В Краснодарском крае убили известного поэта Евгения Тищенко, работавшего охранником 52-летний Евгений Тищенко - автор поэтических сборников "На расстоянии сердца", "Ностальгия", "Белый блюз". "Евгений Ильич, а для друзей просто Женя, был поэтом по призванию, прекрасным другом, терпеливым педагогом, мудрым наставником молодого поколения. Без его участия не обходился ни один семинар молодых писателей в Краснодаре, а его любимое детище - Творческая лига Кубани - дало путевку в литературу многим начинающим поэтам", - говорится в некрологе, опубликованном коллегами поэта. Все словари мертвы... Все словари мертвы. Слова почти не дышат, разбитые на роты и полки. Их выведешь на свет, но люди не услышат, пока в них крови нет, твоей любви, тоски, пока они молчат и хлопают глазами, на белый свет глядят, как пули на мишень... Так выведи их в лес, что влажным небом залит, на луг, где жизнь поёт, заняв любую щель. Пусть пьют они настой из чабреца и мяты, пусть жимолость чадит небесно, как духи, где капельки души, как и слова, разъяты, и бабочки парят, как белые стихи. Здесь лютня тишины поёт-звенит ковылья, здесь каждый звук растёт и вырастает в слог, здесь слоги и слова вдруг обретают крылья, и ты их создаёшь, как мирозданье Бог. Теперь им дать одно, единственное надо: свой дух и кровь свою и горний трепет крыл, и в них уже поёт гекзаметром Эллада, и в них уже звенит металлом гордый Рим. 8 июня 2000 Ах, скрипочка птичьего зова!.. Ах, скрипочка птичьего зова! Вокруг — тишина. Облака. Звенит соловьиное слово, что песней не стало пока. Броди же в росе по колена, душой погружаясь в рассвет, в весёлое таинство плена, которому имени нет. Герой ты иль писарь бумажный, ушедший на миг в забытьё, — природе всё это не важно, когда ты — частица её. 16 апреля 1999 День увязает в сумерек болоте... День увязает в сумерек болоте, как динозавр, попавшийся в силки. И гаснут на печальной долгой ноте окраины, деревья, васильки. Свет приглушен и, словно бы притушен, полуреальный, полунеземной. В телах людей просвечивают души, и крылья шевелятся за спиной. Тишь, как патруль, бредёт по переулкам, разбавив ночь кириллицей чернил. И полночь эту город, словно булку, чуть тёплую, руками разломил. 6 декабря 2000 Душа, соедини меня с земным... Душа, соедини меня с земным: с турлучным домом, с небом, что над ним, с ромашковым прибоем вдоль обочин разбитой вдрызг булыжной мостовой, с покоем сонных ульев, спящих почек, с кометой ливня, мчащей по кривой. Я столько лет провел вдали от этих родимых пятен детства моего. И памяти сухое вещество – единственное, что сберёг на свете. … Вопит листва под острым каблуком… Я всё нашёл, чего так не хватает… Но отчего, ответьте мне, не тает горошина тоски под языком? Но отчего, пришедшему с повинной, былые вины отмолить нельзя, и острые иголочки дождя пронизывают даже сердцевину? 1 ноября 2002 За дар мой сладкий, дар мой горький... За дар мой сладкий, дар мой горький, что мне дарован однова, за все, клокочущие в горле простые вечные слова, за боль, что прячется под кожей, за то, что жив в таком аду, я поцелую руку, Боже, но на колени не паду. Над лабиринтом старых кровель, когда я с миром говорю, я, признаюсь, порою вровень с тобой кощунственно парю. 13 сентября 1999 Запах варенья в осеннем саду... Запах варенья в осеннем саду — словно бы отблеск гравюры старинной. Жизнь протекает у всех на виду облачком белым, струйкою дыма. Пахнет антоновкой тающий день. Вечер, как яблоко, красен и крепок. Сумерек первых густая сирень — словно годов застывающий слепок. Я уплетаю за обе щеки свежего хлеба душистую мякоть... — Борщ остывает, скорей, мужики! Сколько же попусту можно калякать!.. Поздней цикады пронзительный звук. Голос, летящий ко мне издалёка... Бабочки детства отбились от рук и улетели высоко-высоко. 15 октября 1997 Как ящерица ночь скользнёт за угол... Как ящерица ночь скользнёт за угол и отворится взору в полумгле всё то, чем жил, о чём я долго думал, с чем я сроднился сердцем на земле: турлучный дом за синею калиткой, крылатых листьев немудрёный крой, малинника колючая молитва, лучей медовых монотонный рой. По тёплой коже улицы, босыми перебирая пятками, бегу, где губы листьев повторяют имя, но чьё — никак расслышать не могу. Прощаются ль?.. Я не хочу прощаться. А если окликают — почему нет ощущенья праздника и счастья, прихлынувшего к сердцу моему?.. На тополя октябрь надел уздечки. Я тоже усмирён и при узде. Но сердце отогрею, как у печки, в размытой ливнем пыльной борозде. Сгребу в сторонку вечные вопросы о смысле жизни, смысле бытия... Жужжат над сердцем золотые осы: любовь моя и молодость моя. И жизнь моя трепещет где-то рядом, как птица, что подбита на лету... И этот мальчик с отрешённым взглядом калитку отворяет в пустоту. 