Туфли были из малиновой кожи, со слегка закругленным, гладким носком, на высоком каблуке в три пальца.

- Их шил мне тот самый сапожник, сосед-армянин, у которого заказывала себе обувь моя мама. К нему вообще очень многие обращались. Уж он мог угодить заказчику! Вымерял всё до миллиметра, каждый изгиб учитывал, каждую косточку на стопе, поэтому обувь получалась очень удобная, как будто человек в ней родился. А запах новой кожи?! А скрип? А великолепная колодка, благодаря которой нога делалась устойчивой, несмотря на довольно внушительный каблук? Не-е-е-т, сейчас так не делают! Сейчас всё фабричное, одинаковое для всех, то есть – безликое. Вроде бы всё на месте, а радости нет. А вот когда у Ашота забирала туфли, несла их домой, словно драгоценность. Заворачивала в ткань, дыхнуть боялась. Поставлю на столе, прямо посередине, и хожу, оглядываю со всех сторон. То рукой проведу по блестящему боку, то смахну невидимую пылинку, а, бывало, даже и губами приложусь. А уж потом – на ноги. Первый выход – всегда на сцену. Помню, в этих, малиновых, пела Кармен в 36-м. А в этих, бежевых, цвета кофейных сливок – Офелию. Потом уже – в город надевала или в гости куда-нибудь, если с Мишей шли…

Она решила их мне подарить. Попросила открыть сундук, стоявший у двери. Крышка сундука была массивной, с тяжелыми металлическими скобами. Чтобы ее поднять, пришлось сначала убрать «наносное»: старинный тульский самовар невероятных размеров, какую-то древнюю макитру, стопку старых газет, перевязанных бечёвкой, два цветочных горшка, вставленных один в другой, и даже облезлого пластмассового попугая, детскую игрушку конца 60-х (у меня тоже такой был!).

С первых дней знакомства я заметила, что Она ничего не выбрасывает. Ну вот абсолютно ничего – в буквальном смысле слова. Как-то раз решила устроить чаепитие. Ушла в другую комнату и вернулась с небольшим холщевым мешочком.

- Чай хороший, ты не сомневайся – мы с Мишей в Краснодаре покупали.

- С Мишей? – не поверила я своим ушам. – Он же умер двадцать лет назад!

- Вот тогда и брали, - подтвердила Она, щепотью отмеряя прямо в стакан душистые, скрученные в трубочку листья.

Потом мы долго пили чай цвета тёмного янтаря, оказавшийся очень терпким и, признаюсь, действительно чудесным на вкус.

Таким же образом были впоследствии извлечены из дальних комнат и шкафов водка с сургучной пробкой, которую, помнится, ловко умел когда-то оббивать о ствол дерева мой отец, цикорий в жестяной банке тех же примерно времен, какие-то консервы (этого я попробовать не решилась!), сушеные абрикосы периода хрущевской оттепели, еще какая-то снедь.

А уж о несъедобных вещах и говорить нечего - ими был заполнен весь дом: от мелочей до крупного. Мебель черного дерева стояла зачехленной вот уже десятки лет. Ноты на крышке старинного, вывезенного когда-то из отцовского дома немецкого пианино не разбирались со времен запуска первого искусственного спутника земли. Картины в золоченых рамах, статуэтки, светильники, посуда, даже нитки и иголки «жили» в доме столько же, сколько их хозяйка. Взять что-то и вынести отсюда было делом немыслимым. Почти кощунством. И вдруг – туфли в подарок. Практически не ношеные! Сшитые неизвестным мне Ашотом как раз перед войной.

Я несла их точно так, как Она рассказывала: бережно прижимая к груди, завернутыми в кусок светлой ткани. Поставила дома на стол, откинув уголки, долго разглядывала. Потом надела. Постояла. Сделала несколько шагов по мягкому ковру…

Не скрою – меня переполняло чувство восторга, а главное – какой-то значимости происходящего. Казалось, что с этими туфлями из настоящей, «тех» ещё времен, хорошо обработанной, тонкой и мягкой кожи, мне передалось что-то очень важное, без чего я не смогу состояться. Некий «мессаж», послание из чужого прошлого, которое так неожиданно, так причудливо переплелось с моим настоящим.

Вот так, поскрипывая, красиво и уверенно ставя узкую стопу, Она выходила на сцену, на п о п р и щ е – звенящая монистом («своими руками пришивала к платью каждую монетку!»), ослепительно прекрасная Кармен. И так же предстоит теперь выйти мне – на ту стезю, которая определена мне судьбой.

