…Однажды в проеме ворот показалась необыкновенно красивая женщина.

Подол ее платья из светлого креп-жоржета, колеблемый майским теплым ветром, мягко обвивал стройные ноги. Волосы, поднятые надо лбом, струились по плечам. Она возникла на горизонте неожиданно, как прекрасная фея из сказки. Но люди узнали ее.

- Милочка с фронта пришла!

Она спускалась от ворот легким, пружинистым шагом. Каблучки ее кремовых туфель, соприкасаясь с мелким щебнем, издавали характерный похрустывающий звук.

Все жильцы небольшого двухэтажного дома выскочили на улицу и стояли молча по над стеной, глядя снизу вверх на приближающуюся фею.

Там была и худая, бледная девочка-подросток с серыми глазами в пол-лица и толстыми, туго заплетенными косами. Она стояла впереди других, и, словно завороженная, разглядывала прекрасную незнакомку. Наступила такая тишина, что было слышно, как за спинами, на клумбе у старухи-Бергерши, запутавшись в цветах, гудит шмель.

Девочка с косами знала, что соседка сверху, дочка бабушки Веры, прошла всю войну зенитчицей. После победы ее ждали домой, и вот она вернулась.

Девочка почему-то очень отчетливо запомнила этот день. Ей потом и во сне виделся бежевый креп-жоржет, золотые локоны, блеск глаз и белозубая улыбка, которой Мила ее одарила. Долгие годы ей слышалось и гудение шмеля , а каждая клетка ее повзрослевшего тела ощущала ту оглушительную тишину, которая стояла в мае 45-го над маленьким переулком, еще не забывшим свист летящих с неба снарядов.

Она хорошо запомнила и запахи того дня – сирени, молодой акации, черемухи за соседним забором, домашнего хлеба, который пекла бабка Ерофеевна, терпкого вина, еще чего-то сочного и ароматного, долетающего на улицу от повсеместных победных застолий.

- Мила вернулась! – радостно сообщала Девочка всем, кого встречала в те дни: своей подруге толстушке Риточке из соседнего двора, долговязой Липе, жившей вдвоем со старой, всегда неприбранной матерью, черноглазому и веселому Левке из дома напротив, взрослому восьмикласснику Олегу, сыну строгой профессорши, которого Девочка тайно любила… Никто из них толком не знал эту взрослую, вернувшуюся с войны Ниночку, но все радовались, будто она приходилась им самой что ни на есть близкой родственницей.

Прошли годы.

Милочка вышла замуж за хулиганистого парня, грозу всей местной шпаны. Родила сына. Похоронила отца, любимца женщин и детей, доброго и разговорчивого дядю Пашу, который, несмотря на отсутствие одной ноги, ежедневно совершал долгую прогулку до центрального парка и обратно. Шел он медленно, опираясь на палку, и деревянный протез загадочно поскрипывал при каждом движении. Дядя Паша всегда приносил в карманах шоколад, который покупал по дороге, и раздавал его соседским мальчишкам. За это его и любили.

Потом, уже в сталинские времена, муж Милочки сел в тюрьму за рассказанный ненароком анекдот, который сочли политическим. Отбыв срок, он вернулся через десять лет – совершенно седой, мрачный и какой-то притихший. Милочка к тому времени располнела, стала чопорной и вальяжной дамой. Одевалась она хорошо – работала в каком-то «ответственном» месте машинисткой и пользовалась покровительством больших начальников. На каждом пухленьком, коротком пальчике с ухоженными ноготками у нее было надето по кольцу. Но, несмотря на эту кажущуюся «барскость», руки ее поистине творили чудеса. Очевидцы утверждали, что печатает Милочка с невиданной скоростью и на клавиатуру вообще не смотрит. Только на лежащий слева от пишущей машинки лист с текстом. Люди даже специально приходили поглазеть.

Спустя еще двадцать лет Милочка, которую все звали Милой Палной, превратилась в грузную, страдающую от тяжелой формы диабета старую женщину, очень похожую на свою недавно умершую мать Веру Иосифовну. К тому времени не было уже на свете и мужа, скончавшегося от повторного инсульта. Милочка жила все в том же доме, в той же квартире на втором этаже со своей внучкой Юлечкой. Внучка была красивая, с тонкими чертами лица, стройная, как тростинка, и занималась танцами.

Иногда Милочка выходила во двор, садилась под раскидистую старую липу, за столь же старый, почерневший от времени щелястый стол. Вокруг этого стола когда-то собирались многочисленные жильцы небольшого, по городским меркам, но весьма дружного дворика. Печных дел мастер Трофимыч выносил холщовый мешочек с гладкими кубышками. Его жена, полная и благообразная старушка Федоровна, раскладывала карточки и начиналась игра в лото, которая могла длиться часами. За это время обсуждались дворовые, городские, а то и государственные новости. Разговор перемежался шутливыми выкриками:

- Барабанные палочки! (Это означало «одиннадцать»).

