Их привезли ночью. На рукотворных лесных просеках рычали танки и бэтээры. Они выдвигались в Город. Город спал. Предместье, обросшее облезшими терриконами дышало седым сизым туманом. Анатолийский лес ёжился и выдавливал из себя крохотный "рафик" плотно набитый перенесшими наркотическое отравление пацанками из черзоны, прибывшими отдохнуть…

Черзона давила. Говорили о духовной черзоне. Ленка видела последствия. В такую же летнюю прошлогоднюю ночь отец в пьяном ражу прямо на улице прирезал её нетрезвую мать, бросил нож, оглянулся по сторонам и тут же сел в лужу крови, дожидаться исхода. К ангелам его не забрали. Отца в милиции били, мать увезла скорая в морг. Кровавую лужу никто не удосужился отмыть от асфальта. Утром в милицейском КПЗ от обильного излияния в мозг скончался отец.

Бабушка потребовала, чтобы родителей хоронили вместе. Милиции это понравилось. Составили опрятные протоколы, прибавили заключения медицинских экспертиз, поставили подписи, омыли тела и уложили в одинаковые сосновые гробки для неимущих. Оба гробка были только изнутри обиты белым крепом, а снаружи выглядели вздыбившимися половыми досками буро-коричневого цвета.

Родителей отпевали: мать, как невинно убиённую, отца, как без времени ушедшего. После приезда с кладбища Ленка пошла к той материнской луже, над которой теперь светило яркое июльское солнышко и увидала видение: плотно набитый крохотный "рафик" в ночь пока неведомого ГК ЧП вёз её умирать!

– Я не умру! – поклялась Ленка и положила в бурую "материнскую" лужу кладбищенский матёрый тюльпан. Солнце подожгло и испепелило его, а лужа присосалась и долго ещё пила его влажные цветочные соки.

– Родителей не выбирают, выбирают друзей, – пыталась утешать Ленку бабушка.

– Вышел ёжик из тумана, вынул режик из кармана, буду коцать, буду бить, с кем останешься водить? – детской скороговоркой огрызалась Ленка, пока однажды не получила от бабушки по зубам. Стало больно. Хрупкий верзний зуб раскололся, Ленка ушла из дому.

Ночевала в подвальце соседнего парадика на каком-то не очень пушистом половичке. Как-то к ней подвалил переездный бомж Клипер.

– Куда паруса держим, крошка?

– В систему…

– Ширятся тебе, кроха, рано, а косячком я сейчас поделюсь…

Они легко подружились, почти по детски:

– Любовь к миру, детка, должна быть безгранична. Людей, свободных от законов, денег и насилия, людей, играющих в бисер надо любить. Особенно в эти по-собачьи холодные ночи. Особенно здесь, на земле…

Его рука гладила её за промежность. В глазах у него танцевали лунные зайчики. Они пили дешевый винчик, курили и целовались… Ещё Клипер мотал за шаманиной и обустраивала братское ложе. Чтобы потом её полюбить. Ей было интересно. Ей было тринадцать…

– Мы сегодня сыграем с тобою в бисер, – внезапно услыхала она. Вся расслабленная, она даже не напряглась. Отрывно было плыть под лунными парусами и танцевать телом под управлением Клипера. Но в тот вечер в его любовной гавани был милый и тёплый штиль.

– А что значит, Клипер, поиграть в бисер? Это значит с девочкой поиграться?

– Вот, дурочка, к этому мы с тобой ещё подойдём, но только по-братски, понимаешь?

– Значит, по блядски… Я всегда тебя понимаю… – попыталась спеть Ленка Клиперу песенку девочки-бай.

Но тот достал какую-то книгу, и прочитал ей торжественно и светло:

– "Игра стеклянных бус", прежде всего, представляют себе торжественные публичные Игры... при благоговейном молчании приглашенных и напряженном внимании слушателей; некоторые из таких Игр длятся несколько дней или недель, и в продолжение всего торжества играющие и слушатели живут по строгим предписаниям, простирающимся даже на время сна, аскетической и отрешенной жизнью абсолютного самоуглубления..." Эту книгу написал Гессе.

– А он ничего не добавил о том, что у тебя под джинсами есть настоящий швартовой кончик, и я хочу его увидать… – Ленка хихикнула и посмотрела в туманное поднебесье приятельских глаз уже с братской подстилки. Пальцы Клипера вновь придавили её промежность…

– Это и есть твоя игра в бисер?

