История за полтинник…эту историю рассказал мне Николай Фёдорович… *** НЕПОБЕЖДЁННЫЙ Как-то поздно вечером в конце февраля возвращался я на электричке из Москвы в Клин. Многие сейчас из Подмосковья работают в столице. И я работаю. Сел в вагон загодя, минут за двадцать пять до отправления. Хорошо, что так рано состав подали – на улице «за минус двадцать», да и ветер, будь он неладен, усилился. Так что заскочил я в уже протопленный, ещё пустой вагон, сел на тёплую от электропечки лавку – хорошо! Думаю: сейчас отогреюсь, вытащу планшетник и почитаю. Или фильм посмотрю. Вдруг из-за спинки следующей лавки поднимается лохматая такая голова, к голове тянется грязная пятерня в рваной донельзя трикотажной перчатке, чешет шевелюру. Потом голова поворачивается вполоборота ко мне, и рот, почти совсем утонувший в такой же всклоченной, как и шевелюра, бороде, простужено сипит: - Слыш, браток, не выручишь полтинником, а? Со вчерашнего в брюхе, окромя гнилого апельсина, ничего не было… Бомжей я терпеть ненавижу. Поэтому, вынув из портмоне стольник – пятидесяти рублей там не оказалось – протянул деньги этому типу с мыслью, что выйдет он сейчас, возьмёт где водки, выжрет, и не появится больше в вагоне… - Спасибо! Щас сдачи верну. Я мигом!.. – и бомж, оказавшийся невысоким худеньким мужичком, пулей вылетел в тамбур, а оттуда и на продуваемый мёрзлый перрон. Я успокоено вздохнул. Бог с ней, с сотней! Зато избавлен от такого соседства до конца дороги… Вагон постепенно наполнялся людьми, в основном – такими же, как и я, возвращающимися домой после трудового дня. Студенты и пенсионеры отъезжали на более ранних электричках, так что люди в основном заходили серьёзные, усталые, и оттого – молчаливые, не склонные к пустой болтовне. Рядом сели две женщины, и завели между собой негромкий разговор о каких-то препаратах, катетерах, ещё о чём-то. Видно было, что работают обе в больнице – больно специфические термины. Я открыл сумку, чтобы вытащить планшетник и наушники. А когда поднял голову, то чуть не обматерился – напротив, с довольной улыбкой, сидел недавний бомж и протягивал мне смятый полтинник. - Во, держи, командир! Как и обещал! – и положил мне прямо на планшетник замусоленную купюру. Другой рукой он прижимал к своему совсем не зимнему пальтишке прозрачный полиэтиленовый пакет, в котором виднелась буханка чёрного, дешевое молоко в полулитровом пластике и жестяная банка килек… - Как раз уложился! Как и рассчитывал! – улыбнулся он мне щербатым ртом. Как ни странно, но густым, шибающего в нос, запахом давно не мывшегося человека от него не несло. Равно как и сивухой. Я обречённо вздохнул. Рядом сидящие женщины что-то буркнули про себя, встали и перешли к другим лавкам, где ещё были свободные места… Бомж проводил их понимающим взглядом. - А я ведь уже почти год как не потребляю. И моюсь постоянно. Вот. И, заметив мой недоумённый взгляд, прибавил: - Я ж заметил, как ты носом повёл. Да и эти, – он кивнул в сторону ушедших женщин, – иш как резко снялись. А у меня и вшей даже нету, во как. Раньше были, а теперь – всё, нету. Кажную неделю в санпропускник хожу. В Солнышке (станция «Подсолнечная» - прим. Моё) его нет, вот и мотаюсь в Первопрестольную. Я протянул ему его сдачу: - Возьмите. Я обойдусь. Полтинник мгновенно исчез во внутренних дебрях драного пальтеца. - Спасибо, конечно. Теперь дня три-четыре точно проживу! Вот Лукич, тот на стольник умудрялся две недели жить – не голодать. И меня учил-учил. Да вот – не доучил, видать… Ничего, что я хлебушка немного пожую? Рассеянно кивнув, я с преувеличенным вниманием уткнулся в экран планшетника… Электричка