- Ну, лети ко мне! - боромочу я, откашлявшись. И замолкаю неуверенно.

 

Я не знаю, как к нему обращаться. Ну, не подзывать же его свистом. Да и вряд ли мой зубной протез позволит мне свистеть. В голову ничего, кроме оскорбительного "кис-кис", не приходит. Но подзывать его кошачьми позывными мне не позволяет совесть. И я приглашающе взмахиваю ладонью, очень осторожно, чтобы не напугать своего неожиданного гостя. Он такой маленький. Чуть меньше спичечного коробка. И хвост у него с пушистой кисточкой.

 

Вы спросите, как я разглядел его хвост? А лупа! Друзья мои, большая лупа на длинной ручке. Такими обычно пользуются филателисты, изучая зубчики на марках. Даже не помню, откуда она у меня взялась. Лет десять назад она помогала мне читать газеты. Тогда я еще интересовался газетами. Потом долго пылилась на книжной полке И вот опять пригодилась, как видите!

 

Я сижу в кресле, а он, мой неожиданный гость, - на моей ладони. Я рассматриваю его в лупу. Ее стеклянный выпуклый глаз от моего дыхания покрывается легким туманом, и мой крошечный гость словно расплывается. Я торопливо тру лупу о рукав халата, и снова подношу ее к ладони. А вдруг, пока я протирал лупу, он действительно исчез? Мое сердце в волнении замирает на полсекунды или секунду - и наступает такая маленькая смерть, генеральная репетиция большой. Но умирать сейчас мне нельзя! У меня на ладони он! Умирать в присутствии гостя, даже такого необычного - большая невоспитанность. Смерть не терпит суеты и чужого присутствия. Смерть - это еще более интимное занятие, чем любовь. Только самому близкому человеку, самому родному можно позволить взглянуть, как ты стыдливо покидаешь старое тело, словно ящерица шкурку. И свежий, как молодой салат, легкий, как дыхание младенца, устремляешься в объятия Отца Небесного. Возвращешься в родной дом, как блудный сын на картине классика. И вся разница между вами - только в пятках, которыми так восхищаются искусствоведы, усматривая глубокий смысл в этих литых, как зимние яблоки, пятках. У него эти пятки есть, а у тебя - уже нет. И в этом отсутствии присутствия есть что-то бесконечно грустное.

 

Я давно уже одинок, как одуванчик, растерявший свои парашютики. Ближе этого халата, у меня ничего и никого нет. Есть еще кожаное кресло, в котором я провожу целые дни. Его своими руками смастерил мой дед. Потому оно так удобно. Оно, это кресло, пережило деда, пережило моего отца - царство им небесное. Переживет, думаю, и меня. В нашей семье именно кресло оказалось долгожителем.

 

И когда я затеюсь умирать, только любимый халат и любимое кресло примут мое последнее "прости". Но, увы, никому не смогут его передать. И в этом трагическая насмешка Бога над своим нелепым созданием. Из всех свобод, великодушно подаренных Отцом Небесным своему любимому дитяти, человек выбрал самую безумную - свободное подчинение вещам. Барахлу! Хотя, надо признать, мой халат и мое кресло - для меня больше, чем барахло. Они , конечно, еще не близкие родственники, но где-то уже почти троюродные. А вот мое тело теперь, когда я глух, как тетерев, почти ничего не вижу, с трудом доползаю от кровати до горшка, и поэтому целыми днями сижу в кресле, - теперь мое тело больше похоже на барахло.

 

Надо было проскрипеть восемьдесят лет, чтобы понять одну простую истину: человеку, когда он молод, не нужны близкие люди. Ему нужны восторженные зрители, соратники, друзья, любовницы, рабы или рабыни. Тоска по близкому человеку, по родной душе, пробивается долгие годы, как травинка через асфальт. И прорастает в старости. Именно тогда, когда ты весь оброс грехами, несбывшимися амбициями, непобежденными комплексами, ленью, усталостью, как ржавый корабль обрастает ракушками, именно тогда приходит осознание необходимости родной души. А у тебя уже ни сил, ни желания, ни возможностей нет. И ты, старый слепец, прозреваешь, как жестоко посмеялась над тобой жизнь, оставив тебя на пороге смерти наедине с халатом и креслом. Кажется у Шефнера я когда-то прочитал: "Холодильник, рыдая, за гробом твоим не пойдет..." Представил себе, как мой халат в обнимку с креслом ковыляют за моим гробом. Долго смеялся странным смехом. Одинокий смех в пустой комнате всегда выглядит странно...

