что я иду следом, хотя не может слышать мои шаги, все звуки тонут во мгле, трава скрадывает, приглушает их, но я-то слышу смех, её вскрики, когда ножка оступившись, скользит по влажной тропинке, её голос переливается словно струны арфы, звенящие под изящными пальчиками. Она не станет оглядываться до самого последнего момента, таковы правила игры, игры завораживающе увлекательной, с ролями расписанными задолго до нашего появления, силами соткавшими им одним понятный и нужный холст последовательностей, для удобства решивших, что мужчина ежедневно обязан добиваться даже своей женщины. Обычай, уместный в том далёком мире где живут, или жили, миллиарды персонажей подобных нам, мы поддерживаем и в своём добровольном затворничестве, он нравится из-за простоты, развеивает, бодрит, скрашивает размеренное, без переживаний течение беззаботной вечности, подаренной нам за заслуги неведомые. А может, просто, соблюдаем законы, которых много, которые предписаны всем, боясь гневить своих благодетелей, боясь потерять свой маленький уголок, крошечное местечко во вселенной, благосклонно выделенное двум душам за чужие страдания, уголок, где полагается вести себя тихо с глубокой благодарностью в сердце.

И я не стану перечить, спорить, пререкаться, потому что моя подруга уже добралась до озера, потому что оно спокойное и принадлежит лишь паре существ из невообразимой по числу массовки, потому что мы не только любовники, но ещё и друзья, потому что здесь нам нечего делить, тут не возможны обман и измены, это самый глухой островок в галактике, без искушений и последующей боли.

Маленький водоём обрамлён зарослями унылого камыша, замершего в ожидании ветра, промеж его толстых стеблей выводят потомство ворчливые утки в красочном оперение, а ещё расселились бездельники жабы, которые только и могут, что выкрикивать глупые фразы в вечернюю пору, словно они торговцы пирожками на юге России. А гордые до снобизма белые цапли ловят их, не позволяя уж совсем оглушить мирные окрестности. Глянцевая тёмная поверхность озера укутана белёсыми клубами, дрожащими с едва уловимым движением в верхних слоях, будто кто-то решил нагреть его до кипения и это горячий пар, а не промозглая сырость, ищущая надёжное укрытие от неумолимого дня, от солнышка, подсветившего седые кудри тумана, вежливо приглашая удалиться на покой.

Девушка пробежала по узенькому причалу до его окончания, доски прогнулись, захлюпали, тревожа, возмущая воду, которой тоже хотелось покоя, покоя до ухода утренней свежести в мрачные глубины, в омуты глухие. Широкая белая ночная рубашка без изысков, собираясь гармошкой, поползла вверх к голове, вот уже видны стройные загорелые ноги, гладкие, крепкие, а дальше подол, как искушённый конферансье перед ключевой фразой, замер на миг, чтобы после, резким рывком открыть, показать ещё один фрагмент изысканной завершённости, без излишеств, с нужными наклонами, упругостью и крутизной. Сердце отказалось работать, оно молчит, замерло, оно не может понять, почему я при виде этой красоты, такого совершенства остановился и не дышу, почему, тлевший при пробуждении огонёк, разгоревшись в пламя, ещё не выжег меня, почему не заставил овладеть своей подругой, не заставил обнимать её, целовать, бешено наслаждаясь страстью обоих. Но нет, я не могу пропустить волшебство обнажения, я должен лицезреть, как время замедлило, притормозило своё движение, как белое полотно поднимаясь выше, открывает, то к чему привыкнуть не возможно, то что, как древняя намоленная икона завораживает, приводит в трепет! Я должен до конца досмотреть пантомиму, ощутить на подсознательном уровне женственность, пластику всего действа. Я не пропущу тот момент, когда волосы, вырвавшись из выреза ночной рубашки, тёмно-русым занавесом упадут на спину, закрыв собой и загорелые лопатки и бёдра, качнувшись, замрут у самых тех ямочек, живущих чуть ниже талии, сладких и игривых. Она должна ещё повернуться ко мне, она бы этого не делала, в надежде сохранить интригу, но у неё нет выбора, ведь мне не довелось видеть сегодня венец творения создателей, две капризных прелести, округлые, весомые, но аккуратные. Их покажут лишь краешком, лишь обозначат, всё остальное разум нарисует, выпишет сам красками ярчайшими, насыщенных тонов, чтобы запустить, наконец-то, остолбеневшее сердце, заставить его разогнать наполненную гормонами кровь по самым дальним уголкам мужского организма. Таковы правила игры, такова постановка, написанная и устроенная для меня единственного. А ещё будет лукавая улыбка, ждущей женщины, без тени похоти, смысл и важность которой станут понятны, когда девушка отвернётся, потому что захочется увидеть её вновь, потому что это зов и приглашение к страсти, к нежности.

