Антонина медленно поднималась по лестнице. Оставалось

преодолеть один пролет, сделать небольшую остановку перед дверью,

водрузить улыбку на лицо, чтобы не обеспокоить родных, и можно давить

на кнопку заливистого всегда позитивно настроенного звонка.

Возвращалась она, как всегда, поздно - училась на вечернем. К концу зимы

уставала так, что еле добиралась до дома. А с утра снова собираться на

работу, потом в институт, после занятий допоздна зубрить лекции, делать

самостоятельные, писать курсовые, и так каждый день. Тоня очень хотела

стать хорошим специалистом, как мама с отцом. Пыталась за годы учебы

выудить из программного курса все возможное, чтобы прийти на работу,

показать свои способности и услышать: «Ну, надо же какой молодой

специалист к нам пришел! Учить ничему не надо, хоть сейчас на

повышение.» Тоня, конечно, понимала, что это только мечты, что надо еще

найти ту работу, где ее согласятся хотя бы взять. Но ей очень хотелось

дождаться этого часа, и она трудилась, не покладая рук.

В ее небольшом городе институт был один, а еще два техникума и два

училища. Институт выпускал прикладных специалистов для нужд

градообразующего предприятия – атомной станции. Выбирать особенно не

приходилось. Антонина была из прилежных, усидчивых, поэтому

поступить могла и на дневной, но рассудила, что ее хоть и небольшой

заработок для семьи не будет лишним. Рассудила и пошла не вечерний.

Мама с отцом учились на Урале, затем приехали в родной Тоне город по

распределению. Молодой современный он набирал силу, ширился, виделись

перспективы. Но потом планы государства в отношении данного

населенного пункта изменились. В свете новых взглядов на развитие

атомных электростанций город перестал представлять тот интерес, который

в течение нескольких десятков лет способствовал его активному росту.

Жизнь стала упрощаться, скучнеть. Начали попивать мужики, перестали

быть интеллигентными женщины.

Особенно наступающие перемены заставляли страдать маму. Тонкая,

впечатлительная натура, начитанная, развития, одаренная мама просто

задыхалась от провинциальности, видимой уже отсталости, безысходности

своего дальнейшего существования. Она не прощала предательства городу,

которому отдала всю молодость и все свои способности.

Отец держался молодцом, но Тоня видела, как непросто дается ему внешнее

спокойствие. Специалист экстра класса сажал в огороде морковку,

выращивал в теплицах сортовые помидоры, возделывал плантацию

гладиолусов, только чтобы найти себе применение. Ранее редко бывавший

дома, он возвращался теперь к пяти вечера, прочитывал газеты, паял

никому не нужные схемы, копался в стареньком компьютере, доводя до

совершенства его минимально развитые способности. А зимой, как лягушка

в анабиоз, впадал в кресло и, не шевелясь, часами том за томом

перечитывал собрание мировой художественной литературы.

Сегодня Тоня с порога ощутила перемены. Давно в семье не пахло

булочками с корицей, а тут из-за двери манил неописуемый аромат. Тоня

радостно вдавила кнопку звонка, и тот разверещался на всю квартиру,

сообщая: «К нам пришли! Пришли! Пришли!». Мама с сияющими глазами

выпорхнула в коридор встретить Антонину. Отец при галстуке выглянул из

комнаты, мигнул дочери:

- Тонька, у нас гости! Тонька – это даже не гости, это гости возведенные в

степень! У нас Тата!!!

-Тетя Тата! - заорала во все горло Антонина.

Из-за спины отца появилась улыбающаяся Антонина Захаровна, пошла

навстречу, широко разведя в стороны руки и готовясь обнять любимую

дорогую единственную племянницу, девочку, названную в ее честь,

которую и ей довелось когда-то растить и воспитывать наряду с

родителями.

- Красавица моя, деточка моя золотая! Как ты выросла, как похорошела, не

узнать совсем, я ведь тебя еще вот такой помню, - крепко обняв, со слезами

и радостью повторяла Антонина Захаровна.

