«Граждане пассажиры! Наш самолёт приближается к Петропавловску-

на–Камчатке! Через двадцать минут мы начнём снижаться! Посадка в

аэропорту Елизово! На земле температура воздуха около нуля, ветер

умеренный, позёмка. Просим всех пристегнуть ремни, прекратить курение

и хождение по салону!»

 

Кто-то очень мудрый придумал эту поговорку: «Первую половину

дороги мы думаем о том, что забыли, вторую – о там, что нас ждёт

впереди». Я был уже на третьем курсе биофака Белорусского

университета. Учился без особых трудностей, подавал какие-то надежды

на кафедре гидробиологии. Ну и возмечтал об исследовательской работе в

океане. Любимый профессор Георгий Георгиевич Винберг по прозвищу «ГГ»

договорился о моём участии в экспедиции вокруг Европы. Но кандидатуру

мою зарубили без каких-либо объяснений ещё в ректорате. Да и так было

ясно, что причина тому моя «пятая графа». И я затаил обиду на весь мир.

И в это время нагрянули бывшие однокурсники нашего профессора, а ныне

вечные жители Камчатки - Евгений Михайлович Крохин и Фаина

Владимировна Крогиус. На каком-то озере Дальнем неустанными заботами

Евгения Михайловича процветает биостанция Тихоокеанского НИИ

рыболовства и океанографии. Там они живут и работают.

 

Сам Евгений Михайлович – доктор географических наук и кандидат

биологических, Фаина Владимировна – доктор биологических и кандидат

географических. К ним едут стажироваться аспиранты. У них проходят

практику студенты. Всё это я узнал из долгих бесед «ГГ» с гостями на

нашей кафедре. А какие чудные цветные слайды показывала нам Фаина

Владимировна! Вот длинное и узкое озеро, закованное в отвесные

скальные стены. На его берегу в отлогом распадке приютились несколько

добротных одноэтажных домов. У кромки воды дремлют на приколе баркас

и лодка-казанка. Это и есть биостанция. А вокруг – тайга камчатской

берёзы с подлеском из травы-шаломайника. Пастораль!.. Идиллия!..

Тишина и покой!.. Я заболел Камчаткой. На мою беду (или на счастье?) на

биостанции была свободна ставка младшего лаборанта. Рекомендация

«ГГ», - вот она! Перевестись на заочное отделение факультета? Да

пожалуйста! «Смотрите, молодой человек! – Предупредила Фаина

Владимировна. - Душу дьяволу продаёте! Гастроли у нас не поощряются!»

 

Потом я спешно перводился с третьего очного курса на пятый

заочный: за тридцать дней сдал тридцать три предмета. И ждал

«подъёмных» от своего работодателя в размере ста восьмидесяти рублей.

Будничный голос стюардессы вывел меня, наконец, из ступора.

Неужели это я пролетел через всю страну? Всего-то девятнадцать часов

полёта! А сколько видел! Бескрайнюю тайгу, полыхающие в ней пожары,

ленты широченных рек, неуютные города с множеством дымящих труб. Но

где же Камчатка? Какая она? В иллюминаторе я вижу необозримых

размеров архипелаг. И не сразу соображаю, что это вершины множества

сопок и вулканов. Они островами выступают из океана облаков. А потом

лайнер ныряет в этот океан...

 

Нестройной толпой мы вышли на взлётное поле. После уютного салона

холодный ветер пробирает насквозь. От позёмки под ногами становится

ещё холоднее. Неуютную картину дополняют две курящиеся сопки. В

вечернем воздухе кажется, что до них можно дотянуться рукой. Народ

куда-то бежит по морозцу. И я - за всеми. Правильно, к автобусу на

Питер. Уже в салоне самолёта я усвоил, что так здесь называют

Петропавловск-на-Камчатке. И ещё познакомился с термином «beach», в

вольном руссом переводе – «на мели». Этим термином обозначают

человека без определённого рода занятий. Вот я, например, на данный

момент являюсь таким человеком: не знаю куда еду, где искать

гостиницу. В кармане моём всего восемьдесят рублей, - всё, что осталось

от нежирных «подъёмных». Из особо ценных вещей – видавший виды

фотоаппарат «Зоркий».

 

Институт откроется только завтра в восемь. До утра нужно как-то

перекантоваться. Кого ни спрошу, не советуют идти в единственную в

городе гостиницу: для простого люда там не бывает свободных мест. Я

бичую в незнакомом городе. Вечереет. Туфли промокли в снежной каше. В

гостинице мест-таки нет. Желудок требует заглянуть в столовую, заодно

и погреться. Зашёл. От прейскуранта цен ужинать расхотелось. С моим-то

денежным запасом. Куда же теперь? Одна добрая душа посоветовала

«толкнуться, на всякий случай, в Дом моряка». Да уж, это – последняя

из возможностей.

 

Представьте себе огромный ангар без намёков на переборки. Стены

этого архитектурного сооружения располагались так далеко от входа, что,

казалось, растворялись в табачном мареве. С первого взгляда, точное

количество коек, столов, стульев и прикроватных тумбочек в нём не

поддавалось счёту. Всё обозримое пространство было занято мужским

населением. Соблюдением формы одежды здесь явно не тяготились:

добротные дублёнки и пальто запросто соседствовали с телогрейками на

голое тело. Множество столов было оккупировано компаниями пьющих

мужиков и завалено закусками. Приглушённый гул голосов и приемлемая

чистота в помещении связались в моём сознании с наличием у входа

группы пожилых женщин самого решительного вида. И невооружённым

глазом было видно, что бичующая вольница побаивается этих мегер. Нет,

эту «гостиницу» как-то не хотелось называть ночлежкой.

