25 октября 2012

Поэт и переводчик Александр Ревич скончался в среду, 24 октября, на 91-ом году жизни в Москве, сообщил РИА Новости секретарь Союза писателей России Геннадий Иванов. «Александр Михайлович Ревич скончался в среду. В последнее время лежал в больнице», - сказал он.

Среди работ Ревича - значимые имена мировой литературы. С французского он переводил произведения «проклятых поэтов» Малларме, Рембо, Верлена, книги Гюго и Нерваля. С немецкого - Гете и Гейне, с итальянского - Петрарку. Кроме того, переводил с польского и адыгейского. Издал несколько сборников собственных стихотворений.

Александр Михайлович Ревич родился в 1921 году в Ростове-на-Дону. Участвовал в Великой Отечественной войне. В 1951 году окончил Литературный институт имени Горького, где с 1994 года начал преподавать

* * *

 

Бах

 

Белый туман, белый город в тумане,

над полушарием северным мгла,

снег ретуширует контуры зданий,

и колоннада у входа бела.

 

Кажется, там, за чертой урагана,

стены возводят магический круг,

а из трепещущих скважин органа

следом за звуком возносится звук.

 

Где-то беспамятство и канонада,

но посреди городской толчеи

в эти часы мирового разлада

Бах воздвигает ступени свои.

1 января 2001 г.

 

* * * * *

 

Что вы знали, далекие деды...

Что вы знали, далекие деды?

Знали вы только беды свои,

пораженья свои и победы.

А ведь век не сходил с колеи.

 

Ваши годы порой были плохи,

ваши судьбы, увы, непросты,

но не знали вы сдвига эпохи,

роковой, как земные пласты.

31 декабря 2004

 

* * * * *

 

Баллада

 

В то утро все было Шопеном,

и капли — о жесть — за окном,

и чин в габардине военном,

склоненный над синим сукном,

тюремная мгла кабинета

и густо исписанный лист,

вопрос в ожиданье ответа,

чьи такты считал пианист,

и все отступало куда-то,

вопросы, ответы и век

в легато ушли и в стакатто,

в головокруженье, в разбег

и дальше — сквозь стены —

к вселенным,

где нет ни оков, ни хлыста,

и все это было Шопеном,

как будто читалось с листа.

 

10 февраля 2004 года

 

* * * * *

 

Вкус железной воды из колодца,

солнце марта и тающий снег —

все, что было, при нас остается,

было-сплыло, пребудет вовек.

Все, что радостно, все, что печально,

не исчезнет во все времена:

та ладонь, что махнула прощально,

та щека, что от слез солона.

1987

 

* * * * *

 

27 января по старому стилю

 

Все мне чудится призрак дуэли...

Пуля в грудь. Под ребро. Наповал.

Я такое уже испытал,

две отметки остались на теле.

Невзначай ударяет металл:

словно палкою промеж лопаток,

а потом — то ли жив, то ли нет,

то есть полный расчет иль задаток

на всю жизнь до скончания лет.

 

Пули, раны — все это пустое

по сравнению с болью обид,

где тебе ни дуэли, ни боя,

где не насмерть и все же убит,

долгой мукою взят за живое,

сердцем принял не пулю — сверло.

 

Белый снег на поляне — как просто,

красный снег под тобой — как тепло!

От ранения и до погоста

все пути, все следы замело,

чистотой замело, белизною:

ни любви, ни разлуки, ни слез.

Юность, боль моя, что ж ты со мною

до седых не простишься волос.

 

* День дуэли Пушкина с Дантесом.

1995

 

* * * * *

 

Тарханская элегия

 

Распутица. Распутье. Долгий дождь.

Две разбегающиеся дороги,

два месива среди полей и рощ,

две линии судьбы и две тревоги.

Один водитель знает, что избрать,

куда свернуть. Он крутит руль направо,

сквозь зубы поминая чью-то мать.

И дальше путь — то кочка, то канава.

Ведь это тот же путь в старинный дом...

Не здесь ли в незапамятное лето

везли в гробу сраженного свинцом

молоденького русского поэта?

И мимо этих вымокших осин,

и мимо этих стародавних пашен

он возвращался, мальчик, внук и сын,

которому уже и дождь не страшен.

Россия, ты бываешь и такой,

такой бываешь и такой бывала.

Навстречу колокольцу под дугой

и грохоту пустого самосвала

ты сыплешь дождь, ты катишь мокрый дол

и вязкое болото по колено.

Твои дожди не худшее из зол,

ты — жизнь и потому благословенна.

 

Итак, шел дождь и травы приминал.

Ушедший друг, прости меня за гробом,

прости за то, что стал я твердолобым,

что о тебе не часто вспоминал,

глотая забытье, как люминал,

но память, эта бестия из бестий,

влечет туда, где мы бывали вместе,

и снова въезд в старинное село,

и хмарью небеса заволокло

над топкой улицей, ведущей прямо

к воротам огороженного храма.

 

Не слышно в этот час колоколов,

лишь где-то за рекою дрожь моторов,

звон струй на полусферах куполов

да шум листвы зеленых коридоров.

Ты говоришь: “Тут рядом, в двух шагах,

семейный склеп”. И вот мы в подземелье,

где гроб свинцовый сохраняет прах

 

того, кто краткий век испил, как зелье

смертельное, и пусть ему горька

бывала чаша жгучего настоя,

мятежный дух летал за облака

и запросто нырял на дно морское.