Тетя – старшая сестра мамы – была любимейшим в доме человеком. Ей были

рады искренне, готовы были принять в любое время, зазывали к себе

неоднократно. Но жила она далеко в столице, была одинока, работала, а в

последние годы особенно напряженно, и поэтому не приезжала уже лет

двенадцать. Тонина же семья не приезжала по другой причине – не было

средств. Оставались письма, редкие телефонные переговоры, неизменные

поздравления к праздникам. Однако длительная разлука не развела их

судьбы разными дорогами. Она приехала, и ее встретили так, как встречают

самого дорогого и близкого человека. Так оно и было. Антонина Захаровна

– единственная мамина сестра, единственная тетя, единственная в своем

роде, неподражаемая, обожаемая Тата, как все и всегда звали ее.

Вечер затянулся и перешел в задушевные нескончаемые ночные разговоры.

Все, что не нашло места в письмах, не донеслось по телефону,

раскручивалось сейчас летописью Тониной семьи и жизненной сагой Таты.

Антонина слушала тетку, затаив дыхание. Когда-то Тата приехала к сестре

помогать поднимать Тонечку. Абсолютно бескорыстно прилетела по первому

вызову, когда без ее помощи было никак не обойтись. Приехала и осталась

жить в семье сестры. А тут физик-ядерщик, приехавший из Москвы в

четырехмесячную командировку. Не красавец, не балагур, но совершенно

обаятельный умный взрослый дядька, как вспоминала сейчас Тоня. Тата

была красавицей, не влюбиться в нее было невозможно, и он влюбился,

женился, увез с собой. Прожили несколько лет, детей не смогли заиметь,

любили друг друга, но он был весь в делах, в науке, в закрытых

разработках. Тата мучилась одиночеством, заброшенностью и однажды

предложила разойтись. Разошлись, практически перестали видеться, но, как

оказалось, так и не нашли себе никого другого взамен. Он иногда звонил,

очень-очень редко. Тата ждала звонков всегда, хотя и не признавалась в

этом. Никто ничего не менял, ничего не требовал. Они просто знали друг о

друге, и все.

Сегодня Тата приехала за Тоней. Это было столь неожиданно и столь

замечательно, что Антонина боялась поверить в предстоящие перемены.

Просто в один из дней Тата дождалась звонка. Он постарел - Тата явственно

теперь ощутила шестнадцать лет разницы в возрасте. Это чувствовалось по

усталому голосу с трещинкой, по непривычно замедленной речи. Он

позвонил проститься. Годы плодотворной напряженной работы были

вознаграждены на государственном уровне. Он был удостоен очередной

правительственной награды и солидного пожизненного денежного

содержания. Но это был бы не он, если бы ушел на покой в обеспеченную

сытую старость. Теперь он ехал куда-то безнадежно далеко, заниматься тем

единственным, что было ему интересно и на что всю жизнь не хватало

времени. Он ехал к таким же мудрым и старым друзьям на Дальний Восток.

Тата не могла в это поверить – он ехал жить на природе, ловить рыбу,

читать, спорить о науке, писать какую-то книгу о жизни

дальневосточников. Ей он ничего не предлагал – не потому, что вычеркнул

из жизни, а потому что у них уже были разные жизни, и его жизнь была

совсем не для нее. Он успел раздать, вложить, пожертвовать все

сбережения, но перед отъездом вспомнил о своей Тате. Позвонил,

простился, неловко и неумело сказал ей несколько теплых и душевных

слов, которые раньше никогда бы не сказал, а в конце, словно невзначай,

попросил записать реквизиты счета. Он оставил ей деньги, которые Тата

раньше никогда бы не взяла, которые, зная это, он раньше никогда и не

предлагал. Но сейчас спокойно и обстоятельно продиктовал номера счета и

название банка, сумму скромно не назвал, простился и повесил трубку.

Гордая Тата не заплакала, не кинулась его искать, предлагая уехать вместе,

но деньги решила взять как память о дорогом ей человеке, с которым ни

быть, ни не быть она не смогла. И, определившись с суммой, не нашла

лучшего ей применения, как вложить в Антонинину судьбу. За тем и

приехала. На семейном совете решено было дождаться окончания Тоней

института, благо училась та последний год, купить ей квартиру в Москве, и

перевезти девочку в город огромных возможностей и надежд…

Все случилось как нельзя лучше, на квартиру, правда, денег не хватило -

купили комнату в хорошем районе. Тоня закончила институт, переехала в

Москву, нашла работу, и потекла ее новая неожиданно наполнившаяся

смелыми мечтами столичная жизнь.