 

Я заплатил червонец за вход и под строгим женским взглядом долго

вытирал подошвы своих промёрзших в снегу туфель. Тётка вручила мне

чистое постельное бельё и провела к свободной койке. Одеяла и подушка

оказались на своём месте.

Стелю постель на голодный желудок. А в трёх шагах от меня ужинает

группа мужиков в тельняшках, с небритыми испитыми физиономиям. На

столе у них солидный каравай хлеба, колбаса, копчёный лосось... и водка.

Рот мой наполнился голодной слюной. Отвернувшись от вожделённого

стола, я раздеваюсь и ныряю в постель. Свой кошелёк с семидесятью

рублями и фотоаппарат украдкой прячу под подушку. Мало ли что...

 

Чья-то рука касается моего плеча. Это – один из пирующих:

«Не обижай, паря! Никто на твою мелочь не позарится!» - Его палец

недвусмысленно указывает на мою подушку. Я чувствую, как вспыхнуло от

стыда моё лицо. Извлекаю своё «богатство», молча кладу его на тумбочку

и отворачиваюсь от водочного перегара и сытного запаха копчёности...

Пытаюсь уснуть... но этот звон стаканов, этот сдержанный смех уверенных

в себе людей... Когда же они угомонятся? Новый толчок в плечо вырвал

меня из первого забытья. Тот же мужик:

«Слышь, паря, нехорошо жрать на глазах у голодного! Вали к столу!

Да не упирайся ты! Компания так постановила! Одеяло-то накинь!». Я

плохо помню ту ночь. Она слилась в сплошное поглощение вкуснейшей

снеди. Как в калейдоскопе, мелькают мужественные лица случайных

соседей, звучат их участливые вопросы: кто я, да откуда, да куда.

Название «Озеро Дальнее» почему-то произвело на них впечатление. За

тем столом я и заснул, вырубился от избытка пищи, информации и эмоций.

 

Проснулся от необычной тишины. Как оказался в своей постели, не

помню. Не сразу сообразил, что мои гостеприимные соседи уже

испарились. Вспомнил о своих ценностях, кинул взгляд на тумбочку: и

деньги и фотоаппарат – в сохранности. А на часах – ходиках, что мирно

тикают на стене ночлежки, - уже восемь. Пора бежать в институт.

 

В отделе кадров предстал я пред очи пожилого начальника. Тот по-

военному сверил мои направление и паспорт со своими записями. Я и

оглянуться не успел, не то, что спросить, а он уже протягивает мне

командировочное удостоверение:

«Вот, что, младший лаборант! В девять утра из порта уходит катер на

биостанцию «озеро Дальнее». Запомни, - в девять! Поспеши! Уйдёт катер,

другого не будет! И ещё запомни, что твоя пристань – первая! Пропуск у

тебя только до биостанции! Дальше тебе нельзя! Вообще-то, катер идёт

до посёлка… ну, не важно… Тебе сходить на «озере Дальнем»! Там тебя

должен ждать конный проводник с заводной лошадью. Понял?»

 

И вот я стою на палубе катера в толпе рабочего люда. Тесно, как в

бочке с селёдками. По палубе раскатываются предательские заплески.

Свежий ветер срывает пену с гребней валов, швыряется брызгами в лицо.

Сверху на плечи сыплется снег с дождём. За сеткой измороси с трудом

угадываются Авачинская сопка и сероватые кварталы Петропавловска у

её основания. Вокруг меня телогрейки, высокие резиновые и яловые

сапоги с раструбами. Из разговоров и перебранок узнаю, что народ этот

направляется в какие-то посёлки Советский и Рыбачий. Нещадно качает.

Идём минут сорок. Я медленно замерзаю в своём демисезонном пальтишке.

Туфли снова промокли. На душе моей муторно: что я здесь делаю, куда

направляюсь, зачем? А если проводник меня не ждёт? На язык просится

заунывный мотив «Прощай навсегда материк!..» Но я помалкиваю.

 

Но вот наша посудина отклоняется к правому берегу бухты. Уже

видны причальные мостки. Раздаётся мегафонный голос шкипера: «Кто на

биостанцию? Выйти к трапу с документами!» Катер ударяется носом в

причал. Я успеваю-таки извернуться, чтобы в прыжке не полететь в

холодную воду. А судёнышко уже развернулось, оставив меня, -

одинокого путника. Нет, я не одинок: рука солдата-пограничника

тянется к моему паспорту. Строгий ищущий взгляд сверяет соответствие

живой физиономии с фотографией. Затем отмашка рукой в сторону

зарослей на берегу. И я свободен.

 

Вы помните роман Жюля Верна «Дети капитана Гранта», картинку, на

которой благородный Талькав, держа под узцы своего верного коня по

кличке Таука, прощается с отважными путешественниками? У меня

получилось всё наоборот: на диком берегу стоял рабочий биостанции Пётр

Петрович, худой ,жилистый и неразговорчивый. А при нём две лошади. Не

спрашивая, ездил ли я когда-либо верхом, рабочий бросил коротко:

«Садись на Мальчика! Не трогай поводья! Держись себе за луку седла,

не крутись! Конь сам дорогу знает! Тропа опасная, крутая! Но ты не трусь!

