Я нередко задумывалась – кто же я на самом деле? Ну, понятное дело, дочь и внучка, мать, профессионал, неумеха, умница-красавица, идиотка и дурнушка, каких поискать… Да мало ли кто я еще – в зависимости от настроения, освещения, времени года, оценки окружающих и прочих сложившихся обстоятельств. Но почему всегда не оставляло чувство, что все это не то, все это лишь определения какой-то части меня? Незначительной части.

 

И только со временем пришло понимание. Все просто. Я – Иван. Иван, родства не помнящий. И мой пол тут не имеет значения. И не важно, что имя мое по паспорту – Елизавета. Все это ничего не значит. Иван – он и есть Иван. Независимо от пола, имени, расы, религии и чего угодно там еще.

 

Кое-какие обрывки воспоминаний все же греют мою беспамятную душу. Но они разрозненны и искажены – временем, фантазиями и теми трюками, которые проделывает зловредная память со своим носителем. И я постоянно и тщетно пытаюсь что-то вспомнить, что-то для меня сверхважное, но, несмотря на это, неуловимое. И я заведомо обречена на провал. Ведь вспомнить то, чего не знал – задача не из легких. А, не решив ее, не превратиться мне из Ивана, родства не помнящего, в меня, настоящую.

 

Я начинаю обратный отсчет и попадаю в конец 60-ых, в свое детство. И вижу своего деда – Павла Ивановича. Кажется, даже помню его. Или помню тот образ, который сохранен благодаря фотографиям? Красивый, стройный, в строгой военной форме. Точно знаю – жизнь его не была веселой и легкой. В гражданскую он сражался в Красной армии под командованием Щорса. Или, всё-таки, Буденного? Ну вот, и это уже не помню. А ведь он мне рассказывал! Во Вторую мировую – на Маньчжурском фронте. Домой вернулся офицером, в орденах и медалях, целый и невредимый. Получил высшее образование.

 

Жили мы в неблагоустроенном доме. Мороз – за сорок. У меня на улице глаза мерзли и ноги в валенках промерзали. А он такими бесконечными зимами рубил на морозе дрова, покуривая самокрутку. Думаю, эта привычка его и подвела – умер дед от рака легких. А в моей памяти до сих пор остался морозный запах свежих опилок и поднимавшегося ввысь дыма из труб над крышами.

 

Дед по нескольку раз в день ходил на колонку за водой. А летом уходил на пару дней в тайгу – за ягодой или грибами. И обязательно приносил желанный гостинец - хлеб «от зайчика». И я любила этого таинственного зайца, который всегда помнил обо мне и передавал угощение. Дед не мог и минуты провести в праздности. Он мастерил кормушки в палисаднике, чтобы зимой подкормить синиц. Сколачивал мне в школу какие-то скамеечки, подметал в палисаднике осенние листья, а летом поливал в нем кусты и деревья. Совсем старенький, дед работал садовником, на городской площади поливал и подстригал кусты.

 

Помню, как бабушка потихоньку высказывала ему недовольство тем, что он, фронтовик, бывший руководитель, не может куда-то там сходить и «похлопотать» насчет квартиры, чтобы быстрее её получить. В те времена многое решалась таким способом. Видимо, дед был не из тех, кто мог что-то для себя «выхлопотать» в обход других. Ведь в то время чуть ли не каждый, наверное, второй, был фронтовиком, а каждый первый – тружеником тыла.

 

Дед родился в Полтавской губернии. Когда-то, ребенком, я просила его сказать что-нибудь по-украински. И весело смеялась забавным, на мой взгляд, словам. А когда я просила его спеть, он пел свою любимую печальную песню про черного ворона – «Черный ворон, что ты вьёшься Над моею головой? Ты добычи не добьешься, Черный ворон, я – не твой». Меня поражало, сколько чувства было в этой нехитрой песне.

 

Как моя семья оказалась в Забайкалье – отдельная история, которая чуть-чуть прояснилась только сейчас, после получения ответа из Госархива. С детства я знала, что дед с семьей жил в усадьбе с садом в Саратовской области. Свое подсобное хозяйство позволяло большой семье жить, не испытывая особых трудностей. В какой-то не самый прекрасный момент, уже в послевоенное время, его вызвали в партком и потребовали сдать партбилет, что для того периода было равносильно гражданской казни. Причем не только для «лишенца», но и для всей его семьи.