Московская коммуналка встретила Антонину четырьмя плотно закрытыми

дверями, запахом лекарств, старости и будто случайными напряженными

шорохами. Одна из четырех дверей вела в ее двадцатипятиметровую

комнату – лучшую во всей квартире. Пока Тата с Тоней обустраивали ее,

казалось, что квартира пуста. Жильцов не было ни видно, ни слышно.

Мудрая Тата посоветовала Тоне держаться независимо – не вступать в

близкий контакт ни с кем из соседей, быть приветливой, но не более. О том,

что пьяниц, наркоманов, шизофреников в квартире не проживает, Тата

вызнала сразу – ходила и в ЖЭК, и к участковому, расспрашивала соседей.

Сегодня были завезены последние вещи, и Тоня впервые осталась хозяйкой

в собственном доме.

Когда за Татой закрылась дверь, в коридоре послышались шаги.

Шаркающей походкой, бубня, будто себе под нос, но с намерением быть

услышанным за всеми дверьми, на кухню прополз сосед. Бурчал он о грязи,

пыли и мусоре, принесенными новой соседкой:

- Понятно, девка молодая, приволокла шкафов полный дом, натоптала,

захламила все, а убираться лень. А нам старикам теперь греби за ней г…но.

Тоня вспыхнула разом. Она ни соринки не оставила в их грязном коридоре.

Два раза вымыла его весь, хотя дальше собственной двери - первой от

входа – и не проходила. Они с Татой купили в дом только самое

необходимое. Красивое, новое, но недорогое. Комната тем и была сейчас

хороша, что дышалось в ней свободно и легко, было много света, простора.

А за оскорбительно произнесенное «г…но» Тоня готова была драться. В их

семье никто и никогда не позволял себе ругаться, произносить этих

дурацких обидных слов. Она ненавидела малоразвитых, примитивных

некультурных людей, намеренно и повсеместно оскорбляющих своими

глупыми высказываниями спокойных, интеллигентных и тем ранимых.

Тоня хотела тут же выйти и высказать старику все, что она думает по

поводу его замечания, но вовремя остановилась. Стоит ли связываться и

портить себе вечер? Пусть не дождется от нее реакции и лопнет от злости.

Через полчаса на кухне загремели кастрюли, поплыл запах пригоревшей

каши, комната начала погружаться в туман, и тут же за дверями вспыхнул

конфликт. Какая-то тоже пожилая женщина вступила в словесную схватку

со стариканом. Судя по всему, каша пригорала в доме постоянно, и

причиной тому была его невнимательность. Старикан кричал высоким

бабьим голосом, логика в его выкриках отсутствовала, он создавал больше

шумовую завесу, только чтобы перекричать соседку. Третий голос

включился с опозданием минут на десять. Как поняла Тоня, последняя

обитательница квартиры, только войдя в нее с улицы, привычно

включилась в разборку. Тоня хотела было оставить сражающихся в покое и

вернуться к разбору вещей, но из доносящихся криков поняла вдруг, что

силы старикана и последней вошедшей объединились против правой

стороны. Тоня не могла терпеть несправедливости, решительно подошла к

двери и резко открыла ее. Орущие смолкли разом на полуслове.

- Здравствуйте, меня зовут Антонина, я ваша новая соседка, - спокойно и

уверенно сообщила Тоня.

На нее смотрели три пары заинтересованных глаз. Только интерес был у

каждого свой. Пожилая седая аккуратно причесанная женщина в байковом

халате и переднике смотрела открыто и прямо. Неухоженный старикан в

мятой рубахе с тонкой морщинистой шеей, в старых вытянутых на коленях

штанах и проеденных на пальцах тапках противно щурился и тяжело

дышал. Казалось, он готов был тут же переключиться на нового

неприятеля. Вторая женщина возраста лет шестидесяти в пальто с собачьим

воротником, спущенных на плечи двух платках, растрепанная и некрасивая

глядела оценивающе и недобро. Напряженность нарастала, молчание надо

было нарушить, но при этом найти способ не усугубить конфликт. Тоня

вспомнила про коробку конфет, которую купила к чаю, но которую они с

Татой так и не открыли.