отошла от платформы. Народу было много. Но к нам так никто и не подсел… - Слышь, командир, - к рукаву моей куртки притронулась, и тут же отдёрнулась рука бомжа, - не пялься ты в свою эту штуку. Тока глаза спортишь. Я тебе лучше заместо этого одну историю расскажу. Лучше всякого твоего кина будет. - Слушайте, уважаемый, – я впервые за время знакомства с ним подал голос, – ну, что Вам от меня ещё надо? Дайте хотя бы немного отдохнуть! - Да ничё-ничё, отдыхайте! Я просто хотел Вам про одного человека рассказать. Вижу, Вы кино про войну смотрите. А ведь он тоже на войне был-то. Не на той, про которую в этом Вашем кине, на настоящей. - На какой – настоящей, по-вашему? - На Отечественной, где с фашистом воевали. У Лукича и медали были, и орден. Вначале. А потом… Эх!.. Ладно, смотрите дальше свою кинушку! Бомж отвернулся вбок и преувеличенно внимательно стал вглядываться в темень за окном. Настроения смотреть новодел про Бресткую крепость у меня пропало. Я закрыл планшетник и убрал его в сумку. Молча так мы просидели минут пять. Я понимал, что чем-то обидел этого незнакомого, не очень-то приятного мне пожилого человека. А почему, собственно, неприятного? Из-за рваного, но, пусть и неумело, подлатанного осеннего пальто, которое, видно, пытаются содержать хоть в каком-то порядке? Из-за непричёсанных полуседых колтунов на голове? А как без шапки в такие холода? Из-за не показного, а самого что ни на есть настоящего, и поэтому – страшного, нищенства? А сам-то я мог на буханке хлеба, пакете молока и банке консервов прожить три-четыре дня? Мне стало стыдно. - Простите, не знаю вашего имени-отчества, что вы хотели мне рассказать? - Да меня все Фёдорычем зовут, – Бомж повернулся ко мне и улыбнулся. – А так я – Николай Фёдорович. Будем знакомы. - А меня – Сергей. - А по батюшке как? - Васильевич. - Ну, вот и ладно. Николай Фёдорович поёрзал на сидении. - Вот ведь, чертяки, печку как включили! Весь зад прожарить можно! – Он снял с рук огрызки перчаток и подсунул их под себя. – Тепло, оно конечно, в такую погоду хорошо. Но так уж – совсем перебор. У нас в коллекторе хоть на изоляции сидели тогда – не так припекало. Ты не думай, Васильич, в нашем коллекторе завсегда порядок был. Лукичу за то спасибо. Напоминал нам постоянно, раз по сто на дню, что не свиньи мы, а человеки. И выше этих, как их, обстоятельствов, должны быть. Вот так вот… Фёдорыч задумался. - Он ведь меня, ну, и таких, как я – нас тогда человек шесть было – нельзя бомжевать поодиночке – и от водки и от курева враз отучил! Не в таком, говорит, мы положении, чтоб на отраву деньги тратить, когда их и на жисть-то еле хватает. И такой закон ввёл в нашем, так сказать, общежитии: кто пьяным придёт, или на курево потратится, тому три дня без еды быть. И слушались мы ведь как-то его. Сразу чуялось – командиром был. И командовать умел. Именно – умел, а не любил. Эт щас все командывать любют, а никто, почитай, и не умеет. Зато командиров развелось – хоть жопой жуй! Тьфу! Федорыч в сердцах чуть не сплюнул. Но спохватился. Утёр губы рукавом пальто и виновато посмотрел на меня. - Извиняюсь… Вот я и хотел про Лукича рассказать. Звали его, как и меня, Николаем. Старый он был совсем. Лет на двадцать меня старше. А ведь я уже пацаном был, когда Сталина-то хоронили… Так вот, старый-то он старый, а прямой был, никогда согнувшись не ходил. И когда разговаривал, всегда в глаза смотрел – как бы оценивал: гнилая у тебя душонка, иль стержень в ней ещё остался, не проржавел совсем в труху. Ну, в общем, за пару месяцев навёл он у нас в тепловом коллекторе порядок. Пить и курить все перестали. Приучились