Кто посмеет упрекнуть меня за покладистость, за то что я не хочу, просто не желаю приступать черту из требований понятных, законов незыблемых, моё ли дело оценивать их справедливость, оправданность? Я не буду спорить с предписанным порядком текущих событий, я уже много раз пробовал, получается скверно, я устал, мне надоело доказывать своё равенство с создавшими меня, наверное, я повзрослел, наконец-то.

Ненужная рубашка повисла на хлипком перильца, возле берега неглубоко, где-то по пояс, она сейчас попробует воду пальчиком ножки, наигранно вздрогнет. Всплеск. Ой! Вот красавица уже плывёт еле слышно, не спеша, полюбившее её озеро само несёт девичье тело, объяв заботой, дарящей свежесть, невесомость, свободу, наслаждение. Солнце ещё не победило туман, он ещё стелется над поверхностью седой и угрюмый, но изрядно поистрепавшийся, потерявший большую часть своей плотности, лучи со стороны восхода окрашивают его, рассеиваясь по объёму, создавая видение светящейся золотом пелены. Молодка опять теряет чёткость контуров, становится призраком, растворяется, пропадает звук, рябь больше не колышет поверхность, пространство снова замирает, погружаясь в самосозерцание, в умиротворяющую мудрость без коварства, но и без пресловутых обещаний. Меня охватывает тревога, беспокойство, но не за жизнь подруги, тут ей ничего не угрожает, я боюсь потерять волшебство с нею связанное, это утро, наше озеро, убогую избушку, вечно голодную кошку, пытающуюся объявить весь дом своей вотчиной, стакан молока, состоящий на треть из сладковатых сливок, хлеб, замешанный на тихих улыбках и нежности. Может, я опять нарушил установки, может преступил невольно один из строгих законов, и меня ждёт примерное наказание от всевышних родителей, всегда правых и справедливых?

Я буду ждать свою красавицу, у меня нет выбора, я дождусь когда с неё, с выходящей, омытой свежестью и прохладой, сбегут последние струйки, оставив на озябшей коже тысячу капель чистой воды, когда, наконец, победившее солнце, разорвёт пелену тумана, и преломляясь в них, осыпет нечаянно ненаглядное тело перламутром вперемешку с блеском бриллиантовой пыли…

 

Ещё сон.

Обычный пасмурный день, без ветра, без дождя, с унылым небом, затянутым серыми лохмотьями неподвижной облачности, типичной для туманного юга Приморья в конце весны и в первой половине лета. Солнце моментами заглядывало в прорехи, проявляя своё любопытство в отношении нижнего мирка, грязного, плохо организованного и, как выяснилось, совершенно никчёмного. Ему было любопытно, продолжается ли этот неудавшийся эксперимент или его уже прекратили, убрав и декорации, и подопытных персонажей. Наше любимое светило, являясь одним из спонсоров затянувшегося опыта, видимо, ощущало и на себе некую долю вины за полученный результат, возможно, не совсем такой, как задумывалось, однако, и не самый скверный в рамках Вселенной. Но решение принято, принято иными силами, не желавшими слушать оправдания, нетерпящих возражений. Человечество оповестили должным образом, обрекая государства и нации на тихий распад, предоставляя патриотизму возможность, сжаться до минимальной ячейки общества, до семьи, до размеров самого мобильного жизнестойкого образования, позволяющего популяции выстоять. Правительства и вожди ещё делали вид, что контролируют ситуацию, о чём вещали, себя не помня, в режиме треснувшей пластинки их официальные представители, доверенные лица, а так же глашатаи и иные личности с хорошо поставленным голосом и в дорогих пиджаках. Но на них и раньше-то особо внимание не обращали... Люди с родственным зверьём просто пытались продлит свой век, как могли, прятались, убегали, попутно поедая растительность и трупы себе подобных, кого повыше классом, кого пониже, по сути, занимаясь привычным каннибализмом. Хотя, нужно отдать должное животным, они не испытывают необходимости унизить добычу, морально её раздавить, перед тем как загрызть. В отличие от человека, которому, прежде чем отобрать у собрата последнее, прежде чем сделать его нищим, обязательно хочется доказать, вбить в его глупый, недоразвитый мозг элементарную мысль, которая гласит, что он сам виноват, потому что ничтожество, потому что недостаточно суетлив и пронырлив, по сравнению с благородным грабителем. Хотя, кто мы такие, чтобы низвергать или просто подвергать сомнению порядки не нами установленные и исправно работавшие тысячелетиями?