- Я еще не все вещи разобрала, а уже вечер. Мне хотелось бы с вами

познакомиться, - слова не находились, старик пыхтел, женщины молчали

напряженно.

Тоня сглотнула и смело закончила:

- У меня есть коробка конфет, и я хотела бы пригласить всех вас попить

вместе чаю за знакомство.

Старик тонким голосом с намеренным вызовом громко и с повизгиванием на

концах слов запричитал, что ему некогда чай распивать, что у него дел по

горло, что со всякими неизвестно какими он и чаю-то пить не намерен.

Женщина в пальто пробурчала, что не до чаю ей и тоже начала заводиться,

но тут седая понравившаяся Тоне соседка прервала выходящие на

очередной истеричный виток стенания сожителей и протянула Антонине

руку:

- Зоя Михайловна, комната рядом с Вашей. Если Вы не против, у меня чай

уже заварен. Приносите конфеты, и посидим на кухне.

Ее тон не был ни слишком приветливым, ни слишком любезным, но

проявленным намерением познакомиться и установить добрососедские

отношения она переломила настроение в квартире. Женщина "в собаке" тут

же метнулась на другую сторону, представилась Ириной Николаевной и

попросила подождать ее минут десять пока разденется. Скоро собрались на

кухне. Зоя Михайловна принесла остатки манника, Ирина Николаевна

покрутилась на стуле, сбегала в комнату, притащила кулек и щедро

высыпала на тарелку сушки. Большая богато оформленная коробка

хорошего шоколада была королевой праздника. Уселись за столом Зои

Михайловны, как самым просторным и чисто убранным.

- Митрича ждать будем? – спросила Ирина Николаевна, уже ухватив и сунув

в рот конфету.

- Митрич, вернее Николай Дмитриевич – сосед наш, - пояснила Зоя

Михайловна, - сейчас схожу за ним.

- А я уж здесь, - Митрич топтался на пороге. - Чего, думаю, без чая-то не

уснуть, - потом видимо вспомнил, что отказывался пить чай, ссылаясь на

дела, и добавил, - дел всех все равно не переделать, а чай пить пора, так

вот пришел.

Тоня пересилила внутреннее неприятие, приподнялась и пригласила

Митрича к столу. Тот просеменил по кухне, подтащил свой стул – на Тонино

место не сел – мелко похихикивая, достал поллитровую коричневую от

заварки кружку, быстро наметал в тарелку кусок манника, четыре сушки,

три конфеты, налил чаю и принялся его пить, громко втягивая

обжигающую жидкость и довольно постанывая после каждого глотка.

Так началась Тонина московская жизнь. Днем работала. Никто, кстати, не

сказал ей, какого хорошего молодого специалиста они приобрели. Здесь

вообще никто никому не был нужен. Московская подлая ментальность

заставляла каждый день быть настороже. Скорее это был даже не

московский стиль. Просто, как поняла Антонина, в Москве не было

«травоядных». В массе прибывали лимитчики, которые не выжили бы, не

умея приспосабливаться, подстраиваться под начальство и пробивать себе

дорогу мелкой подлостью и гнусным наушничаньем. Коренные москвичи

вырабатывали иммунитет, объединяясь в активные группы, задавливая

пришлых мнением и авторитетом. Приглашенные с периферии умные

толковые работники были самыми уязвимыми – москвичи терпеть их не

могли, как провинциалов и конкурентов, лимитчики – как

соотечественников, но более удачливых. Этих последних грызли все, в

итоге побеждая, оттачивая мастерство и наращивая броню. Тоня не

принадлежала ни к одной из групп, поэтому дала себе зарок - ни с кем, ни о

ком и ни о чем. Во время работы не отвлекалась, не спорила, делала свое

дело, если чего-то не понимала – советовалась с Татой, которая поднимала

всех своих знакомых, находила нужных консультантов и помогала Тоне

решить практически любой вопрос. Без Таты ей было бы не справиться.

