Я всегда боялась «чёрных» мыслей. Старалась гнать их сразу, едва они возникали, ни в коем случае не допуская в голову. Словно ставила на их пути фильтр, который отсеивал всё ненужное и не позволял ему стать моим.

Я не знала тогда, что энергия мысли никуда не исчезает. Она остается во мне, в глубинах моего подсознания, и там, в этой темноте, невидимая и не опознанная, вырастает до разрушительных размеров.

А всего-то и надо было назвать вещи своими именами! Вот так прямо и признаться, что этого - ненавижу, этому – желаю зла, а с этим – разобралась бы на кулаках. А потом всех троих бы убила. Страшно? Да. Но этот страх заставил бы задуматься и воздержаться от ненужных телодвижений. Ведь осознанная мысль всегда дистанцирует действие, а неосознанная – равна ему.

Только недавно я поняла, что такое Слово: не набор букв, не сотрясение воздуха, а – контейнер для чувства. Оно вбирает в себя злость, обиду, возмущение, отчаяние, страх и доносит до головы. Пока чувства не названы, они порождают безотчетную тревогу, которая побуждает нас к таким же безотчетным действиям. Кто-то – пьёт, кто-то – колется, кто-то – открывает крышку рояля и берет аккорды, кто-то – хватает кисть и начинает рисовать, а кто-то тянет из пачки сигарету всякий раз, когда взволнован.

Названное же чувство, в отличие от неназванного – расплывчатого, бесформенного – обретает форму. У чувства появляются границы. И тогда мы можем понять, про что это. А главное – что-то с этим сделать.

Страх перед «черными» мыслями сделал из меня хулиганку. Мой первый брак распался вскоре после свадьбы, когда во время одной из ссор я запустила в своего новоявленного мужа тяжелую хрустальную пепельницу. Она попала ему в ногу, ударившись о кость чуть выше щиколотки, и крик боли, вырвавшийся из уст этого далеко не хилого, а очень даже сильного и дерзкого человека, смелого воина, только что вернувшегося из армии, мгновенно привёл меня к осознанию начала конца. Так и случилось. Его бабушка, под патронажем которой мы, не имеющие собственного жилья, тогда находились, и которая стала невольной свидетельницей покушения на горячо любимого внука, тут же закатила истерику и выгнала меня с позором. К этому акту присоединился и мой несостоявшийся супруг, который, к тому времени уже успокоившийся, шептал мне в темном коридоре, что эта пепельница разбила не его ногу – боль он всегда презирал, а его нежность ко мне… Он что-то ещё говорил, отворачивая лицо, и я видела, как на обращённой ко мне щеке жёстко и нервно двигались его желваки, и как потом с их узловатой, бугристой поверхности сорвалась большая капля, и как он испугался этой капли, взметнув руку и тыльной стороной ладони ткнув себя куда-то в ухо. Потом он проводил меня вниз по лестнице, до выхода из подъезда, и там, на липком и грязном весеннем снегу, мы, наконец, простились. Я гордо молчала, а он, брякнув чемодан к моим ногам, поднял руку в приветственном жесте («физкульт-привет!»), резко развернулся и скрылся навсегда в тёмных глубинах бабушкиной парадной.

А ведь у нас сразу не заладилось! Бурный роман с одуревшим от «дембельной» радости десантником, слоняющимся по городу в поисках приключений, завязался быстро, но прочно, и через три месяца он, как было принято в те времена, «уж заслал сватов», явившись к моей матери с другом, баяном и букетом темно-малиновых роз. Что именно из этого набора подействовало на строгую, но иногда склонную к сентиментальности родительницу – не известно, но в тот же вечер согласие было получено.

Свадьбу справили громкую, пьяную, многолюдную, с затяжными плясками и целованием всех подряд со всеми подряд, с расплескиванием шампанского на белоснежные скатерти, с «первым танцем молодых» и «воровством» невесты – скучную, одним словом, вязкую, растянутую во времени, а главное – не имеющую никакого отношения к нам, виновникам торжества, жизнь которых должна была начаться с этого бессмысленного сборища.