Мальчик, он коняга опытный! Ты, главное, ему не мешай! Ну, поехали!!»

И мы тронулись. Я впервые почувствовал под собой могучую спину

животного. Стало жутковато. А коняга, очевидно, догадавшись с кем

имеет дело, решил никуда не спешить. И мы сразу безнадёжно отстали от

проводника. Сначала Пётр Петрович ещё оглядывался на меня. А потом

скрылся в лесу. Что это был за лес! Вроде бы берёзовый. Но на толстых и

корявых стволах клочьями висела серая, совсем не березовая кора.

Молодые березки были постройнее, но тоже серые и напоминали своими

стволами больше осину. Буйный подлесок из высоченных трав поднимался

аж до моих промокших ног. В этой чаще тропа еле угадывалась. Несмотря

на мои уговоры, Мальчик никуда не торопился, прихватывая листок то там,

то тут.

 

И вдруг, лес раздвинулся. Мы оказались на берегу узкого и

длиннющего озера, зажатого в скальные тиски. По отвесным его стенам

тут и там сбегали к воде мелкие ручейки. Я прикинул ширину этой

теснины: порядка пятидесяти метров. А какова же его длина? Да

километра три, пожалуй. Справа, по самому краю обрыва звал к небу

каменистый серпантин. Мальчик осторожно ступил на первый камень. Я

замер в седле, намертво вцепившись в луку. И сразу резко похолодало:

это ветер с дождём и снегом вновь ударил по моей демисезонной хламиде.

Мы поднимались всё выше и выше. Вскоре от головокружительной высоты

мне стало несколько не по себе. Сверху гладь озера казалась тёмно-

тёмно-синей. Это от большой глубины, - подумалось. Много позже я на

собственном опыте узнал, что средняя глубина этого провала составляет

порядка тридцати метров, а максимальная достигает шестидесяти. Я уже

бросал несмелые взгляды на таинственную красоту озера. И не удивился

бы появлению неизвестного чудовища…

 

Через некоторое время тропа спустилась почти к самой воде, и моя

коняга пошла быстрее. Вот и противоположный конец озера. Мы вброд

пересекаем протоку, по которой избыток воды из озера стекает в океан.

По ней же лососи поднимаются из океана в озеро на нерест. Вот и

рукотворный запор для подсчёта пришедших рыб. Здесь же, в распадке

между невысоких сопок расположилась заимка из четырёх рубленых

домов. Это, очевидно, и есть биостанция. У самой воды – две дюралевые

лодки-казанки. Одна - ещё с вёслами в уключинах. Рядом какие-то люди

суетятся вокруг трёх забитых тюленей.

 

Да это же Фаина Владимировна склонилась над одной из туш. Доктор

биологических и кандидат географических наук ловко вырезает из-под

грудного ласта зверя солидный кус мяса. Молодой силач тоже с ножом

ждёт своей очереди. Поодаль Евгений Михайлович супонит хомут на шее

коня моего проводника. А сам Пётр Петрович накидывает петлю из вожжей

на хвост одного из тюленей. Евгений Михайлович издалека приветственно

помахал рукой и снова занялся хомутом. Фаина Владимировна, успевшая

отхватить кусище тюленьего мяса, подступила ко мне:

 

«Добро пожаловать на озеро Дальнее, Израиль! Лошадку передай

Петру Петровичу! Вот это - Валера Акулин! - Представила она силача. Он

сейчас отрежет мясо вам на ужин. А ты неси его в лабораторию! Ждёт

тебя там Саша Яржомбек! На сегодняшний вечер ты поступаешь в его

распоряжение! О тебе ребята всё знают! А чего не знают, - сам

расскажешь! Вечер долгий!».

 

Вот так. Что называется, обошлись без фанфар и приветственных

речей. Я же, усталый и замёрзший, с трудом сполз с седла, подхватил

кровоточащий кус и поплёлся к указанной мне избе. В сенях было темно.

Лишь слабый свет из чердачного окна падал на обитую чёрным дерматином

дверь. И на аппликацию по ней человеческого скелета в полный рост. И на

знакомую надпись над скелетом: «ОСТАВЬ НАДЕЖДУ, ВСЯК СЮДА

ВХОДЯЩИЙ!»

 

Открываю дверь в комнатное тепло. И сразу натыкаюсь на щит печи-

голландки. А на нём… Великий Змей Чингачгук осторожно раздвинул

заросли камыша и в упор смотрит на меня. Стены тоже разрисованы. Вот

трое весёлых мышей едут верхом на понуро бредущей кошке. Дальше –

семь богатырей скорбно склонились над стеклянным гробом спящей

царевны. А ещё дальше – Белоснежка качает семь кроваток с гномами.

 

Каких литературных упражнений там только не было? Одна сентенция

гласила: «Наука – это удовлетворение собственного любопытства за

государственный счёт». Другая жаловалась: «Машины не ходят сюда.

