Летом сорок второго арестованных в оккупированной Варшаве мирных граждан затолкали в товарные вагоны и много дней, почти без воды и пищи, везли к месту назначения. Слабые и умирали от жажды и духоты.

Два года назад, в первые дни существования лагеря Аушвиц, эсэсовцы старались скрыть свои злодеяния. Прибывших пассажиров встречал представитель «зондеркоманд». В небольшой речи он говорил о работе в трудовом лагере, обещал справедливое обращение и достаточное питание. Но прежде чем следовать дальше, предлагал помыться в бане, а одежду продезинфицировать.

Со временем, когда на станцию стало прибывать в день по пять эшелонов, немцы отбросили все стеснения и с жертвами не церемонились: подгоняли прикладами и хлыстами, пускали в ход кулаки и дубинки, нередко травили собаками.

Когда ничего не подозревающие узники вышли на небольшую, окруженную зеленью платформу, у них стало складываться впечатление, что их привезли на обычную станцию: с вывесками "буфет", "телеграф", "зал ожидания", графиком движения поездов и путевыми столбами, указывающими узловую станцию и путь на Восток. Никто не мог подумать, что на станции был устроен бутафорский вокзал.

Людей в спешном порядке разделили на группы: мужчин отобрали для работ на строительстве военного химического завода, а женщин и детей, под нагайками раздетых донага, повели в так называемую баню. Улица, по которой шли обреченные, называ¬лась "химмельфартштрассе" - "дорога на небо".

- Шнель, шнель! - торопил узников тучный офицер. - Вы не одни: после вас скоро придут другие.

Людей гнали, как стадо: грубыми окриками с пинками. Услышав детский плач, приказывали молчать и щелкали затворами. Матери успокаивали малышей, которые все время просили пить.

Солнце палило нещадно. Сотни узников медленно двигались в сторону кирпичного здания с высокой закопченной трубой, из которой вместе с клубами густого смолянистого дыма вырывались большие языки пламени, образуя на небе зарево. Чуть поодаль стояли машины с прицепами. Кто-то из пленников поверил в то, что здесь они пробудут недолго, кто-то плакал, кто-то прощался друг с другом.

У дверей "купальни" встревоженных дурным предчувствием пленников встречали рослые банщики в черных форменных колпаках со свастикой, повязанные кожаными фартуками. Рядом стоял охранник, придерживая за поводок приземистую, массивную овчарку темно-рыжего окраса. Она сидела без движения, не сводя с колонны настороженных глаз, но было в ее позе, во взгляде что-то такое, что невольно обращало на себя внимание.

- Мамочка, это же Аста! - радостно воскликнула светловолосая девчушка лет шести. - Аста, Аста! - приветливо помахала она и выбежала из колонны.

- Марыля, доченька! - в ужасе вскрикнула молодая женщина и бросилась следом.

Ее удержали:

- Что ты! Дочку погубишь и себя.

Девочка подбежала к овчарке и стала гладить ее. Собака оживилась: каждый день, утром и вечером, она внимательно наблюдала, прислушиваясь к детским голосам, за длинной чередой идущих мимо людей, но никто ни разу не решился приблизиться к ней.

Хозяин собаки, молодой худосочный охранник, стоял с равнодушным видом, лениво играя желваками на надменном лице. Он нисколько не сомневался в том, что его любимица, самая умная, самая преданная собака на свете, могла ослушаться своего господина. Он даже мысли не допускал об этом. В лагерной охране его помощница считалась образцом послушания и верности хозяину.

Марыля нежно провела ладошкой по густому загривку, затем прижалась щекой к морде, заглядывая в глаза овчарки. Темные миндалины загорелись любопытством, а уши, казалось, стали еще острее. Охранник резко натянул поводок, предупредительно щелкнул затвором. Собака, вскинув голову, ощетинилась.

- Молчать! - спокойно, но твердо скомандовал хозяин. Овчарка угрожающе зарычала. Курт опешил: подобного не было за все время его службы в лагере.

Маленькая узница приподнялась на носочки, подтянулась и с легкостью наездницы, забросив гибкое, как лозинка, тельце на спину собаки, обхватила ее за шею.

Та напряглась, застыла на мгновение, словно обдумывая дальнейшие свои действия, затем рванулась с места и бросилась бежать, даже не вспомнив про своего хозяина.

- Ирма, цу мир! Ирма, ко мне! - запоздало рявкнул охранник. Но овчарка и не думала слушаться: со всех ног она мчалась к главным воротам лагеря. Вдогонку беглецам неслись грозные окрики, из казармы повыскакивали солдаты. Не скрывая изумления, они хлопали в ладоши и гоготали:

- Циркус! Рихтингер циркус! Цирк! Настоящий цирк!

Началась беспорядочная стрельба. Собака словно обезумела: она стрелой неслась к заветной цели, не реагируя на поднявшуюся вокруг суматоху.

- Ирма, хальт! Ирма, стой!

- Хальт! Хальт! - разрезали гудящий от летнего зноя воздух резкие, обрывистые команды, еще больше подстегивая бегущую овчарку.

Охранники открыли прицельный огонь. Ирма скользила между блоками, укрываясь от смертельного огня за каменными стенами. Наконец, ей удалось выскочить на дорогу. По булыжной мостовой она устремилась к воротам, но там ее встретили часовые. Еще вчера, сопровождая заключенных на каторжные работы, она беспрепятственно проходила через эти ворота, а сегодня они были для нее закрыты. Теперь ее встречали здесь огнем и проклятиями. Ирма повернула вп¬раво, но и оттуда раздалась автоматная очередь. Со всех сторон с криками на нее бежали вооруженные люди.

Ирма припала к колючей проволоке.

- Хальт, Ирма! Стой, Ирма! - услышала она до боли знакомый, теперь уже недобрый, голос. Она почувствовала это.

Разъяренный, взмокший от преследования, хозяин собаки дрожащим от волнения пальцем нажал на спусковой курок. Овчарка взвизгнула, дернулась и тяжело задышала. Собрав последние силы, она с трудом повернула истекающую кровью морду к обмякшей девочке, лизнула ее в щеку и затихла. Стрельба, как по команде, прекратилась, и над лагерем повисла мертвая тишина.