Но решение уже принято другими, теми, кто уже приступил к изменению рельефа и очертаний материков, теми, кто готовился взбунтовав океаны, обрушить мутные горы морской воды на горделивые достижения пытливого разума детей Господа. Побережья обезлюдели совершенно, в городах и сёлах не осталось никого. Лишь угрюмые бомжи, никому не нужные старики, обычные сумасшедшие, пугаясь стай ранее домашних собак, добывают последние крохи съестного из разграбленных магазинов. Ждать оставалось немного, скоро и эти мучения закончатся, закончатся холодные ночи и длинные дни в мире, куда их направили функционировать.

Всё тоже происходило и в Славянке.

Что за такое место Славянка, где оно находится, чем хорошо, кому приглянулось? Я люблю его, это моя пещера, логово моё, там так удобно растить детей и зализывать раны, там моя старушка-матушка живёт, моя сестричка со своим семейством, отец – охотник, дачник, любитель выпить в конце дня, а ещё чёрный котик, совсем немолодой и суровый, которого спас много лет назад в январскую стужу, и который помнит меня, сколько бы я не отсутствовал. Рождённый в другом населённом пункте, тут я провёл годы от шести до семнадцати лет. Будучи закрытым административным образованием в, ставшие уже былинными, советские времена, огороженный от внешнего мира солдатами в зелёных фуражках и их непреклонными офицерами, он злил нас, подростков, желавших больше знать, уставших от нравоучений. Конечно, хотелось уехать, конечно, хотелось сбежать, попробовать свою ещё эластичную мускулатуру и ясный, как тогда казалось, ум в настоящем деле, без всякой помощи, без навязчивого участия близких. Получилось ни у многих, но Славянка, как тихая обитель, по праву старшего приняла назад всех, кто не смог, кто не выдюжил, по праву мудрого простила и лихие высказывания в свой адрес, и глупую заносчивость. Как видавшая виды бабушка согрела синим светом уличных фонарей под едва уловимый шелест невесомого снега, на пустых дорожках с тихим хрустом шагов, выслушала причитания и боль уставшего сердца и сказала, что всё пройдёт, забудется, что всё растает. Ещё она обещала тёплое море с водой прозрачной и солёной как слёзы радости, волны, брызги и забвение былых потерь, она выполнила свои обещания, всё так и случилось, всё так случилось для тех, кто желал, кто хотел жить дальше, жить красиво и нескучно. А после выпустила опять в мир суетный, чуждый спокойному течению времён и перекрестила на прощание с грустной улыбкой, пожелала добра, и ушла, скрылась в холодном тумане, там за поворотом скалистого мыса. Но дверь не заперла, оставила открытой, и я счастлив от того, что она есть, она не оставит, моя цитадель, тебя не одолеть никому, и, не дай боже, покуситься кому-нибудь на твои улочки, на тихие вечера, на промозглую морось, на матушку мою, сестрёнку, они узнают, что мы ещё здесь и мы готовы отдавать долги, чтобы там про нас не говорили! Ты тоже можешь быть спокойна, мы с тобой всегда, даже если находимся за тысячу километров.