 

Тогда деда чуть не причислили к врагам народа. Вроде бы потому, что когда-то, юнцом совсем, служил он в царской армии. Потом начальство разобралось, партбилет деду вернули. А он, чтобы не испытывать судьбу, оставил все и рванул с семьей в Забайкалье. Где когда-то он воевал вместе со старшим сыном Николаем, освобождая Маньчжурию от японцев.

 

В Чите его семье предоставили для проживания квартиру в деревянном, зимами промерзающем насквозь, бараке. Одно из ярких воспоминаний моего раннего детства – лед на полу и по низу стен в углах комнаты и две печи, которые, пожирая несчетно дров, почему-то не хотели ответить взаимностью и согреть небольшую двухкомнатную квартирку. А еще помню толстые слои узорчатого льда на окнах, в которых я пыталась «продышать» маленькое окошко, чтобы посмотреть на улицу.

 

Спасая домочадцев от холода, дедушка шил для всего семейства знатные тапочки из овчины, которые назывались забавным словом «чуни». В Забайкалье, кстати, такие тапки, только расшитые бисером и тесьмой, и сейчас шьют буряты.

Днем мы с сестрой сидели на остывающей печи, на расстеленном полушубке – играли, читали. Забавно, но речь идет не о глухой таежной деревне. Такие дома были в столице Забайкалья – Чите. Хотя, почему – были? Та группа бараков, включая и наш дом, была определена под снос еще в конце шестидесятых. В восьмидесятые их «облагородили», обнеся высокими завалинками, оббив вагонкой. И стоят эти чудеса архитектуры и по сей день. Все с теми же «коммунальными удобствами» во дворе.

 

Не так давно открылась и причина, по которой наша семья оказалась в столь суровом и краю. Как выяснилось из письма Госархива, родные братья Павла Ивановича служили в Белой армии. Нужны ли еще причины, по которым семья стремительно променяла обустроенный быт и мягкий климат на нечто прямо противоположное?

 

Дед умер, когда мне было девять лет. До этого – год тяжело болел, не вставая с постели. И я мало что знаю о нем. Знаю только, каким достойным человеком он был – честным, умным, трудолюбивым. Он вырастил достойными людьми шестерых детей, дал им образование. Павел Иванович был удивительно надежным – и для своей семьи, и для страны. Он был Настоящим Человеком. Одно непростительно и непоправимо плохо. Я ничего не знаю о нем. Не знаю его родителей, мне неизвестно, какие ценности проповедовались в его семье. Не знаю, какой трудный жизненный путь он прошел, во что верил и к чему стремился. Я отчаянно не знаю ни-че-го! И никогда уже не узнаю.

 

Итак, о своих ближайших предках мне известна только самая общая информация. Мне известно, что дед – из украинских батраков, вырос сиротой. Как раньше говорилось в подобных случаях – если бы не Советская власть, так батраком бы и помер.

 

Но вот если с дедом все более-менее ясно, то с бабушкой – Елизаветой Константиновной, история приобретает, как говаривал Павел Иванович, совсем другой коленкор.

 

Не могу сказать, что о ней мне совсем ничего не известно. Ну, во-первых, после развода моих родителей мама со мной, трехлеткой, и моей младшей сестрой, вернулась в их дом. В тот самый барак со звенящими ото льда углами и полудохлыми печами. Во-вторых, после смерти мамы моим воспитанием с восьми лет занялись бабушка и дед.

 

И не в том дело, что меня не интересовали мои близкие. Еще как интересовали! Особенно – бабушкино детство. Хотя бы потому, что я смотрела на нее, и никак не могла представить, что бабушка раньше была маленькой девочкой. Я не могла принять эту мысль. Как не могла в свои шесть-семь лет представить бабушкой себя. Я отчаянно не хотела становиться бабушкой. Поэтому и приставала к ней в надежде узнать, в чем же кроется страшная тайна такого превращения.

