Письмо третье

 

А П Е Л Ь С И Н Ы НА К Р А С Н О А Р М Е Й С К О Й

 

Прошло еще некоторое время и наступил год 1960. В том году мой зимний Дворец перестал для меня быть зимним. Вернее сказать, он стал для меня никаким, потому что мы неожиданно переехали в районный центр, который назывался Лунинец. А деревня Дворец со своими огромными сугробами снега, с речкой Цной, закованной в желтый лед и с крылечком деревенского дома, запорошенного снегом, осталась у меня в памяти да лишь на наших семейных фотографиях. Ты, мамочка, стала преподавать историю и обществоведение в вечерней школе рабочей молодежи. Я помню, как ты объясняла мне для чего подобные школы нужны были тогда. Они необходимы были для недавних двоечников. Двоечники не получали аттестаты зрелости в школах нормальных. Они бросали ее и шли работать. Но среднее образование им все равно надо было получить. Для них и открывались подобные школы, занимаясь в которых можно было совмещать работу с учебой. Папа же некоторое время оставался работать на селе. Затем его, как молодого, энергичного и перспективного члена партии, назначили инструктором райкома. На значительное время он отошел от преподавательской работы в школе, а стал мотаться по району и даже далее в поисках разных ресурсов и средств для увеличения, например, надоев коровьего молока. Тем самым, папа как бы стал помогать колхозным дояркам, перевыполнять государственный план. Так же он стал осуществлять контроль над тем, как проходит весенняя посевная, и вовремя ли всходят озимые. Словом, он стал бороться за ускорение темпов развития сельского хозяйства. И я думаю теперь, что он добился значительных успехов в этой области своей новой деятельности, потому что на всех первомайских демонстрациях папа всегда стоял на трибуне рядом с председателем и секретарями райкома.

Проходя в колонне со своим классом, я всегда пытался найти его там глазами. Сделать это было не просто, потому что колонны шли не очень близко от трибуны и шли быстро, а там, наверху, все стояли в одинаковых, очень модных тогда болоньевых плащах и шляпах. Папа сразу стал пользоваться большим и заслуженным авторитетом в районе. Но это было несколько позже. Сейчас я хочу напомнить тебе вот о чем. Как-то ты спросила меня: знаю ли я почему наш провинциальный, маленький городок называется Лунинец? Ну откуда мне, шестилетнему пацану, было тогда знать почему? И вот ты, не отрываясь от своей кухни, где терла картошку для любимых мною картофельных оладушек, стала восторженно рассказывать о декабрьском восстании 1825 года, о царе и самодержавии, о декабристах и народниках. «Место, где мы живем, сыночек, - говорила ты мне, - принадлежало когда-то дворянину по фамилии Лунин. Здесь была его усадьба, его вотчина, его земля. А жил он в Петербурге, был офицером и стал членом тайного общества, в котором замышлялось свержение царя. Во время восстания декабристов этот высокообразованный человек был с восставшими на Сенатской площади. Ну, ты скажи, сыночек!? Это же надо!» - поражалась ты не столько, может быть, этому факту, как тому, что декабрист Лунин был, оказывается, знаком с Пушкиным!! А более всего тебя удивляло и приводило в восторг то немыслимое, поразительное переплетение веков, человеческих судеб и событий. Их такая почти физическая, осязаемая близость к нашему сегодняшнему дню. «Ты подумай только, сыночек, - говорила ты мне, - сюда часто приезжал и жил декабрист Лунин!». Я тогда был мал, и мне было невдомек, как радостна, как волнительна для тебя, молодого историка, эта наша случайная, а потому поразительная и необычная сопричастность к истории, к великим людям из прошлого века.

Не пожалев времени, ты, взобравшись на стул, полезла в шкаф и из своей большущей серии книг «Жизнь замечательных людей» нашла книгу о декабристах. В ней к неописуемой своей радости ты отыскала старинный портрет Лунина. Я помню этот портрет: высокий кивер, красивые, выразительные глаза из - под козырька. И обязательные для молодого офицера лихие, черные усы. Тут же, стоя на стуле, ты стала вслух читать мне признание декабриста Бестужева-Рюмина. Случайно ли или осознанно твои глаза остановились на этих строчках. Причем ты их читала так, как умела читать только ты. «Мы были дети 1812 года. Принести в жертву даже саму жизнь ради любви к Отечеству было сердечным побуждением. Наши чувства были чужды эгоизма. Бог свидетель этому. И каждый раз, когда я ухожу от настоящего и возвращаюсь к прошедшему, я нахожу в нем значительно больше теплоты».

Теперь, мамочка, когда прошла такая бездна времени и нет уже той страны, в которой ты преподавала ее историю, и я живу давно в другом государстве, в котором достаточно теплоты, но, тем не менее, бывает пронзительно холодно и одиноко, я думаю: «Какая несоизмеримо - высокая мера справедливости в этих словах. Как это применительно к сегодняшнему дню, неотвратимо правильно и безвозвратно. Теперь, когда тебя нет…».

Вот эти твои ненавязчивые, крохотные вкрапления российской ли, мировой ли, любой другой истории в мой детский мозг, эти твои посвящения во всякие предания старины далекой, вероятно, и позволили мне однажды напрямую спросить тебя: «Мама, а ты Ленина видела?». И на отрицательный ответ снова спросить: А Сталина? Тоже нет!? А Хрущева?! Нет!?». И отойти от тебя, махнув рукой, испытывая полное разочарование от мамочки, которая не была знакома с такими героическими личностями. Я одинаково хорошо помню и эти мои животрепещущие для меня вопросы и то, как ты со смехом всегда рассказывала это при мне нашим разным гостям. А тот факт, что я никогда не интересовался была ли ты, допустим, знакома с Менделеевым, или видела ли когда-нибудь великого математика Лобачевского или, на худой случай, встречалась ли ты с нобелевским лауреатом, физиком Капицей, говорил сам за себя. Мне они были далеко, как теперь говорят «по барабану». Потому что мне уже тогда в сердце стучали твои и папины гены. Гены чистейших гуманитариев. И школьная моя жизнь с ошеломляющей убедительностью только подтвердила это. Ни к одному из точных предметов, которые мы проходили в средней школе, у меня не было не то, что интереса - элементарного понятия о сути этих предметов. Для меня, например, до сих пор остаются тайнами за семью печатями законы, по которым с небес не падают самолеты, а тонны металла, отлитые в элегантные белые корабли, не тонут. Почему? Ну, почему!? Ни один человек в мире не будет в состоянии объяснить мне это даже сегодня так, чтобы я понял. Это уже было проверенно всеми десятью школьными годами. Прошло немало времени, и сегодняшнее мое куцее, скудное представление обо всем этом и многом прочем, только подтверждает абсолютную атрофию части моего мозга, которая должна была бы отвечать за усвоение этих точных наук. Где-то с класса шестого уроки математики стали для меня, как суды инквизиции. Из года в год классные опросы домашнего задания являлись для меня все более нестерпимыми пытками. Они становились для меня все изощренней. В девятом классе учитель математики Геннадий Алексеевич Платун был моим самым жестоким инквизитором. Я помню его короткие толстые, как сардельки пальцы. Они у него были вечно в мелу, и он поочередно облизывал их перед классом. Потом глядел кровожадно на меня и произносил с белорусским прононсом: «А счас Вадзим пойдет к доске и напишет несколько примеров этих пустяковых уравнений, что я тут счас стер».

Что происходило дальше ты знаешь. Неподвижным простаиванием у доски, этаким каменным изваянием с острова Пасхи, я доводил Платуна почти до истерики. Он топал ногами и с таким злом стучал по доске мелом, что мел разлетался, как шрапнель во все концы класса. Геннадий Алексеевич так брызгал на доску слюной, пока кричал и хрипел, объясняя это уравнение и рисуя всякие его крестики и нолики, что доску потом можно было запросто вытирать сухой тряпкой. Друзья по классу мне часто говорили, что не сбегали с последнего урока математики только для того чтобы не пропустить этот потрясающий, яркий бенефис Платуна. Не пропустить его импровизированные монологи, обращенные к неучу, где самым приличным синонимом слову «дурак» было слово «долбак». Учитель математики любил закладывать за воротник. И линчевал он меня перед доской чаще всего, когда его настигал этот тяжелый, локальный, ничем не залитый пожар - бушующий, неукротимый и не стихающий, похмельный синдром. То есть настрой его был далеко не миротворческий и лучезарный. Классу про эту его, единственную, но пламенную страсть, стало известно довольно поздно, а в гороно знали всегда. На педсоветах Геннадия Алексеевича всякий последний раз серьезно предупреждали.

Зато в учительской, куда он врывался разъяренный, взлохмоченный и красный, весь в крошках мела после яростных плясок вокруг меня, наступал твой выход. «Геннадий Алексеевич, - брала ты его под руку и уводила, куда нибудь к окну, - ну, что вы от него хотите!? Ну, не дается ему эта математика, хоть тресни! Не будет он у нас ни инженером, ни программистом. Оставьте вы его в покое! Пожалейте свои нервы, Геннадий Алексеевич! – увещевала ты Платуна, который к полудню еще не опохмелился. И глядя, как он нервно долизывает кончики своих толстых, дрожащих пальцев и, упреждая в его красных глазах немой вопрос, ты подсказывала ему. - Троечку! Тройку натяните ему и дело с концом! Я вас очень прошу, дорогой Геннадий Алексеевич! Ну что вы не знаете, как это делается!? А я сама скольким придуркам выводила тройки. Если отец и мать слезно просят, ну как тут не пойти навстречу. Не лишать же детей аттестатов. У многих из их родителей мы еще посидим». У Платуна всегда были губки бантиком. И когда он слышал этот твой прозрачный намек на выпивку, они у него растягивались в подобие улыбки, и он произносил: «Ну, добре, Софья Зиновьевна, побачым [1] ».

Результатом этих твоих частых наездов у окна на учителя математики явился однажды уроненный незаметно на стол, за которым я собирался сдать выпускной экзамен, лист с готовыми решениями всех задач и уравнений. Они для меня были похожи на иероглифы китайского языка. «На! Спиши хоть правильно!» - бросил его на стол и прошипел, проходя мимоходом, Геннадий Алексеевич. Как он был прав, мой инквизитор, в этом пожелании. Он никогда не ошибался в оценке моего уровня знания математики. Тройку мне поставили, не столько зная, какой я «отличник» по этому предмету, а с учетом, наверное, еще и того количества ошибок, которых я умудрился налепить, списывая готовые ответы. Ну, так ведь известное дело – это было механическое переписывание корней квадратных, никогда не доступных моему разуму. Но это все было потом.