– Игра в бисер, деточка, это возвышенный ритуал. – С усердием бэтээра прополз вниз зипун на девичьих джинсах.

– Говорят, крошка, увидевший однажды никсу, водяного духа, подобного русалке, будет искать её всю жизнь. Река, лодка, любовь, никса, лилии, детка… Не напрягай!

Теперь она помогла движению его бэтээра. Делала она это порывисто и неумело, но никса с окровавленной асфальтной лужи, испившая цветочной росы уже увлажнила её коралловые бледные губы, и они потянулись не к губам, а к той опоре за которую она сейчас хотела бы удержаться. Опора выдлинилась и, впитав в себя внезапную влагу первого поцелуя, осторожно отошла прочь.

– Клипер, я хочу солнечной и светлой легенды. По ночам мне бывает страшно.

Член бомжа пульсировал в темноте странным лунным огарком. Он не был похожим на режик, и Ленка теперь ему доверялась…

– Стоит лишь тетиву натянуть, как улетит стрела. Здесь у меня спрятан плед.

И Клипер порылся в прикрытом досками вещмешке. Нежная пушистая оболочка козьего пледа внезапно обернула девчонку. И в этом коконе она оказалась у Клипера на руках.

– Отдать концы, – промурлыкал бомж, и легко сгрёб Ленкины брюки. Звякнули приколотые английской булавкой к истрёпанной джинсматерии ненужные ключи от квартиры.

– У нас все дома, – засмеялась девчонка, и тут пушок на промежности начали теребить, крепенькие упорные пальцы… В глаза Ленки ударила недевичья поволока. В зрачках девочки наплыли тонкие волшебные плёнки, и губы юноши прошептали:

– Вся власть любви!

Врата рая были воспалённо влажными. Проснувшаяся в ней никса повелевала натянутой тетивой тела, выворачивая девичьи ноги на отчаянно смелый зажигательный колдокруг.

– Смелее, девочка, это всего лишь танец, – одобрил её старания бомж, чуть отвалясь в стороне на подложенном под тела обоих матрасе. Матрас был придвинут к трубе отопительного коллектора. По его периметру в старых консервных банках пылали свечные огарки, озаряя окрестную акваторию, которую обстоятельный Клипер вымел, как видно, начисто. Отброшенный в угол веник смотрел на парочку своим упорным древком, жалившим прямо в промежность, которую Ленка теперь упрямо берегла для другого.

– Дай мне свои ладони, – внезапно попросил он её. Она безвольно протянула ему свои тонкие пальцы. Он поцеловал каждый. Затем, соединив обе ладони, сложил девичьи пальцы замком, и в эту живую замочную скважину осторожно вошёл его теперь сильно пульсирующий член.

– Попытайся сжать его и почувствовать, как сжимаешься вся. – Поступок оказался непростым. Тело растопила истома. Но Клипер настоял на своём, и тогда Ленка почувствовала, что внутри её проснулась пружина. Почувствовал это и бомж, целующий её в лицо, грудь, шею, растёгивая при этом кофточку и блузон, под которым не было лифчика. Бюстгальтер при неполном втором был пока не уместен.

Девушка застонала. Губы Клипера обрабатывали её соски, а руки, подобрав разброшенные в полукольце ноги, приподняли их вверх и поджали коленками к бёдрам. Влаги во влагалище стало больше, чем то могло удержать. Сок, обучающейся половым вибрациям никсы, начал сочиться наружу, источая запах спелого мускуса.

– Сжимай, расжимай, сжимай, расжимай, сжимай, – внезапно живой замок устало расжался, пробудившаяся в Ленке никса охнула и член Клипера проскользнул у неё между ног. Но теперь уже и девушка знала, как ей с ним поступать, регулируя присутствие страсти, пока это ей удавалось...

Никса не знала суфийской притчи о Городе, к которому приблудил питерский хипушник Клипер, и где он встретил совершенно оторванное и полуголодное существо девчушки, поселившую у себя в душе никсу. Не ведала никса и о том, что к бабушке Серафиме уже приходили. Звонила и заходила Нина Эрнестовна – пожилая дородная дама, перешедшея по возрасту из статуса сотрудника детской комнаты милиции в социальные дамы. Работала социальная дама, естественно, в районо, растила внуков и правнуков, прощала детей уехавших заграницу ещё до перестройки, которые в ночь, когда едва не умерла Ленка от передозировки клофелина, в страшную ночь прихода ГК ЧП подали заявление о невозращенье на родину. Их приняла на жительство демократическая Голландия. А правнук Егорка поселился в Анатолийском лесу у озера в лагере некогда пионерского отдыха для шахтерских детей. В дни ГК ЧП лагерь принимал детей столичных улиц и детей ликвидаторов. В столичные беспризорницы была зачислена и Ленка, после того как она прошла курс лечения в тюремной венбольнице на Чкалова. Другие девчонки были не лучше.