А вечером Антонина плелась в свою комнату. Здесь мир сменялся войной.

Ирина Николаевна чаще других провоцировала конфликты, цепляясь то к

одному, то к другому. Тоня целыми днями отсутствовала, но появление в

доме тараканов Ирина Николаевна связывала, конечно, с грязью и

крошками в ее комнате. Тоня задыхалась от обиды и злости. Она сама

неоднократно видела, как по буфету Ирины Николаевны семьями

прогуливались тараканы, как остужая очередной противно пахнущий

рыбный пирог, она беззлобно полотенцем гоняет по нему тараканов, а

потом, не брезгуя, съедает.

Митрич чудил через день. То принимался экономить электричество, и тогда

невозможно были принять душ, постирать, почистить сантехнику. Он

подкрадывался к выключателю, щелкал его и молниеносно уносился в свою

комнату. Когда шла стирка, еще ладно – можно открыть дверь и снова

включить свет. А когда ты намылен? Изловить Митрича было практически

невозможно. Его дверь была напротив двери в ванную. Смылся, а потом

иди, доказывай, что это он сделал. Его задеть было себе дороже – начинал

верещать так, что живых выноси. А то приступал к заготовкам – накупал

бутылок пять кефиру и ставил между рамами окна впрок. Кефир скисал,

смесь набирала взрывную силу и выхлестывала, наконец, уделывая все

стекла. Мыть окна у него, естественно, не было сил. В этот момент

радикулит «скашивал» всех соседей старшего возраста. И помывка окна

неизбежно доставалась Антонине.

Даже Зоя Михайловна иногда впадала в маразм, как называла это ее

состояние Тоня. Приходила от родных расстроенная, взвинченная, начинала

отыгрываться на соседях, могла в запале выставить к комнатной двери

кастрюли с кухни, сложить сверху полотенца из ванной – иди, мол, откуда

пришла, здесь и без тебя тесно. А все потому, что собственная внучка,

такого же как Тоня возраста, обращалась с ней настолько по-хамски, что

Зоя Михайловна долго потом не могла прийти в себя и выбирала объектом

мщения Антонину.

Однажды звезды сошлись неподобающим образом, и день с утра пошел

наперекосяк. Началось с того, что Митрич часов в шесть зарядил снаряд –

насыпал в банку заварку, залил водой, плотненько прикрутил крышку и

поставил на рассекатель. Огонь конфорки при этом запалил пошибче. Когда

банка рванула, Тоня проснулась от ужаса и долго не могла понять, что

случилось. На кухне собрались все проживающие в квартире. Митрич

забился в угол, Зоя Михайловна принялась экстренным порядком вытирать

столы, одновременно выговаривая ему все, что накопилось за период

совместного проживания. Ирина Николаевна просто бессистемно верещала.

Ее буфет был уделан полностью, и для его отмывки надо было потрудиться

часа два. Потолок – коричневый мокрый с прилипшими, как мухи, чаинками

выглядел хуже всего. Митрич попытался прорваться к себе, но стенающая

Ирина Николаевна проявила бдительность, перехватила его на выходе,

втолкнула обратно, сунула в руки тряпку и, уже полностью владея

сознанием, оттявкала несчастного мужика так, что тот безропотно кинулся

оттирать ее буфет.

Тоня, не пивши чаю, уже опаздывая, помчалась на работу. На входе как

назло записывали опоздавших. В первый и единственный раз она пришла

на десять минут позже. Никакие заверения в том, что каждый день она

приходит в полдевятого, а уходит в семь, не действовали. Начальница с

особым пристрастием полчаса отчитывала ее в своем кабинете, Тоня

держалась, как могла, чтобы не высказать в глаза этой плохо образованной,

непорядочной, вульгарной женщине все, что она думает о ней и ее

руководстве. Удержалась, но вышла из кабинета с чувством полной

униженности. До конца дня работала, то и дело смахивая с глаз слезы.

Сочувствия коллег даже не ждала.