Дома же, задолго до выпускных экзаменов, мое будущее прогнозировалось в самых мрачных тонах. Особенно после того, когда получив от папы несколько чувствительных подзатыльников, он выскакивал из спальни. Такой же разъяренный, как Платун. А я, заплаканный, оставался сидеть у тетради по математике. Перед моими глазами, полными слез, уравнения в ней расползались синими безобразными гусеницами. Помнишь этот ликбез, мамочка? Эти папины, отчаянные возгласы: «Что дальше будет, Софа!? Кем он собирается быть!? Куда он собирается поступать!? Где хочет учиться!? Я ума не приложу, что делать и что это будет?». Папа заламывал руки и метался по квартире. Далее, и я уже об этом знал, он обязательно должен был вспомнить о Гомельском музыкально - педагогическом училище. «Что тебе плохо, - кричал он мне через дверь, - быть преподавателем в музыкальной школе по классу баяна!?». «Ну, действительно, сыночек, - вторила ему ты. В белой рубашечке, в галстуке, сиди себе, учи детей играть на баяне. Там математика, слава Богу, не нужна. Сочинение по русскому ты напишешь, историю сдашь, и живи себе пока учишься у бабушки в Гомеле. А мы будем часто к тебе приезжать». Твоя такая абсолютная уверенность в успешной сдаче этих экзаменов: по русскому языку, сочинении, истории, особенно экзамена последнего сейчас просто прекрасный повод вспомнить, как ты учила меня своему предмету.

Правда, только в девятом и десятом классах. История, действительно, мне давалась легко. Я читал ее с увлечением, как художественную литературу. Историю, как и все прочие гуманитарные предметы, в отличие от математики, я любил. Итак, ты вызываешь меня к доске. Класс всегда в такие моменты не то чтобы замирал, но с утроенным вниманием следил за всем происходящим. Как же! Насколько мать будет объективна к своему сыну. А сын по раскрытым у одноклассников учебникам, по страницам с картинками догадывается о теме урока. Остановившись слева от стола, я уточняю у тебя вопрос, на который мне предстоит отвечать. «Успехи политики социалистической индустриализации»,- стараясь придать лицу серьезное выражение, улыбаясь уголками губ, говоришь ты мне. Я слегка волнуюсь, оставаясь внешне абсолютно спокойным. «Первые итоги социалистической индустриализации, - начинаю я уверенно рассказывать классу, - были подведены Х Y c ъездом партии, который собрался в 1927 году. Съезд вынес решение о всемерном развертывании коллективизации сельского хозяйства. Он поставил перед собой задачу: перейти на крупное социалистическое производство. Особенно в деревне. Ты стояла у окна и, сложив на груди руки, внимательно меня слушала и чуть заметно кивала головой. - А кулаки, - продолжал я, - чувствуя свою гибель, пытались оказать сопротивление, думая таким путем заставить партию, если не капитулировать, то по крайней мере, отступить». Ну, и так далее. До характерных признаков решительного наступления социализма на капитализм или пока не звенел школьный звонок. «Ну, что моему родственничку поставим? – перекрикивая звонок, смеясь, вопрошала ты, мамочка, возвращаясь к столу. «Пять!» - в разнобой кричал класс. Садись, родственничек, четыре», - объявляла ты не столько мне, сколько классу. Потом дома я всегда тебе выказывал свое недовольство из-за этих четверок. «Зато твоя хорошая история – не по блату, - улыбалась ты. И потом. Заниженная оценка всегда, Вадичек, лучше, чем завышенная», - объясняла ты мне. Но я все равно оставался недовольным. Вообще, надо сказать, что на тот момент я не совсем ясно понимал, почему ты с папой так вдохновенно, так настойчиво уговаривали меня поступать ну, скажем, в тот же Гомельский муз. пед. Я же в принципе не возражал. Осознавая свою заторможенность, свою умственную ограниченность в освоении наук точных, я же не претендовал, допустим, на Высшее Баумановское училище. Как ягненок на заклание, я готов был пойти куда угодно. В любое гуманитарное заведение. Хоть в кулинарный техникум. Но выбор мой остановился на другом. Я помню твои глаза, полные удивления и даже испуга. «Куда? - переспросила меня ты, когда я, собравшись однажды с духом, объявил вам о том, что выбор сделан. Четко и торжественно я повторил: « Во Львовское высшее военное - политическое училище! На факультет журналистики!» Сказать, что это мое заявление вызвало у вас шоковое состояние это ничего не сказать. Папа стал громко хохотать и постепенно хохот его стал очень напоминать жуткие рыдания. Ты некоторое время находилась то ли в прострации, то ли в оцепенении. «Вадичек! О чем ты говоришь!? Ты с ума сошел! С нашей фамилией в политическое училище!!? Во Львове страшный антисемитизм! Ты никогда туда не поступишь! Не будь наивным ребенком!». В течение что - то около недели на всех ладах склонялся Львов и его училище. Как много людей приходило на помощь тебе и папе, чтобы разубедить меня во всей бесперспективности и нереальности моего выбора.

Но, в конце концов, не их аргументы, где главным было то, что я еврей, сломали меня. Нет, не это. После многих дней глухой осады я сдался. И не потому, что внял твоим словам о непомерно высокой планке, которую поднял перед собой. А потому что нашел институт, планка которого, образно говоря, вообще парила в небе. Стоя на распутье, я случайно наткнулся глазами на объявление в газете «Знамя Белоруссии». Там я прочел о том, что Белорусский Государственный театрально-художественный институт объявляет прием абитуриентов на следующие факультеты: актерский, режиссерский и культпросветработы. «Ну, вот! - воскликнул я. – Вот альтернатива вашему муз.пед. училищу. Наэлектролизованный тогда своей фамилией, я сказал, что артист Онгейберг, как и режиссер Онгейберг – это, конечно, нонсенс. Ах, мамочка, как мне тогда недоставало юношеского максимализма и бескомпромиссности, когда по молодости, по своей открытости целому миру ты волен брать все и без всякой боязни и оглядки! Неужели эти качества, которые только – только проклевывались тогда у юноши, вытеснил уже тогда ползучий антисемитизм?

- Но лучше быть культработником высшей квалификации, как тут написано, т.е. специалистом, который на все руки от скуки, чем заурядным, провинциальным баянистом с обязательной песней для разучивания « Полюшко-поле», - разошелся тогда перед тобой и папой. Конечно, мало вероятно, что своей наивной логикой я убедил вас. Папа просто махнул рукой и хмыкнув что-то вроде: «Артист погорелого театра» ушел на кухню курить. Ты же, к моему бесконечному изумлению, внимательно прочтя условия поступления, в которых обговаривалось обязательное чтение басни, прозы и стихотворения, а так же проверка муз. слуха и всего прочего, тут же стала заниматься подборкой моего будущего репертуара. Точнее сказать, не сразу же, конечно, а погоревав немного с папой и взвешивая шансы на поступление, коих, естественно, у меня не было. А было у меня только наличие музыкального слуха, некое чувство артистизма, да умение классно пародировать того же Платуна и прочих преподавателей. Потому я, наверное, был активнейшим участником школьной художественной самодеятельности, бренчал на гитаре и занимался даже в драматическом кружке районного дома культуры. Но вот в школе все экзамены позади. Свой аттестат с шестью тройками по точным Платуновским предметам, (а остальные оценки- четверки и пятерки) я получил. Конец месяца май. Вчерашние десятиклассники готовятся к выпускному балу. Я же в это время дома целыми днями стою перед трюмо и, кривляясь, читаю:

«Осел увидел Соловья

И говорит ему: Послушай-ка, дружище!

Ты, сказывают, петь великий мастерище».

Ты сидишь рядом и у тебя, как у Станиславского, готово сорваться с уст его знаменитое: «Не верю!». Это ты со мной репетируешь басню Крылова. Надо ли говорить, что твои замечания и советы всегда были к месту и очень точны. А уж как ты сама могла читать! Не хуже Фаины Раневской. Из поэзии я вспоминаю, что выбрал стихотворение Константина Симонова «Открытое письмо». И уже как будто бы достиг определенных успехов в передаче всей брезгливости и всего презрения автора к незнакомой женщине, которая сообщает на фронт мужу о своей измене и просит его не возвращаться после победы домой. Пока однажды ты не принесла мне стихотворение Льва Ошанина «Волжская баллада». И так оно тебе понравилось, и так оно классно звучало в твоем исполнении, что я не поленился, выучил и его.

И вот мы уже вместе, в один голос вдохновенно декламируем баллады этой последние четыре строчки:

« Если будешь на Волге - припомни рассказ,

невзначай загляни в этот дом,

где напротив хозяйки в обеденный час,

два солдата сидят за столом».

«Ну, если ты так прочтешь, сыночек, если сумеешь передать величие и весь пафос русской женщины, сумевшей принять двух искалеченных солдат, тогда считай – поступил», - говоришь ты. И серьезно добавляешь: «Приемной комиссии всегда приятнее слышать историю о подлинной, выстраданной любви, чем о какой-то неверной жене, о которой написал Симонов». Глаза твои горят, и вся ты как будто подсвечена изнутри негаснущим светом вдохновения, творческим азартом и все более и более крепнувшей надеждой на непременный успех.

Тем паче, что однажды ты, буквально, всплеснула руками и расценила это, как не случайное предзнаменование, когда узнала, что лучшая подруга нашей Ирины, которая к тому времени уже занималась в Минском институте иностранных языков, Лариса Тельпук встречается с дипломантом этого театрального института, куда я намереваюсь поступать. Ты тут же перезвонила сестре в Минск, а она в свою очередь Ларисе. В результате этих переговоров, пожертвовав своим выпускным вечером в школе, я срочно выезжаю в Минск на встречу с Виктором Бондарчуком. Так его звали. Помнишь? Ты еще потом, когда познакомилась с ним поближе, веселила Виктора, рассказывая ему про то, как была абсолютно уверена, что он – родственник знаменитого Сергея Бондарчука. Но быстро выяснилось, что он ему только однофамилец. Ты, нисколько этому не расстроившись, наоборот выказала свою гордость, что вот, мол, белорусская земля тоже имеет своих молодых, талантливых «Бондарчуков». И это была нисколько не лесть, а сущая правда. Очень скоро я в этом сам убедился. Когда я уже стал учиться в вузе, я приезжал в Минский Республиканский Дом кино на блистательные спектакли Виктора. Потом Лариса вышла за него замуж, и они часто бывали в Лунинце, где жили родители Ларисы. Ты часто принимала молодых у нас в гостях.