Моим следующим мужем стал преисполненный желанием самоутвердиться выпускник горного института – красавец, брутал, сексуально откликающийся на всё, что движется. Получив распределение, он завез меня, бродившую по сомнительным вечеринкам в поисках мачо, в далекий северный край, почти за полярный круг. Про такую глухомань принято говорить, что она забыта Богом.

Об этой забытости очень красноречиво говорил, кстати, тот простой и неприкрытый факт, что в округе на сто километров не было ни одной церкви. Более того: среди местного населения, как утверждала наша соседка тетя Паша, религиозность вообще считалась пороком.

- Испокон веку здесь селились убежденные богоборцы, - делилась она, и эти рассказы почему-то очень возбуждали моего мужа. Лёжа по вечерам на широкой супружеской кровати, он богохульствовал, а в глазах его, черных и острых, как две изюминки, выковыренные из булки, светились какие-то веселые огоньки.

- Вот смотри: я сейчас плюну вверх, а потом перекрещусь слева направо, и ничего т а к о г о со мной не произойдет!

Я хихикала.

Впрочем, это так просто вспомнилось - п о ч е м у - т о. Религиозностью в те времена никто не отличался. Разговоры на эту тему, если и возникали, то велись с каким-то злым сарказмом, или, в более мягком варианте, с обесценивающей иронией и насмешливыми косяками в иконный угол (у тети Паши, в юности пешком ходившей в Иерусалим, был такой). Как если бы людям зачем-то непременно надо было д о к а з а т ь друг другу свою непричастность, ни за что не приближимость к чему-то подобному.

Но теперь-то, по прошествии лет, я точно знаю: когда муж с в е с ё л ы м и глазами делал небрежное движение рукой возле лица и утверждал при этом, что ничего т а к о г о не произойдет, оно все-таки происходило.

Например, однажды я увидела, как он, взобравшись на чердак по приставленной к стене деревянной лестнице, с азартом сворачивал шеи испуганно шарахающимся от него голубям.

- Знаешь, какой из них получается вкусный суп?!

Мне было противно, а к горлу подступила какая-то мерзкая тошнота.

В другой раз он с таким смаком пнул ногой мирно спавшего у дороги пса, что послышался хруст собачьих ребер.

В ту ночь мы впервые заснули, отвернувшись друг от друга.

Третий раз был самым жёстким: он избил меня до крови, приревновав к соседу. Сосед был страшный, как зверь, всегда грязный и пьяный, и от рук его пахло коровьим навозом.

Но, тем не менее, именно он стал объектом эротических фантазий моего мужа.

- Я видел, как ты лезла в его постель! – кричал он, таская меня за волосы по всей комнате.

В тот вечер мы отмечали Новый год. Кирюха – так звали моего предполагаемого соблазнителя – напился за праздничным столом до полусмерти, и вряд ли был готов не то что к сексуальным подвигам, а вообще к каким бы то ни было осмысленным действиям. Он долго валялся в центре избы, попираемый ногами танцующих, пока я, наконец, преисполнившись жалостью к его поруганному человеческому достоинству, не помогла ему встать на ноги и не отволокла на близ стоящую кровать…

Когда я оказалась в районной больнице с зафиксированными побоями, от радужных представлений о втором (более удачном, как мне казалось!) замужестве не осталось и следа. Кроме, разве что, длинной кровавой полосы на кафельном больничном полу и сильнейшего сотрясения мозга в анамнезе. Моя женская сущность оказалась оскорбленной, вывалянной в грязи и безжалостно растоптанной: осложненный кровотечением аборт (последствие рукоприкладства) тоже был из разряда т а к о г о.

Надо было пережить эту кровавую бойню, чтобы понять: плевки в Небо никогда не остаются без ответа.