Вечером припадок маразма случился у Зои Михайловны. Очередной поход в

семью сына, очередной раут общения с внучкой и снохой, и вечером Тоня

наблюдала Зою Михайловну на пике остервенения. На этот раз Зою

Михайловну вывели из себя куча обуви в коридоре и сноп одежды на

вешалке. Она швыряла с вешалки пальто и куртки, по коридору летала

обувь и билась носами обо что придется. Когда в полет взмыли Тонины

модельные сапоги, нервы ее не выдержали, и она кинулась защищать свою

собственность, а вместе с ней честь и достоинство. Ирина Николаевна,

доселе пребывавшая в окопе своего жилища, выскочила из укрытия и,

срывающимся голосом повела излюбленную речь про тараканов. Антонина

поднялась на цыпочках как можно выше и впервые жестко и

неуважительно отбрила Ирину Николаевну. Это, естественно, добавило

пороха обеим старушкам. Они наступали уже парой и Антонина начала

сдавать позиции. В этот момент прогремел взрыв!

На кухню влетели все вместе. Ирина Николаевна опередила Тоню на

повороте, удивив ее своей прыткостью, не сочетающейся с возрастом. На

кухне с несчастной и глупой улыбкой "обтекал" Митрич. На этот раз заряд

был мощнее. Он раздобыл где-то высокую узкую банку с закручивающейся

крышкой, щедро зарядил водой с заваркой, но в момент взрыва не успел

увернуться, и теперь вся голова его, плечи, спина были мокрыми и

коричневыми от чая. На потолок лучше было не смотреть.

Как ни странно, взрыв отрезвил всех. Зоя Михайловна тяжело села на

табурет, Ирина Николаевна только хватала ртом воздух, но звук не шел. У

Тони случилась непредсказуемая реакция – она начала смеяться.

- День ракетных войск, прям праздник какой-то! – сквозь безудержный

смех с трудом смогла произнести Антонина.

Митрич задвинулся в спасительный угол, соседки сначала с бессильным

осуждением смотрели на Антонину, потом заразительный смех вызвал их

робкие сдержанные улыбки и, наконец, общий истеричный хохот поразил

обитателей квартиры.

До полуночи мыли кухню. Тоня терла потолок, Зоя Михайловна то и дело

промывала чистой водой мочалку и подавала ей наверх. Митрич во второй

раз за день обтирал буфет. Ирина Николаевна прошлась тряпкой по

выступающим поверхностям и теперь заканчивала мытье пола. Кухня

приобрела привычный коммунальный вид.

Идея испить на ночь чай возникла случайно. Слово за слово, разговорились

о жизни, о себе. Выяснилось, что Митрич родился в тридцать втором. К

середине войны потерял родителей, прятался от немцев, голодал, пока его

не подобрали партизаны. «Шутки» с заваркой – плод его уже старческого и

не совсем адекватного воображения. Что-то здесь было от партизанского

прошлого, что-то от голодного детства. Ему все хотелось сэкономить на чае

и он, помещая на сильный огонь заряженные заваркой с водой и плотно

закрученные банки, пытался добиться максимальной экстракции, как

догадалась Тоня. У Митрича были родные. Он рано овдовел, долго жил один,

потом сын на какое-то время взял его к себе. Фокусы с кефиром и заваркой,

а то еще и с варкой сгущенки пришлись не по душе невестке. Ее тоже

можно было понять – отмывать с потолка сгущенку не самое легкое

занятие. Короче разошлись во мнениях. Митрич напоследок еще и выступил

смело, открывая сыну глаза на нелюбимую невестку. Зачем он это сделал,

теперь не помнил сам. А закончилось для него все комнатой в

коммунальной квартире. Его бывшую собственную квартиру дети продали,

ему выделили то малое, что позволяло им не мучиться угрызениями совести

- ведь не в дом же престарелых сдали. Так и попал Митрич в коммуналку,

так и чудил в ней.