А пока же Виктор беспрестанно гоняет меня на сцену радиотехнического института, (там ему тогда давали площадку для его театральной студии) отшлифовывая, в отобранных нами произведениях места, что не до конца удовлетворяли и его, и тебя.

И грянули экзамены. Каждое утро ты с остальными мамами и папами таких же, как и я абитуриентов, торопилась быстрее попасть в фойе института, где висели листы с результатами очередного экзамена. И я постарался не посрамить тебя за уровень моего знания истории, русского языка и литературы. Сочинение, вольная тема: «Мой любимый киноактер». Я, не задумываясь, тут же стал писать об актерской работе Юрия Соломина в телефильме «Адъютант его превосходительства», который совсем недавно прошел тогда с триумфом по экранам. Пять! История. Пять! Ну, и так далее. Я прошел первый тур и был допущен к экзаменам по специальности. К этому времени ты уже успела перезнакомиться со всеми такими же мамами, переживающими за своих безумно одаренных, талантливейших детей. Особенно мама минчанина Валеры Седренка души в тебе не чаяла. Как и, впрочем, и все другие. Когда ты появлялась у стен института, тебя тут же обступали толпы родителей и начинались бесконечные вопросы: «А как вы думаете, Софья Зиновьевна…?». Ты находила слова утешения для тех мам, чьи чада срезались на каких- то экзаменах и радовалась за других, чьи детки были более подготовлены к экзамену. Да что там говорить!? Сама того не осознавая, ты владела какой-то необъяснимой, энергетической, мощной силой притягивать к себе людей. Ты была душой любой компании, к тебе всегда тянулись и сегодняшние девочки-старшеклассницы, и бывшие твои ученики - поколения выпускников 60-ых, ставшие давно сами родителями, и просто люди, которым некогда доводилось пообщаться мимоходом с тобой. В поезде ли, на улице, в очереди. Где бы ты ни жила, с кем бы ты ни общалась, люди всегда испытывали и сохраняли огромную радость от знакомства с тобой.

Я в этом убеждался всякий раз, когда вы уже жили в Америке, и я прилетал в ваш провинциальный городок Oak Park , что в штате Mishigan .

Чем измерить теперь эту бездну одиночества и сиротства, которая как будто обволокла весь ваш длинный, двухэтажный, каменный дом и сквер за ним с асфальтными дорожками и тонкими деревцами клена вдоль их, и небольшую автомобильную стоянку напротив окон, и религиозную, еврейскую школу за невысоким забором? Чем? Чем измерить этот вакуум? Теперь, когда ты так внезапно умерла, мамочка моя…

Сегодня, перед своим отлетом, я прислонился и погладил большую, старую иву за вашим домом, под которую ты любила выносить маленький стульчик, садиться и шить что – то. «Пороть тряпки», как ты любила говорить.

 

ОТСТУПЛЕНИЕ ВТОРОЕ

 

Неожиданно Вадим почувствовал, что кто-то настойчиво похлопывает его по плечу. Он с трудом поднял голову. Перед ним стояла светленькая стюардесса. Челка желтых волос выбивалась у нее из-под пилотки. От нее тонко пахло какими-то духами. « 1 Do you need hel р?»- шепотом спросила она.

2 « Thenk you . Nothing , - также шепотом ответил Вадим и тут же подумал о том, что он, наверное, громко стонал. Подняв глаза на стюардессу, Вадим сдавленным голосом добавил: 3 My mom is dead ». У стюардессы резко дрогнули длинные ресницы, и он почувствовал, как мелко дрожала ее ладонь, которой она стала поглаживать его голову. Она поглаживала его как маленького. Затем выключила мерцающий перед ним небольшой экранчик и ушла. Но быстро вернулась и поставила перед Вадимом на столик маленькую рюмку и такую же маленькую розеточку с несколькими дольками лимона. 4 « It is koniak . Drink it please .»-прошептала стюардесса, наклонившись к его уху. И неожиданно поцеловала его в лоб. И отошла. Он шепнул ей по - русски вслед «спасибо» и выпил коньяк. «Она, наверное, красивая, эта стюардесса, - подумал Вадим. Да, красивая потому что некрасивых девушек в стюардессы не берут. Жаль темно. Я ее хорошо не рассмотрел.

 

«Плывет во мгле замоскворецкой,

плывет в несчастие случайный,

блуждает выговор еврейский

на желтой лестнице печальной,

и от любви до новоселья

под Новый год, под воскресенье,

плывет красотка записная,

своей тоски не объясняя», -

 

пришли неожиданно ему на ум стихи Бродского. «Бродский тоже умер в году, кажется, 96-ом,- вспомнил Вадим. Почему люди так несовершенны? Даже поэты? Почему все без исключения подвержены неумолимому старению? Эта стюардесса тоже когда – ни будь состарится и умрет. Так же как и я. Миленькая такая… И все, кто вокруг меня и далее… Если человек - творенье Бога, то почему он каждому отмеривает свой срок, кому больше, кому меньше, а сам живет вечно? Сидит такой слащавый, в кучеряшках меж облаков и дергает нас по одному. Выходит, не зря говорят: «На кого Бог пошлет». А если на него послать…Неужели не дано никому… Не получается… А может, человек умирает не по воле божьей? А потому что он беззащитен перед миром. А что есть мир в самом примитивном представлении? Это и Чернобыль, это и бесчисленные жертвы стремительного развития автомобильного транспорта, это и войны и болезни. Что касается автомобильного транспорта – то сам давеча чуть не загнулся под колесами. Кто миловал? Бог? Нет. Доктора. Ну, тогда сам Бог не Бог, а просто фикция, икона, фетиш, придуманный миллионами поколений. Придуманный кем - то слабым, но хитрым. Чтобы держать в страхе и повиновении еще более слабого».

Вадим вытянулся в кресле и закрыл глаза. До сих пор в его вообщем – то благополучной жизни никогда ранее он не переживал такой жуткой беды, такого несчастья, которое настигло его, сорокашестилетнего мужика, сейчас.Да, собственно, сколько бы ни было этих несчастий в жизни у каждого, тем не менее, никакое из них не может сравниться со смертью матери. А у него в жизни все складывалось относительно хорошо. До тех пор пока не случилось это горе. Он не готовился к такому повороту судьбы. Можно ли вообще быть готовым к подобным ударам, когда они внезапно ломают тебя, словно ураган ломает большие и старые деревья? Изо всех сил Вадим старался не согнуться, держать удар. Как когда – то уже давно он держал его, когда попал под машину. Сегодня эти вещи кажутся ему совсем неравноценными и несоизмеримыми. Они для него были настолько несопоставимы, что будь его воля - он, не задумываясь, согласился остаться без рук и ног, слепым и глухим. Каким угодно! Только лишь бы мама его была жива. Его воли в этом нет. И не будет никогда! На всякие жизненные ситуации, которые складывались у него, более менее неплохо, ему всегда говорили «везунчик». В сегодняшнюю жизнь его везенье не вписывается никак. Оно безвольно провисает над немыслимой бездной горя. И помочь этому горю не в состоянии никакая воля.

Вадим мотнул головой, похлопал по карманам рубашки и, нащупав там сигареты, потянулся в хвост самолета. Возле туалета мерцала лампа неонового света, вырывая из темноты лица спящих людей. Казалось, воздух был насквозь пропитан неоном и еще какими – то странными запахами. Вдруг показалось, что он не в салоне летящего самолета, а в незнакомом, узком и длинном зале кинотеатра. Вокруг полумрак, а в глубине этого зала светится голубоватый экран. Зрители то ли спят, то ли равнодушно смотрят скучное кино. Ему стало не интересно, жаль потраченного времени, и он намеревается сейчас выйти из кинотеатра. Не может только в темноте нашарить ручку дверей, ведущих на улицу. Сейчас он их отопрет. Из зала тут же, как по команде, раздадутся недовольные голоса: «Двери!». Так всегда было в его детстве. Когда неожиданно они распахивались и в зал проникали вместе с уличным светом безбилетники.

Вадим взялся за ручку туалета и услышал чей-то сдавленный шепот. Он как раз доносился из этого дремлющего кинозала, из его последних рядов: «Вскрыть себе вены! Вскрыть себе вены! Из – за этих мерзавок! Боже мой! - сокрушался чей – то мужской голос. Я обещаю тебе – она ни дня больше не останется с ними! Она будет жить теперь со мной в Бостоне!». «Эти мерзавки, как ты говоришь, - услышал Вадим голос уже женский, - может быть, только того и добивались. Теперь жилплощадь, ради сохранения которой они отказались от нее, автоматически перейдет им. Им только этого и надо. Слава Богу, что кроме этих девиц у нее есть сын». «У меня не укладывается это в голове, Катя! Ради каких – то вшивых метров заложить собственную мать! Как? Как они могли?! Когда они были маленькие, я души в них не чаял! А сейчас Ольга – атташе при консульском отделе на Украине, а Александра обладает неприкосновенностью депутата гос.думы! «Неприкосновенная!». Как это точно сказано. Ничего ее не касается. Даже собственная мама! Где она будет жить и, как она будет себя чувствовать неизвестно где, обманутая собственными детьми - Ольге по барабану, как теперь говорят. Ни - че – го ее не волнует, не трогает! Выходит с детства у сестер - каменные сердца?! Что с нами происходит, Катерина! Несчастная моя матушка! Они определили ее в дом для умалишенных! Почему я об этом так поздно узнал!? Я, я, я во всем виноват!». Вадим услышал то ли всхлипы, то ли стоны. Не в силах больше слышать нечаянно подслушанный разговор он скомкал сигарету и, швырнув ее в урну, прислонился к стене. «Еще одна человеческая драма. Чья – то мать вскрыла вены! Какой ужас! Из – за детей!?». Постояв какое – то время, и не желая слышать эти страшные откровения пассажиров, Вадим шагнул в проход к своему месту. Сосед спал, забыв, вероятно, сдернуть с носа очки и сейчас они держались на самом его кончике. Вадим опустился в свое кресло. Ему неожиданно снова так захотелось, чтобы пришла стюардесса и, как ребенка, погладила приятной своей ладонью по его голове.

«Плывет красотка записная

своей тоски не объясняя», - стал Вадим повторять строчки Бродского, закрыв глаза.