Дети чернозоны сторонились отмытых беспризорниц. Такие же по сути дворовые подростки, они боялись тех, в чьих душах поселились духи беды. Они боялись Ленки, в чьей некогда светлой и тонкой душе навсегда теперь поселилась, отчаянно влекущая в омут житейский никса.

После обычной для подростков-венеритиков дополнительной тифобработки – взрослые боялись самого обыкновенного педикулёза – подстриженная под мальчишку Ленка с синими крылышками безвольно опущенных рук являла собой обозлённую фурию – голодную, брошенную, обманутую усопшими родителями и друзьями. Среди предавших её особое место занимал чуть насмешливый двадцатитрёхлетний красавчик-бомж Клипер, с рук которого она клевала по зёрнышку: жизнь, пищу, любовь. Теперь она бродила по лагерю, и отзывалась на кличку, которую сама себе назначила строго на весь этот период.

– Я девушка без парика, – гордо заявила она и ни на какие другие обидные слова и погонялы стойко не велась. Даже когда одна огромная олигофрениха из отряда донецких умственно отсталых девчат назвала её обиднее и точнее:

– Ты сучка без передышки, – Ленка приняла это определение только на половину: – да, я сучка – без парика.

Умственно отсталая толстушка привязалась к хипушке и превратилась для неё в самую настоящую мать Терезу, закармливая родительскими гостинцами от донецкой родни – двух сердобольных тёток, на чьём попечении она и росла.

Киевские педагоги не могли смотреть на Ленку без боли. Негласно, за каждое детское оскорбление брошенное в её сторону, следовало строжайшее наказание. Только Ленке разрешалось заходить в бойлерную и на кухню, в прачечную и даже в директорский кабинет, где она, бывало, просиживала часами. Она сдружилась с прачками и поварихами, училась готовить пирожки и с удовольствием штопала свежевыстиранное лагерное бельишко. Но, прошлое переплелось настоящим в каком-то странном гротесковом абсурде…

– Танцы должны быть зажигательно солнечными… – поучал Ленку Клипер в минуты сытого блаженства, после утоления физического и сексуального голода. – Вот, к примеру, что говаривал Гессе, – говорил он блаженно, доставая свою дорожную книгу, которую применял на все случаи жизни:

– "Мысль о внутреннем единстве всех духовных усилий человека, мысль об универсальности – нашла самое полное свое выражение в высочайшей нашей Игре".

– А в чём она проявляется – эта твоя-наша игра?

– Ну, скажем в близости, в братской, духовной близости, в единении душ…

– В сексе?

– Вот, дурочка! Бери глубже!

– Глубже во мне живет никса, а в ней, где-то, очень далеко внутри – её имя. А тебя там почему-то нет, Клипер. Я чувствую: вот-вот и ты отойдёшь, а меня найдут, отмоют и отправят обратно к бабушке – к самой умной Серафиме премудрой. Может быть без души, но уже с никсой?

– Что так больно привязалась к тебе эта пиявка болотная?

– Нет, она просто сама вселилась в меня в той самой луже, где ещё оставалась кровь матери. Я сама виновата. Потеряв маму, я хотела хотя бы ощутить вкус её крови. Но когда поднесла тот болотный коктейль к губам, он запузырился у меня на губах и проник прямо в душу. Вот смотри, я уже месяц живу с тобой в открытую и не беременею.

– Просто ты ещё маленькая.

– Тоже мне, педофил, просто она принимает в себя влагу твою. Она принадлежит водной стихии и ей необходима влага твоя.

– А что же остаётся тебе?

– Твои сила и нежность…

– "... броня, надетая на меня Касталией, оказалась опасной и ненадежной, ибо я не намеревался покорно, словно отшельник, сохранять мир в своей душе и созерцательное спокойствие, я хотел завоевать весь свет, понять его и заставить его понять себя, я хотел его принять и по возможности обновить и улучшить, я хотел в себе самом объединить и примирить Касталию с остальным миром".

– Это обо мне, Клипер, читай дальше, любимый!

– Ещё не время, малышка… В Системе давно известно, любое произнесенное слово рано или поздно осуществляется. Ведь ты и вправду не беременеешь. Хоть и не порченная, девочкой взял. А вдруг и впрямь в тебе живёт эта никса? На этом можно будет и приработать…

– Но как?