Бредут, спотыкаясь, олени!» Третья утверждала, что биостанция – не для

гастролёров Фаустов, она – для трудоголиков Вагнеров. А ещё…

 

«Привет, Израиль! Я - Александр! Сивучатину принёс? – Выглянул из-

за печного щита высокий блондин. – Э, да ты весь закоченел! И туфли

мокрые! Снимай "шинельку", сбрасывай свою модельную обувку! Одень-ка

временно вот эти унты! Хоть и каши просят, однако, потеплее будут!

Завтра по чердакам что-нибудь более подходящее сыщем! А теперь выпей

лекарство! Это глинтвейн «Камчатский Смерч» по рецепту Фаины

Владимировны!

 

Я покорно выполнил все указания блондина по мере их поступления.

При последних его словах в нос шибанул густой спиртовой запах. Это

Александр снял притёртую пробку со стеклянной колбы. В той колбе в

желтоватой жидкости кипела какая-то более плотная бурая субстанция.

Плеснув на донышко аптечной мензурки, словоохотливый благодетель с

картинным поклоном преподнёс её замерзающему. Я проглотил жидкость

одним глотком и… Способность дышать вернулась через минуту. За это

время адский огонь разлился по жилам. Когда тепло достигло пальцев ног,

на глаза навернулись слёзы умиления. Кажется, я был счастлив.

 

«А теперь, милости прошу, - к мясорубке! - Я проследил за

указующим перстом Александра: два стола с микроскопами, шкаф с

реактивами, химический стол… а в углу массивный верстак. А на верстаке

укреплена мясорубка. Я такой никогда и не видел: длиной чуть ли не в

полметра, с отверстиями в сите с мой мизинец и с рукояткой для двух

ладоней. – Твоё дело крутить «разлуку». Заодно и согреешься. А я буду

колдовать над мясом и черемшой*. Так и накрутим тазик фарша на

котлеты для троих обжор: я, ты и Валерка! Ну, с Богом!»

 

И был вечер знакомства. Напиток «Камчатский Смерч» оказался

доведённой до кипения смесью спирта с вареньем из ягод камчатской

рябины. Сивучёвые котлеты с диким чесноком хоть и отдавали рыбой, но

были вполне съедобны. На вновь прибывшего обильным потоком

изливалась

местная информация.

 

Откуда сивучи? Да из Авачинской бухты, вестимо. Вчера зверобои по

подряду привезли для наших собак. Да, наряду с лошадьми держим одну

упряжку. Ещё познакомишься с ней. Вот мы уже сидим за котлетами, а

Пётр Петрович в это время пластает сивучей на ленты. Потом повесит эти

ленты на вешалах. Там мясо и будет вялиться. Вешала – это подобие

сарая с двумя стенами и крышей. Там мясо защищено от дождя и

постоянно гуляют сквозняки.

 

Саша – москвич, Валера – из Владивостока. Оба они заканчивают

обучение в аспирантуре. Оба – биохимики, ищут биохимические маркёры у

лососевых рыб. Один занимается неркой*, другой – кижучем*.

Оказывается, дальневосточные лососи во взрослом состоянии живут в

океане. Там они нагуливаются на огромных скоплениях морского рачка

калянуса. А на нерест идут по рекам в пресные озёра. Каждое стадо – в

свой водоём. Там рыбы нерестятся и погибают. Новый приплод

нагуливается в озере. И достигнув определённого возраста, скатывается

обратно в океан. Если знать биохимические маркёры, то у лосося,

пойманного в океане, можно «спросить его точный адрес».

 

Моей же главной задачей будет изучение сезонной динамики

зоопланктона, которым мальки лососей питаются в озере Дальнем. Пробы-

то уже собраны за многие годы и посезонно. Сиди себе за микроскопом,

считай рачков. Правда, только в дневное время. Электричества на

биостанции нет. Электрический движок – не в счёт: свет от него сильно

колеблется по яркости. На подсветку к микроскопу не годится.

 

Вторая важная работа для младшего лаборанта – это подсчёт рыб,

проходящих на нерест. Видел запор на протоке? Обычно решётка в нём

опущена. Ежедневно по утрам ты должен пересчитать рыб, пришедших в

запор и пропустить их на нерест. Работа эта не сложная, но кропотливая.

А чтобы младший лаборант не опух от безделья и одиночества, в

обязанность ему вменяются ещё и регулярные измерения температуры

воды в озере, а также скорости ветра, влажности воздуха и его

температуры. Ежедневно в восемь утра я должен выйти к причалу с

анемометром, гидротермометром и психрометром наперевес, выполнить

требуемые замеры и занести их в журнал наблюдений. Пустяковая работа,

всей хотьбы: пятнадцать минут туда и столько же - обратно.

 

Вот только на пути у тебя заросли шаломайника и других трав высотой

выше пояса. И они всегда мокрые если не от тумана, то от дождя. И если

на ногах у тебя нет резиновых сапог-бродней, а на плечах – брезентового

плаща… По возвращении придётся переодеваться в сухое, разводить огонь

в печи и сушить свою одёжку и обувку. И следить, чтобы они не сгорели.

Иначе завтра не во что будет переодеваться.