 

ПРОДОЛЖЕНИЕ ПИСЬМА

 

« АПЕЛЬСИНЫ НА КРАСНОАРМЕЙСКОЙ »

 

«Ну, спой, сыночек, как ты пел тогда на экзаменах, спой немножко». Помнишь, мама, как ты просила меня спеть «Свадьбу». Особенно когда у нас кто-нибудь был. И я пел.

«Спойте нам что-нибудь, - качнув в мою сторону очками, попросил меня тогда на экзаменах председатель комиссии, будущий наш куратор курса Борис Яковлевич Вишкарев. - Все равно что. Пожалуйста». Перед этим я прочел буквально восемь строчек из Льва Ошанина, и он меня перебил своей просьбой о пении. Не долго думая, я торжественно сказал: «Муслим Магомаев. Свадьба». И запел, как сегодня бы сказали, мамочка, шлягер тех семидесятых лет. «По проселочной дороге шел я молча…» За комиссионным столом все заулыбались. Им нравилось. Но до конца они не дослушали. И даже не похлопали.

Тем не менее, идти обратной дорогой из института и молчать не мог уже ни я, ни ты. Потому что часа через три после экзамена небольшой группе объявили фамилии, тех, кто поступил. И таких оказалось двадцать шесть. 26 Бакинских комиссаров, как потом все шутили. И я был в их числе! То - то было радости, то-то веселья! Словами это не передать! Помнишь, как я визжал от счастья? Но счастливее меня в те радостные дни в Минске была, конечно, же ты. Подумать только! Твой сын зачислен студентом на отделение режиссуры! И ничего, что это отделение при факультете культпросвет работы. «Ничего», потому что с самого начала среди студенческой братии этот факультет считался малопрестижным. От него как бы пахло махровой, деревенской самодеятельностью. И это настроение особливо витало в воздухе, когда мы общались с ребятами с актерского факультета драмы и кино. Ты же совсем так не думала. Хотя бы потому, что твои мечты о сыне, который теперь всегда будет в белой рубашечке и галстуке хоть и без баяна, но зато культработником высшей квалификации, начинали вот-вот осуществляться. Ах, если б ты могла заглядывать немного в будущее, то ты нашла аргумент в защиту нашего факультета посерьезнее, чем белая рубашка и галстук. Ты, и я это отчетливо представляю, очень эмоционально, порывисто и убедительно бы воскликнула:

« Вот посмотрите, ребята! Простой совсем парень Виктор Шендерович. Студент такого же факультета! Факультета культпросветработы! И даже не отделения режиссуры, как вы, а отделения сценической речи!? Кто его теперь знает!? Никто! А чего он достигнет спустя тридцать лет! Помяните мое слово. Какой популярности он добьется, до каких пределов дойдет! От скромного культработника до «Театра одного Шендеровича» и до популярной его телепередачи «Итого». Это ли не похвала вашему факультету? Каких людей он взращивает!? Становитесь же Шендеровичами!». Так или примерно так ты бы попыталась поднять рейтинг такого непопулярного тогда среди молодежи факультета.

Тем временем мы вернулись на бульвар Луначарского, где временно жили у твоей двоюродной сестрички Ады Эммануиловны. Ада Эммануиловна - профессор химии Минского химико-технологического института, а муж ее – Евгений Иванович Щербина тоже известный ученый в этой же области. Заведующий кафедрой того же вуза. Человека проще, милее, выдержаннее и тактичнее чем Евгений Иванович мне потом в жизни встречать не доводилось. Как они идеально дополняли друг друга - Ада Эммануиловна и Евгений Иванович. И какое море удовольствия от общения с Евгением Ивановичем всегда плескалось в глазах у твоего десятилетнего внука Эли, когда Щербины прилетали в Израиль к их сыну Володе и гостили у нас. Евгению Ивановичу так приятны, так интересны были диалоги с Илюшей. Он соотносил и сравнивал миропредставление твоего внука с восприятием жизни своего маленького внучка. Его назвали в честь деда Женей. Но это все было много позже. Тогда же их сыну, Вове, когда мы гостили у них, было что-то около четырех лет. Сегодня он живет с семьей в Хайфе и мотается в ту же Америку, как крутой специалист по каким-то химическим соединениям. У них это наследственное. С аурой победы вокруг наших голов в тот незабываемый день мы ввалились в их квартиру. Тут же запенилось шампанское и посыпались поздравления. Ада Эммануиловна с Евгением Ивановичем были не менее счастливы, чем мы.

Года через четыре вы будете сидеть в первом ряду в зале нашего учебного, студенческого театра и смотреть дипломный спектакль «Соломенная шляпка». И в главной роли Фадинара буду я, мамуля, твой сын.

Отгремели аплодисменты и вытерт грим, смолкли здравицы и звон бокалов. Уже получены дипломы и состоялось распределение. Наш провинциальный Лунинец с триумфом встретил вчерашнего Фадинара. И вот какая интересная особенность в этом была.

Милым жителям нашей глубинки, кои в большинстве своем «академиев не кончали», казалось, что режиссер или дирижер это в принципе одно и тоже. И каждый мало - мальски знакомый с нашей семьей в знак твоего и папиного уважения норовили встретить меня на улице и искренне поприветствовать: «Ну, поздравляем, дирижер! Давай не подкачай! Хорошо играй!». Обнимали меня и трясли руки. Они по простоте душевной путали две эти разные специальности. Ты учила меня особенно не зацикливаться на этом, не поправлять их. «Чтобы не дай Бог никого не обидеть». Я соглашался с тобой. Мне бы забыть это смешное недопонимание моих не шибко эрудированных горожан. Забыть и то, как ты учила меня не придавать этому особенного значения. Но я не забыл. И причиной этому было одно интересное обстоятельство, которое случилось позже. Вот что я имею в виду. Помнишь? Распределился я в Брагин, что в получасе езды от Гомеля. Собственно это обстоятельство для меня и явилось решающим в выборе этого места. Оно давало мне возможность быть у бабушек и дедушек почти ежедневно. В противном случае можно было взять открепление и устраиваться самостоятельно. Но я не привередничал. Знал, что очень скоро буду призван в армию. В армию я хотел. А потому мне было, собственно, все равно, где околачиваться до осени. В Брагинском народном театре я не околачивался. Увлек коллектив сказкой Василия Шукшина «До третьих петухов». Распределил с коллективом роли. Эта часть подготовительного периода, помню, не обошлась без драм и взаимных обид меж артистов. Я метался от одного к другому и находил компромиссы. Потом наступил период читки ролей. Так называемый застольный период. Как это было всем безумно интересно!

Оказывается, - все репетиции, которые были в театре до сих пор, точнее до моего прихода, не имели ничего общего с системой Станиславского! У них была система местного режиссера Ефима Шайкевича. И вот на смену ему пришел я. Мы уже от этюдов перешли на сцену. Тут подоспел ноябрь. Вместе с его приходом я получил повестку в армию. Помнишь, я на короткий период перед службой вернулся домой и ты открыла мою новенькую трудовую книжку. И стала читать самую первую строчку, которая предворяла мою трудовую биографию. Прочла ее и ужаснулась: «Назначен на должность старшего методиста в массовый отдел?!». «Ты что, сыночек, работал методистом старшим? - голос твой так зазвенел, что мне стало понятно – я совершил какую-то несусветную глупость. «Нет. Режиссером, - промямлил я, - главным. А вторым был Шайкевич, - на всякий случай вырвалось у меня. «Так откуда взялась эта бестолковая запись? – взметнулась ты птицей. Какой ты к черту старший методист!? Они что там все с ума сошли!? И куда смотрел ты!? Неужели тебе все равно, как тебя обозвали!? Методистом или режиссером?! Зачем чтобы с этой лживой, бесцветной информации в важном документе начиналась твоя трудовая биография!? Ну, нет! Я этого так не оставлю!». Ты, действительно, это так не оставила. Бросив свои семейные и школьные дела срочно выехала в Гомель, а оттуда прямиком в Брагинский отдел культуры, в отдел кадров. И на следующий день вернулась уже без этой жалкой строчки в моей трудовой книжке. Вместо нее там было написано: «Назначен на должность главного режиссера Брагинского народного театра». «Привет тебе, сыночек, от Шайкевича, - смеялась ты. Его подняли в должности. Он теперь вместо тебя - старший методист массового отдела!».

Почему я помню об этой истории до сих пор? Наверное, потому что она говорит о том, насколько тебе уже тогда было не все равно, с какого старта твой сын начнет свой трудовой марафон. Ты не придавала особого значения и относилась с иронией, скажем, к устному, народному творчеству наших лунинчан, когда они называли меня «дирижером». Тут твой сын ничем не рисковал, ничем не жертвовал. Но то, что касается всяких бюрократических записей в трудовой книжке, саму их точность и действительность с учетом будущей производственной, творческой перспективы сына, к этому ты относилась весьма серьезно. Что делать? Такое тогда было застойное время. И потому такие поправки были для тебя чрезвычайно важны. Так ты хлопотала об удачном не столько, может быть, творческом, сколько жизненном пути сына. А насколько это помогло мне или пригодилось в жизни - вопрос другой.

 

* * *

 

Я не очень уверен к месту ли будет сейчас еще одна история, которую хочу напомнить тебе. Но она опять о том, как ты по - разному смотрела на меня. На мои, порой, безрассудные поступки. С твоей точки зрения. Это было время, когда я уже закончил третий курс. Приехав домой на каникулы, я не знал, чем себя занять. Мотался несколько раз в Минск на встречу с однокурсниками-минчанами. Мы ходили на спектакли Белорусского Государственного театра имени Янки Купалы, и на премьеру пьесы Б.Брехта «Трехгрошовая опера» в Русском драматическом театре. Однажды, когда я вернулся после очередного визита в столицу ты сказала, что вот, мол, у вас с бабушкой есть путевки в какой-то профсоюзный то ли лагерь, то ли турбазу. Расположен он был в живописнейшем месте под Минском, которое, если мне не изменяет память, называлось Ждановичи.

