- Нам с братом всегда было тихо и уютно в большом доме, хотя и скучновато. Особенно – в хмурые зимние дни. Из окон большой столовой открывался вид на конюшню и амбар, манил своей тайной заснеженный, весь в сугробах огород, загадочными существами казались ракиты, беспомощно опустившие свои голые, корявые ветви.

Более теплым и обжитым выглядел небольшой кабинет отца. У окна – письменный стол с зеленым сукном, на точеных ножках; на столе чернильный прибор, высокая лампа под зеленым абажуром, счёты, книги, бумаги. Отец никому не велел их трогать и тем более – убирать. Справа от стола - красивая венская качалка, в которой папа любил отдыхать. Рядом – его узкая кровать, накрытая малиновым байковым одеялом; на стене – ковёр, а вверху, над кроватью – фотография в тяжелой, тёмной раме под стеклом: выпускники и преподаватели духовной семинарии. В углу – большая этажерка с книгами и журналами, которые во множестве выписывал отец; последний номер «Нивы» всегда лежал сверху с еще не разрезанными листами. Я любила взбираться на стол, поближе к окну. Отсюда открывался совсем новый вид: родная «старая» церковь за высоким каменным забором, колокольня, церковный двор.

Я перехожу в зал. Здесь неуютно, потому что не топлено. Холодно блестят натёртые стеарином крашеные полы; чинно стоят вдоль стен венские стулья с высокими спинками, блестящее лаком пианино. Мягкая мебель прячется в парусиновых чехлах. Стол, застеленный плюшевой скатертью, весь точёный и круглый, занимает целый угол. У другой стены - два ломберных стола. Всё парадно, ослепительно чисто, но официально, холодно, и всю эту обстановку отражают два трюмо, стоящие в простенках. Только люстра, висящая в лепном кругу посередине потолка, весело поблескивает своими гранеными хрустальными подвесками и радует взор пучком свисающих искусственных зеленовато-кремовых бульдонежей, которые так хорошо умела делать мама. Вид из зала тот же, что и из кабинета: церковь, школа, мочак, хаты мужиков и кузница.

Через спальню я возвращаюсь в детскую. Здесь тепло, весело, здесь моя любимая обстановка, мои игрушки, мой маленький брат, моя няня. Уже сумерки, и горничная разносит по комнатам зажжённые лампы. Шумит большой медный самовар, ароматно пахнет китайский чай, который из маленького чайника наливает мама в голубые фарфоровые чашки.

После чая мы с няней уходим в детскую, и, уже лежа в постели, слушаем сказку. Тихо, монотонно журчит речь старой Лукерьи:

- И вот, посадили тогда энтого самого петуха у колодезь, а он узял, да усю воду и выпил из колодезя-то. Что тут делать? Давайте укинем яго у огонь...

Бесконечно длится сказка про пресловутого петуха, который и в воде не тонет, и в огне не горит, а отовсюду выходит целый и невредимый.

Но вот меня уже клонит ко сну; слипаются глаза, предметы кажутся маленькими, расплывчатыми, а стекло на лампе – большим, раздутым и мягким. Перед тем, как мне заснуть окончательно, няня ставит меня, босую, во фланелевой ночной рубашке, перед иконами, для молитвы «на сон грядущий».

- Господи, - шепчу я вслед за няней, - помилуй папу, маму, деду, бабу, тетю Маню, дядю Яшу и меня, грешную...

После молитвы и трёх земных поклонов няня тушит лампу и зажигает ночник. Мир, покой и сон воцаряются в детской. Мне снятся розовые, чудные сны - как тот розовый свет, что исходит от маленького ночника, висящего в простенке у печки.

А однажды я услышала сказку о мертвой царевне. Эта история сильно потрясла моё детское воображение. Я безгранично жалела бедную царевну, которую злая мачеха велела отвести в тёмный лес только за то, что зеркальце признавало её самой красивой на свете. Местом, куда завела и где оставила несчастную царевну девка-чернавка, мне представлялся почему-то наш большой огород. Зимой его так заносило снегом, что он казался пустынным и необитаемым. В моей голове складывалась такая картина: бушует метель, трещит мороз, низко плывут тяжелые, свинцовые тучи; на голых, звенящих ветвями вербах-ракитах сидят вороны, совы и сычи и кричат каждый по-своему, навевая страх и ужас на брошенную здесь девушку-царевну, бедную сироту. Она идет в одном легком сарафане, утопая в сугробах. Усиливается метель, бушует и ревет злой ветер, а царевна идет и идет по сугробам, сама не зная куда. Огород спускается к речке, где шуршат листья сухих камышей и стучат замерзшие ветки карагача. Вдруг девушка видит огонёк в окне. Она открывает тяжелую дубовую дверь и заходит в дом, где тепло, уютно и светло. Кто в нём живет? Она не знает. Царевна остается жить в этом уютном тереме… Весь вечер я стояла раздетая, в одном бумазеевом платьице, в большом коридоре своего дома и, прильнув расплющенным носом к холодному окну, смотрела со страхом в сторону огорода, изо всех сил стараясь увидеть там то, что рисовала мне детская фантазия. А утром захотела посмотреть, не занесло ли снегом тот домик на огороде, в котором поселилась юная царевна. Даже бегала к речке. Но все было пусто, только зимний ветер зло раскачивал сухие камыши…

…Мне нравилось слушать: Она рассказывала о своих детских передвижениях по родительскому дому как о п е р е ж и в а н и я х. Созвучие этих двух слов воспринималось мною через приставку «пере»: перейти (из одной комнаты в другую) и пережить (возрастные инициации) – несомненно, об одном и том же! И здесь ничем нельзя пренебрегать: каждая деталь этого Пути ляжет потом на «карту жизни». Собственную, не похожую ни на какую другую. На этой «карте» обозначено всё: направление маршрута, опасные места, особенности ландшафта. Такой «карты» не бывает у тех, кто не хочет помнить, куда и зачем он шёл.

А я – хотела помнить. Поэтому, уходя от Неё, старательно и серьёзно вырисовывала с в о ю «карту» – чтобы в нужный момент её развернуть. Чтобы на каждом отрезке пути, на каждой кочке понимать: я споткнулась не просто так, этот бугорок не случаен, он – не сам по себе, а часть цельной дороги. Чтобы каждый последующий кусочек этой дороги не проходить так, будто он – первый, будто с него всё начало быть из того, что начало быть. Чтобы каждое утро не «рождаться» заново на свет, не входить в этот мир, как в чужой и враждебный. На «карте» мне хотелось изобразить все обрывы, перекрестки и тупики. Ведь если нам что-то не нравится в прошлом, нельзя ластиком стереть этот «кусок»!

На «карте жизни» не должно быть пробелов – в этом случае она будет необъективной.