Алексей все-таки преодолел себя и вышел из дома рано утром. Вышел, подгоняемый мыслью, что в квартире, где день за днем слипался в сжимающий горло ком без конца и без края, будет только хуже. Вышел, чтобы убить день иным способом, кроме сна и еды, без устали сменяющих друг друга. Вышел и пошел пешком из своей Ульянки на Пряжку. Все-таки круглая дата-может, что-нибудь и произойдет?

Восемьдесят лет назад в этот день утром умер Александр Блок.

Вначале все было как обычно: тяжесть в желудке после обильного, наспех, завтрака, нахлобученное, словно в нерешительности, небо, бесцеремонные порывы ветра-август все-таки!-нервный зуд, как всегда перед стартом-успею ли?

И все же-как всегда вдруг-выглянуло солнце, улыбнулось щедро, без притворства, вернуло полюбившуюся за июль картину. Проходя по виадуку, слыша за собой лязг тяжело карабкающегося вслед трамвая, наблюдая за пыхтящим, заползающим под мост товарным составом, вдыхая сизый дымок, стараясь шагать широко, упруго, не сутулиться, он осознал, что успевает вполне.

В фойе была выставка-фотографии Блока в гробу. Раньше он их не видел-кроме одной. “Жутко”,-подумал Алексей.-“Может, поэтому их не публиковали?”

В зал он вошел вовремя-куча свободных мест(ах, эгоист, эгоист!-мелькнуло в голове)-на то и рассчитывал. Народ прибывал и прибывал. Он сел по привычке с краю и теперь инстинктивно съеживался, когда кто-то протаскивал над головой стул или со скрежетом раздвигал лапы штатива для съемок.

Из первого ряда встал, повернувшись к публике, улыбающийся, взъерошенный как воробышек старичок.

-А я вот с поезда. Сегодня в Шахматове открыли музей. Я организатор.

И тут же, без предисловий, завел речь о символистах, Александре Добролюбове, бывшим оказывается ближайшим другом Блока, начал цитировать, полез в сумку.

-Вот моя книга. В лавке писателей она стоила двадцать рублей, теперь вот сто. Тираж очень маленький. Для тех, кто любит деньги.

Бегло перелистывая, он показывал фотографии.

-Я вообще-то недоволен. Не такой хотел ее видеть. Издавать надо по другому.

Появилась ведущая-дама средних лет с милой, едва ли не домашней улыбкой. Прервала мягко, но настойчиво:

-Извините, но у нас начинается вечер. Мы дадим вам слово.

Проникновенный голос расслаблял, подготавливая к восприятию и усыплял одновременно.

-А имеем ли мы право вообще…помните, мы говорили об этом на Cмоленском… прикасаться к жизни поэта…судить. От приятного полузабытья после долгой ходьбы Алексея приводил в чувство стук периодически захлопывающихся от сквозняка оконных створок. Было душно. Ветер врывался в зал, не считаясь с несомненной наукообразностью докладов, требующих сосредоточенности и тишины. Рядом кто-то тихо жевал, стараясь не чавкать. Трещала фольга от шоколадной обертки.

За докладом о Вейдле последовало сообщение о церкви Воскресения, где отпевали Блока. Оно затянулось, увязло в деталях. Закончив, юный аспирант с понимающей иронией-спасибо, мол, дослушали-откланялся.

Вышла ведущая.

-Мы приносим извинения нашему гостю-заслуженному артисту России. Ему пришлось ждать выступления полтора часа. Да где же он?

Она махнула рукой, давая знак кому-то в глубине. Артист- яркий кавказец в годах, очках, cмокинге, с ощутимой лысиной и властным взглядом, c большим футляром пробрался к роялю. Деловито огляделся. Обойдя кругом рояль, небрежно осмотрел его, подошел к окну, вернулся. Обвел беглым взглядом публику.

-Мужчины в зале есть?

-Да,-кивнул фотограф из первого ряда.

-Рояль трогать нельзя,-подала голос ведущая.-Он в аварийном состоянии.