 

Только дети и старики бывают так беспросветно, так мучительно одиноки. Теперь-то я знаю это наверняка. Как говорится, испытано на себе. Я уже давно не заглядываю в книжный шкаф. А когда я еще мог обходиться без лупы, я много читал, все подряд. Наверстывал время, потраченное на работу. Тогда мне и попалась сказка про Малыша и Карлсона. Вы смеетесь? Не смейтесь! Конечно, сказки сочиняют для детей. Но сочиняют-то их старики! А им, поверьте, есть что сказать человечеству.

 

Я читал эту мудрую сказку и плакал. К тому времени я так устал от своего одиночества, что стал не на шутку молить Бога послать мне... Карлсона. Вы думаете, я свихнулся? Может, и так. Может, вы и правы. Но кто это заметит? И потом, откуда нам знать, какой облик принимают ангелы, когда им надо утешить человека. Может, толстячок с мотором и есть самый настоящий ангел-утешитель? Слегка осовремененный. Ведь посылал же Господь в известной притче крестьянину лисичку. Крестьянин каждый день наливал в блюдце молоко и искренне верил, что угощает Бога. Вечером он ставил блюдце с молоком под дерево, а утром блюдце оказывалось пустым. Господь посылал лисичку, чтобы поддержать крестьянина в его вере. Вот и я просил Бога о малости. Я слишком устал быть один.

 

Этот несносный озорник Сванте Свантесон - до чего ж странные имена у шведов! - он, этот маленький мальчик, знал, что такое одиночество. И после этого вы мне будете утверждать, что эта сказка для детей? Нет! Это сказка для взрослых. Жаль, я не читал эту книжку своему сыну, когда он был маленьким мальчиком. Иначе, мы обязательно подружились бы. Мой сын и я. И он не молчал бы в трубку каждый раз, когда я звонил ему. Я всегда болтал, как заведенный, потому что знал: он только и ждет паузы, чтобы торопливо бросить: "Извини, пап, мне пора!" Должно быть, он считал меня надоедливым старым болтуном. Но вежливо молчал. Я вырастил очень вежливого сына, который меня не любил. И за вежливостью прятал свое равнодушие ко мне. А я все говорил и говорил, потому что я-то его любил, потому что мне было дорого даже его молчание, а потом долго сидел с телефонной трубкой, прижатой к уху и слушал короткие гудки, прилетавшие из пустоты.

 

В пять лет я не мечтал о собаке, как шведский мальчик Сванте. Я хотел слона. Вот спроси меня сейчас, зачем мне был нужен слон в коммунальной квартире, где нашей семье принадлежала одна комната в девять квадратных метров? Длинная, как школьный пенал. В ней с трудом размещались мама, папа, старшая сестренка и я. Какая там отдельная комната! У меня даже не было своей кровати. Родители ютились на диване, сестра спала на раскладном кресле, а мне ставили раскладной гамачок. В таких условиях логичней было мечтать о своей кровати, но я мечтал о слоне.

 

Наверное, я так же, как Малыш Сванте, чувствовал себя ужасно одиноким в нашей шумной коммуналке. Количество квадратных метров на душу очень влияет на качество родственных отношений. Я любил родителей и сестренку, они конечно любили меня. Но я помню, как плакал ночью, накрывшись одеялом с головой, чтобы никто не слышал. В тот день я осознал, что у меня никогда не будет слона, потому что в нашей комнате ему нет места. Я все приставал к отцу с просьбой купить слона. Отец взял линейку, вместе со мной вымерил нашу комнату, потом объяснил мне, сколько места займет слон и предложил выбрать, от кого из родных придется избавиться ради слона: от мамы, от него или сестренки. После мучительных колебаний я выбрал семью. И горько плакал от этого выбора. Тогда я еще не понимал, что ради близких тебе людей можно пожертвовать мечтой и даже счастьем. Потому что в жизни нет ничего дороже близких людей, даже если все они живут с тобой на девяти квадратных метрах. Я понял это сейчас, когда остался совсем один.

 

Чем меня так привлекал слон, я теперь уже не помню. Но я мечтал о нем, как о самом большом счастье в жизни. Однажды в воскресенье отец повел меня в цирк. Незабываемое зрелище. Слон на арене кланялся, танцевал и катал дрессировщика на хоботе. Потом очень умные собачки прыгали через пылающий обруч. Но не они поразили мое воображение. А слон. Он так и остался в моей памяти несбывшейся мечтой. В мыслях я по-прежнему рисовал слона, только совсем маленького, детеныша, который мог бы поместиться в наши девять квадратных метров. Я не знал, бывают ли карликовые слоны, а спросить отца уже не решался.