 

Так ты сказать бы мог наверняка,

а я в ответ: “Мальчишеские бредни”.

Но как скажу, когда здесь на века

свобода обрела приют последний?

 

Недобрый, скверный мальчик, Боже мой,

какой ценой им куплена свобода!

Здесь мать его лежит и дед родной

под низкой кладкой каменного свода,

а наверху... ах, бабушка, она

была крутого норова и часом,

когда толкал под локоть сатана,

дворовых девок била по мордасам,

но внука-вертопраха наказать

ей всякий раз недоставало духа.

Единственную радость подлый зять

оставил, худородный побируха,

пришлось ему за это отписать

изрядный куш, засим проститься сухо.

Была, к несчастью, радость коротка,

сразила внука злобная рука,

одна осталась бедная старуха

на весь свой век до крышки гробовой.

 

Что в голову не лезет в день дождливый!

Ты помнишь сам, давнишний спутник мой,

как мокрые к пруду склонились ивы,

как зябко веткам над рябой водой,

как липы ежатся в продрогшем парке,

скрипят стволы, как ржавые флюгарки,

а сень аллей становится темней,

и кажется, проходит ряд теней,

и может отблеск высветить неяркий

туманный лик, и явится она,

та девочка, та мужняя жена,

потерянная навсегда однажды,

единственная, навсегда одна,

слетающая в дрему ночью каждой

всю жизнь до самой пули роковой,

небесный ангел с русой головой.

Не довелось, не выпало в итоге.

Царю Небесный, души упокой.

 

Остались одинокие дороги,

пустынные кремнистые пути,

лесистые кавказские отроги,

где так легко нежданно смерть найти.

Блаженный край! Мы с детства помним оба

горы Бештау острых пять голов,

Машук, встающий рядом крутолобо,

горы Железной лиственный покров,

и далеко-далёко в час заката

на горизонте розовый Эльбрус,

 

и в сумерках распахнутый крылато

белесой тучи демонский бурнус.

Там ты родился, я там жил когда-то

и тоже знаю крепость этих уз.

Он их изведал на краю России,

страны рабов, страны господ, страны,

где пот и слезы почву оросили,

где клены осенью обагрены,

где всю эту красу, скупую, вдовью,

пригорков, сиротливых под дождем,

все чаще любим странною любовью,

таим ее в себе и так живем.

 

Взгляни, мой друг, белеет барский дом

сквозь занавес ветвей, а над прудом

в прибрежной обезлюдевшей аллее

листва роняет капли, и светлее

становится, и край закатный ал,

куда-то на восток уходят тучи,

клубится над водой туман ползучий.

Что это? Дождь как будто перестал,

а значит, завтра вёдро, снова лето.

Над парком, над гробницею поэта

зенит прозрачной дымкою покрыт,

окрестных далей меркнет панорама,

темнеет купол неба, купол храма,

вот-вот звезда с звездой заговорит.

 

13 января 1996.

 

* * * * *

 

Зимний сонет

 

И вновь снега, и снова будут зимы,

а сколько было горок и саней,

коньков и лыж в мороз невыносимый,

и музыки, и елочных огней.

 

Потом все это заслонили дымы

пожаров и раскаты батарей,

и ватный пласт, в котором тонут пимы,

в котором кровь попробуй отогрей.

 

Российский снег веселый и унылый,

искрящийся в глубинах ранних дней

и черный над окопом и могилой,

парящий пух, свистящий снеговей.

 

Нас, горемычных, Господи, помилуй,

но прежде тех, кому еще трудней.

1996

 

* * * * *

 

Озорная смуглянка Ксантиппа...

 

Озорная смуглянка Ксантиппа,

ну зачем ты влюбилась тогда

в молодого кудрявого типа,

что разбил твою жизнь навсегда?

 

Всякий раз на дворовые плиты

он ступает, добравшись домой,

облысевший, курносый, немытый,

в драном рубище, полуживой.

 

Хорошо, что хоть дома ночует,

там, где стянут лохмотья с плеча,

где обмоют и хворь уврачуют,

по привычке сердито ворча.

1998

 

* * * * *

 

Флоренция. Улица Данте Алигьери

 

Во Флоренции было не жарко,

с ветерком, а порою с дождем.

То карниз был укрытьем, то арка,

то собор, то случайный проем.

Распогодится — снова в дорогу

вдоль цветистой мозаики стен,

от порога шагая к порогу,

от угла до угла, а затем

вырос этот корявый, замшелый,

схожий с крепостью дом угловой,

тяжкой глыбой, надгробною стелой

нависающий над головой.

В этой улочке узкой и серой,

в этом доме явился на свет

все изведавший полною мерой

знаменитейший в мире поэт.

Говорили о нем: что за чудо!

Говорили: на нем благодать!

А жилось ему в общем-то худо

и в аду довелось побывать,

в том аду, где удача бездарна,

где любой угрожает закут,

где по руслу любимого Арно

воды Стикса свинцово текут.

Но и это однажды отнимут,

и в изгнанье придется нести

воды, портики, небо и климат,

пронизавший до самой кости,

до кости... и тоска неустанна

по деревьям, следам на песке,

по Тоскане, а эта Тоскана

легкой дымкой дрожит вдалеке.

Так вот, значит, иди и не падай,

зубы стисни и рта не криви...

Но ведь был ему в муке наградой

вечный свет безответной любви.

В безнадежной печали — величье,

и в ненастном свечении дня

пролетает, как луч, Беатриче

сквозь него, сквозь века, сквозь

меня.

1998