«Как было бы здорово, - сказала ты - если б ты, Вадичек, согласился поехать с нами». Я согласился. Меня куда надо оперативно вписали, потом доплатили и вот мы уже все вместе ступаем меж молодых лесопосадок, по роскошной траве пригорода Ждановичи. Мне показали свой корпус, а тебе с бабушкой свой. Август месяц. Летние, душные вечера, на берегу небольшого, аккуратненького озерца. Мне двадцать лет и я слоняюсь неприкаянно меж отдыхающих. Средний их возраст – 30,45 лет и выше. «Боже мой, - думаю я, - зачем я согласился приехать в этот пансионат для пенсионеров!?». Мне скучно. Ты с бабушкой, чувствуя мое настроение, пытаетесь по-своему разнообразить мой досуг. «Зайди, сыночек, к нам. Соседи наши угощают нас такими маринованными грибами! Пальчики оближешь!». Или: «Не скучай, сыночек. Говорят завтра к нам приедут лилипуты». Но лилипуты к нам не приехали. Подросли, наверное. Зато приехала Елена Зеленко. Это была, помнишь, (еще бы тебе не помнить) молодая женщина лет 28-30? Она работала строительным инженером в Минске. А прислали Лену в этот санаторий, чтобы организовать хоть какой-нибудь досуг для отдыхающих. И она, действительно, намеревалась провести разные веселые мероприятия. Вроде: прыжки в мешках, конкурс на самую смешную частушку и прочее. Наша встреча не могла не состояться. Узнав каким-то образом, что я студент театрального вуза, Лена, естественно, обратилась ко мне за помощью. «Не могли бы вы мне помочь организовать вечер «Для тех, кому за тридцать?»- взяла она меня за руку в столовой. Я сказал: «Конечно, Лена, помогу». За досужими разговорами ни о чем мы провели с ней вечера два или три. О предстоящем мероприятии речи как-то не заводили. Лена все больше рассказывала о себе. И вскоре я уже знал, что она недавно развелась, что от мужа ей осталась только фамилия, что она еврейка. Как только она это сказала, я тут же про себя отметил, что и вправду она очень похожа на еврейку. А в один из вечеров она стала меня целовать. Нет, если быть честным то, преодолевая свою робость, первым начал я. Просто придвинулся к ней и поцеловал где-то в районе уха. Потому что интуитивно вдруг почувствовал, как Лена этого хочет. Желание любви буквально исходило от нее в тот вечер. И я не ошибся. Она страстно набросилась на меня и начала осыпать поцелуями. Я тогда все происходящее со мной, вернее с ней не очень понимал. Теперь же, когда я стал намного старше мне все предельно ясно. Лене импонировала наша разница в возрасте. Она смотрела на меня, как на мальчишку, как на смазливого, еврейского мальчика, которому не ведома сумасшедшая, шальная радость от внезапно вспыхнувшей, случайной любви. Лена была абсолютно права. Никакого особенного опыта в любовных делах у меня к тому времени еще не было. Точнее сказать, была у меня до этого одна студентка политехнического института. Мы были влюблены друг в друга. И были у нас непродолжительные постельные отношения. А когда влюбленность прошла, закончился и мой сексуальный опыт. Та ночь, проведенная с Леной, надолго запомнилась мне. Запомнились ряды трехлитровых банок с соками производства Минского консервного завода. Они стояли прямо на полу в палате у Лены, рядом со сложенными шезлонгами и зонтами от солнца по углам. А может, я теперь думаю, это была вовсе и не палата, а какое - то временное ее жилье.

Этим соком – яблочным, грушевым, вишневым отпаивали мы друг друга в перерывах, пока любили. Но сильнее ночи запомнилось мне раннее утро.

Утро, когда я шатаясь, как пьяный (представляю какой видок у меня был тогда) полз к себе в палату. И на аллее неожиданно увидел тебя. Ты стояла по середине асфальтированной дорожки, как Наполеон, скрестив на груди руки. Сколько негодования и сколько боли выражало твое лицо!? Ты, как умная мама не набросилась на меня с расспросами, где я был и что делал. Не стала закатывать скандал и устраивать разборки. Только очень пронзительно спросила у меня: «Знаешь ли ты, негодяй, который теперь час?». Я молчал, потупив взгляд. Не дожидаясь ответа, ты продолжила: «Ты о бабушке подумал!? Помнишь ли о том, что ты здесь не один!? Помнишь ли о том, что надо хоть иногда думать о близких!? Гадость ты такая! Она, бедненькая, всю ночь глаз не сомкнула, просидела в постели, тебя, дурака, ожидая! А я, - подбородок твой задрожал, - должна караулить и высматривать этого сопливого ловеласа по всему лагерю!». Без скандала все - таки не обошлось. Ты не сдержалась. Тяжело опустившись на скамейку, ты стала кричать на меня и плакать. Как я мог так поступить!? Есть ли у меня совесть вообще? Какое мнение о себе я оставлю у людей? И как могло такое случиться, что я оказался до утра в палате у Зеленко? Почему я вовремя не ушел оттуда? Я стоял и тупо пальцем ковырял сосновую кору. Стоял и думал, откуда же ты знаешь, где я провел ночь? А ответить тогда тебе мне было нечего. Тем более, что на все эти риторические вопросы у тебя, конечно же, были ответы. Я стоял под сосной и чувствовал себя очень виноватым. Но больше вполне самостоятельным мужиком, которому не пристало испрашивать разрешения у тебя на свои любовные забавы. Прощения я тогда не попросил, а смотрел виновато на тебя и думал о том, что ты, действительно, похожа на Майю Кристалинскую. При том при всем, что лицо твое было заплакано. «Как же, мамочка, сильно ты похожа на Майю Кристалинскую! - думал я в такой не самый подходящий момент. - Именно сейчас в розовых лучах встающего солнца. Сидящая на лавочке, с этим шелковым платочком на плечах». Эту твою похожесть с певицей всегда отмечали все, кто хоть однажды видел тебя. Обращали внимание на практически абсолютное совпадение ваших черт лица, не сговариваясь. Она, бедненькая, давно уже не жила на свете. И когда иногда показывали по телевизору фрагменты «Голубых огоньков» с ее участием у тебя, как и тогда на лавочке, начинал дрожать подбородок, и ты смотрела на артистку, глазами, полными слез. До слез могла тебя довести в ее исполнении песня Пахмутовой «Нежность». Считала, что проникновенней, чем Кристалинская, ее никто не пел. И была права. Ты всегда отмечала непременную косыночку у нее на шее…

Потом был новый день, и я вел себя ниже травы, тише воды. Ты со мной не разговаривала. Бабушка укоризненно смотрела на меня и осуждающе качала головой. Так же осуждающе и непритязательно смотрела ты на Лену. До самого конца нашего пребывания в этом санатории.

В сентябре в институте начались занятия. Но они не мешали мне ежедневно встречаться с Леной в Минске. Ты об этом знала. Сердце твое смягчилось по отношению к ней. Позднее мы все вместе гуляли по городу, когда ты приезжала ко мне. Но на меня ты долго еще продолжала злиться. Однако никогда больше про ту ночь, в которой я доставил тебе и бабушке столько волнений, переживаний и тягостных часов ты не вспоминала. Наши отношения с Леной были бесконечно долгими и счастливыми. Сегодня я могу сказать тебе, мамочка: я ее любил.

 

* * *

 

Я не могу себе этого никак объяснить, но интуитивно, каким-то седьмым чувством, именно теперь и здесь мне хочется напомнить тебе вот еще о каком эпизоде. Но он уже из моего детства. Да-да! Эпизод из детства! И нет никакой у меня воли, чтобы отказаться и не написать сейчас об этом. Вот послушай.

Когда мы перебрались из Дворца в Лунинец, то поселились в двухэтажном доме. У него было два подъезда, помнишь? Такие дома, по-моему, в народе назывались «хрущевки». Дом стоял на улице Красноармейской. Мне уже было семь с половиной лет. Я ходил в школу и дружил с пацанами, живущими со мной в одном доме. Однажды мы залегли за высокими горами наколотых дров. Залегли напротив уборной с двумя дверями, на которых мелом было написано: «М» и «Ж». Мы это Леша Шатыро, Толик Кравец, который, как и я, теперь живет в Израиле, Женька Головачев и другие мальчишки со двора дома соседнего. Глаз не сводим с небольшого костерка. Разложили его на песке из всякого мусора. Горят щепки от тех же дров, какие-то тряпки, и обрывки газет, взятые из туалета. Из огня торчат толстые мотоциклетные спицы. Они лежат и раскаляются. Нам того и надо. Потому что утолщения этих спиц, то есть их основания, которыми они прикручиваются к ободу колес, плотно утрамбованы спичечной серкой. Ее мы аккуратно соскабливали со спичек. Извели на это целых две спичечные коробки. Потом забили туда еще, внутрь спиц, очень плотно ветошь, и каждый хозяин своей заботливо пристроил ее в огонь. Сейчас они начнут очень громко стрелять. Так нам рассказывали другие ученики со школы. Мы терпеливо лежим в предвкушении такого замечательного, классного пиротехнического эффекта. И, конечно же, дождались! Что тут началось! Настоящая боевая стрельба. Некоторые спицы еще умудрялись подскакивать и даже лететь! «Моя! Смотрите, моя грохнула!» – как оглашенный орет Толик и показывает куда-то пальцем. «А моя слышали, как бахнула!?» - кричит еще кто-то. «А моя!? А моя!?» – вторят ему пацаны. Только моя спица лежала и не думала взрываться. Все с нетерпением смотрели на нее. «Ты может говном ее набил?» - засмеялся Леша Шатыро. Друзья покатились со смеху. Мне стало обидно, я поднялся, приблизился к костру и, обжигая пальцы, схватил свою спицу. Поднес ее к глазам, чтобы самому убедиться, что там не говно. И в этот момент грянул взрыв. Я ничего не почувствовал, только в ушах сильно зазвенело и стало темно. Застучали колотые дрова. Это пацаны вскочили со своих мест и бросились бежать, кто куда. Я закрыл лицо руками не в силах разлепить глаза. Потом кто-то все-таки вернулся и притащил меня к колонке. Проржавевшая такая, железная колонка стояла с торца нашего дома. Мои ладони направили к толстой струе воды, и я стал умываться. От холодной воды жечь глаза стало меньше. Потом я услышал, как те, кто был рядом опять неожиданно «сделали ноги». Я с силой разлепил свои очи. Все вокруг, как говорят фотографы, было не в фокусе. Не было резкости. Все было размыто, все было в тумане. Среди этого тумана я с трудом различил твой силуэт. Ты шла с работы, со школы. Шла вдоль дома, по нашему щербатому асфальту. В одной руке у тебя была твоя рабочая сумочка и большая авоська, полная апельсин. В другой руке ты держала два апельсина. Покручивая ладонью этими фруктами, такими редкими тогда в СССР, ты шла ко мне и улыбалась в предвкушении моей радости от такого гостинца.