– Обычно, любовью: тогда будет и хавчик клёвый и жизнь веселей…

– Ты об этом даже не думай! – перепугано оборвала Клипера Ленка.

– Спи, куколка, утром что-нибудь придумаем вместе.

Они засыпают по-братски, в обнимку. Ленка доверчиво скатывается колобком у Клипера на груди. За бетонным подвальным поддоном хрущёбы метёт стужу январь.

Попытки отмыть цивилизаторский глянец со слов великого Гессе обернулся трудовым потом. А именно: сельскохозяйской коммуной, куда они с Клипером перебрались уже с утра. В городском транспорте на них не обращали внимание, но при подъезде к Тарасовке едва не ссадили с поезда. Клипер прежде Ленки заметил наряд местных дозорцев и отсел от своей новой подружки на условленную дистанцию. Ленка чеканно проговорила каждое вбитое ей в голову слово:

– Еду к бабушке, Серафиме Васильевне на улицу Полевую шесть. Правые полдома её…

– Знаете такую? – спросил нарядный милиционер у дружинников.

– Чего бы не знать: живёт там бабушка-божидарка, дочку её убили!

"Совпало!" – промелькнуло в голове Ленки, но вдруг она почувствовало, как что-то в ней глухое оборвалось в бездонный колодец. Её хрупкую испуганную душонку засасывала в себя никса.

Наряд прошёл…

– За тобою, детка, должок! – проблеял грязный старик. Что-то чёрное вырвалось вдруг из бездны, и страшные глаза никсы прожгли старика.

– Что с ним? – подоспел почти вовремя Клипер.

– Похоже, сердечный приступ, – безвольно пролепетала Ленка, чья мать при жизни была кардиологической медсестрой…

– Он что-то аскал?

– Хотел понимания.

– Ну, а ты?

– Это не я, никса. Это она урекала дедку!

– Ладно, линяем. Лады, что никса с тобой… А дедке и без никсы на компост было пора. Бывают такие безмазовые деньки. Я как-то два часа аскал, а сорвал всего лишь один файфовый… Дедке, и того меньше досталось! Аминь.

Они рванули к двери. Их можно было понять…

– Любой осколок бытия способен заговорить, если он одухотворен. – утверждал страстный хиппи-горбун Коленька. – Вот вам, например, – Никса. Она живёт среди нас, она осуществляется, она мыслящий тросник, она ловит кайф, она выдвигается без дури, она…

– Скажи, что влюблён, поверю, – загадочно улыбается Ленка. Клипер укатал аскать на Золотое кольцо, оставив нё в сытом дерьме. Это сытое дерьмо тоже принадлежало Системе, и в нём зимовали хиплы сошедшие с трасы. Сходили слабые и уставшие. Хиппи-горбун был здесь за старшего. Это он посоветовал Клиперу отдать швартовые. Клипер уступил, но права остались за Никсой, той новой, которая вобрала в себя двух прежних – Ленку и никсу.

– Крути, детка, динамо! Танцы будут потом. Мы выйдем с тобой на рассвете в снега и…

– Это, Умник, неважная перспектива… Можно и яши себе отморозить.

– Так мы ж их у гульфике спрячем! – радостно и почти беззубо прошамкал моложавый Умник-горбун.

Никса невесело рассмеялась. Жила в блаженных, никто не трогал, кормили, за то – куховарила, стирала, штопала, по вечерам пела и танцевала. Чаще всего, сразу после ужина, на столе. Совершенно нагая. Стриптиз не приветствовался. Сразу выбиралась на центр стола и под мантры собравшихся извивала своё гибкое тонкое тело. К ней пытались присоединяться – чаще девушки, реже – парни. Особо рьяных остужал Николай, и тогда они вмести со шмотками вылетали в мир – за двери, девушек – никса. Под её взглядом они просто немели и отрывались уже только в братской постеле. Никса ложилась спать с Умником, но тот был по отношению к ней свят.

Но вот как-то с трассы заглянул на отдых к ним Алексей-с-дудочкой. С ним пришла и Бесстыжая. Истопили знатную баньку, переменили обветшалый прикид и собирались было уйти, но Бестыжая прилипла к горбуну Умнику банным листом. Видно позарилась с дороги на перину постельную, либо пожелала особой остроты ощущений.