- Дед! («Девяносто»)

- Сколько ему лет? – спрашивали все хором.

Из мешка извлекалась кубышка с указанным на ней возрастом «деда» - он мог быть и десяти, и пятнадцати лет, а то и двух-трех.

Все дружно смеялись.

А потом Вера Иосифовна тихо начинала какую-нибудь песню. Она была верующая, открыто ходила в церковь, да и не просто ходила, а и пела на клиросе. Великим постом она носила черный платок, а на Пасху покрывала голову белоснежным кружевным шарфом. Когда она пела, все вокруг замолкали, даже скандальная Шурка Власова из первой квартиры. Милочка тоже подпевала матери. Потом подхватывали и все остальные.

В такие вечера, а было это вскоре после войны, разнородные, разномастные, отличающиеся друг от друга уровнем образования и воспитания, жильцы дома становились словно одной семьей. Да, Шура происходила из батраков, а старая портниха с немецкой фамилией Бергер – из дворян, в этот дом они обе попали по разнарядке женсовета, а его решения, как говорится, не обсуждают. Решения эти были мудрыми и справедливыми: советская власть хоть и стояла насмерть за рабочих и крестьян, но давала кров и тем, чье происхождение обозначалось двумя емкими словами – «из бывших». Но сейчас, в этот тихий летний вечер, представительницам двух разных классов было нечего делить. Это завтра они опять начнут скандалить: Шура упрекнет Бергершу в том, что она «строит из себя», а гордая Бергерша молча, но выразительно посмотрит на грязные и босые Шурины ноги (сама-то она, хоть и была в возрасте, всегда носила очень хорошую обувь – ее шил на заказ старый армянин из соседнего переулка со странным для провинции названием Европейский). Тощая Матвеевна закурит свою вечную папиросу и зайдет с нею во рту в чисто побеленный известью общедворовой туалет, а не переносящая табачного дыма Вера Иосифовна будет молча ждать, когда выветрится помещение, делая пешие круги по двору. Дочь бывшего крупного петербургского заводовладельца Елена Сергеевна Панкратова, ныне обогретая и прощенная советской властью, в который раз переберет тайно вывезенные из Петербурга драгоценности – бриллиантовое колье, жемчужное ожерелье и несколько старинных золотых колец, посетуя, что в этой стране и, тем более, в этом «зачуханном» городе их совершенно некуда надеть, нельзя даже просто кому-то показать. А уборщица тетя Глаша станет будить свою долговязую дочку Липу, чтобы та молола кукурузу для утренних лепешек к чаю.

Глаша догадывалась, что хитрая Елена Сергеевна совсем не та скромная служащая, за которую она себя выдает – это каким-то образом читалось по ее ровной аристократической осанке и тому затворническому образу жизни, который Елена Сергеевна вела, никого не впуская в свои две комнаты с постоянно зашторенными окнами. Глаша молча злилась, стараясь при каждом удобном случае намести побольше мусора к ненавистному панкратовскому порогу.

Но это будет потом. А сейчас все сидели вокруг стола под липой и пели. На противоположной стороне переулка опускалось за крыши домов уставшее солнце. В темной кроне пахучей липы шебуршилась, устраиваясь на ночь, какая-то птица. Из сада, расположенного за домом, доносился терпкий запах знаменитых Милочкиных роз, которые она выращивала с любовью и самозабвенно. В ее спальне на втором этаже всегда стоял свежий букет из только что срезанных цветов.

Там, в этой спальне, было много чего еще интересного: фарфоровые слоники на старинном трюмо, яркие жестяные коробки из-под цейлонского чая, множество кружевных салфеток, какие-то резные ящички, шкафчики, инкрустированные перламутром, хорошая посуда в узкой стеклянной горке… Дядя Паша был каким-то советским начальником, хотя и не самым большим, но все-таки чем-то заведовал, а, значит, имел доступ к определенным благам. Злые языки говорили, что он и в войну не бедствовал, и у них с Верой Иосифовной на столе даже в период оккупации водилось сливочное масло. Так это было или не так, но Милочка явно происходила тоже из не очень-то простой семьи. Это не удержало ее от добровольного ухода на фронт, но, честно отвоевав, она вернулась в привычную роскошь.

Для Девочки с серыми глазами и толстой русой косой Милочка была небожительницей. И теперь, когда обе постарели, эта дистанция по обычаю сохранялась. Когда больная, одутловатая и малоподвижная Милочка выходила во двор под липу, бывшая Девочка, теперь уже со своей дочерью, черноглазой красавицей с бойким, властным характером, обязательно старалась к ней присоединиться.

- Теть Мил, давайте «Андрюшку»! – весело говорила дочь.

Не уступить ее просьбе было очень трудно. И Милочка, помолчав, вскорости начинала:

Как-то ранней весной пасла стадо овец

Деревенская Катя-пастушка.