Сопка напротив дома, закрывавшая вид на океан, высокая, с ровными пологими склонами, надёжно поросла изумрудного цвета травой и густым кустарником из каких-то маньчжурских пород с мелкой листвой и тонкими длинными веточками-путанками, сквозь сплошную стену которых мог протиснуться разве что юркий фазан или барсук, угрюмый ворчун со шпионскими наклонностями. Будучи доминантной возвышенностью, в далёкой молодости, после бурного рождения с грохотом и катаклизмами, она имела вид большой, шикарной пирамиды с зазубренной вершиной из дикого камня, серого базальта, облепленного белёсым помётом пролетавших птиц, сильных и грозных, способных подняться на её мрачную корону для отдыха, для обзора хозяйским взглядом своих заповедных угодий. Но, как водится у нас, всепоглощающее время не собиралась щадить её величавость, жадное и вечно голодное оно желало насытиться, кроша и разрушая. Но оно же, после усмирения гордыни красавицы горы, после приведения буйного изящества форм к спокойным, умеренным очертаниям, довольное своей работой, решило зафиксировать полученный результат на тысячелетия, позволив растениям неспешно укреплять уже спокойный рельеф, постепенно закрывая склоны дёрном, непроницаемой для воды и ветра одеждой из корней и почвы.

За ней находится море и главный пляж южного побережья Приморского края, километры светло-бежевого песка мельчайшей структуры с несколькими порогами отмелей, об которые спотыкаются океанские волны, вырастая величиной с человека, с возмущением и пеной обрушивая свою энергию на тёплые мелководья, чтобы успокоившись, сникнуть и добраться до берега тихими седыми барашками со старческим ворчанием и шелестом. Там так приятно жариться под лучами ленивого солнца, ощущая на коже холодящие струи упругого ветра, слушая собственной сердцебиение, и, отпустив мысли, дав им полную свободу, удивляться тем местам, куда их приводит непринуждённое блуждание.

В квартире сумрачно, в квартире тихо, обычный шкаф с залежами книг выпуска старого, ещё советского времени, им повезло, их читали, хотя бы один раз, но они выполнили своё предназначение, передали и мудрость, и красоту российской словесности, её волшебную, замысловатую вязь и плетение. Что смогли понять, вынести прыщавый долговязый подросток и его малолетняя сестра, уже их не касалось, не трогало, они кроткими бумажными кирпичиками, безмолвно дожидаются следующего момента для передачи истины, своего очередного часа. А вот на соседних полках обитают предметы иной декорации, декорации заготовленной для радости, для беспечности и возлияний, шуток и смеха, у них судьба такая же искристая и звонкая, как у тех лучей, которые как бы ненароком, на закате, сквозь пелену тюли проникнут на хрустальные грани, преломятся в них, рассыпаясь десятками солнечных зайчиков по старым коврам и обветшалой мебели. Но и это всё придремало, давно не использовалось. Широкое окно без промежуточных рам, с одним-лишь стеклопакетом и тяжёлыми шторами, не позволяло обитателям квартиры отгородиться от улицы полностью, но панорамный вид, создавая иллюзию единения с внешним миром, не лишал семейный приют необходимой приватности, хороший обзор и совершенная изоляция от звука. Обстановка не очень богатая, но с необходимыми вещами, в хорошем состоянии и всё прибрано, всё на своих местах, аккуратно. Жилище – самый подходящий эпитет для характеристики притихшего гнёздышка, потому что его долгие годы обустраивали, добавляя удобств, потому что в его стенах злились, ругались, но и любили, растили детей, а после сюда забегали шумные внуки, самые обожаемые существа на Земле. Его согревали не только древние массивные батареи из чугуна, но и эмоции обитателей, их желания, и, в конце концов, квартира по духу стала походить на икону, на старинную и намоленную икону, на тихое прибежище, где сны давно перемешались с воспоминаниями.

Тут жили старички, муж с женой, бабушка и дедушка, добрейшие души и чёрный котик, которого любили как несмышлёныша-мальчика, пытаясь реализовать на нём родительские инстинкты и привычки, животинка терпела. Но и они, поддавшись всеобщему настроению, пытаясь продлить свой век, тоже покинули Славянку.