– Я – Никса, мне ли баньки бояться? – заявила брошенная всеми Ленка и увлекла за собой станничка подорожного на верхний полок. На рассвете Алешка, сыграв на нижней дуде, внезапно затрубил на другой. Это было что-то печально-светлое и вечно-прощальное. Поутру нагрянул наряд. При Умнике нашли наркоту, а у Никсы – волосяные и половые вши вперемежку. Венерические болезни к Никсе не шли, а вот вшей, она, видимо, числила за своих.

Сорок дней девочка провела среди проституток и залетевших системных барышень. Тогда и узнала, что лобковые вши называются мандовошками, а те, что приживаются в волосах – педикулёзом. Лечили её со всей строгостью, на тюремные свидания раз в неделю пускали к ней бабушку Серафиму. Та приходила не одна, а с Ниной Эрнестовной. Скорее сама Нина Эрнестовна приводила бабушку под конвоем, желая, чтобы старая женщина и совсем юная никса заключили между собой очередной братский союз.

– Очередная система, – испоблобья ухмылялась резко подросшая и похудевшая Никса.

Старшая воспиталка была прежде к несчастью классной руководилкой сбежавшей в хиппи девчонки. Такое случается. Поэтому Ключница стала бить сразу по самому больному – по вольным или невольным воспоминаниям девочки.

Чуть вечер и дискотека – моих девчат строго настрого наказывали мне стеречь, и утешал я их, как мог, хоть не знал и капли того, что испытала каждая из них от жизни сполна. Нагонять страхов не буду. Хлебнула каждая. Не назову теперь каждую поимённо. Возможно, их исцелило наше трудное время своей особой нематеринской опекой. Не назову и имени Ключницы. Скажу одно, прозевал я в лагере какое-то нелепое девичье восстанье. И сам вроде бы подневольный, я не сумел понять их боль намеренно вторично отверженных, а просто как-то у моей коллеги пропал 200 граммовый пакет цейлонского чая. Мы, помню ещё, посмеялись. Но к нам с огромными глазами притюхала уставшая за день повариха Дарья и потребовала, чтобы всех пацанок нашли.

– У меня такое чувство, что все они сегодня умрут. Я сама видела, как девочка без парика, Ленка никсанутая ваша заваривала в полуторалитровой мерной кружке чифирь и несла его к себе, прямо в палату узниц.

– А у меня ещё недавно пропал клофелин, – перепугано охнула коллега Анна Петровна. И еще более испуганно договорила:

– Вас, Вольдемар, они в палату не пустят, а я одна ничего не сумею.

– Я пошла за врачом, – неторопливо и точно решила сердобольная повариха.

Я влетел в зал столовой, где дискотека была в самом разгаре, и коротко объяснил всё лагерному директору – донецкому шахтёру с тридцатилетним стажем Кацману Валерию Львовичу.

От тут же подошёл к микрофону и сказал одно лишь слово: "Отбой"

Чуть позже по лагерю прозвучало:

– Вожатым и педагогам – ситуация номер пять.

По ранее оговоренной договоренности это означало, что вожатые из донецких вузов идут на отбой, а киевские педагоги собираются у директора в кабинете. На случай непредвиденных обстоятельств. Обстоятельность донецких друзей поражает меня и поныне. В ту же ночь в том же Анатолийском лесу на окраину города стали выдвигаться танки и бэтээры. Город праздновал день шахтёра. Танки и бэтээры к городу не дошли. Умирающих девчонок мы разыскивали по лагерю сами. Всё делали тихо и очень не сразу убедили трёх местных футбольных знаменитостей отпустить в отряд трёх же своих изнасилованных столичной сволотой сверстниц. Трагизм той страшной киевской ситуации состоял ещё в том, что первая изнасилованная подонками, затащила к себе под угрозой продолжения издевательств над ней своих двух лучших подруг. В итоге пострадали все трое. Приняв клофелин и запив его чифирём, они могли умереть в любую минуту. Пришлось с мальчишками говорить честно, в открытую – важна, мол, каждая минута, ребята. Никсы в лагере не оказалось. Из корпуса отряда слабоумных донецких детей с рёвом едва не вырвалась в обестыженно смелом белье привязавшаяся к Ленке Люси:

– Сучка без передышки обещала отпустить от себя никсу, тт-там, в полнолуние, у лесного озер-ра! Он-ни уже д-ав-вно изводят друг друга.

– Что это значит, Вольдемар, что это значит? – истошно заорала на меня Ключница.

– Лена мне рассказала, что в неё вселился из лужи с кровью убитой матери водяной дух никсы, за то, что та подарила ему кладбищенский тюльпан с материнской могилы!