И понравился ей кучерявый Андрей –

Кучерявый красавец Андрюшка…

Голос у Милочки был филармонический. Как говорила преподавательница музыки из соседнего двора, дочь расстрелянного священника (а это была Она!), назывался этот голос «колоратурное сопрано». Пела Милочка с душой, «по-настоящему», словно рассказывала историю своей собственной жизни. А в этой жизни у Милочки было много чего намешано. Во-первых, фронт. Там, говорили, Милочка свела с ума как минимум десяток однополчан. Во-вторых, работа и какой-то высокий покровитель – его сердцем Милочка завладела тоже без особого труда. В-третьих, муж – знаменитый на всю округу хулиган, матерщинник, зэк и оторвила, каких поискать. В-четвертых – и самых странных! – абсолютно все в доме, без исключения, знали, что Милочка…ворует. Каждый из соседей хотя бы раз испытал это на собственной шкуре. Стоило Милочке войти в чью-то квартиру, как ее ухоженная, наманикюренная пухлая ручка тут же непроизвольно тянулась за какой-либо вещью, а то и оставленной ненароком на видном месте денежной купюрой.

Однажды она зашла и к Девочке с толстой косой, тогда уже совсем не девочке, а взрослой женщине. Та лежала с тяжелым гриппом, и Милочка заглянула к соседке, чтобы ее проведать и подбодрить. Лучше, чем она, утешить больного человека не мог никто. К болезням, в том числе и собственным, Милочка относилась с презрением и даже бравадой.

- Подумаешь, грипп (инфаркт, паралич, язва, рак)! – весело говорила она. – И только-то?! Выпутаемся, не горюй! Я на фронте и не такое видела. Выглядишь хорошо – скоро встанешь!

И человек вставал. Выздоравливал, возвращался к обычным делам, шел на работу, растил детей, горы сворачивал. Когда же Милочка сама заболела диабетом, помощи ни от кого ей не потребовалось.

- И чего это ты взялась меня жалеть? – возмущенно говорила она Шуре. – Я фронтовичка, на войне и не такое видела, ничего не боюсь! А хоть и помирать стану – не моргну глазом. Приходи на поминки!

Вот и соседке она тогда помогла. Прямо с порога рассмешила, развеселила, зубы заговорила, а купюрку-то рукой со стола «слизнула». Соседка в ту минуту отвернулась, но отражение в зеркале увидела… Странно, но она не разозлилась, и тем более – не обиделась. Знала ведь, что водится такое за Милочкой. Денег в доме поубавилось, а радости стало вдвое больше. На другой день вчерашняя больная уже бегала, словно горная лань, не чувствуя ни возраста, ни болезни.

- Да она ж воровка! – удивлялась Девочкина близкая подруга Валя. – Почему вы не заявляете?

И правда – почему? А кто его знает! Как объяснить Вале, что был в Девочкиной жизни тот майский день 45-го, когда фея по имени Милочка спустилась прямо с небес? Разве расскажешь о запахе цветущей акации, о высоком синем небе, о стуке Милочкиных каблучков, о той радости, которую принесла она с собой, вернувшись с фронта? Эта радость, такая большая и такая звенящая, навсегда вошла в Девочкино нерадостное, отравленное войной детство, и с тех пор все самое лучшее в ее жизни звалось этим простым женским именем.

Когда Милочка умерла, двор окончательно осиротел. Не звучал больше в нем ее смех, не было слышно пошловатой песенной истории про Андрюшку, розы в саду поредели и проросли сорняком, а старая липа как-то поникла и опустила свои листья. Казалось, что даже природа грустит по этой утрате.

Впрочем, грустить больше было и некому. Милочка ушла последней, надолго пережив всех обитателей двора. Двухэтажный дом старинной постройки заинтересовал какого-то богатого покупателя. Он его перепланировал, добавил новые архитектурные детали, а на месте сада поставил сауну с биллиардным залом.

В переулке возвели огромную школу с уклоном в английский, и по утрам здесь паркуются теперь роскошные иномарки с мягко хлопающими дверцами. Из них выходят важные, в дорогих одеждах дети, знающие цену себе и своему будущему. И ни один из них, равно как и вообще никто из близлежащей округи, а также и всего большого города, не мог бы сказать или вспомнить хоть что-нибудь о прежних временах и людях. Но это и понятно. Как они могут помнить тех, кого не видели и не знали?

А я – помню. И Милочку, и песню про Андрюшку, которую она так душевно, с переживанием и «слезой», исполняла по моей просьбе. Да и забудешь тут, если Девочка с толстой, туго заплетенной косой бесконечно рассказывает мне о ней! Постепенно Милочка стала частью уже не маминой, а м о е й жизненной истории. Она – красивая, смелая, сильная, в о р о в и т а я - так и живет там, в переулке, от которого я по какому-то стечению обстоятельств не могу (или не хочу?) далеко уходить.