 

Я, в отличие от большинства своих одноклассников, не могла рассказать, кто были мои прабабушки и прадеды, поскольку не получала на свои вопросы никаких ответов. Для меня бабушка словно взялась откуда-то сама по себе и всегда была именно такой, какой я ее знала.

 

Мне было известно, что, что бабушка - полька по национальности. Сирота. И у нее, оказывается, был отец. Он был из чиновников. Но, поскольку, бабушка не терпела праздного любопытства, выяснить подробности мне не было суждено.

 

Бабушка избегала рассказов о своей жизни и чаще всего в ответ на расспросы отправляла меня поиграть или почитать. Или парировала мои приставания своей обычной загадочной фразой: «Вырастешь, Саша, узнаешь». Ну, кто такая Саша, и что она должна узнать, мне стало ясно, когда в школе проходили Некрасова. Но это мне никак не позволило выяснить, была ли на самом деле моя бабушка когда-то маленькой девочкой. И почему она превратилась в бабушку. Зато навсегда осталось со мной почти невесомое ощущение того, что почему-то нельзя этим интересоваться.

 

Моя детская жизнь существовала словно параллельно жизни взрослых. Обо мне заботились, следили, чтобы я чем-то была занята, но никогда не посвящали в свою жизнь. Меня удивляло, как бабушка с негодованием что-то бормотала себе под нос, когда выступали партийные лидеры, и даже от меня – дошкольницы, не могло утаиться ее презрение к оптимистичным коммунистическим лозунгам, звучащим по радио. Тем более, что мне она ничего не поясняла. Теперь я точно знаю – она просто боялась. Боялась, что несмышленыш, каким я тогда была, услышав дома какую-нибудь крамолу, ляпнет об этом, где не следует. А меня она знала как облупленную.

 

Когда мне было года четыре-пять, бабушка поехала со мной к старшей дочери в Калининград. Зашли мы на почту. А там, как и положено, висел огромный портрет вечно живого Ленина. Я уже тогда была политически подкованной, и как любой советский ребенок, знала, что Ленин был хорошим, почти что моим дедушкой. И знала, что его убила Каплан. А если бы не она, я бы уже жила при коммунизме. Это когда денег не нужно. Просто заходишь в магазин, и берешь любую игрушку, или конфету, какую хочешь. В общем, эта самая Каплан лишила меня такого счастливого детства.

 

Пока бабуля что-то там оформляла, я не смогла смолчать и заявила: «Это дедушка Ленин, да? А что, его жидовка Каплан убила, да?». Бабушка попыталась сделать вид, что ничего не слышала, но в этом была ее стратегическая ошибка. Во второй раз я повторила это еще четче и громче. Думаю, меня хорошо слышали все присутствующие. Бабушка быстро свернула свои дела и выскочила на улицу. Потом долго мне внушала, что так говорить нельзя, нет такого слова - «жидовка».

 

По моим детским ощущениям, бабушка не очень жаловала советскую действительность, необходимость ходить в стаде и думать строем. Я кожей ощущала её презрение, а подчас и ненависть к каким-то вещам вне стен нашего дома. Но причин этого совершенно не понимала. Тем более что мамой мне прививались советские ценности. Трудно сейчас это представить, но у мамы, работавшей следователем, на стене висел небольшой портрет Феликса Дзержинского, заключенный в паспарту. Не в рабочем кабинете, а дома! Вы может себе представить, чтобы сейчас дома у кого-нибудь был портрет, например, Колокольцева? Вам, кстати, известно, кто это? А тогда это не казалось мне чем-то удивительным и органично вписывалось в наш быт.

 

Я была натуральным продуктом советской эпохи. Искренне верила в октябрятские и пионерские лозунги и в грядущую победу коммунизма, относя бабушкину неприязнь на счет ее возраста. Думала, что в силу этого обстоятельства она просто чего-то не понимает. Я была уверена, что придет время, и она изменит свои взгляды.

Но ничего такого не происходило. Ее жизнь для меня была словно скрыта в тумане.

 

Она родилась в 1905 году. Сирота и маму свою не помнила. Из семьи служащего. Ну, обучалась какое-то время в институте благородных девиц. Не закончила по случаю революции. Впрочем, об этом факте упоминалось не охотно, и не ею. Ну, работала телефонисткой. Образование не получила. Сначала – революция. Потом – гражданская война. А еще - разруха, большая семья, дети, Великая отечественная, опять разруха.