История Ирины Николаевны была тоже интересна. Войны она не видела, но

и мирной жизни не видела. У родителей детей было шестеро. Жили бедно,

отец часто выпивал. Мать хваталась за любую работу лишь бы накормить

детей. О любви в доме речь не шла. Мать воспитывала детей тумаками,

криком. Ирина не любила ее, но и не осуждала. Понимала, что хлещется

мать из последних сил. Сейчас за столом Ирина Николаевна случайно

проговорилась, как мать долгое время ходила убирать квартиру в одной

интеллигентной семье. Видела, как живут люди другой счастливой жизнью.

Не понимала их и не хотела понимать. Чтобы показать свое «я»,

утвердиться перед соседками по дому, не раз рассказывала, как эти

обеспеченные ни убрать не могут, ни помыть за собой. Однажды

разошлась, приплела и тараканов, и клопов, которые якобы водятся у них

стаями и с которыми ей приходится бороться, не покладая рук. Одна из

соседок возьми и спроси, как же это так получается, что убирает она,

убирает, а толку никакого нет. Мать зашлась, раскричалась, что их и

пускать-то не надо было в хорошие квартиры. Что не тем дают в стране

жилье. Что надо по справедливости давать – тем, кто умеет его обиходить.

На самом деле кричала, пытаясь всеми силами оправдать свое никчемное

существование, оскорбить и унизить нормальных людей. Тоня слушала и

постигала природу Ирининой агрессивности и неуравновешенности.

Нелюбимая, ненужная, как и другие дети в семье, сейчас она вспоминала то

немногое, что осталось в память о матери. Не было у Ирины Николаевны

других примеров, другого детства, другой жизни. Осталось только

ощущение недокормленности и несправедливости. Одно то, что москвичка.

Про Зою Михайловну Тоня и так все понимала. Красивая статная женщина,

готовая быть близкой, полезной, родной семье своего сына и отвергаемая

собственной внучкой. Ну что тут поделаешь. Где-то, может, и ее вина, а

где-то общая жестокость современной жизни. Антонина видела этих жен,

снох, невесток, внучек. На работе они "оттягиваются" одна над другой,

бьются за карьеру, успешность, доход. Часто в борьбе проигрывают, и,

возвращаясь домой, переносят злобу на самых беззащитных. А рикошетом

негативные эмоции отлетают на следующих даже непричастных. Погнали

Зою, она на Тоне отыгралась. Даже не на ней, а на дорогих сапогах ее. Там

каблуки такие – только в серванте под стеклом держать. Модные, красивые

и безумно неудобные. А она их мордой об косяк.

Под утро разговоры стихли. Митрич клевал носом за столом. Решили все-

таки поспать. Зоя Михайловна обняла Антонину:

- Ты прости меня, девочка. Вот пришла ты к нам – хорошая, добрая,

конфетами угостила, скандалов стараешься избегать. А мы тебя, ребенка

еще, обижаем ни за что. За все наши невзгоды обижаем. Ты прости, милая.

Ирина Николаевна пустила слезу и подхватила новый настрой в отношении

к Тоне:

- Антонину боле никому не дам на растерзание. А тараканы, Тонь, они ж

тоже существа живые. Кто их сюда привел, иль они сами здесь жили еще до

нашего приезда, кто знает.

Встрепенулся и Митрич:

- Тонька, а ты про день ракетных войск классно вернула. Точно, как есть -

день ракетных войск…

С этого дня жизнь не изменила свой ход круто и бесповоротно. Но что-то

новое поняла о ней Антонина, перестала быть мнительной, непостижимо

терпеливой. В квартире у нее была своя роль, свой авторитет и общая

защита, хотя иногда конфликты все-таки случались. А на работе она как-то

все же не сдержалась и поставила начальницу на место. Как ни странно, ее

стали больше уважать и считать за свою. Все налаживалось. Только

однажды, когда уборщица грязной тряпкой в очередной раз неряшливо

терла пол, захлестывая и сапоги, и сумки, стоящие на полу, ворча при этом,

что развели тут грязь, а ей г…но за всеми подтирать, Тоня при всех

отчитала ее. Она терпеть не могла малоразвитых, примитивных

некультурных людей, намеренно и повсеместно оскорбляющих своими

глупыми высказываниями умных, интеллигентных и тем ранимых.

 

Из сборника "Не про меня, но обо мне"