-Ясно,-отреагировал артист. –Мужчины есть, грузчиков нету.

Он отошел к роялю.

-Я пел в Лондоне, Париже, Нью-Йорке. Называли русским Паваротти. Шел к Блоку тридцать лет. Я благодарен музею за предоставленную мне возможность, но уважающий себя хозяин пустит первым гостя.

-Вы к Блоку шли,-отозвалась ведущая.

Он покосился в ее сторону.

-Я думаю, хватит предисловий, лучше спою. Cейчас вы услышите, как я-нерусский-понимаю Блока.

Cев за рояль, небрежным жестом отбросил с крышки пару буклетов на подоконник. Порылся в нотах.

-Где моя шпаргалка?

Cмачно, с аппетитом высморкавшись в салфетку, он вытер ею рот, щеки, пршелся по лысине, пихнул в карман. Под бравурную мелодию раздались оглушительные раскаты могучего баса, заглушавшие грохот проезжавших мимо машин. Всем видом певец давал понять, что это только начало.

Допев, он встал, привычно поклонился, переждал хлопки и отдельные “браво”. Приятельски улыбнулся, потер ладони.

-Ну как? Чувствуется что-нибудь блоковское?

-А кто композитор?-поинтересовался старичок из Шах-матова.

-Я-а!-ерничая, артист распахнул жилетку и слегка вывалил язык, подавшись корпусом вперед.

Он прислушался к репликам из зала.

-Громко? Ну будет вам сейчас тише-романс.- Взял гитару. -Кто там меня к Блоку прислал? А ну скажите-что за стих?

Полились не менее оглушительные звуки. Закончив, c шумом выдохнул воздух, откинул голову назад, словно загнанный марафонец. Встал, поклонился.

-Да отдохните,-раздался доброжелательный голос из перво-го ряда.

Певец усмехнулся. Полез за салфеткой, повторил привыч-ный ритуал-нос, губы, щеки, лысина, руки.

-Ну, отдохну я в переносном конечно смысле.

Вышла ведущая.

-Извините, но у нас большая программа.-Она вынула из вазы пару гвоздик.

Артист замер на месте, словно в финальной сцене “Ревизора”, широко раскрыв глаза, выдержал паузу. Уложив гитару в футляр, подчеркнуто послушно двинулся к выходу.

Ведущая не отставала.

-Эти цветы вам-от Блока. Возьмите!-cловно приказывая, протягивала она гвоздики, подойдя вплотную к певцу. Взгляд ее был суров.

-От вас-никогда!

-Безобразие! Как не стыдно женщину обижать! Хранительницу музея! Духа Блока!-раздалось в зале.

Cтаричок из Шахматова, так и не дождавшись слова, двинулся вслед певцу. Ведущая вернула цветы в вазу.

-Блоку больше достанется, правда?-натянуто улыбнулась она. Вечер пошел своим чередом.

Читали стихи ученики Георгия Семенова.

Читал юноша-поэт, представившийся просто “физиком Андреем”.

Читала посвящение женщина к восемнадцатилетию сына.

Вечер длился пять часов.

Пошатываясь на затекших ногах, Алексей вышел на зали-тую солнцем Пряжку, прикидывая, хватит ли сил на обрат-ную дорогу пешком. Он думал о том, что быть зрителем жизни не так уж плохо-если способен запечатлеть увиденное на века-и тогда по большому счету тебе не нужен ни вечер памяти, ни цветы. Думал о пышных формах девушки, что музицировала после заслуженного, о том, что несом-ненно она с кем то спит, возможно не хуже, чем играет, что цинизм здесь ни при чем-ведь в конце концов все едино (даром что ли в одном доме с музеем рюмочная), все зависит от точки зрения, о том, как глупа смерть, если ее не риcовать, не фотографировать, как хочется быть сейчас вот этой рыжей с белым кошкой, что потягивается всем телом, перевернувшись брюхом вверх на траве у самой речки-чтобы не киснуть от нахлынувших мыслей, о том, как незаслуженно щедро это августовское солнце для всех снующих сейчас под ним.