из спускника по утрам умываться – а я и Лукич и брились ещё постоянно. Раза три в неделю мылись – Петька Хромой где-то старую ванну надыбал. Чугунную. Тяжеленная, зараза – еле в люк спустили. В той ванне и стирали даже. Во как. Как-то раз, начало осени уже было, Лукич наш куда-то запропал. День нету. Два нету. На пятый под вечер приходит. Весь в синяках. Нос на бок свёрнут, опух. Вместо старенького, но чистого пиджачка – одни лохмотья на голое тело. И в трусах. Но – такой же прямой – как жердь проглотил. Мы его аккуратненько в нашу «общагу» спустили. Он на лавку присел – были у нас там три лавки, да ещё пяток топчанов и стол старый, круглый такой, - обвёл нас своим взглядом. И сказал странно: - Не добил я, видать, ещё фашистов. Рано меня списали. Ладно, повоюем… - и завалился боком на лавку. Петька Хромой за своей мадамой сбегал – Надюхой. Она подъезды мыла в ближних многоэтажках. И у дворничихи в подвале жила на птичьих правах. Раньше она на скорой работала – да её выгнали. Повесили на нее хищение дорогущих каких-то лекарств – и пинка под зад. Да ещё чуть не засудили… А потом оказалось – эти лекарства их начальник кому-то за бешенные деньги перепродавал. Но – уже всё. Поезд ушёл. У Надюхи в голове от пережитого чёй-то сдвинулось. И людей в белых халатах она боиться теперь, как чёрт ладана… Надюха Лукича осмотрела всего, потом сходила в аптеку, на свои снадобий всяческих накупила, бинтов, йоду… Каждый день к нам приходила, всё Лукича выхаживала… Когда Лукич поправился – уже как раз снег первый выпал – то как-то попросил он меня раздобыть какую-нить железину, арматурину там, или трубы обрезок… Когда я принёс ему, то он мне и рассказал, что с ним было-то. И до нас, и потом. Федорыч замолчал. Я поднял голову. На лавке рядом с нами сидели люди. Уставшие, со своими заботами и проблемами, едущие домой после трудового дня, люди. И слушали, что рассказывал мне Николай Федорович. А он вроде бы и не замечал их. Оторвав от буханки ещё один кусочек, тщательно прожевав его, Фёдорыч вздохнул и посмотрел на меня. - Ведь Лукич по доброй воле, сам бомжевать ушёл. Жил он с семьёй – а семья у него большая была – в кирпичном послевоенном бараке. В двух комнатах. Но что такое две комнаты на девять человек? Да и удобства – на улице. Я сортир имею в виду. А мыться – в баню ходили. Вот так и жили. А потом это место, где барак стоял, приглянулось кому-то. Начали барак расселять. А вокруг него уж копают вовсю! Лукичу с семьёй тоже дают новое жильё. В таком же старом бараке, тока на другом конце Солнышка. Ну, Лукич надевает все свои награды – аж целый иконостас на груди – на свой старенький пиджачок – и в администрацию. Мол, так и так, по закону мне положено то-то и то-то. Сам президент тот закон писал. А ему – на заборе тоже многое чего написано. Бери, что дают – и не рыпайся. Всё одно – помрёшь скоро. А то вишь как зажился – права качает… И выкинули из администрации. И охране наказали больше его не пускать. Но Лукич не сдаётся. Написал в местную газетёнку. Пригрозился до губернатора дойти… А через день загорелся барак-то. Ночью загорелся. Всех оттудова уж выселили, тока Лукич с семьёй и остался. Ну, все повыбегали, кто в чём. Еле успели. Хоть стены и кирпичные, да крыша деревянная. Вот и рухнула внутря. И всё там выгорело. Ниччё не осталось. Ни мебели. Ни одёжи. Тока документы успели взять, да Лукич свой пиджак с медалями и орденом успел выхватить. Утром подъезжает чиновник какой-то – из прихлебал в администрации. Важный весь такой. Чё, говорит, доупрямился, газетный писака? Некуда из-за своего упрямства, законник хренов, тебе уж идти. Ваше