 

Что такое шаломайник? Это гигантское травянистое растение. Оно

может быть выше человеческого роста. От зеленого ствола отходят

полуметровые листья, по форме напоминающие кленовые. У основания

этих огромных листьев сидят маленькие парные листочки. К вершине

листьев становится поменьше, а на самой верхушке - белый шар из

нескольких десятков соцветий четырехлепестковых цветочков. Растения

эти настолько высоки, что иногда напоминают лес. Не вздумай

использовать лист шаломайника в гигиенических целях, ну… когда идёшь

«до ветра». Лист ядовит, - мало не покажется. А врачей здесь нет.

 

Кто изрисовал стены? А все понемногу. Здесь же сменилось несколько

«поколений» аспирантов. Да и организованные туристы иногда проходят

через биостанцию. Народ всё больше интеллигентный, талантливый.

Скелет на двери – это работа Валерия. «Чингачгук» – Сашино искусство.

Сам-то не сподобился? А слова из песни «Ванинский порт» имеют прямое

отношение к история биостанции. Было время, когда по мосту через реку

Паратунку завозили из Питера стройматериалы, горючее для автомобиля,

продукты питания и почту. И почтовый ящик наш до сих пор - в поселке

Паратунка. И горячие источники там же. Всё было рядом.

 

А потом мост снесло ледоходом. С тех пор даже за почтой нужно идти

пешком и с резиновой лодкой за плечами. Паратунка – река неспокойная:

зазеваешься, - снесёт на быки, - всё, что осталось от моста. Когда

восстановят мост? Да, наверное, уже никогда. Вот, в Москве считают, что

Камчатка уже и сама в состоянии себя прокормить. Урезали бюджет

области, отменили выплату «отдалённых». Народ косяками повалил на

материк, как лососи - на нерест. Так кто же будет строить и на какие

средства? И если уж сам Евгений Михайлович не знает, куда ещё писать…

 

Что за жизнь на биостанции? Да однообразная, в общем-то. Любое

развлечение здесь - в радость. Вот, Евгений Михайлович двух колли

завёл, для души. Славные собаки, весёлые, ласковые. А у Фаины

Владимировны сибирский кот Барсик ходит в любимчиках. Избалован до

крайности. А кошек здесь сроду не было. Крохин запрещает привозить. И

правильно, расплодятся, - не сладишь с ними. И потому Барсик, время от

времени, страдает от сексуального воздержания: «Мяу! Мяу!» Днём-то

ещё терпимо, но ночью… Выбросит Крохин кота за порог, - страдай, мол,

на улице. Колли к стонам кота быстро привыкли.

 

И вот однажды, Валерий не поладил с Евгением Михайловичем из-за

сроков отпуска. Крохин твёрд и аспирант упрям. Но начальник оказался

правее. В сердцах Валерий хлопнул дверью и на целый день самовольно

отправился в Питер. Вернувшись, получил выговор. А куда деваться, так

положено. Инцидент забылся. Из той самоволки Валерий привёз котёнка,

назло Евгению Михайловичу. Думал, что везёт кошечку - фактор

демографического взрыва. Растил её в своей комнатушке, втайне от

руководителя биостанции. Лелеял мечту о мести. Но, по «закону

бутерброда» кошечка вымахала в здоровенного беспородного кота по

кличке Боярин. Начал Валера выпускать своего квартиранта по ночам.

 

И вскоре Боярин освоился как на заимке, так и в лесу. А тут и время

сезонного созревания подоспело. И тёмной камчатской ночью два котяры

встретились. Не беда, что отсутствовал предмет вожделения. Спор шёл о

праве на охотничьи угодья. Концерт получился славный: коты друг другу

личины меняют, колли гавкают в восторге, ездовые псы подняли злобный

вой. Евгений Михайлович выбежал с ружьём, Фаина Владимировна – за

ним. Уж не медведь ли явился на биостанцию? Пальнул Крохин в воздух,

на всякий случай. И наступила тишина. Только окровавленный Барсик

подполз к ногам своей благодетельницы. Та ахнула в ужасе: "Кто его так?"

 

А Боярин пропал. Валерий слышал выстрел. И задумался: уж не

пристрелил ли Евгений Михайлович его квартиранта? Нет, если начальник

молчит, значит и не видел второго кота. Спросить у Фаины Владимировны?

Нет, тоже нельзя, - вся интрига откроется. Только через две недели

беглец появился на опушке леса. Но что за вид: левое ухо отгрызано,

хвост перекушен. Зашёл он к Валерию, пожаловался, откушал рыбки… да

и махнул обратно в лес. Наверное, вольная жизнь по душе пришлась.

 

Вот книг на биостанции много: и по профессям, и беллетристики. Но

читать лучше при дневном свете, или при керосиновой лампе. От

колебаний электрического освещения сильно устают глаза. Радиосвязь с

Питером осуществляется по рации. Только это сложно: окрестные сопки

сильно искажают звук. Без Евгения Михайловича ничего не разобрать. По

той же причине на биостанции не держат телевизора. Телефона здесь

тоже нет. Так, что свободного времени у тебя хоть отбавляй. Читай, пока

не надоест. Однако, керосин, как и продукты питания здесь в дефиците.

Всё привозим во вьюках из посёлка Советский. А это свет не ближний.

 

А Саша – признанный поэт. Его стихи печатают в «Камчатской

правде» практически без правок. Но не все. Как-то вернулся Александр

из отпуска. Был дома в Москве. Как не посетить мавзолей Ленина? А

дальше автор цитирует свои стихи. Что-то, вроде: «Спустился я к

саркофагу и вижу, что Вождь Пролетариата основательно подгнил,

особенно уши… И думаю: зачем же мне партийная падаль?» И вот такие

стихи он отправил в «Камчатскую правду». Мне стало не по себе. Это же

антисоветчина, - подумалось.