Ты была еще довольно далеко от меня и не могла видеть ни перекошенной моей физиономии, ни обоженных глаз. Но по мере твоего приближения ко мне, и я это помню, как сегодня, выражение твоего лица быстро менялось. Широкая улыбка быстро сходила с твоего красивого лица, и оно становилось страшно испуганным и изумленным. Потом ты охнула, выронила авоську и апельсины запрыгали, посыпались и покатились, как оранжевые мячики, прямо на улицу. Ты бросилась ко мне, кричала и плакала. Я обхватил тебя за пояс и уткнулся в твой живот. Мы стали выть вдвоем. Потом появился наш сосед Гладышев. Он быстро выкатил свой мотоцикл из сарая, посадил нас в коляску и помчался с нами в больницу. Туда же сразу прилетел из своего райкома и папа. Я не помню, что со мной делали в больнице. Только помню, что на следующий день пригородным поездом папа повез меня в Пинск, к какому – то доктору, специалисту по глазам. Глазная больница в Пинске стояла напротив городского кинотеатра. И тогда там шел фильм, название которого я не забыл до сих пор: «Яблоко раздора». Название это я сам прочел. Значит, зрение у меня сохранилось. Видеть я мог. Все, слава Богу, обошлось. Хуже видеть я не стал. А брови и ресницы отросли. Только мне долгое время глаза чем-то закапывали. Уже сегодня, когда окулисты своим аппаратом проверяют мое глазное дно, они все удивляются и никак не могут понять, откуда у меня в зрачках столько микроскопических насечек и точечек. А память моя навсегда сохранила и то, как ты, мамочка, торопишься ко мне с апельсинами и, как они скачут по асфальту прямо на булыжную мостовую нашей Красноармейской улицы. Порою мне кажется, что они до сих пор катятся из моего дворового нескучного детства прямо в день сегодняшний…

 

* * *

 

[1] Посмотрим ( бел. язык).

1 Вам нужна помощь? (англ.)

2 Спасибо. Ничего. (англ.)

3 Моя мама умерла. (англ.)

4 Это коньяк. Выпей, пожалуйста.(англ.)

 

ПИСЬМО ЧЕТВЁРТОЕ

 

БЕЛОРУССКО – УКРАИНСКИЕ И ИЗРАИЛЬСКИЕ ФРЕСКИ

 

В этом письме я хочу поговорить с тобой вот о чем. Уже много, много лет назад, я, припав к иллюминатору самолета и затаив дыхание, наблюдал сверкающую бездну света, переливающееся море огней, их мерцающие россыпи на черном бархате кромки Средиземного моря. Это под c амолетным крылом, широко разбросанным жемчугом, переливалась маленькая еврейская страна - Израиль. Государство, куда мы летели не в гости, а жить. Жить навсегда. Сейчас мне просто хочется вспомнить, как вы с папой провожали нас. А потом я попытаюсь восстановить уже вашу предвыездную атмосферу и ваше настроение накануне, когда сами покидали Белоруссию и улетали к сестре Ирине в Штаты. «Попытаюсь» по фрагментам ваших писем. Я их очень хорошо помню. Они мне дороги и я их помню потому, что к тому времени, когда вы, что называется, сидели на чемоданах, мы уже три года жили в Израиле.

Итак, 2 апреля 90 – ого года, аэропорт Пулково. Моя жена Ирина, наш малюсенький Илюша и я улетаем. Память хранит, как стояли мы, плотно прижавшись, плавя лбами огромные стекла таможенного зала и смотрели на провожающих. Они толпились далеко за высокими металлическими воротами, разделяющими аэропорт от летного поля. Во-о-он я вижу тебя, мама. Ты стоишь рядом с папой. Два нечетких силуэта, растушеванные толстыми стеклами, а сегодня уже и расстоянием, длиной в двенадцать лет!? И как крылья взлетающих птиц, вдруг начинают трепетать над вашими головами то белые платочки, то ладони.

Оказывается, ты не просто махала нам платочком. Ты плакала. Ты так сильно плакала, что ничего подобного, по твоему признанию, не позволяла себе ранее ни при каких обстоятельствах. Об этом ты уже мне рассказывала потом, когда вы с папой прилетали из Америки к нам в гости. «Я в жизни никогда так, Вадичек, не плакала, - говорила ты. Даже тогда когда мы провожали Ирину. Когда наша Ирина с семьей уезжала в Штаты я, стоя на перроне в Бресте, слезинки не выронила. Ты помнишь, сыночек, я плакала? - спрашивала ты у меня. Чтоб я так убивалась!? В жизни никогда! Я была абсолютно спокойной. Но когда улетал ты, я места себе не находила. Я не могла остановиться и продолжала реветь даже тогда, когда мы уже вернулись из аэропорта. И всю ночь в поезде я не могла успокоиться, пока мы не вышли в Лунинце. Уж как меня папа ни успокаивал, как ни стыдил!». Ты говорила это, и снова глаза твои наполнялись слезами. «Так что это было? - думаю я теперь. - Страх за меня, за нас перед неизведанным? Твое беспокойство по поводу нашей неустроенности? Или просто интуиция. Настолько верная, что сердце явственно предчувствовало скорую беду, что приключилась с твоим сыном?».

Говорят его величество случай - единственный законный царь во Вселенной. Когда царь этот тащился за мной по пятам, его ли зловещее дыхание ты слышала? Ужели предвидела, как он безжалостно внесет однажды свои уродливые коррективы в мою нерасторопную судьбу? Нет, не зря ты плакала, провожая меня в Израиль. Здесь он меня настиг и швырнул под автомобиль. Но об этом дорожном происшествии ты с папой узнала не сразу, а много позже, когда вы впервые прилетели к нам в гости из Америки. Ни за что мне не хотелось, мама, писать тебе с папой про то, насколько сердце твое тебя не обманывало в своих самых нехороших предчувствиях. Иначе в Штаты бы вы не улетели. А мне так не хотелось «ломать ваших планов громадье», как говорил Маяковский. И обманывать стал я. Писал вам, что у нас все в порядке, что акклиматизировались и вот теперь - осваиваю язык и занят поиском работы. Ты же писала нам о том, как вы готовитесь к вылету в Америку.

Я читал письма, и мне было трудно, почти невозможно представить, как ты проводишь последний в своей жизни урок. И это море цветов дома, для которых не хватало ни места, ни ваз. Ни восторженных напутствий, ни слов сожалений, которые произносят пол - города в момент расставаний с многолетними, замечательными друзьями. Мне также было трудно представить эти не частые, (то есть практически единственные в Лунинце) проводы с работы двух преподавателей истории. Потому что проводы подразумевали для всех посвященных, прежде всего ваш скорый отъезд в Америку. А таких посвященных было гораздо больше, чем тех, кто не знал ничего о ваших ближайших планах. Это, наверное, было грустное расставание. Прощание с учителями, один из которых был директором этой школы. Я вспоминаю, как писал папа о том, что вот он уже дорабатывает последние недели и уходит в отпуск, после которого его преподавательская деятельность в СНГ заканчивается навсегда.«41 год отслужил я верой и правдой делу воспитания подрастающего поколения», - подводил он черту в одном письме. Да, вы не просто уходили в отпуск или на заслуженный отдых. Вы собирались в страну, историю которой преподавали советским школьникам на уроках. И всегда подчеркивали преимущества социалистической системы перед капиталистической. Но, тем не менее, - Америка! Вот так вот. Воистину: «Нам не дано предугадать, чем слово наше отзовется!» - воскликнул поэт в 19 веке. В ХХ столетии слово отозвалось и сделало гримасу пресловутому советскому образу жизни. Потому что подлинная жизнь всегда дальновиднее и мудрее любой теории. Тем более марксистско - ленинской.

В те дни ты с радостью сообщала нам, что уже получена телеграмма из Москвы. Вы узнали о том, что ваши въездные документы из Штатов пришли в американское посольство. Вас вызывают туда для уточнения времени вашего выезда. Ты писала, что остается вам чуть больше недели до вашего вылета рейсом Минск - Чикаго. И что как только вы обживетесь чуть-чуть в Америке – следующая долгожданная встреча - в Израиле. «Как хочется уже увидеть тебя, дорогой внучек ты наш, Илюшенька, - писала ты. Подумать только тебе уже пятый год! А когда ты улетал, тебе было всего годик! Как хочется всех вас обнять! Скоро, скоро это осуществится!». В одном из писем мы, смеясь, читали папины строчки, которые написал он в предвкушении скорой жизни под сенью статуи свободы. Я их помню до сих пор:

 

«А мне в Америке-то не о чем тужить!

Дышу свободою, пью виски с содою.

И жду пособие, чтоб как-нибудь прожить!».

 

А пока вы переживаете, как катастрофически падает курс рубля в Белоруссии. Нестабильность в республике и недовольство голодного народа. Надо платить что-то около 500 и более рублей за один доллар. У вас там безумно дикие цены на продукты первой необходимости, как и сами очереди за этими продуктами. «Обстановка в республике очень сложная, но пока тихо», - писал папа. Намаявшись и переволновавшись, со слезами на глазах, вы раздаривали друзьям свою богатейшую библиотеку.

Я вспоминаю, мама, как я любил прогуливаться от стенки до стенки и выискивать глазами новые обложки тех книг, что были куплены в мое отсутствие. И аккомпанементом этих воспоминаний - всегда голос Булата Окуджавы. На диске старого проигрывателя с зеленым глазом, когда я был дома на каникулах, ежедневно крутился литературно - музыкальный журнал «Кругозор».

«Мама, мама, это я дежурю, я гуляю по апрелю…». И всегда потом на вопрос знакомых: «Чем занимается ваш Вадик?» ты неизменно, смеясь, отвечала: «Он гуляет по апрелю». В этих словах из песни Окуджавы, произнесенных тобою уже давно, я нахожу сегодня особый смысл. Ты как бы говорила, что у сына незаметно прошла уже пора детства. Детство, которое начиналось каждое утро с просмотра по телевизору очередной серии любимейшего польского фильма «Четыре танкиста и собака», с ежегодными поездками в пионерлагерь для детей работников партаппарата «Зорька», бесконечные катания на велике и поездки к глубокому лесному озеру, в котором было классно купаться. И многое, многое другое, что осталось далеко за месяцем апрелем. Потому что быть дежурным по апрелю – это уже привилегия юности.