Вдоль дома, по дорожке шла пожилая женщина в поношенном оранжевом платье, она несла на руках лохматую собачонку, совсем небольшую, имевшую при рождении белые кудри, сейчас замызганные с серо-желтоватыми вкраплениями свалявшейся шерсти. Хозяйка что-то говорила своей воспитаннице, а та слушала её, слушала с интересом, с неподдельным интересом, преданно. Это была обычная сумасшедшая, городская сумасшедшая или сельская, кому как угодно. Рассказывали, что она имела высшее образование, знала несколько языков, даже работала в Москве в министерстве иностранных дел. Её почему-то все звали Сеньорой и презирали. В конце семидесятых годов кто-то организовал ей тут двухкомнатную квартиру и место учителя, но после запутанной истории с полковником из местного гарнизона, полковника, видимо, настоящего, женщина ушла из школы, стала придумывать всякие небылицы про себя и стихи. Коллективный разум далёкой окраины огромной державы мог ещё простить роман с женатым офицером, но вот всё остальное признали странным и неподобающим. Барышня детородного возраста в полном рассвете сил осталась одна, замкнулась, но на удивление окружающих не стала грязной алкоголичкой, а завела собачку и перестала здороваться с соседями. Пёсики, единственные слушатели Сеньоры, раз в десять лет умирали, унося в могилы непонятые ими стихотворные излияния своей кормилицы, а может понятные, ими единственными прочувствованные излияния сумрачные, до самой последней рвущейся клеточки обездоленной души, обездоленной походя для развлечения.

Меня несколько раз обвиняли в затянутости повествований и чрезмерном пафосе, может так оно и есть, я не обижаюсь, даже согласен, особым талантом не располагаю. Но вот представьте, что сейчас прочтённый Вами абзац – единственное, что осталось от целой жизни человека, от целой огромной вселенной, разве это не страшно? Мы с Вами сжали её до размеров чёрной дыры, до образования безмолвного и безучастного! Неужели люди в ответе лишь за тех, кого приручили, или в красивом, ставшем крылатым, выражении Антуана де Сент-Экзюпери не хватает двух слов: «хотя бы»? Слишком пафосно или лишнее, не по теме? Нет, господа, трижды нет, пусть хоть здесь останется образ того, кто так и не понял жил он на самом деле, или то был лишь чей-то дурной сон, навязчивый кошмар длинною в несколько десятилетий. А я продолжу писать способом удобным для моего сознания, исходя из собственного понимания гармонии, уж извините…

Возле окна стоял высокий мужчина, подтянутый с осанкой гордого бойца, знавшего себе цену, его волосы покрывала густая седина, но седина не старческая и болезненная, а ровная с приятным переходом от тёмно-русого до совершенной белизны, она была из того разряда, что приобретается в возрасте Христа, как побочный эффект большого напряжения и потерь. Он не нарушал умиротворения квартиры, он здесь жил много лет, очень давно, он отсюда начинал и не раз, жилище опознало его и приняло, предоставив уютный покой, долгожданное одиночество и глубокий сон без пустых обещаний. Родители уехали около недели назад, где они находились установить невозможно, мобильная связь не работала, интернет где-то теплился, наполнившись истерикой, сеть потеряла информативные и организационные функции. Мужчина обещал матушке и отцу, когда ещё телефоны работали, что тоже покинет побережье, но делать этого не стал. Отправив сына с надёжным транспортом в глубь континента, он сам нанял лихого таксиста-узбека и за несколько часов добрался до Славянки, расплатившись с водителем последней востребованной ценностью, кольцом из белого золота с двадцатью пятью чёрными бриллиантами, производства известного ювелирного дома Франции.

Его подарила любовница, единственная кому доверял безраздельно, в ком на подсознательном уровне, как собака, ощущал близкого человека, с кем роман длился целую огромную вечность. Через пару лет после случайного знакомства на набережной Владивостока, она вышла замуж за другого и уехала в Австралию, но в России остались знакомые, друзья, мама и брат, а потому хотя бы раз в год женщина возвращалась на Родину, гостила тут с месяц, тогда и встречались. В один из приездов ему и презентовали уникальный перстенёк, преподнесённые, как ответная мера, серёжки отечественного производства из жёлтого драгоценного металла с непонятными голубыми камнями, конечно же, смотрелись как унылое недоразумение на его фоне.