 

«Немедленно отзови свои стихи! – говорю я Саше, - Подумай о

последствиях!»

«Да я уже и ответ из газеты получил! – беззаботно отвечает

Александр, - Газета не может опубликовать мои стихи, так как они… не

оригинальны!»

Дело происходило в 1964 году, когда под ген.секом КПСС Н.С.

Хрущёвым зашаталось кресло. Саша ничем не рисковал, - властям было не

до него. На октябрьском пленуме ЦК партии было решено поменять на всех

праздничных транспарантах слова «ДОРОГОЙ И ЛЮБИМЫЙ НИКИТА

СЕРГЕЕВИЧ!...» на «ДОРОГОЙ И ЛЮБИМЫЙ ЛЕОНИД ИЛЬИЧ…» Тем и

закончилась очередная реформа властных структур.

 

Поселили меня в угловой комнатушке с отдельной печуркой. Последние

годы этот чулан использовали в качестве временной кухни. На мою долю

выпало соскребать с потолка многослойный пласт сажи. Масляные белила

не пожелали ложиться на пропитавшиеся графитом доски. Печурка моя с

двумя конфорками, примыкала к стене лаборатории. В противоположном

углу царили сырость и холод. И только там мне удалось разместить

рукотворный топчан, высокопарно именуемый кроватью. Отныне, чтобы

выжить, я должен поддерживать огонь в своём очаге. Но это не самая

лучшая идея. Стены моего жилья оклеены вагонным линкрустом с

красивым рисунком. Когда я топлю печурку, сырость туманом оседает на

благородном покрытии. Местами линкруст отстал от стен и вздулся

пузырями. Нет, я и не думал сравнивать свою комнатку с карцером, -

метафорическая «пещера троглодита» угнездилось в сознании.

 

А потом аспиранты разъехались по своим учебным делам: Саша

Яржомбек – в Москву, Валера Акулин – во Владивосток. Наших докторов я

встречаю в лаборатории по утрам и только урывками. Они у себя в избе

пишут научные трактаты. Пётра Петровича и его супругу я вообще не

встречаю. На биостанции о них стараются много не говорить. Особенно, в

моём присутствии. Из намёков и недомолвок я всё же уразумел, что

супруга моего проводника Мария – запойная буйная алкоголичка, человек

пропащий. Живут они на отшибе в избе-бараке. Держат корову, кормят

собак и ухаживают за лошадьми и генератором.

Нет, однажды я её всё-таки увидел. Евгений Михайлович

откомандировал эту пару за продуктами в посёлок Советский. Собрались

они поехать верхом. Я представил себе, как долго наши коняги будут

плестись в посёлок и обратно. И вдруг, увидел, что под твёрдой женской

рукой старый и ленивый Мальчик бежит, словно молодая лошадка. А

женщина в седле смотрелась амазонкой! И невольно подумалось, сколь

страшен, должно быть, недуг этой всадницы, если даже при такой силе

воли она не может излечиться.

 

Для меня начались серые будни биостанции. Подъём с рассветом,

выход на рекогносцировку погоды и обследование запора, нехитрый

завтрак (запечённая в золе нерка и чай), многочасовая работа в

лаборатории с пробами озёрного планктона. В перерывах – обед (суп из

супового брикета и чай) и заготовка топлива для печи. Последнее особенно

трудно. Богатырь Валерка перед отъездом напилил бензопилой кучу

поленьев из каменной берёзы. А мне приходится их колоть. С топором-то я

знаком с малых лет. Но местную берёзу потому и назвали «каменной», что

не поддаётся топору. Ветры Камчатки переплели волокна древесины в

тугие узлы. Без клиньев ну никак не справиться. А это – долгая работа. Не

успеешь оглянуться – уже и сумерки наступили. Рабочий день кончился.

Снова растопка печурки, вечерний чай, керосиновая лампа и книга. При

всей свободе моего дневного расписания мне приходится себя подгонять.

 

Что-то я забыл, судя по всему, - важное. Ах да, - икра! Красная икра

нерестящихся лососей. Летел на Камчатку с мыслью: «Ну уж теперь наемся

икры! Ложками!» Оказалось, что солить её очень несложно: сделал

концентрированный раствор поваренной соли, сложил свежую икру в

марлю и погрузил этот узелок в раствор на пару минут. Потом прополоскал

его в пресной воде. И всё, - деликатес готов. Ну, я и съел одну или две

ложки. А потом расхотелось. Вот если бы на бутерброд её, на слой

сливочного масла. За маслом нужно идти в Советский или в Паратунку. Да

и подгадать нужно к распродаже этого дефицитного продукта. А при

зарплате младшего лаборанта…

 

Другая проблема: как сохранить с таким трудом купленное масло?

Электричества на биостанции нет. Следовательно, нет и холодильника.

Впрочем, через заимку протекает ручей. Температура воды в нём даже в

июле минус 0,2 градуса. Ура, чем не холодильник! Вот только в этой воде

обитает масса пиявок–акантобделл. Они не страшные, но уж очень тонкие,

очень подвижные и вездесущие. Уберечь от них мясо или масло можно

только закатав продукт в стеклянную банку под железную крышку. Да

откуда возьмутся крышки для закатки консервов в камчатских посёлках?