 

* * *

 

Но я немного отвлекся. Распродав все, что можно было, включая машину и ветхую свою дачку, вы благополучно дожили до дня отъезда. И настал тот счастливый день, когда самолет приземлился в Чикаго, и вы попали в долгожданные объятия Ирины, Димы, и ваших внучечек. Ты стала жить в Америке только одним страстным желанием - поскорее теперь встретиться с израильтянами, - то есть с нами. А у нас пока здесь не очень все шло гладко. Скорее - наоборот. Не то чтобы гладко я - совсем никак не ходил. Я лежал в клинике Тель а – Шомер. Лежал и вынашивал безумную мысль: как дозвониться из стен этого богоугодного заведения в далекий Лунинец, чтобы ты, мамочка, слышала мой голос, такой всегда беззаботный, как будто и говорить нечего, кроме того, что все в порядке. Чтобы не дай Бог своим долгим молчанием не вызвать у тебя нехорошие предчувствия. И тогда бы вы прилетели в Израиль. А Америка, где уже к тому времени жила сестричка Ирина с семьей, отодвинулась бы от вас навсегда. А я, как уже писал, жутко этого не хотел.

И такой разговор состоялся благодаря стараниям моей Ирины. Она на кровати - каталке притащила меня в больничный холл, на стене которого висел телефон - автомат. И ночью он заверещал, зазвонил. Я схватил трубку и врал тебе и папе о том, как нормально идет наш процесс абсорбции. Но я сейчас хочу говорить не об этом. Я хочу вспомнить здесь про свою Ирину. Точнее про две наши свадьбы. Да-да, про две наши свадьбы. На первой тебя с папой не было. Потому и состоялась вторая в Черновцах, в ресторане «Украина». На нее уже, слава Богу, собрались родители с обеих сторон. На нашу свадьбу в Ленинграде Иринины папа с мамой не смогли приехать. И ты написала нам о том, что вы с папой будете на нашей свадьбе себя неловко чувствовать. Только потому, что за столом будут сидеть в гордом одиночестве лишь родители жениха. А родители Иры могут обидеться. И как ни велико было ваше желание приехать на свадьбу к своему сыну, из-за этих этических соображений вы удержали себя. И таким образом, первая наша свадьба состоялась без вас. Зато на нашей свадьбе присутствовал в то время очень модный певец Альберт Асадулин. Ну, это так к слову.

За столом друзья читали нам стопки поздравительных телеграмм. И самые первые прочитанные были ваши, от любимых родителей. Эти пачки поздравительных телеграмм, как и телеграмм, где вы поздравляете нас с первенцем, с рождением Илюши Ирина бережно хранит до сих пор. Вторая наша свадьба в Черновцах явилась местом, где вы и познакомились, наконец, с родителями Иры. Иринина мама, Галина Ефимовна, работала учительницей средней школы. Папа, Ян Давыдович, был тоже директором школы! Но только музыкальной!

Я по этому поводу думал тогда: «Не слишком ли много совпадений на две очень разных семьи. Общего меж ними только то, что они еврейские. А второе это их дети, которые встретились и полюбили друг друга. И это ж надо! - удивлялся я, - мою жену, как и мою сестру, зовут тоже Ирина». В наших семейных альбомах есть много фотографий, где мы все сняты на улицах такого патриархального, старинного города Черновцы. Вот ты с папой у древних стен, выложенных красным кирпичом, Черновицкого Государственного университета. Когда-то этот замок, ставший сегодня «альма-матер» для тысячи студентов, принадлежал высшему духовному румынскому сану - митрополиту всея Румынии. А вот ты рядом с Галиной Ефимовной у какого-то киоска рассматриваете и покупаете цветные открытки с видами города.

Две учительницы легко и быстро находили общий язык по любым вопросам. Даром что ли их дети – молодожены! Я помню, как ты не давала скучать Галине Ефимовне: «Я часто спрашивала у Вадика, - брала ты ее, улыбаясь за руку, - ну, кто будет, сыночек, твоей женой? Какая она будет? Черненькая, блондинка, учительница, инженер? Как бы я уже хотела ее видеть!». «Ну и як вам наша Ира? – напрямую, тут же по - украински спрашивала Галина Ефимовна, - вона вам нравится?». «А как вам наш Вадик»? – с такой же прямотой вопрошала ты. Повисала пауза. После нее Галине Ефимовне, например, можно было запросто воскликнуть: «А я первая спросила!». Тем самым уйти от ответа. Но Галина Ефимовна молчала, как настоящая теща. Тебе это не очень нравилось, но ты на тот момент не подавала вида. Просто тут же интересовалась, откуда это название улицы и кто это такая Кобылянская. Зато потом всегда укоряла меня недостаточным вниманием с моей стороны к Ирине, только этим и объясняя такое не очень теплое отношение Ирининой мамы ко мне. В такие моменты я с изумлением и великой досадой, которую не передать словами, ловил себя на мысли: « Неужто история повторяется!? И мои мама и папа никогда не найдут общего языка с родителями моей жены? Так же как в свое время родители папы не нашли никаких точек соприкосновения с родителями мамы?». Последующие годы только подтвердили это мое невеселое предположение. Но если до сих пор мне так до конца и не ведома подлинная причина прохладных отношений со стороны папиных родителей к твоим то причину таких же отношений черновицкой семьи к семье белорусской я знаю без малейшего сомнения.

Тем не менее, делая свои замечания, ты была абсолютно права. Но только ведь и на солнце есть пятна. Чего уж там говорить про жен! И моя Ирина далеко не ангел. Вот я и подвел тебя к тому месту, в котором расскажу тебе, какая моя Ирина была. Только стоит ли? Ты ее, собственно, другой и не знала. Чтобы лишний раз в этом убедиться, мне нужно было попасть в экстремальную ситуацию. Не знаю, нужно ли тебе говорить о том, что четверо суток, пока я отлеживался в реанимации, Ирина неотступно была рядом со мной. И далее кочевала из палаты в палату по всем отделениям, где меня лечили. В то время она заменяла мне и маму, и сестру и «черта в ступе». «Я такого еще не видела, это случай беспрецедентный, » - говорила старшая медсестра ортопедического отделения, глядя на Ирину. Так об Ирине отзывались и доктора, и весь обслуживающий персонал. Сейчас, со всей ответственностью я могу сказать тебе, что стараниями, прежде всего Ирины, а затем уже всех моих докторов и медсестричек, я довольно скоро выписался домой. И уверенно гулял с палочкой. Именно в то время я решил опередить вас с вашим приездом к нам в Израиль. Однажды мне показалось, что уж больно долго вы, мои родители, собираетесь к нам. Поэтому я подумал: «А почему бы мне первому не слетать к вам?». И с каждым днем я все более и более обуреваем этим, ставшим впоследствии почти маниакальным желанием. Мне по - прежнему, хоть прошло уже достаточно много времени с момента моего дорожного происшествия, удавалось держать тебя с папой в полном неведении о своей нескучной абсорбции. «Ну, чего сейчас звонить или писать?! – вопрошал я сам себя, - все равно я в ближайшее время вылечу к ним и «расколюсь» обо всем, как орех». Почему-то казалось, что именно в Штатах я буду чувствовать себя уверенней, и мне будет легче «раздеться» перед вами в прямом и переносном смысле там, а не дома. Какой я тогда был наивный это тебе не передать! Как запросто, я думал, получу визу. Как бы не так! Мог ли я тогда предположить, что отсутствие своей квартиры, отсутствие работы и всего остального, короче, наша нищета для американского консула - первейший признак, что у него перед глазами – потенциальный эмигрант. Америка – не Израиль. Ей не просто евреи нужны. Ей нужны евреи богатые. Во всяком случае, не хромые. Я об этом не подозревал даже. Мне казалось такой нормальной, естественной ситуация, когда сын соскучился по маме и вот просто летит к ней в гости. В гости и только!

Пока оформляются соответствующие документы я, подстегиваемый своим безумным желанием, продолжаю лгать вам в телефонных разговорах о том, что не заработал еще на работе постоянства, а потому мой вылет немного задерживается. После полученных трех отказов в предоставлении визы, чтобы наверняка заручиться стопроцентным успехом моего гиблого дела в приобретении этой голубой бумажки, я приложил ко всяким документам гарантийное письмо моего адвоката, где тот ручался за мое возвращение. Когда я приобрел этот документ, в американское посольство - мчался, как угорелый. Еще бы! Какой консул в праве засомневаться в порядочности молодого репатрианта!? О какой завуалированной эмиграции может идти речь!? Парень летит к родителям в гости! За него ручается весьма авторитетный адвокат! Ты представить себе не можешь, какой шок, какое нервное потрясение я испытал, когда до меня с трудом стали доходить эти слова: «Ваше прошение о получении американской визы отклонено. До свидания. Всего хорошего». Пол стал уходить из - под ног и в глазах потемнело. Я стал кричать консулу, чтобы он обратил внимание на гарантийное письмо и на прочие бумаги. Там черным по белому написано, что я вернусь! Ирина, которая была со мной, сложа руки на груди, буквально умоляла отнестись к нашему вопросу повнимательней. Но мне уже грозят полицией и под белы ручки выводят за двери.

Помню, как тащился я вдоль кромки моря, как оно сильно штормило и как мне казалось, что чайки не кричат, а каркают. Слезы застили глаза. У меня появилась мысль прыгнуть в морские волны и утонуть. Это, видимо, на моем лице прочла Ирина. Она цепко схватила и держала меня за руку. Было так отвратительно и так безутешно! Тебе не передать. Палкой своей я выводил на песке: «мама». Выводил и плакал. Но ты тогда, родная, была жива…

 

* * *

 

Теперь я коснусь того отрезка времени, которое протекало как бы под знаком вашего скорого приезда. Сейчас, когда я складываю тебе эти строки, мне вдруг почудилось, что я брожу по гулким, безлюдным залам какой-то большой картинной галереи. Но не картины висят на стенах. Я вижу экспозицию фресок. На некоторых - желтые купола белорусских церквушек. Аисты в шапках-гнездах над Припятью. Красивые лошади гуляют в ночном. Некоторые же фрески в густой пыли от хамсина. Под ней – плоские крыши домов меж апельсиновых рощ. Люди взялись за руки в широком кругу и танцуют на площади. Но Белоруссия ли это или Израиль – не важно. На всех фресках проступают, мамочка, твои глаза. Я пойду вперед и далее, куда ведут меня эти, увиденные мною, красивые, цветные пятна.