До волны оставалось минут двадцать, если верить расчётам умных математиков, до огромной волны, которая должна прокатиться до самого Хингана, а может и дальше, о чём своевременно оповестили сейсмологи, метеорологи и прочие учёные мужи. Нечто подобное произойдёт во всех частях света, с несущественной разницей в один час. Природа грядущего явления неважна, важно лишь, что некто мощный с возможностями неограниченными решил стереть нашу цивилизацию властной рукой, как неудавшийся этюд. Наделив нас способностью мыслить, он позаботился и об мотивации в виде чувственных наслаждений и ненасытности желаний, поместив их в неприкосновенное подсознание, жёстко прописав в генетическом коде. Полученный коктейль бурлил, играл, переливался, выполняя поставленную задачу, развивая и усложняя человеческую популяцию, чтобы в итоге, основываясь на коллективном сознание, мы, как мыслящий муравейник, сами смогли творить миры подобные нашему, создавая их и совершенствуя от мельчайшей органеллы до организованных структур следующих создателей. Но проект признали неперспективным, проект решили закрыть. Где-то произошёл сбой, в расчёты закралась ошибка, данные нам, как сборники правильных поведенческих реакций, Тора, Библия, Коран работали плохо, сказанное в них воспринималось не более чем сказки из детских времён зарождения социума. Ада всегда хватало и при нынешней жизни, пройдя по всем кругам которого, большинство уже не верило и не боялось ничего, а потому гордые и непреклонные, мы смело меняли призрачные обещания вечного блаженства в мифическом Царствие Небесном на ощутимый и реальный, банальный рай земной, который можно создать самому, которым так приятно управлять, ощущая себя властелином благополучия своего и немногочисленной братии. Где-то произошёл сбой, заложенные механизмы не сработали, и, подойдя к могуществу богов, на запланированную мощность, пещерный человек, живущий лишь «… для того, чтобы завтра сдохнуть…» стал угрозой для другой, более масштабной задумки.

Чёрный котик, старый и угрюмый, проявил чудеса изворотливости, когда бабушка с дедушкой пытались поймать животинку. Он царапался, дико выл и не желал понимать, что эту самую квартиру, единственный известный и понятный ему мир, неминуемо смоют взбесившиеся тонны морской воды. И его оставили в покое, вывалили все запасы корма, простились, поплакали и, мучая совесть угрызениями, отправились куда глаза глядят, как обычно, надеясь, что может ещё всё наладится, волна пройдёт стороной и они снова встретятся, и продолжат коротать вместе остатки своих жизней.

Барсик легко, как молодой леопард мелкой породы, запрыгнул на подоконник, мурлыкнул, приземляясь, посмотрел на мужчину, ударился мордочкой о руку, потёрся и сел в классической позе невозмутимой копилке. Ставший единственным, хозяин и друг улыбнулся, погладил мягкую шёрстку, теперь их было двое, ждущих финального аккорда. Хотя, почему двое? Ещё где-то там брела Сеньора со своей болонкой, какой-то пьяный дядька, грязный и рыдающий, другие люди, не хотевшие убегать из Славянки, уставшие бояться, желавшие помочь тем, кому молились тысячи лет тысячи поколений, у кого просили прощения, на кого надеялись. Помочь им убить себя, убить беспомощных деток, рождённых ими и для них, помочь, но в последний миг ещё и заглянуть в их непогрешимые глаза, пути которых неисповедимы, взглянуть с горькой усмешкой преданных вождями солдат, преданных, но непобеждённых.

Вдруг воздух замер, он не двигался, он похоронил все звуки, все движения стали вне закона, листва на деревьях не перешёптывалась с кустами и травой, пьяница замолчал, даже Сеньора остановилась, развернувшись в сторону сопки, загородившей вид, на дьявольское скопище, отступающей от берега воды. Отступающей, чтобы собраться, сгруппироваться и вырасти в бешеный вал высотой в многие сотни метров, мощный и совершенно свободный, с индульгенцией на лихость, на неудержимость, на разрушение и любые другие действия, направленные на уничтожение зазнавшейся цивилизации несостоявшихся богов.