Их и в Москве не найдёшь. Аа-а-а, обойдемся без масла и без икры!

 

Хочется ещё и в тайгу выбраться, осмотреться. Там много интересного.

Грибов видимо-невидимо! Только Евгений Михайлович категорически

запрещает мне их собирать во избежание медицинских неприятностей. А

однажды я отошёл от нашего распадка ну не больше, чем на километр и

наткнулся … на стоянку древнего человека: старое кострище, чьи-то

обглоданные кости, наконечники стрел и копий, вытесанные из камня.

Дрожащими руками собрал я драгоценные свидетельства каменного века и

рванул на биостанцию:

 

«Евгений Михайлович! Фаина Владимировна! Я обнаружил стоянку

древнего человека! И совсем близко от биостанции!»

«Не берите в голову. – Услышал я спокойный ответ. - .Два года назад

здесь кочевало семейство чавчувенов, - оленных коряков. Это они

оставили кострище. Да, эти люди предпочитают каменные орудия охоты. И

сами их вытачивают. Народ они неприветливый, но не злой».

А ещё через несколько дней, бродя по тайге, я услышал запах то ли

гниющего мяса, то ли человеческих экскрементов. Насторожился: кто эти

люди, не объявившиеся на биостанции? Неужто чавчувены пришли?

Ориентируясь по запаху, я осторожно вышел на ближайшую поляну. И

увидел растение из лилейных с вытянувшейся к пасмурному небу

полуметровой цветоножкой. А сам цветок - шесть светло-коричневых в

тёмных крапинах лепестков. Он-то и издавал тот мерзкий запах. Над

цветком кружилась стая мясных мух.

 

Бросили! Если быть точным, отправились мои боссы на Аляску по

приглашению тамошнего губернатора. Перед отъездом провели со мной

назидательную беседу:

«Остаёшься один! Рабочий и его супруга не в счёт. Они живут своим

отдельным мирком. Если Мария явится, - значит сорвалась в запой,

выпивку ищет. Чтобы ты знал и при случае передал Петру Петровичу, -

химический шкаф мы закрываем. Тебе реактивы пока не понадобятся. Весь

спирт, что имеется на биостанции, переносим в свой дом под замок. Тебе,

кстати, заходить туда тоже без надобности, уж не обессудь! А за книгами

приходи. Зайдёшь в сени, подставишь лестницу на чердак. Там этого добра

предостаточно. Правда, в развале они. Придётся самому покопаться.

Заодно и порядок наведёшь».

 

И вот я один на всю биостанцию. В помещениях – ни души. Тишина

такая, что в ушах звенит. Со стен смотрят дурацкие картинки. Оторван от

всего мира. Даже радио нет. И эта перспектива на полтора месяца. Я и не

представлял себе, что одиночество – столь дискомфортно. Ну да, читал у

Джека Лондона о зимовках старателей. Как-то сама собой созрела

навязчивая идея непременно посетить горячие источники в Паратунке,

сходить в посёлок Советский или же съездить в Петропавловск.

 

Три дня я не отрываюсь от микроскопа. Моя цель – выкроить свободный

день на поход в Паратунку. И этот день пришёл. Накануне в одном из

чуланов я отыскал надувной спасательный челнок с помпой. Он был

настолько лёгким и прочным, что сразу внушил мне доверие. А смехотворно

короткие вёсла к нему просто умилили. С утра, загрузив это богатство в

рюкзак, я отправился в путь. Прошёл примерно километров восемь и

вышел на берег Паратунки. Шириной не более пятидесяти метров, она

несла свои холодные воды очень даже стремительно. В ста метрах ниже по

течению над обломками быков пенились буруны. Энтузиазма в душе сразу

поубавилось. Но не возвращаться же. Накачал я лодочку, укрепил вёсла в

мягких уключинах. Ещё раз продумал узловые моменты переправы: не

вцепляться намертво в плакучие ветви тальника, дабы не потерять челнок

и не оказаться в воде при посадке и высадке; не трусить и не крутиться в

челноке, дабы не перевернуться в движении; не медлить, если не хочу

попасть в буруны.

 

Переправился! Но как подумаю, что чуть не перевернулся, едва не

потерял чужой челнок… Слегка подмокла «пятая точка». Иду по низменной

кочковатой тундре. Подошвы скользят, ноги разъезжаются. Но в туфлях

воды пока нет. Впереди километрах в трёх - вожделённая Паратунка.

Подхожу ближе. Ничего примечательного: несколько десятков одноэтажных

домов барачного типа по обе стороны булыжной мостовой. Среди них –

здания магазина и почты. А вот и горячие источники: просто яма

конфигурации рыбного зимовального пруда размерами пятьдесят на

двадцать метров. Она щедро, до краёв наполнена горячей водой, над

которой клубится пар с запахом сероводорода. В этой рукотворной луже

вольготно плещутся какие-то люди. Их одежда, сумки и рюкзаки сложены

прямо на берегу. Вокруг: ни кассы, ни проходной, ни турникета. Ах, какой

соблазн давно немытому телу! Но я прохожу мимо. Я спешу проверить свою

почту «до востребования» и навестить продовольственный отдел магазина.