место уже другим отдали. Старшая дочка Лукича – а их у него трое, дочек-то – запричитала, мол куда ж нам теперь деваться-то? С детьми да с внуками? А тот гад улыбается. Есть, грит, в полуподвале комнатка одна. Пока там поживёте. А потом видно будет. Вот адрес. Ручкой сделал, сел в машину и – фьють! Благодетель, мать его! Переехали в ту комнатёнку. Соседи и знакомые пособили, кто чем мог – кто табуретку дал, кто кровать железную, кто из одёжки что. Люди хорошие завсегда вокруг есть. Но Лукич там жить не стал. - Нет, - говорит, - без меня и так тесно, а со мной ещё теснее будет. Поеду я в Москву. У меня там знакомец один, мичманок, – ещё с сорок четвёртого, когда его по ранению вчистую списали – живёт, бобылюет один. Правда, года три уж не виделись. Но, вспомнит меня, думаю… Да и Правду добиваться буду – там, в столице, к власти, небось, достучаться легшее будет. Никак, президент там, и Дума… Да и вам без меня забот меньше… И уехал в Москву. Знакомец Лукича, оказалось, года два уж как помёр. И в квартирке его совсем чужие люди живут. Где Лукичу приткнуться? Негде… Фёдорыч закашлялся. - Чёй-то горло пересохло, - пожаловался он. - Возьмите, пожалуйста. – Бутылочку с детским соком протянула женщина, раннее сидевшая с нами. – У меня ещё есть. - Благодарствую… - Вот сижу я как-то на лавочке на Чистых прудах. Погодка хорошая. Менты не гоняют. Птички щебечут. За пазухой четвертинка сердце греет. В кармане полкруга колбасы ливерной. Тут садится рядом старик. Высокий такой, под метр восемдесят, сухой, жилистый весь. На пиджаке награды сияют. А на щеках щетина недельная. Ну, думаю, щас табличку какую нацепит – и попрошайничать начнёт. Видали мы таких! А старик сидит, ничего не цепляет, ни у кого ничё не просит. Просто веки прикрыл, видно – отдыхает. Расслабился я – а то хотел было уходить. Не люблю конкурентов… Вот мы сидим. И вдруг старик поворачивается ко мне, протягивает в руке деньги, и говорит: - Друг, сходи в аптеку, пожалуйста, нитроглицерину купить. Он-то у меня на исходе. А сердце что-то прижало… Во, думаю, дурошлёп старый, первому встречному деньги суёт. А купюра-то тысячная. Куплю я тебе, как же! Ты меня здесь до морковкина заговенья ждать будешь… А старик вдруг глянул мне прямо в глаза. Что он в моих глазах увидал – не знаю Но в его глазах полыхали огоньки – как трассеры от пулемёта… Вот так мы и познакомились. Лукич уж дней пять по Москве шарахался. Ну, у нас и притулился. Я ведь тоже с Солнышка. Но бомжевал тогда уж лет семь-восемь. В Москве легче бомжевать… Пенсию свою он оформил в сбербанке на карточку, да почти все деньги с неё отправлял дочкам и внукам, оставляя себе всего одну тысячу рублей. Из этой тысячи сотку оставлял себе. Остальные сдавал в общий котёл… Как-то так получилось, что через некоторое время все стали его слушаться. То ли опыта жизненного у него было больше, то ли командирская хватка с фронта осталась. Сам знаю – довелось во Вьетнаме повоевать… А может – и то, и другое… Раза два-три в неделю ходил выстаивать к Думе. Пару раз у Кремля был. Караулил депутатов, совал в руки им свои бумаги. Его гоняли. Все охранники и менты у Думы знали его в лицо. И оберегали от него покой народных избранников. Как-то, после одной такой вылазки, в каком-то из московских проулков, на него налетела стая обкуренных пацанов. Он отбивался. Но силы были уже не те. Выдрав с мясом награды с пиджака, они долго пинали лежащего старика, пока кто-то из проходящих мимо не вызвал милицию. Лукича, как последнего бродягу, три дня мариновали в обезьяннике – и всё потому, что в той драке он сломал какому-то из гадёнышей руку. А