Сразу наполнилась новыми смыслами та жизнь, которая тогда захватила меня – в чужом и богатом доме, с почти такой же старинной мебелью, с почти такими же картинами на стенах, с окном, растворявшимся в сад и с письменным столом у этого окна, на котором по утрам можно было – совсем по-лермонтовски, по-печорински! – обнаружить несколько случайно облетевших с дерева лепестков цветущих черешен…

Мне легко сочинялось, проза была образной, чувственной, свободной, перо скользило по бумаге быстро и уверенно, как брошенный камешек по речной глади. Или – как тонкая серебряная игла по нежному батисту.

Да я ведь и впрямь вышивала тогда! Училась правильно держать пяльцы, подбирать нитки для сложного рисунка, схватывая тона и полутона, виртуозно преодолевая плавные цветовые переходы.

Всё, всё получила я из Её рук: и пяльцы, и нитки, и книги, и стакан в подстаканнике, который я однажды похвалила, и вышитые салфетки для небрежного набрасывания на кусочек неубранного стола, если кто-то без предупреждения пришел в гости, и много чего еще, и даже – саму Её жизнь.

Я много раз листала тетради, переданные мне из Её «уходящих» рук, и пыталась постичь секрет этого простого, совсем не профессионального текста. «Боже мой, как я люблю жизнь! Эту жажду жизни я переживаю еще с младенческих лет. Помню, как в детстве, проснувшись ранним летним утром и выбежав во двор, я с наслаждением вдыхала прохладный воздух, радовалась этому ослепительному, этому блестящему утру, а потом босиком, по росистой зеленой траве, спешила к речке, где меня поджидали мои подружки. Как весело мы играли! Как интересовало нас буквально всё: и стрекозы, и бабочки, и всякие пестрые жучки, и случайно обнаруженный муравейник, и цветы, растущие на берегу, из которых мы плели нарядные венки… Знакомые сельские пейзажи! Высокий берег реки с извилисто вьющимися тропинками среди зеленой травы, саманные хаты, беленые мелом, на бугре, ветряная мельница на пригорке, голубое небо с плывущими пуховыми облаками, искрящаяся на солнце река, - всё это радовало взор, веселило маленькое сердце…»

Она сказала мне в одну из встреч:

- За рукопись я садилась только ночью, чтоб никто не мешал. И перед этим всегда мыла руки. Зачем? Не знаю, это мне казалось правильным…

Она и угощала меня по-своему, по-особенному, предуготовляя то место на столе, где намеревалась поставить тарелки. То, что лежало просто так, всегда, обыденно, Она сдвигала в сторону. На освободившийся край стелила полотенце – обязательно из чистой стопки, чтоб со следами сгибов. Потом только сервировала – скромно, на двоих, других-то гостей у Нее давно уж не бывало. Всё выкладывалось из закрытых емкостей: масло – из масленки с крышкой, хлеб – из полотняного мешочка, конфеты – из коробки. Ничто не валялось просто так, бесхозно, без присмотра, будучи извлекаемо на свет ровно в том количестве, которое может быть употреблено. Поглощалось аккуратно, неспешно, без суеты, я бы сказала – со знанием дела. Простой перекус всегда превращался в трапезу.

Казалось бы – какая параллель? Не знаю. Не всё ведь можно объяснить. Но можно – угадать. Почувствовать. Услышать не озвученное. Я услышала - как не знающая меру, не умеющая вовремя закрыть свою ё м к о с т ь от постороннего – варварского, расхищающего меня – использования.

И всё это было – от Неё. От Её имения. Как и эти малиновые туфли.

Чужая, наполненная, как у Шмелёва, радостями и скорбями, большая и долгая жизнь перекочевала в мои руки - в виде истрепанных, политых слезами и потом старых тетрадей, из которых мне предстояло что-то сделать. Что-то, что было бы востребованным. Что стало бы читаться – не в избе-читальне, как Она хотела, как представляла себе, готовя рукописное наследие для потомков, а дома, под оранжевым абажуром с бахромой, просто под снопом слегка приглушенного света от настольной лампы, под чем угодно, лишь бы – в самое сердце. Так представлялось мне.

И я – взялась. Вошла в неизведанное в малиновых лодочках цвета «изабеллы». Нащупала Путь (с большой буквы), колею, апухтинскую «русскую тропинку», незаслуженно заглохшую на пересечении широких иноземных дорог.

То, что получилось, оказалось совсем не тем, что ожидалось. Потому что Начало – это всегда продолжение. И надо быть осторожным, чтобы что-то продолжить. Чужие ноты – всегда не разобраны. Чужая мебель – зачехлена. Чужая жизнь – закрыта.

И надо уловить «дух», чтобы это понять.