Вот потом я весь отдамся целебным водам, размокну и растворюсь в них. А

по сумеркам придётся двигать в обратный путь: снова ковылять по тундре,

снова переправляться через свирепую реку, - о предстоящей авантюре

пока лучше не думать. Мне страшно.

 

Какой же я везучий! Отмок и отмылся в горячем бассейне. Переоделся

в чистое исподнее. С лёгким сердцем протопал по тундре к берегу

Паратунки. Переправлялся, зажав ужас где-то в низу живота. Уже на

«своём» берегу отжал всё, что было на мне ниже пояса. Натягивая на

чресла сырую, волглую одежонку, дрожал как осиновый лист. И не только

от холода. Вскинул на плечи рюкзак с челноком и приобретённым

провиантом, и рванул спортивным шагом на биостанцию. Под стихи

Александра Твардовского: «Переправа, переправа!.. Берег левый… берег

правый…» Мысленно корил себя за авантюризм. Как это я посмел без

спроса взять чужой челнок? Как решился на переправу в одиночку? А если

бы утопил его? Ведь рассчитываться с хозяином мне нечем! О том, что и

сам мог вместе с челноком…

 

В поздних сумерках вернулся в свою берлог. Зажёг коптилку. Раздул

угольки в печурке, подбросил дров. Поставил на конфорку чайник.

Переоделся в сухое. Принёс из продуктового шкафчика в сенях две

запечённые нерки, оставленные там утром. Из рюкзака извлёк продукты:

три блока сигарет «Прима», три буханки серого хлеба, пачку маргарина,

цыбик чаю, пакеты сахарного песка и ячневой крупы – то, что можно

купить в Паратунском сельпо на зарплату младшего лаборанта заштатного

морского НИИ. Не подмокли, - хорошо, что, сидя в челноке, не решился

сбросить ношу с плеч, не положил к ногам.

Отрезал горбушку от буханки. Хлеб и рыба – это и будет моим ужином.

А пока заваривается чай, схожу-ка я к профессорам на чердак, возьму хоть

какое чтиво на ночь.

 

Уже в темноте пробираюсь к профессорскому дому. В сенях - хоть глаз

коли. Ощупью нашёл лестницу на чердак: первая перекладина, вторая,

третья… И тут волос на моём затылке встал дыбом! Накатила паника:

спинным мозгом чувствую, что кто-то смотрит на меня с великой

ненавистью! И не смею оглянуться! Да и бесполезно оглядываться, - темно

же! Тут в процесс восприятия вступает головной мозг. Если бы это был

чужой человек, или зверь, наши собаки не молчали бы. Наверное,

показалось. Но всё равно страшно. А правая рука моя уже подняла

чердачный люк. Не возвращаться же с пустыми руками… перед собой

стыдно. Испуганные пальцы нащупали толстую книгу без обложки, - то, что

лежало ближе всего. Нет, я не позволил себе драпануть с позором. Я

вернулся в камору полный достоинства. При виде трофея в руках мнил

себя почти героем. Но на крючок всё-таки закрылся.

 

Вот теперь я позволил себе расслабиться. Не спеша поужинал. Выпил

две кружки горячего чаю, выкурил две сигареты. Потянулся всеми

суставами. Забрался в свою кровать под влажное одеяло. Брр-р-р! Взял в

руки добытую книгу: стихи, без обложки, имя автора нужно искать в

сносках. Открыл наугад и прочитал:

 

«Домик мой и тих и неприветлив,

Он на лес глядит одним окном.

Здесь кого-то вынули из петли,

И бранили мёртвого потом.

Здесь, пророча близкое ненастье,

Низко-низко стелется дымок.

Мне не страшно. Я ношу на счастье

Темно-синий шёлковый шнурок.»

 

С чувством обречённости захлопнул я книгу и швырнул под топчан. И

постарался забыть о её существовании. И забыл. И читал теперь только

подшивки журнала «Природа» за последние годы девятнадцатого века. Из

номера в номер раскрывалась передо мной трагедия морской коровы

Стеллера. В те времена учёные призывали сохранить уже совсем не

многочисленную популяцию этих сирен. Но, вот же, не удалось.

Были еще мои походы в Советский и выезды в Питер. И в институте

меня уже приняли за своего. Неизгладимое впечатление произвёл на меня

неухоженный вид рыболовных траулеров. Я сразу влюбился в них,

ржавых.

 

О том, что в мои руки попали стихи Анны Ахматовой я узнал по

возвращении профессоров. Фаина Владимировна первым делом пришла

посмотреть «жив ли младший лаборант» и учинила мне расправу за грязь и

беспорядок. И в процессе генеральной уборки я обнаружил под кроватью

осиротелый том без обложки. Это я, книгочий и графоман, собственноручно

определил ему место. Я вспомнил все события того памятного дня. И смело

пошёл просить аудиенции у грозного Крохина:

- Евгений Михайлович! Фаина Владимировна! Простите меня за то, что

переоценил свои силы! Не могу я жить на биостанции, не моё это место!

Отпустите!

- Куда же ты пойдёшь, гастролёр?

- В океан! К людям! Отпустите!

- Отпусти, Женя! Не бери грех на душу! – Поддержала Фаина

Владимировна.

 

Израиль, 2013