И вот когда напряжение от близости краха сгустилось до состояния гремучей смеси, когда безысходность сладостно и наслаждаясь расползлась по самым дальним закоулкам оставшихся в Славянке душ, на крыши клуба, на самой верхней точке посёлка появился Человек и разодрал похоронное безмолвие, преждевременный траур звуком ревущего саксофона, без мелодии, без нот, в ритме безумного рок-н-ролла он пел о судьбе гибнущего мира, о страданиях и страстях, о красоте, уродстве отношений, о матерях, жёнах, о ненависти, конечно же, любви. Он смеялся над смертью, над своей участью и над теми, кто её уготовил, над импотенцией и ничтожеством выживших из ума убийц-родителей, он презирал их мнимое могущество, он стоял ровно, и они бы не осмелились в тот миг смотреть на него, а иначе, имея хоть каплю достоинства, им бы пришлось признать свою несостоятельность, своё поражение.

Волна сначала появляется с боков от сопки, она растёт, кажется, что это такая грязно-серая туча неудержимо мчится в сторону придремавшего побережья, солнце совсем спряталось, забилось в свою высь. Стена ровным краем уже поднялась над древнем холмом, её не остановить, она неумолима, она выполнит задачу, успокоит и насытит амбиции заигравшегося в непогрешимую целесообразность Господа. Через минуту пришёл отстававший звук, он обрушился первым, жуткий рёв освобождённой мощи, желавший сначала уничтожить волю, внушить ужас, унизить оставшихся на побережье, прежде чем отправить на смерть хлипкие тельца, окончательно покончив с их никчёмными жизнями. Человек на крыше продолжает играть, сил, конечно, не хватит, но он не остановится, он доиграет свою композицию, реквием одинокого шизофреника, уставшего бороться со своими видениями.

Стена грязной воды, закрыв треть неба, стала крениться, она уже выросла до положенных размеров, вот она замерла в стойке на целый миг, на время достаточное, чтобы её могли рассмотреть те, кого ещё не убил страх, рассмотреть и восхититься мощи и грандиозности явления, которое им единственным суждено лицезреть!

Мужчина в квартире у окна молча улыбался, остывший кофе допит, сигарета, разбавив ароматным дымком, послевкусие доброго крепкого напитка, потухла в пепельнице, чёрный суровый котик безразлично посмотрел на гаснущую искорку и отвернулся в сторону улицы. Они так и остались стоять вместе и мускул не дрогнул ни у кого, волна, прежде чем смыть, превратить в воспоминания, в миф тихую Славянку, изогнулась аркой, поместив посёлок в подобие бунгало, в колоссальный пузырь, наступила кромешная тьма, саксофон с надрывом выводил последние рулады… А потом вода пощадила их всех, она не стала мучить, избивая и калеча несчастные организмы, она просто прихлопнула их всех миллионами тонн без боли, без страданий.

 

Тягостно после пробуждения осмысливать увиденное в моих серийных снах, взошедшее солнышко не радует, голубое небо не приносит облегчение, действительный мир своим звоном и суетой не разгоняет тоску-печаль. Откуда в мозгу бодрого комсомольца конца восьмидесятых, с тройной моралью, до эпохи видеосалонов, могло возникнуть апокалиптическое видение, да и всё остальное из представленного интересовало мало, даже в качестве экзотики. А уж упадничество в лихой общаге политехнического института совершенно не приветствовалось, уныние иногда появлялось, но ненадолго, при лишении стипендии за плохую успеваемость или при угрозе отчисления по тем же мотивам. Убогая комната с обшарпанными стенами на четверых студентов под требовательный аккомпанемент: «Перемен! Мы ждём перемен!!», уже казалась просторной неограниченно, до бескрайности. А ещё прибавьте к сказанному пиво с сушёным кальмаром, почти разрешённые дискотеки с их показным бесстыдством, наивным по нынешним мерка, и огромное синее море, зелёное море, тёплое и хитро манящее в свою недосказанную отцами таинственную даль, даль укрытую плотным туманом предвкушения будущих островов в тропиках, хороших денег, событий, новых встреч. Уставший от событий ветеран жизни горько улыбнётся, встретившись во снах с забытой молодостью, но никто в юном возрасте не способен увидеть старость своей души, увидеть и осознать царящие в ней разруху и запустение.