папенька того ублюдка был какой-то шишкой… Но всё ж Лукича отпустили. Есть у некоторых ментов совесть… Николай Фёдорович допил остатки сока и запрятал пустую бутылочку в карман. - Для того, что бы гадить везде – не надо быть человеком. Потому что этот процесс не требует душевных усилий, – ответил он на вопросительный взгляд женщины, которая готова была поставить бутылочку под скамью. Там уже стояла ещё одна такая. – Эт так Лукич любил нам повторять. Женщина, покраснев, прошептала «извините», и, подняв бутылочку, положила её в сумку. - Лукич больше не ходил к Думе. И на Красную площадь тоже не ходил. К зиме раздобыл где-то бушлатик и резиновые сапоги с чулками. Договорился с санпропускником в одной из ночлежек – и наша команда ходила туда раз в неделю мыться – всё лучше, чем в бетонном коллекторе в битой чугунной ванне. Да и стригли там нас ещё. И от живности телесной обрабатывали… После того случая Лукич, когда мы одни были, попросил меня – если с ним что приключиться – пользоваться его карточкой без всякого стеснения. Мол, её ещё долго менять не надо. Срок года через полтора выйдет. А то, что его не будет – никому и вовсе знать необязательно. Тока его дочкам из тех денег половину отправляй, а остальное, мол, в общий котёл. Дал адрес в Солнышке, код для карточки. И показам мне затайку, где он хранил её… Как-то раз просыпаемся ночью от шума. Гул какой-то в коллекторе стоит. И темно – ни хрена не видно. Свечка ещё до полуночи погасла. Все растерялись, метаются в темноте. Орут. И вдруг – громовой голос Лукича: - Всем – молчать! Что за паника на борту! Приставить трап к люку. Начать эвакуацию! А по ногам уже вода бежит. Горячая. Почти кипяток. Прорвало где-то. И в коллектор хлынуло. Приладили лестницу. Отодвинули крышку люка. Стали выбираться. Изя со своей флейтой выбрался почти что – и застрял. Он тучный был, хотя ел очень мало. Болезнь у него такая была. А тут с испугу поверх своей телогрейки ещё и чужую напялил. Вот и застрял. Лукич пробрался к нему. Выдернул Изю вниз, как пробку, мгновенно стащил с него обе телогрейки, и буквально вышвырнул его наружу. Потом Петька Хромой полез. Да колченогой ногой за лестницу зацепился – она и грохнулась в воду. А той уже почти по пояс! И тут Лукич присел – и вытянул железную лестницу из воды. Приставил. И таким же макаром, как Изю, вытолкнул и Петьку. Потом слепого Матвея так же. А вода уже выше груди – Лукичу. А мне – по ноздри. И горячая, зараза! Лукич меня к себе на плечо подсадил. Сунул чёй-то мне в карман пальтишки. Кричит: «Давай, тёзка, жми!» Ну, я и выжал. Тока успел из колодца вылезти, а за мной уже Лукич. Карабкается руками. Вот ещё немного… И тут в коллекторе что-то гукнуло. Вода, захлестнув Лукича, столбом рванула вместе с паром из люка. И опала, вытекая толстым потоком и растапливая вокруг себя снег… Из громкоговорителя раздался скрежещущий голос: - Станция Подсолнечная. Следующая – Сенеж. Николай Федорович охнул. Подхватил пакет со съестным под мышку и рванул к выходу. Через десяток секунд двери с шипением закрылись, и электричка поехала дальше, разрезая лобовым фонарём совсем уже запуржившую ночь. Как эсминец прожектором тяжёлый зимний атлантический шторм… __------ Примечание. История эта нашла своё, к сожалению, продолжение. Ветеран Великой Отечественной войны Иван Савин оказался человеком без определенного места жительства по вине чиновников Домодедова. Когда пенсионер уехал на несколько месяцев к родне в Приморье, суд принял решение о сносе его дома. А сколько ещё таких ветеранов по всей России!! О которых так заботится власть... | 
Положение о Клубе
Сделать стартовой
