... Эту гору и горой-то назвать было трудно.

Так, холмик небольшой, с бархатно лоснящимися склонами, покрытыми нежной зеленой травой и разбросанными то тут, то там алыми пятнами низкорослых степных тюльпанов. Слегка крутобокий – как раз удобный для восхождения.

Мы тогда быстро докарабкались до вершины. И уже здесь, стоя под не очень еще горячим майским ветром, окончательно поняли, что имели в виду те наши друзья, которые здесь уже бывали. Всё обозримое пространство – на десятки километров вокруг, до самого горизонта – заполняло собою Небо. Ярко-голубое, с гигантскими скалами белых кучевых облаков, кудрявых, как крепко сбитые деревенские сливки, нагроможденных в беспорядке подобно льдам в океане, оно простиралось над нашими головами, словно купол византийской базилики – покатый, слегка приплюснутый по краям. Там, где он смыкался с землей, были видны темные, почти черные вертикальные полосы далеко отстоящей отсюда первой майской грозы. Время от времени сквозь черноту пробивались всполохи, слышались глухие раскаты грома.

Ничего, в общем-то, особенного для тех, кто привык – гроза в степи, но я видела такое впервые.

Красота и величие окружали нас, и можно было бы стоять и любоваться ими бесконечно долго. Но вдруг…

Какое-то еле уловимое колебание внутри моей груди встревожило меня. Оно исходило из самой середины, из того места, где вертикаль и горизонталь, пересекаясь, являются еще только точкой, потенциалом, намеком на какой бы то ни было определенно направленный вектор. И этот вектор отчего-то не мог начать свое движение, чтобы, набирая скорость, впоследствии развиться, простереться, захватить меня шумно и радостно, как в детстве.

Однажды я, уже взрослая, с такой же, как сейчас, спрессованной в точку серединой, возвращалась с работы домой по зимнему городу. Навстречу шли двое: мать и ребенок лет трех-четырех. Вдруг, оторвавшись от матери, мальчик побежал. Буря швыряла ему в лицо свои распластанные белые лепешки, а он бежал, задыхаясь, раскинув руки в стороны, и кричал:

- Снег ид-ё-ё-от! Мама-а-а-а! Снег идё-о-о-от!

- Застегни пуговицу под шеей! – кричала мать в ответ. – Закрой рот шарфом, а то простудишься!

Но ребенок не слышал этих слов. Он был счастлив.

Остаток пути я преодолела в одиночестве – улицы были пустынны, словно город вымер в этот вечерний час. Черный асфальт проглядывал кое-где в снежных проплешинах. Ветер пронизывал насквозь слишком легкий для такой погоды драп моего пальто. Холодно и пусто было на душе. И тогда – подумалось: а бегала ли я когда-нибудь так, как этот мальчик?

Почему я вспомнила об этом здесь, на вершине горы? Какая связь между той заметенной снегом улицей и этой весенней степью?

- Видишь, земляника цветет! – сказал мне тот, кто взошел на гору вместе со мной. – Еще неделя-другая, и ягод здесь будет полным-полно. В детстве я любил заливать их парным молоком и есть ложкой…

Он улыбнулся.

- Нигде не видел такого обычая, только на Орловщине…

Он поискал глазами, где бы присесть, и остановился взором на большом куске мрамора, широкой плитой выступающем из земли. Это было и впрямь готовое ложе.

- Вот так бы и лежать здесь, - мечтательно произнес Он, растягиваясь на камне, как на лежанке, во весь рост и закладывая под голову свои жилистые, сильные руки. – Так бы и лежать…

Я села рядом прямо на траву.

Он стал смотреть в Небо.

Я понимала его.

Тишина сгустилась вокруг нас – мягко, струйно, колыбельно, и мы оба доверяли ей.

- Лягушки квакают, - вдруг сказал он. – Значит, поблизости есть водоем. Пойдем, посмотрим?

Он встал, отряхнув с себя мелкую, прахообразную мраморную пыль, и двинулся вниз с пригорка. Я догнала его и взяла под руку.

- Хочу идти с тобой, как Аксинья с Григорием, - засмеялась я, прижимаясь к нему. – Только шинели не хватает, которой он прикрывал ей плечи. А вот степь, наверное, была такая же…

Мы шли, легко ступая.

Зажмурив глаза, я подчинилась его руке.

- Осторожно, - сказал он метров через сто, остановив мой парящий полет едва ощутимым локтепожатием. – Мы – на краю обрыва…

Я вздрогнула и обомлела. Прямо под нашими ногами разверзалась огромная пропасть – по видимым признакам, заброшенный каменный карьер.

