Остановись, мгновенье! Ты не столь

Прекрасно, сколько ты неповторимо.

 

Бродский, “Зимним вечером в Ялте”

 

Случайно встретились, совершенно случайно. Учились вместе в одном институте. Давно не виделись. И теперь вот беседовали.

Начали с того, что в квартире у нее живет кот, который хорошо воспитан: когда она ест, он смирно сидит на табуретке у стола и дожидается своей очереди. Она сказала, что животных всегда можно воспитать дрессировкой, тут-то все и началось, он сам потом удивлялся-его словно прорвало. Ему всегда казалось, да нет-он был просто уверен, что что эти здоровые, присущие животным инстинкты живут в каждом из нас, они просто придавлены привычками и разу-мом-да что там, теперь об этом только мечтать. Потом он cразу воодушевившись логичностью перехода, заговорил о нелепости привычек, вырабатываемых в нас жизнью, и затосковал о природе и одиночестве в ней, завидуя только что перечитанному Робинзону. Он все больше воодушевлялся, глядя на книгу в желтой обложке, которую она дер-жала в руках, прикидывая заранее, с чего начать наступле-ние на привычку к чтению, пока продолжая о прежнем. Здоровое дремлет в нас, мы редко вспоминаем о нем, а время отсчитывает свое. “На всех робинзонов островов не хватит”,-топчась на месте, грустнея как всегда, прислуши-ваясь к себе и преодолевая нерешительность, выдал он фразу поэффектней. Солнце палило по летнему сильно, и беседуя, они невольно подставляли ему лица. Оно вовсе разморило собаку, распластавшуюся рядом на боку на асфальте. Прохожие на первый взгляд тоже были распарены, и собеседница время от времени заманчиво прикрывала глаза, как козырьком рукой.

Прошел час, но он не знал об этом, намеренно не смотря на часы, в то же время с затаенной радостью ощущая их при-сутствие как незаменимых свидетелей дальнейшего. Размышляя и греясь, он понемногу утомлялся, пространно говоря теперь о последствиях ощущаемой на себе беды,-этим сло-вом он называл душевный разлад от разлуки с природой. Выводы появлялись, словно просыпались; как детали на конвейере, они следовали один за другим. Она все молчала-может ей и впрямь было интересно и некуда спешить, но как всегда незаметно, исчезло солнце и некоторые прохожие, останавливаясь возле них, стали спрашивать время.

Именно после этого он испугался и заторопился, забывая про логику. Убаюканный собственной речью, он уловил ее реплику-она советовала обратиться к кришнаитам. Став вовсе уверенным от предыдущего, он настаивал, что бессмысленно доверять свою истину остальным и невозможно проследить путь мысли , если сравнить его с хаотическим движением молекул. Нет, нет! Добытое нами остается внутри нас. Он машинально взглянул на часы и случившееся превзошло все его ожидания-прошло три часа. Надо же. Впрочем, он не слишком удивился. Отметил этот факт про себя, подавив возникшее-таки удивление, и почувствовал легкую гордость собой.

Прошел еще час.

Легкое волнение, которое он испытывал с начала встречи, усиливалось. Он говорил теперь не останавливаясь, не переводя дыхание, потому что темнело. Он говорил много, сокращая паузы, боясь остановиться, потому что слипались глаза и плыли, покачиваясь, кусты у остановки напротив.

Разгоряченные своей пустотой, неслись мимо к кольцу однообразно-желтые “Икарусы”. Она все так же слушала не перебивая, только сказала во время паузы о том, что выбирать что то одно все же надо, и напомнила притчу об осле, подохнувшем с голоду между двумя копнами сена. Заметив в себе нарастающую дрожь, он стал бороться и с раздвоением, выбрав себе смерть от изнеможения-чтоб мелькало в глазах от чередования выбираемого, пока не слилось бы в одно пятно.

Он устал, и стали проскальзывать заминки для того, чтобы распрощаться и разбрестись, тем более что ее дом был напротив. Поглядывая на нее, он пытался себя успокоить: чтобы было удобнее слушать, она давно запихнула книгу в сумочку и теперь доверчиво жмурила подкрашенные синь-кой веки, морща облупившийся от загара нос. “А все же замечательная девчонка”,-мелькнуло у него в голове. “Как очаровательно медленно брела эта стройненькая фигурка после занятий к электричке, намагниченная раскрытой кни-гой, каким умиротворением веяло тогда от нее”. В общем-то она могла попрощаться в любой момент. Он думал об этом и заставлял себя говорить через силу, не прерываясь, чтоб не потерять нить. Едва ворочал языком, как пьяный, для драгоценные минуты…

“Ты уже засыпаешь!”-говорила она, смеясь. Да, он часто зевал за последние полчаса, утомившись от автобусов, хмурившейся в сумерках зелени и надвигающегося гула роллинга очередного сорванца.

Вскинув руку, он машинально скользнул взглядом по запястью-прошло пять часов. “Странно,”-подумал он. “Пять часов все таки”. И все оставалось по прежнему-ее спокой-ствие, неторопливость жестов, уютная улыбка. Мелькнула мысль-н у ж н а ли она ему? Да нет...улыбки в книгах, которыми была завалена его квартирка, казались надежней. Но вспоминая о предстоящем прощании, пытался оттянуть его еще хоть на минуту. Цеплялся за любой пустяк, чтобы продолжать беседу, cловно от продолжения зависело что-то очень важное, что он смутно предчувствовал и нервничал, ожидая. Все ведь было так очаровательно-встретились, беседовали. Стал бы противен себе, если бы выдохнулся, умолк. Казалось, она могла слушать его бесконечно-терпеливо, преданно, очаровательно. Определенно чего-то очень хотелось. И он говорил, говорил, говорил, запутываясь в закоулках разговора, тупо моля об одном-только бы она оставалась, прислушиваясь к своим словам с любопытством, как и полагается относиться к словам человека, говорящего невесть о чем пять часов кряду. В голове завертелось-“удача, удача”. Он опять почувствовал странную гордость собой-видимо, отчасти и это стало причиной улыбки, когда, скользнув взглядом по ее кофейному от загара лицу, начав с родинки под левым глазом, он вдруг ощутил щекой шероховатую поверхность асфальта, и разбивая навек застарелое одиночество пополам с тоской, умиротворенно оборвав вздох где-то на середине, закрыл глаза.