Я люблю русский язык, он волшебный, он ёмкий, он сам и инструмент, и автор! Писатель и поэт возводят из его слов-кирпичиков крепости, страны, миры возможных реальностей, они, как настоящие боги, сталкивают, рождённых их желаниями, персонажей, наделяют чертами и свойствами удобными для передачи нужных идей, для совершения необходимых действий. И нет других инструментов для донесения задуманного кроме оборотов речи, эпитетов и несколько знаков препинания, невозможно прибавить громкости в нужном месте или с надрывом выкрикнуть, нет ни мимики, ни слёз, ни жестов. С его помощью можно не только передавать информацию, описание красоты и уродства, но ещё и настраивать души читателей, чтобы, согнав с них шелуху, оголив до детской наготы хотя бы на минуточку, на миг, раскрыть для восприятия мыслей автора и откровений сил неведомых, иногда странных откровений и совершенно неожиданных, нежданных. Самый «матёрый человечище» с самой выдающейся задумкой нем без соавторства русского языка, без его замысловатости, без его пластики. Среди россыпей его слов есть такие, что вмещают даже не понятия, а тонкую философию, правильную философию, применённую к некоторым явлениям. Одно из них, это слово «дано». «Ему было дано узнать…», «Дано понять…». Всего лишь четыре буквы, но мы понимаем, что речь идёт о свойстве полученном извне, о том, что не принадлежит конкретной личности по праву рождения, о не купленном ею, не натренированном, а о возникшем по воле кого-то другого, возможно о даре, которым ещё предстоит распорядиться, распорядиться с умом. Разве это ни есть волшебство, красота! Одно слово, а сколько сказано!

Случай с моими снами из категории нестандартных, по-видимому, принадлежит, как раз к той группе событий, которые не могут происходить исключительно по нашей воле, их возникновение противоречит предыдущему опыту и не объясняется информацией полученной извне. Склонен думать, что тут подходящим, является то самое слово «дано». Но кем дано, зачем дано? Я не мессия, очень далёк от политики и её центральных офисов, следовательно, послание личное и не касается всего социума. Но не ошиблись ли с адресатом? Хотя стоит проявить уважение к нашим незримым союзникам и антагонистам, к тем, кто генерирует и обычное течение бренного существования, и крутые виражи, и загадочные случайности, они не ошибаются, они требовательны, настойчивы. Заметим, что сны эти странные никогда не приходят по одному, а вываливаются все в течении двух-четырёх недель с неравными интервалами, в разном порядке. Пробовал интерпретировать сюжеты. Про пещерного человека, как постоянный нелёгкий труд и борьбу за место под солнцем, про утреннее пробуждение с красавицей у озера, как желанный итог, как Эдем, который страшно потерять, апокалипсис с жуткой волной, как крах каких-то начинаний, периода или целой жизни. Но последовательностей-то шесть, и каждая по смыслу, по сути не похожа на остальные! Шесть возможных вариантов, какой мой или все шесть? В свои сорок восемь лет мне довелось пять раз начинать всё с полного ноля, прошедшие периоды особо не донимают ностальгией, я научился прощать или даже не обращать внимание на продавшихся друзей и женщин. Они правы, доход нулевой, а проблем куча. И кто выдержит такой калейдоскоп переездов, встреч, событий...? Да, и не болит душа о них, разумеется, отдельных денег никто не заработал много, и всё совершалось только исходя из лучших побуждений, пусть сами судят себя, если осмелятся.

Сейчас я в очередной раз разрушил своё благополучие, разметал знакомых, врагов и связи, залёг на дно, зализываю раны. Как и в прошлые разы понемногу забываю события последних нескольких лет, много сплю, мало общаюсь, почти не выхожу из дома и, главное, вызреваю как плод в утробе матушки моей. Наверное, скоро подсознание выберет интересную для него последовательность и, не спросившись, заключит сделку с теми, кто обеспечит меня нескучной жизнью на следующий период, показав предварительно три серии, три серии, которые не пойму, которые, возможно, объяснятся по окончанию всего шоу… И где я окажусь в этот миг, в крепком жилище, захваченный кипучей деятельностью, а, может, на руинах своих идей и устремлений, без родных и соратников? Конечно, вариант с ненаглядной красавице на тихом берегу туманного озерца мне нравиться больше. Получится ли?

 

Славянка,

5 мая 2013 года.