Я почувствовала неприятный холод в груди.

- Ты вспомнила мост? – спросил он.

Да, я вспомнила мост. Длинный, двухкилометровый мост над Волховом. Нам, тогда еще молодым и здоровым, объездившим полстраны и только что прибывшим в Новгород, нужно было перейти его и попасть в ту часть города, где располагалась гостиница. Для пешеходов на мосту была оборудована специальная дорожка, отделенная от автострады высоким чугунным парапетом. Но это не помогло. Ровно на половине пути, где каменная дуга наиболее высоко поднималась над рекой, я бросила Его руку и побежала назад. Именно побежала – не пошла, не побрела, не двинулась, не направилась, не поскакала вприпрыжку. Ничто на свете не могло бы в ту минуту меня остановить. Чего я боялась? Не того, что мост обвалится – нет! Не того, что кто-то меня столкнет – никого не было на пешеходном тротуаре в этот полуденный час. Страх мой был совершенно нелепый: мне показалось, что я сейчас вскочу на перила и прыгну вниз, с высоты нескольких сот метров, в черную, холодную воду. В эту шумящую где-то далеко под ногами адскую пучину.

Волхов – очень глубокая, судоходная река. Незадолго до несостоявшегося перехода мы совершили по ней водную прогулку. Опять-таки, кроме нас никого на прогулочном катере не было. Его хозяин, который взялся провести экскурсию, на всю громкость включил репродуктор и под его дребезжащий грохот занимался своими делами. Мы же стояли на корме и любовались медленно проплывающими по обеим сторонам речными берегами – с их белыми храмами, полуразрушенными древними монастырями, лесами и перелесками, хранящими отзвуки русской истории…

И вдруг, ненадолго отвлекшись и подняв голову, я увидела, что берегов нет. Есть только бескрайняя, холодного стального оттенка, волнуемая редкими бурунами гладь воды.

- Что это? – закричала я и обернулась к катерщику.

- Не волнуйтесь! – весело, перекрикивая музыку, отозвался он и помахал рукой. – Мы вышли в открытую воду. Узнаёте? Это же знаменитое Чудское озеро!

Ему, уроженцу и патриоту здешних мест, и в голову не приходило, что кому-то может не понравиться такой поворот событий.

Но он не понравился мне. Вид большой, без границ и пределов, холодной и опасной воды оказался непереносимым для меня. Прогулка была прервана.

А потом – мост.

А теперь вот – карьер.

На какую-то долю секунды мне показалось, что я могу подойти к самому высокому, самому опасному краю обрыва и прыгнуть вниз.

Солнце садилось. Из-под облака, зависшего над горизонтом, проливались на землю его последние лучи – словно из огромной лейки, опрокинутой над степью. Эта степь больше не казалась мне милой. Хотелось уйти, уехать, убежать, покинуть неприятное место немедленно, без проволочек. Но этого нельзя было сделать – мы слишком далеко зашли, и обратный путь предстоял долгий и осторожный: степь все-таки, нехоженное поле.

И зачем только я пошла на эту чертову гору?! Нарушила свое давнее правило: избегать тех мест и ситуаций, в которых не смогу чего-то сделать сразу, как только возник импульс. Именно поэтому в кинотеатре я всегда покупала билеты с краю – а вдруг срочно понадобится выйти? Или – не летала в самолетах. Я даже беременеть боялась только потому, что плод будет стеснять меня.

Моя подруга и коллега рассказывала, как она однажды полезла вместе с шахтерами в узкий стометровый лаз.

- Мне хотелось понять, - пояснила она, - что испытывает человек, передвигаясь ползком по такой тесной и длинной «норе».

- Ну и что, поняла? – холодея от ужаса, спросила я.

- Поняла, - горько усмехнулась она. – Не знаю, как живой осталась. Представь: впереди десять человек ползут, позади столько же, и все мы – ровно на середине пути. Сбоку, сверху и снизу – земляные стены, пространства хватает ровно на размах локтей. И я вдруг понимаю, что мне хочется встать. Выпрямиться во весь рост и вдохнуть воздуха. Или хотя бы – сесть на корточки. Что-нибудь сделать, только не оставаться более ни одной секунды в горизонтальном положении. А это – невозможно. Только двигаться вместе со всеми к выходу. Знаешь, что со мной было?!

После этой вылазки подруга обнаружила у себя несколько седых волос. А шахтеров, про которых готовила статью и для которых подобные перемещения были просто частью обычной, ежедневной работы, описала, как героев и небожителей, как людей особого, неземного склада, достойных всяческого поклонения. Редактор, конечно, вычеркнул потом все эти «сопли», но статья все равно получилась хорошей – как отражение настоящего, то есть, пережитого лично и прочувствованного на собственной шкуре опыта.

