Подорожники Приходят и снова садятся на выжженный склон, считают вагоны и смотрят на рельсы и шпалы. По правую руку – рябина, по левую – клён, над лесом июльский закат опьянительно-алый. Наполнят стаканы и выпьют, и сплюнут слова о дальних путях, островах, городах или странах, от слов подорожных качнётся к земле мурава, и думы качнутся, и станет тревожно и странно. Подпрыгнув на кочке, стаканчик слетит под уклон, расплещется водка, свернётся скатёркой беседа, у них на глазах промелькнёт полуночный вагон, но знаю: они никогда никуда не уедут. Грёзы о волнорезе В августе шум поездов так отчётливо слышен… Люди куда-то стремятся, наверное, к морю. Сны их под стрёкот колёсный надеждами дышат. Слышишь, промчался в полуночи с посвистом скорый? Мне бы туда, в Джемете, на охряные пляжи, где на солёном прогретом жарой волнорезе можно затихнуть и слиться с анапским пейзажем, можно, забывшись, о чём-нибудь солнечном грезить и, до разреза восточного очи сощурив, вымести мусор из мыслей своих захолустья, тело подкрасить непрочным загаром каурым и – соскользнуть с волнореза, предсердьями хрустнув, томно и тихо улечься на дно не отпетой, видеть, как море меня глубиною пронзает. Думаешь, мысли о смерти? Возможно, и это. Думаешь, мысль о побеге? А чёрт его знает... «Когда слова…» Когда слова пусты или темны, не отражают истинных мотивов, к иной воде и берегам иным, к морским волнам и лунным переливам я выбираю одинокий путь и там зависну взглядом над волною и переговорю сама с собою о том, чего, вернувшись, не вернуть, о том, чего, вернувшись, не простить и не понять, и не принять надолго, - и отрясу их пух и прах с подола, зажав остатки гордости в горсти. «Расплескается Земун молоко» Расплескается Земун молоко, под окошком зарябит резеда - я уеду далеко-далеко, я уеду навсегда-навсегда. Там не будет ни коварства, ни лжи, только думы в облака, в облака, только в бережном саду миражи, только лёгкий ветерок у виска. Таволга У нас сегодня дождь для антуража. Не грей мне руки, не пытайся даже: я нынче непристойно холодна. Так хочется послать кого-то на – на юг, на занзибар или в манилу – пускай самой мне лета не хватило, должно же чьё-то эго быть в тепле. Смотри, как помертвели на стекле и медленно сползают на откосы мои причуды, лишние вопросы, туман белёсый их влечёт к земле, а к декабрю сожрёт их всех до капли смешная и проворная, как цапля, зима, - и разлетятся семена, и в облацех споются имена, и письмена зажгутся, словно хворост, тогда, преодолев хандру и хворость, под электричек мерный перестук я таволгой поволжской прорасту. На перроне С этой дамой на перроне распрощался бывший милый, под осенний крик вороний дама руки уронила, опустила очи долу, а потом взглянула в небо и смотрела очень долго в предназначенную небыль. Нервно сумку теребила дама, стоя на перроне, и не верилось, что милый стал отныне посторонним. Электричка укатила, и стоял, себя не слыша, на перроне бывший милый, воротник подняв повыше… «Когда по рельсам…» 1. Когда по рельсам, стёртым добела, уходят поезда к волшебным далям, до боли распухающих миндалин захочется купейного тепла… И мнится, что, куда ни глянешь – пат, обвалы слева, наводненья справа, а небо осыпается отравой и укрывает с головы до пят, но ты смеёшься, словно нет беды, грустишь, как будто радости не знала, и кажутся прокуренным вокзалом твои семирамидовы сады. А осень, шестипала и худа, вздымает клочья заячьего меха, - и хочется куда-то ехать, ехать, не важно, как, неведомо куда… 2. Когда по жилам, сжатым добела, божок (бабай ли) шаркает в сандалях и кажется, что людям не додали заботы, пониманья и тепла, на головном очнётся третий глаз и озарятся дали-без-просвета. К обочинам столкнув лета и лета, колёса жахнут вслед железный джаз, - и люди всю, какую есть, беду оставив на загаженном перроне, толпой вплывают в мир потусторонний и в тамбуры ныряют, как в бреду, где, косточками честности давясь, раскусывают цитрус разговора, потом идут вагонным коридором себя в окне разглядывать анфас. ... Над головой качается рука уснувшей в простынях на верхней полке. Я, стряхивая шпильки и заколки, валюсь в купель купейного мирка. Анне Давай, рискни, шагни через провал, куда, как в пропасть, кто ни попадал – смешные тётки, дети, три собаки, нелепый дедка в кепке набекрень – вступи в купе, достань французский крем, намажь лицо и пледом цвета хаки укройся непременно с головой, и думай, что открылось пред тобой, какие дали, - воля и простор, но ангел боли крылья распростёр, а в твой простор ворвался крик вороний и волю раскачал на волоске, а кто-то на оставленном перроне сутулится и молится в тоске… Тогда очнись, живи едва живой и думай, что закрылось за тобой. Посад С неба да с крыши – и снегу-то, снегу! Крыша грохочет порожней телегой. Лёд по железу – стальными вагонами переезжает прощанья перронные. Помнишь, когда я к тебе уезжала ночью февральской с пустого вокзала, думала, еду к тебе, недогляда, а приезжала к часовням Посада. С крыши – лавина бедовая снега, только под крышей – купейная нега, лампы трёхсолнцевой, неба дощатого, пледа поляной – утишьем, пощадой мне. Вот мой посад колокольно-бревенчатый, сад купины для стареющей женщины… Вагонное Откуда мы едем, во что мы ворвёмся гудком паровозным? Купейные леди в колготках от omsa белы, как берёзы, мужчины им шёлково смотрят на ноги во снах крепдешинных. Верстами отщёлкав, дорогам дороги мечты искрошили. Путей перекрёстки, бесед передряги, гудков переклички, зажатые в горстку обрывки сермяги признаний привычных. Снега полустанков и станций далёких за бежевой шторкой. Меня – наизнанку дорог подоплёки, путей оговорки. Откуда мы едем, во что мы ворвёмся гудком паровозным? Купейные леди в колготках от omsa белы, как берёзы Куда мы спешим и откуда нас гонит, я точно не знаю, ан анну души под идущим вагоном мне вновь разрезает. | 
Положение о Клубе
Сделать стартовой