 

Когда началась война, мой любимый цирковой слон погиб во время первой же бомбежки. Прямое попадание в цирк убило не только его, но и мою мечту. И это событие до сих пор отзывается болью в моем сердце.

 

Жилось нам голодно. Отец воевал, мама сутками работала в госпитале, а я мечтал наесться досыта пшенной каши с растительным маслом и сахаром. Роскошное по военным временам блюдо! Тарелка с насыпанной горкой кашей снилась мне ночами. Этот восхитительный запах растительного масла из моего детства. Никогда потом масло не пахло так вкусно. А сейчас я не чувствую вкуса еды. Уже года два, с тех пор, как умер сын, еда перестала меня радовать. Я ем только потому, что так надо. Но для гостей у меня припрятана баночка малинового варенья. На верхней полке буфета. Спросите меня, от кого я ее прячу, если в доме нет даже мышей?

 

Да, в доме никого нет. Уже очень давно никого нет. Умерли все: сначала - родители, потом, одна за другой ушли из жизни сестра и жена. Последним ушел сын. Они оставили меня одного. Наедине со временем. В один из дней я отчетливо понял: никто не мешает мне завести хоть слона, хоть целую свору собак, и квадратных метров мне для этого хватает с лихвой. Но я не хочу! Ирония судьбы. Всех слонов и собак на свете я отдал бы за один разговор с сыном. Пусть даже по телефону. И я бы теперь не обижался на его нетерпеливое молчание в трубке, как обижался раньше. Пусть молчит, покашливает, вздыхает. Мне бы только знать, что он есть. На том конце провода. Мне бы только знать, что он жив. Но телефон молчит очень давно. Иногда я снимаю трубку и слушаю длинный гудок, до тех пор, пока он не обрывается короткими возмущенными сигналами.

 

Каждое утро я открываю окно, сажусь в свое кресло и жду. Знаете, в ожидании есть своя прелесть. Ты вроде бы занят делом. Ты ждешь. И даже надеешься. Ожидание очень похоже на жизнь. Очень похоже... Вечером я тщательно закрываю окно. И опять жду. Жду, когда наступит утро, чтобы снова открыть окно и ждать.

 

И я дождался! Сегодня он прилетел! Невероятно, но факт! И это факт стоит сейчас у меня на ладони! Дорогой гость! Вообще-то я ожидал, что прилетит толстенький мужчина в расцвете лет с моторчиком на спине. Пожиратель конфет, тортов и варенья. На этот случай, у меня припасен очень хороший чай и баночка варенья. Кажется, я уже говорил об этом. А прилетел он! Мое сердце чуть не лопнуло от счастья. Во всяком случае оно сплясало такого трепака, что я несколько минут не мог отдышаться. И молил Бога только об одном, чтобы он задержал где-нибудь мою соцработницу. Хорошо, если бы она застряла в пробке, пока у меня гость!

 

Мою соцработницу зовут Анной Ванной, но я про себя называю ее Фрекен Бок. Анна Ванна - милейшая женщина, но обожает командовать. С ее приходом мне хочется сжаться в комок и спрятаться где-нибудь под креслом. Но, думаю, она и оттуда достанет меня шваброй и с ворчаньем выметет из комнаты. Поначалу я радовался ее приходу, как младенец - соске. Живой человек, с которым можно поговорить! Но Анне Ванне разговаривать со мной некогда. И наше общение сейчас сведено к минимуму. Все давно известно и отлажено. Купить - хлеба, творога, молока, из лекарств - корвалол и слабительное. А лекарства от старости еще не придумали. Смахнуть пыль, протереть пол. Вот и все общение.

 

Самое мучительное в моем кресельном затворничестве - молчание. Некому пожелать доброго утра утром, никто не спросит тебя, как спалось, какая погода на улице? И ты никому не можешь пожаловаться, как тебе одиноко. Никому. Раньше я хитрил: набирал первый попавшийся номер, называл случайное имя, просил позвать к телефону. И пока человек на том конце провода объяснял, что такие тут не водятся, я блаженствовал, слушая живой человеческий голос. Это был разговор двух людей! Пусть и короткий, пусть бессмысленный, но живой разговор. Я даже иногда успевал представиться. Я произносил свое имя: Михаил Петрович Горшенин, старший провизор на пенсии - и чувствовал себя ЧЕ-ЛО-ВЕ-КОМ! Но с тех пор, как я стал совсем плохо слышать, даже это невинное развлечение оказалось мне недоступным.