… Когда мы пошли назад от карьера, гроза все-таки настигла нас и обрушила на наши ничем не прикрытые головы весь свой неправедный гнев. Исхлестанные ее яростными водяными пощечинами, оглушенные грохотом сталкивающихся в небе колесниц, ослепленные догоняющими нас стрелами её огненных, костлявых пальцев, мы бежали по степи, как испуганные, застигнутые врасплох дети на картине Перова.

Кстати, о картине. Меня волнует один вопрос. Ну, хорошо, старшая девочка несет на спине маленького брата. А вот кто «несет» её? Ей ведь тоже страшно! В бескрайнем, враждебном пространстве, под черным грозовым небом… Разве она не боялась?!

Говорят, что человек по-настоящему взрослеет тогда, когда перестает мечтать о лучшем прошлом. В моем прошлом не было отца. Или брата. Никто не носил меня на закорках. Не оберегал, не спасал от житейских бурь. Я просто не знаю, про что это. Но ведь и я никого не носила! В момент опасности я всегда понимала только одно: надо спасаться самой. И это был не вопрос отсутствия спутника. Это был вопрос н е д о в е р и я ему. Кем бы он ни был – даже Богом.

…Мы бежали долго, бесконечно долго. Шлепали по скользкой темно-коричневой грязи, расплывающейся под ногами, мяли земляничный цвет, хранящий в себе так и не осуществившуюся будущность, спотыкались на неровностях, как пьяные канатоходцы, то и дело натыкаясь на вылезшие из земли, как молочные зубы из десны, мраморные осколки, никому не нужные и никем не оцененные здесь, на склоне удаленного от города, дикого и мрачного холма. Пахло тиной, сырой грибницей, размокшей до месива травой.

- Не спеши! – кричал мне прямо в ухо Тот, кто бежал (а, вернее, быстро шел, ибо бежать было не в его правилах) рядом. – Всё равно промокли, теперь главное – не упасть!

Но я не слушала Его. Далеко впереди, на линии горизонта, виднелась трасса. По ней, прочеркивая дождевую завесу, светлыми точками вправо и влево бесшумно двигались редкие автомобили.

- Туда! Скорее! – задыхаясь, шептала я себе под нос. – Ловить любую, просить, умолять, чтоб взяли… Только не здесь… Не видеть всего этого… Не быть в этом…

И последнее, что выплеснулось само собой:

- Тебя не видеть! Никогда!

Наверное, Он не слышал этих слов, утонувших в громовом раскате. Он давно привык не слышать. Шел быстрым, едва поспевающим шагом, укрывая меня от ливня какой-то своей одеждой. Наверное, Ему было холодно. По темным, словно подсушенным Его плечам – я видела боковым зрением – как слезы, стекали струи воды. Руки – тоже темные от загара, хваткие, с выпуклыми жилами от локтя до кисти – держали меня за плечи цепко и твердо, делая вид, что они – отцовские…

Господи, да не знаю я, не знаю, не ведаю ни сном, ни духом этих якобы защищающих отцовских рук!

… Вечером, уже дома, Он, глотнув изрядно водки, сразу же свалился и уснул, а я долго сидела в одиночестве у окна, выходящего в сад, много курила и думала. О том, как хорошо было бы стать свободной: смело перейти через высокий мост, выплыть в открытое озеро или без паники пересечь стометровый лаз. Самое сложное, оказывается, смириться со своей слабостью, с тем, что ты не можешь чего-то изменить. Или – кого-то. Даже просто уйти с горы тогда, когда этого хочешь. Иногда приходится ждать, плыть по течению, отдавшись на волю бешено несущей тебя воды, с тем, чтобы за поворотом, сэкономив силы, схватиться за корягу и выбраться на берег.

Беспомощность надо уметь переживать во времени. Пережидать, как грозу в степи. Или – как снежную бурю. Выдержать. Выносить плод, зародившийся точкой в твоих глубинах. Позволить этой точке, обнуленной страхом, развиться во что-то большее. Не бежать, а – стоять, удерживая равновесие, доверяя своей тишине и опираясь на среднее – серединное - перекрестие внутренних энергетических потоков.

Довериться тишине…

Так же, как в детстве – родителю?

Или – Богу?

Или – мужчине, под чьей шинелью пересекаешь жизненное пространство?

А, может быть, той сильной и разумной части, которая есть во мне, несмотря ни на что?