9 сентября 2000 Над спелою пропастью лета... Над спелою пропастью лета, над омутом сада сверкающий август затеплил ночную лампаду. И в этом саду, где гесперис соседствует с циннией, в туманности вздоха мерцают глаза твои синие. Уронишь свой взор, точно камешек в воду с обрыва, и вдруг понимаешь, что можно быть просто счастливым, ни словом не выдав себя, ни тем более — жестом, а только — улыбкою, взором, что полон блаженства. И можно куда-то брести сквозь пространство и время, плечом прикасаясь к шагреневой коже деревьев, встречая стрекоз и жуков марсианские лица, — кивать, как знакомым, и вместе природе молиться. И мягко ступая по финишной ленте прибоя, одну из пустот мировых заполняя собою, из ряби земной выходя на небесную сушу, как лампу ночную включаешь бессмертную душу. 20 сентября 2001 Напротив домов, где горбатятся старые вишни... Напротив домов, где горбатятся старые вишни, где кожей гусиной туманится ниша окна, не вспыхнет свеча, не поманит рукою Всевышний, здесь денно и нощно душа пребывает одна. В дыхании ветра, в его постепенной остуде несложно узреть леденящие жесты зимы, но слова глашатай, душа так мечтает о чуде, что мыслями к чуду невольно склоняемся мы. И в этой шумящей, вращающей мир амальгаме листвы пятипалой, резной, уходящей во тьму, душа воспаряет высоко как будто бы в храме и Богу возносит хвалу, и не только ему. 12 октября 1999 Не слишком дорого ль берёшь... Не слишком дорого ль берёшь, судьба моя лихая, за эту боль, за эту ложь, что мы зовем стихами? Что в них? Всего лишь пустячки. Занятье одиночки. Все эти буквы и крючки и рифм литых звоночки. Всю жизнь на скрипочке играй с печалью и любовью, за этот ад, за этот рай плати своею кровью. И вот финала сладкий миг выводит стих на сушу... Ты отразил в нём целый мир, но душу, брат, но душу? 20 августа 1999 Слова солгут, а листья промолчат... Слова солгут, а листья промолчат, по ним пройдётся оторопью шорох. И не стихи над миром прозвучат, а ночь земли в наплывах и повторах. И будет тьма дышать по сторонам, египетская, зыбкая, глухая, и птица, человечески вздыхая, об изначальном вдруг напомнит нам, о той поре, когда наш зыбкий мозг — не человека, а покуда зверя — сжимался в страха слипшийся комок и в мира щель заглядывал, не в двери. Вокруг него кипела жизнь и смерть, но смерти было боле, много боле. И он рискнул, и он решил посметь открыть шкатулку знания и боли. И нам теперь не выйти из пике, и нам лететь по гибельным орбитам, и говорить с природой на забытом, из самых недр идущем языке. 30 мая 2000 Ты ли, родина?.. Ты ли, родина? Эти кривые жесты улиц, лежащих окрест, и двуногие полуживые, и сознанья мучительный крест, этот свиток печальных событий, окаянных и гибельных дней... Чем униженней ты и забытей, Русь моя, тем на сердце больней. Ты ли это в одеждах потёртых подношенье сгребаешь в суму со слезой, закипающей в горле, приживалка в своём же дому? Ты ли это глаза опускаешь под хулу или ропот хамья?.. Ты ли, родина, ты ли, святая, страстотерпица, лебедь моя?.. Не копи ни обиды, ни злости, ибо ты, как надежа, чиста... Под тобою — сынов твоих кости, над тобою — господни уста. 28 апреля 1997 Всего лишь вздох, а он — синоним слова... Всего лишь вздох, а он — синоним слова. Всего лишь взгляд — и ни к чему слова. Я — выкормыш уюта городского, а ты – оттуда, где поёт трава. Нет сходства в нас, но множество различий, и наша встреча — замок на песке. В тебе поют сквозняк и щебет птичий, а у меня одни стихи в башке. Но в тихий час, когда роятся звуки и пьют нектар с ладошки чабреца, я ощутил, как много могут руки сказать о том, что не прочесть с лица. И я теряю свой угрюмый имидж, и воздаю твоим губам, словам в том странном измеренье, где одни лишь подобны мы крылатым существам. И мир вокруг становится отчасти похож на рай, к любви благоволя… И мы не знаем, что за это счастье нам жизнь ещё предъявит векселя. 18 июня 2003 Много ль нужно тебе... Много ль нужно тебе — прикоснуться к теням золотым, в базилике ветвей затерять обветшавшую душу, ибо жизнь — эфемерна, она семантический дым, сквозь сознания жерло плывущий куда-то наружу. В словаре сентября есть лексический слой золотой — в нём по воле небес дерева обретают сознанье и глаголют о том, что увиделось им за чертой, облекая в стихи драгоценные воспоминанья. Аквилегий коробочки тихо гремят на ветру, погремушками сумерек тени резные пугая… Всю-то жизнь мою сердце тянулось к любви и добру, всё-то сердцу мерещилась доля другая. Приближается вечер, как путник усталый к корчме. Аполлон распрягает коней у колодца земного. Я всегда нереальное нечто лелеял в уме и поверить готов, что душа возвращается снова в виде птицы ли, бабочки (форма вторична!), жука, нам даруя надежду на то, что не столь уж нелепо мы транжирили дар, ибо наших стихов облака, оперённые сердцем, тождественны свету и небу. Пусть порою казалось, что в мире я вовсе один, и душа не всегда ощущала присутствие Бога, — дай минуту на сборы (не более), мой Господин, — по сравнению с вечностью, это, конечно, немного. | 
Положение о Клубе
Сделать стартовой