 

По этой же причине я не включаю телевизор. Зачем? Тем более понимать что-либо происходящее на экране я перестал задолго до того, как оглох и ослеп. Вы должны понять меня - там на экране бурлит совсем другая жизнь. Она походит на реальную в той степени, в какой надутый презерватив походит на настоящий воздушный шарик. И я не очень огорчился, когда пришлось отказаться и от телевизора. Жизнь, которую я храню в своей памяти, в отличие от телевизионной - НАСТОЯЩАЯ! Это моя жизнь. И мне не хочется разбавлять ее фальшивой жизнью экрана.

 

И тогда из всех отпущенных человеку радостей мне осталась только память. В ней живут дорогие мне люди, события, мелодии, обрывки стихов и книг, недосказанные слова, невыполненные обещания, обиды и горести. Мои. И тех, кого обидел я. И если у меня еще останется время, в моей памяти поселится он, мой маленький гость.

 

Признайтесь, вы думаете, что я сошел с ума? Я и сам так подумал, когда увидел его. Я, как обычно, дремал в кресле. За открытым окном знойный летний день. И вдруг он! Ворвался в окно, сделал круг по комнате и опустился на подоконник. Я приоткрыл глаза и обомлел. Я даже, прошу прощения у дам, намочил памперс от такой неожиданности. Хотел бы я посмотреть на вас, если бы к вам в окно влетел слон. Настоящий слон, но маленького размера. Как моделька автомобиля. И все у него было совершенно настоящим. Я рассмотрел в лупу. И хобот, и бивни, и даже хвост. Все, как у большого слона, только в 38 раз меньше.

Видимо, там, наверху, где вершатся наши судьбы, случился какой-то сбой. И исполнение моей детской мечты отодвинулось на семьдесят лет. Хотя, что такое семьдесят лет в сравнении с вечностью!

 

Итак, у меня теперь есть слон. Как было написано в одной смешной книжке: сбылась мечта идиота. Но моя радость несколько омрачена. Я-то надеялся, что Отец Небесный прислушается к моим молитвам и пришлет мне Карлсона, с которым можно будет поговорить. А прилетел КарСЛОН. И вот стоит на моей ладони, хлопает ушами, сопит. Легкие стрекозиные крылышки дрожат. Надо же! Настоящий слон! Только летающий. И что же мне с ним делать? Таким трогательно беззащитным? Где он будет спать? Чем его кормить? И что скажет Фрекен Бок? Моя строгая Анна Ванна. Я представил, как она сердито подожмет губы и заявит: "Я не нанималась ухаживать еще и за слонами".

 

А собственно, чего я так всполошился? Радоваться надо! Наконец-то в доме появилась хоть какая-то живая душа. Пусть и немного странная. Попрошу Анну Ванну купить капусты для КарСЛОНА. Точно! Я так его и назову. КарСЛОН! И пусть купит побольше молока. На двоих. Как упоительно звучит это "на двоих"!

 

Я представил, как долгими вечерами буду сидеть в кресле с КарСЛОНОМ на плече. Я обязательно раскажу ему о сыне. И о том, как маленьким мальчиком я мечтал о слоне. И вот моя мечта сбылась. И это очень здорово, когда мечты сбываются, пусть и с опозданием на целую жизнь... А КарСЛОН будет задумчиво хрустеть капустным листом и слушать меня.

И жизнь опять обретет утраченный смысл. Ведь теперь я буду не один. Теперь нас будет двое. И может быть, однажды я наберусь сил, и мы пойдем в сад любоваться розами.

А когда я соберусь умирать, он будет со мной. Потому что умирать в одиночку нельзя. Кто-то близкий должен быть рядом. Даже если этот близкий - маленький летающий слон.

Я закрываю глаза и улыбаюсь будущим счастливым дням...

 

...Анна Ивановна задержалась в магазине, потом долго ждала автобуса, заглянула по пути в аптеку. И еще минут двадцать поболтала с соседкой. Войдя в дом, она сразу поспешила на кухню. Разгрузила сумку, поставила чайник на плиту, потом подошла к Михаилу Петровичу поздороваться, спросить, что приготовить на обед.Ей показалось, что Михаил Петрович спит. И даже улыбается во сне. Она удивилась. Она так давно не видела, как он улыбается. На цыпочках, чтобы не беспокоить его, Анна Ивановна вышла из комнаты, так и не догадавшись, что Михаил Петрович уже далеко. Очень далеко. Там, где сбываются мечты. Даже самые сказочные.