 

Все, вроде бы, просто. Так почему нельзя было рассказать – кто твои папа и мама? А это разве рассказ об отце, о прадеде – «был чиновником». Интересно, у чиновников в те времена имена и отчества были? Жили они где-то – в доме, в квартире, землянке, в конце концов? Как-то – хорошо, или плохо, относились к своим детям, женам, любили их или ненавидели? Может быть, хоть родители у них были? И какие-то семейные традиции? Или все-таки нет?

 

На бабушкино счастье и свое горе, я по малолетству не видела в таком кратеньком ответе – «чиновник», отсутствие логики, да и воспитана была так, что не смела настаивать на ответах. Но ведь странно все это. Ну, я вот мало знаю своего отца. Разошлись родители, когда я о себе еще в третьем лице говорила. Но дочери-то своей я рассказала о нем все, что знала.

 

А вот это разве не интересно? Обычная дочь рядового чиновника, не получившая образования. И при этом – прекрасно разбирающаяся в классической литературе, с грамотной речью. Она не переносила, когда кто-то искажал русскую речь, неправильно ставил ударения, или неуместно употреблял слова. Особенно не терпела забайкальские диалектизмы вроде «броится», «ись», «ризетка», или обычное для Забайкалья «кого» вместо «что». И от нас требовала говорить правильно. Хотя некоторые слова она упорно произносила так, как они произносились еще во времена Пушкина – вместо «зал» она говорила «зала», вместо «они» - «оне». Ее любимым отдыхом было чтение классики.

 

По большим праздникам к нам приглашались гости. Бабушка заранее что-то готовила. Расстилая накрахмаленную скатерть, подсказывала моей маме, как расставлять столовые приборы, какие блюда и вина когда и как подавать. И ничего, что в магазинах было скудно. Это не мешало бабушке накрывать стол со вкусом, так красиво, что я со страхом думала о предстоящем взрослении. Потому что знала - мне никогда не научиться так изысканно сервировать стол. И если я приглашу гостей, то просто опозорюсь. Я, кстати, так этому и не научилась.

 

Благодаря бабушке я жила в уверенности, что ребенок должен знать свое место. Когда к нам приходили взрослые (посторонние люди), от меня требовалось уйти в другую комнату и не показываться, если не позовут. Мне внушалось, что неприлично обращаться к посторонним «дядя» и «тетя», если ты действительно не их племянница. Только по имени-отчеству. Неприлично лезть с разговорами и вопросами к старшим, пока тебя не спросят. Сидеть требовалось прямо, положив «ручки на коленочки», как «приличная девочка».

 

В семье вообще все четко разграничивалось на «прилично» и «неприлично». А еще бабушка запрещала играть во дворе с соседскими ребятишками – детьми пьяниц и уголовников. Не дай бог, «нахватаюсь» чего-нибудь не того. Кстати, микрорайон, где расположены те бараки, тогда назывался «Горбойня». Не знаю, как получилось, но в бараках, в-основном, жили именно пившие и сидевшие граждане. Справедливо ли такое отношение к их детям – вопрос, думаю, спорный. Но бабушка придерживалась мысли, что яблоко от яблоньки... Она говорила, что мы должны быть так воспитаны, чтобы в «приличном обществе» за нас не было стыдно. Она будто не хотела замечать, как изменились времена. И что так детей уже давно не воспитывают.

 

А как не вспомнить заботу бабушки о моей нравственности! Когда я училась в школе, самыми «неприличными» эпизодами, которые можно было наблюдать на телеэкране, были поцелуи. Сколько раз, увидев, что герои фильма начинают целоваться, бабушка, с трудом ходившая из-за ревматизма суставов, лихо вскакивала и неслась к телевизору, чтобы его вырубить. Чтобы не терять времени, бабушка просто вырывала вилку из розетки. И ничего, что я училась уже в восьмом классе!