– Вольдемар, скажи, что это обычный бред. Ты, дорогой, выпил, – ведь сегодня же День шахтёра!

– Я вам не дорогой!

– По специализации я психолог, – вмешалась женщина-врач. – По всему у вашей никсы-Елены подростковое раздвоение личности, вызванное кризовой ситуацией. Вы говорите, что у нее на глазах пьяный отец убил мать. Затем сексуальная самаидентификация, вот вам и лобковые вши, затем специфически мифотворящая подростковая хиппигруппа. Всё это может быть интересным. Никса пристала к Елене, чтобы спасти её, а не убить! Попомните моё слово. По праву майора медслужбы командование беру на себя: Вольдемар с Кацманом к озеру. Кацман, Ленка Вольдемару доверилась, дай ему увести её от пруда. Я подошлю к вам двух парней из охраны с носилками. Ключница, остается за старшую! Лагерь на ней, простите, вырвалось, Варвара Петровна. Как психолог, я всегда играю на детской стороне. Мы подгоним "рафик" на берег.

Мы с Кацманом опрометью неслись лесной знакомой тропинкой. Она вилась между зарослями лесного ореха, папоротников и малины, над которыми возвышались буки и грабы. Театрально-залихватисто ухали совы и филины. Над прудом согбенно сидела Ленка. Она что-то шептала. Я медленно подошёл.

– Никса, миленькая, уходи,– умоляла девочка озёрное отражение, но то только смотрело на неё сквозь густую чёрно-зелёную стеклянистую массу.

– Она не уйдет, – постарался я вымолвить как можно мягче.

– Я не уйду, – подтвердило озёрное эхо. – Не время, ещё не время, – от себя прошептало оно.

Ленка вздрогнула. Глаза девочки гасли. Я поднял девочку на руки и понёс её на плече, прямо к "рафику".

– Вольдемар, почему она не ушла?

– Она должна тебя спасти.

– Я не хочу жить, – заплакала Ленка.

– Жить, жить! – заупрямилось эхо.

В лесу были расставлены армейские кордоны. Сначала нас останавливали: водителя, врача, директора лагеря, отрядного педагога, трёх местных футболистов и восемь угасающих девичьих жизней. Вместе с никсой нас было шестнадцать. После второго блок поста мы миновали ещё пять. Ни на одном кордоне нас более не держали. По лесу летела опережающая нас страшная радиограмма: в районку едут умирающие от нечаянного отравления дети. Девчонки из столичных уличных подворотен. Нам, взрослым, было стыдно за нашу человеческую беспомощность. Первая к нам навстречу пришла та же Ленка.

– Перед чаем мы выпили клофелин.

– Сколько? – решительно спросила у в очередной раз невольно провинившихся врач.

– Эту пачку мы пили поровну, а в той было ещё двенадцать таблеток. Пили только выпавшие из носилок…

– Изнасилованные девчонки?

– Мы,– последовал минорный ответ.

Пятьдесят таблеток на восемь – получалось по шесть-семь штук, да ещё трое по три.… Да ещё две из троих признались, что пили ещё по две-три, ранее отложенные про запас.

Анатолийский рукотворный лес в греческом районе Донецкой области посадил немец-лесовод. Врачи-греки встретили наших девчонок.

Самое мрачное из ругательств прозвучало утробно:

– Вы не детки, а сучки! А ваших педагогов… – и всё остальное касалось уже нас, допустивших лагерное неравенство. Лекарств в больнице не оказалось. Нашли только нечто сосудорасширяющее для тех двух, которые проглотили по двенадцать колёс. Ленке досталась огромная лейка из оцинкованного железа, поллитровая кружа и дородно-увесистая санитарка без имени. Она зажала в руках ребенка цыпленком и, своевольно вставив в отверстие рта огромную лейку, стала мерно и расторопно вливать в девочку воду: поллитра, литр, полтора, три, четыре… На пятом литре никса оставила Ленку навсегда. Измученная полуживая девчонка внезапно потеряла сознания…

Когда Ленка снова пришла в себя, больше никто не смел называть ее Никсой. Мы въехали в Город. Танки остановились в пригородах, развернув устало стволы на обочины шоссейных дорог, по которым уже брели местные хиппи аскать у солнца радости и любви. Для себя и каждого. Радугой над городом взорвалась на прощание никса. В это время Ленка мирно спала у меня на руках.

Август 1991 г. – Ноябрь 2003 г.