 

В первом или втором классе я читала все, на чем был нанесен шрифт. Попавшейся мне под руку книгой «Домоводство» я тоже зачиталась. Меня интересовало все – как пеленать младенцев, варить борщ, разводить кроликов. Но бабушка, поздно спохватившись, что я читаю что-то не то, пришла в ужас. Я помню, как она шепотом это обсуждала с мамой. Разумеется, это было ужасно – ребенок не должен знать, как размножаются кролики! Я к тому времени уже знала, что меня купили в магазине. А тут – такое! Взяв в руки эту книгу в очередной раз, я обнаружила, что про кроликов в ней уже ничего нет. Бабушка не дрогнувшей рукой безжалостно уничтожила это непотребство.

 

Не знаю, когда у нас появился телевизор. Думаю, ближе к середине шестидесятых. Но с тех пор, как я себя помню, он у нас был. Тогда это была еще редкость. В наших бараках мы были первыми, кто обзавелся этим чудом. С тяжеленным, громко жужжащим стабилизатором.

 

Наверное, тогда же у нас появился холодильник, на белой дверце которого были металлические буквы - «Кузбасс». Затем в кредит мама приобрела стиральную машину. Вряд ли машина намного облегчала быт. Ведь для стирки приходилось натаскать воду из колонки, нагреть ее на печи, а после стирки вынести грязную воду. Кроме того, чтобы белье оставалось белым, его еще и кипятить приходилось. И так – каждую неделю.

 

Что меня по-настоящему удивляет и восхищает, так это - потрясающая надежность советских бытовых приборов. Неказистый внешний вид не мешал им честно служить даже не годы, а десятки лет. Например, после приобретения нового холодильника и телевизора их предшественников, купленных в шестидесятых, забрал в свою воинскую часть муж моей тети. Тогда этим вещам было около двадцати лет, но они продолжали работать.

 

У меня дома сохранилась ручная швейная машина, чугунная, на деревянной поставке. Она одного возраста со мной и до сих пор исправно работает. Бабушка шила на ней все, от пижам до пальто. Она выписывала из Риги журналы мод (было даже издание специально для детей). И шила по выкройкам удивительные вещи. Чаще всего, перешивая что-то из маминой одежды. Ее умение шить было очень важно, ведь тогда даже колгот еще не было.

 

Их заменяла сложная конструкция, для которой бабушка шила из фланели нам, детям, оригинальную деталь туалета – что-то среднее между лифчиком и коротенькой маечкой с застежкой на спинке. Спереди пришивались две пуговицы. К каждой пристегивался «пажик» - широкая резинка со специальным зажимом на свободном конце, к которому крепился чулок. Постепенно жизнь становилась становилась проще. К первому классу у меня появились колготки, присланные тетушкой.

 

С раннего детства я нередко слышала разговоры взрослых о породе. Но не лошадей, собак, а людей. И это не казалось мне чем-то странным, хотя со сверстниками я воздерживалась упоминать об этом. Это понятие было мне привычно благодаря книгам, где описывалась «породистая» внешность, или «породистый» нос. И принимала как должное, что кто-то из родственников пошел не в нашу, «яровинскую», породу. Впрочем, я не прошла бабушкиных стандартов и мне было отказано в принадлежности к ее «породе», поскольку очень походила на своего отца. А его бабушка, мягко говоря, недолюбливала.

Позднее я поняла, что под «породой» бабушка имела в виду не просто «род», а какие-то качества, связанные с происхождением. Парадокс же заключался в том, что придавая большое значение происхождению, бабушка не сочла возможным посвятить меня в мое собственное, рассказав о своих родителях, бабушках, дедушках и других родственниках.

 

А в моем старом-престаром альбоме сохранилась фотография родного брата бабушки – Сергея Константиновича. Он служил в Белой армии, офицером. Нет, о нем бабушка ничего не рассказывала. Только фото в альбоме хранила. Фото было сделано, когда он приезжал в Читу, но что-то там не заладилось, и бабушка его отправила обратно. Приезжал! А, значит, вопреки всему, выжил, и это радует. И есть, наверное, у него дети и внуки. Надеюсь, что есть. Хотя я никогда о них не узнаю.

 

Зато теперь я понимаю, почему живу, словно не чувствуя почву под ногами. Как ощутить то, чего лишился, не успев обрести? Скупая справка из Госархива – всего лишь жалкая попытка забыть, что мое настоящее имя – Иван, родства не помнящий.