Смирившись со своим новым статусом невыездного, я прокручивал в голове миллион сценариев, по которому мысленно разыгрывал встречу с вами. В моем воображении возникали обязательные сцены объяснений, что да почему. Желание видеть тебя захлестывало эту жалкую, но неизбежную тему рассказать о себе чистую правду. И такой день настал. Мы встречаем вас в аэропорту, и я сейчас думаю, что в жизни у меня не было встречи необычнее, вожделеннее и долгожданнее чем та, когда ты с папой впервые прилетела к нам в Израиль. Встречи волнительной до внутреннего озноба. Не зря говорят, что рано или поздно все тайное становится явным. Я внутренне готовлю себя к началу разговора. Например, вдруг речь зайдет о несколько странной моей походке. Выручит ли меня специально забытая дома палка? Допустим ты, мам, спрашиваешь у меня: «Сыночек, а что это у тебя с ногой? Почему ты прихрамываешь?». Ответить тебе, что отсидел ногу, просто глупо и не смешно. Сразу все мои сценарии летят в тартарары. Не выдерживают они никакой критики перед бесконечными и непредсказуемыми ситуациями, которые выстраивает жизнь. А и вправду, сказал бы мне кто-нибудь, как станут разворачиваться события дальше – в жизни бы не поверил! Но ни ты, ни папа не спрашивали меня, что случилось с моей ногой. Вы просто не замечали моей хромоты. Мне еще раньше люди, которые знали о последствиях моей аварии, говорили мне, что я хромаю почти незаметно. А тут, эту мою особенность заслоняла наша общая эйфория от долгожданной встречи. Объятия, поцелуи, горящие глаза. Шутка ли!? Мы не виделись пять лет! Пять лет! Я помню, в аэропорту ты была в стильных брючках, совсем не полная, скорее вся такая спортивная! И потом смеялась, вспоминая, как я удивлялся, что ты стала такой маленькой. А я был просто счастлив, что, наконец, вы прилетели. Счастлив видеть, как Илюша говорит с тобой уже не по телефону, а воочию! И ты счастлива не менее меня слышать этот голосок не через мембрану телефонной трубки! «Баба Софа, - сообщает он тебе, - а я когда был маленький, то не помнил тебя». «А деда Аркадия ты помнил?» – смеясь, спрашивает его папа. «И деда Аркадия я тоже не помнил», - уравнивает вас обоих ваш внучек. Тем не менее, несказанную мою радость точит безжалостный червь неотвратимого разговора о том, что случилось со мной здесь, в Израиле. Я думаю об этом, когда вихляясь, по ступенькам лестницы, тащу на третий этаж нашей съемной квартиры баулы. Папа внизу вырывал их из рук, но я уступил ему что-то не очень тяжелое, дабы меня не заподозрили, не дай Бог, в немощности. Или, что еще хуже в хромоте. И опять таки опасения мои были напрасны, потому что никто ни в чем меня не заподозрил. Было уже около одиннадцати часов вечера. Мы помнишь, все сидели на кухне и говорили, говорили и говорили. А я все ждал удобного случая.

Да какой там «удобного», я сидел и ждал неизвестно чего. Моя Ирина бросала на меня тревожные взгляды и все понимала. Ты же не бросала взгляды. Ты не отрывала от своего сына глаз. «Красавчик», - снова, как в детстве говорила ты, - только уже чуть - чуть седой». Как это, оказывается, обессиливает, изматывает нервы и волю, когда необходимо сообщить что-то чрезвычайно важное, а тебе кажется, что какой бы удобный момент для этого ты не выбрал, все будет некстати. Любые условия кажутся неподходящими, разговоры, какие бы ни велись - все ни к месту! Наконец случай представился. Точнее не случай, а просто ты посмотрела на часы и подняла на меня свои слегка усталые глаза: «Сыночек, поздно уже. Тебе завтра рано вставать на работу!». Я, еще не осознавая до конца всю неотвратимость разговора о моем несчастном случае, неотвратимость, которая кралась за мной, как пантера, тем не менее, сказал: «Нет, не волнуйся. На работу мне завтра не надо». «Ты взял отгул?» - спросил папа. «Нет»,- последовал мой ответ. Помнишь, как ты обрадовалась: «Так ты в отпуске? Будешь все время с нами?». «Я не работаю», - сказал я и, уже ясно понял, что этим честным признанием я начинаю подсекать как бы ствол дерева, с которого вот- вот сейчас рухнет эта изматывающая мою душу тайна. «А что такое? - удивился папа. И давно?». «Давно», - рубанул я по стволу. «А почему, сыночек?» - взяла ты меня за руку. «Долгая история»,- снова вонзил я топор в дерево. «Какая история? – настрожились вы оба. Расскажите нам. Что-то вы не договариваете…Сыночек, что случилось?» – ты попристальнее посмотрела на меня. «Да ничего страшного не случилось, - я как будто передумал рубить дерево. Но оно уже стало крениться. - Я уже давно не работаю». «Сколько? – почти в один голос спросили вы. – Месяц?». «Больше». «Два?». «Больше». Повисла пауза, и я отчетливо услышал, как дерево затрещало. Я посмотрел в полном смятении на Ирину. «Мама и папа, - сказала та. Только прошу вас - не волнуйтесь. Все уже в прошлом. Когда-то Вадим попал в аварию. Его сбила машина. Он пока не работает».

Тут я отчетливо услышал треск обламывающихся сучьев, скрип развороченного ствола и мощный удар о землю. Все. Дерево с грохотом упало, вздымая облако пыли. Вместе с деревом рухнула эта моя опостылевшая тайна. В какой шок повергли вас, родные мои, Иринины слова! Они явились, как гром среди ясного дня! Твои глаза округлились. Ты замерла. На какое-то мгновение мне показалось, что ты думаешь, что тебя разыгрывают. Ах, если бы это было так. «Когда? - выдавил из себя папа. Когда это случилось?». «Через год после нашего приезда, - сказала Ирина. Так что все уже давно позади. И сегодня все у нас, слава Богу, в порядке».

Дальше я ничего не буду больше напоминать тебе, мамочка, кроме одной единственной фразы, которую ты однажды произнесла. Ты сказала ее почти перед самым отлетом, когда уже улеглись страсти (насколько вообще это было возможно после всего того, что вы узнали). Сказала это, когда впечатления от Израиля, увиденного впервые, общения с друзьями, с которыми вы не виделись уже тысячу лет, а главное – долгожданная радость погулять за ручку с внуком затмили тебе хоть на каплю эти переживания, доставленные мною. «Какое счастье, сыночек, что мы ничего этого не знали! Какое счастье, что ты нам ничего не рассказывал!». Ты произнесла только эти две фразы. И больше ничего, оставляя для меня бесконечное пространство во времени, чтобы я сам попытался соотнести, соразмерить их со всем ходом событий нашей жизни. Чем дальше в историю уходит этот, ни на что не похожий, ночной разговор на кухне, тем все более понятными мне становятся твои слова.

И ничего то я в жизни для тебя не совершил. Ничего путного для тебя не сделал. Может целовал руки твои?! Много ли цветов подарил, танцевал ли с тобою хоть раз!? Только и делов - то, что умолчал однажды о своем банальном дорожном происшествии. Ну, так кто бы поступил иначе, пока родители далеко? А хоть бы вы были и рядом, все равно я попытался бы скрыть от вас всякие свои несчастья. Совсем мне не хотелось добавлять седых волос в ваши головы. Ни тебе, ни папе. Никому.

* * *

Между тем, когда вы прилетели, у нас в Израиле на дворе стоял декабрь месяц. Как ты удивлялась мягкому нашему климату! Как удивлялась алым розам, свободно растущим вдоль домов. Цветам и деревьям, яркому солнцу, что так щедро светит зимним месяцем. Тебе, прожившей к тому времени на севере Америки, в штате Michigan более года, это казалось живой фантастикой. «Боже мой! Как у вас тепло! Как у вас хорошо! - восклицала ты. Чтоб у нас так поздно гуляли по улицам!? Да никогда в жизни! Дети могут бродить до утра!? – ты буквально замирала, останавливалась и переспрашивала. - У нас после шести вечера можно встретить только бродячих собак и негров! Мы если вечером, сыночек, выходим немного подышать свежим воздухом, то выписываем круги вокруг нашего дома. А у вас тут жизнь, выходит, кипит и днем и ночью. Как говорят в Америке: 1 non – stop . И яркие рекламы, и толпы гуляющих, и все открыто…». Папа подобные твои восторги не особенно разделял. Вообще по отношению к Израилю был сдержан и строг. За сравнительно короткий срок проживания в Америке он проникся несколько запоздалым патриотизмом к своей новой стране. К государству, в котором недавний член КПСС хоть и критикует реформу 2 велфера, но, тем не менее, с уважением относится к ее подлинной демократии и независимости. «Еврейское государство в эпицентре растущей арабской ненависти» - как бы возражал он тебе. Ты же, не слушая его, не переставала удивляться русскому языку, что так запросто звучит в любом магазине, на каждой улице. «Ты подумай только! Радио на русском языке! Русское телевидение! Смотри, не хочу! Ай – яй - яй! – умилялась ты и от переполняющих чувств готова была с любым прохожим завести разговор. - У нас ничего этого нет!». Единственное, что тебя огорчало – это цены. Цены и арабы – террористы, конечно, что не дают нам тут покоя. Пересчитывая стоимость продуктов первой необходимости на ваш американский курс доллара, ты просто обалдевала. «Боже мой! Как у вас все дорого, Ирочка! - выходя из супермаркета говорила ты. - На эти пятьдесят шекелей, что ты потратила и практически ничего не взяла, мы у себя живем месяц! Но зато, как все у вас вкусно!» Сидя на лавочке в нашем городском парке, ты стала загибать пальцы и вспоминать своих лучших знакомых, которые уже давно уехали и живут здесь, в Израиле. «Но с течением времени, - сокрушалась ты, - у них могли давно измениться и телефоны и адреса». Ирина не забыла твоего сильного желания встретиться с друзьями, с которыми вы с папой вместе учились в институте, с самыми близкими и дорогими людьми вашей юности. На следующий день она дозвонилась на радиостанцию «Река», на передачу, которая помогает искать родных и близких и, продиктовала все самое необходимое. Что тут началось!? Буквально через считанные минуты, как только была повешена трубка, телефон стал разрываться. Звонили со всех концов Израиля. Ты помнишь, мамочка, эти взволнованные голоса. Они словно вырвались из небытия: «Софка, Аркадий, это вы!? Это я! Шура Френкель! Записывайте адрес! Не смейте уезжать, пока я вас не увижу!». «Софа! Здравствуй, родная! Узнала меня? Ну, конечно, Сара! Сара Бережанская! Где вы остановились? Запиши телефон Инны Ковнер. Позвони ей и приезжайте ко мне!». А это уже ты, мама: «Квартира Эпштейна? Исаак, помнишь ли ты наши прогулки в гомельском парке над речкой Сож?». И переписывались адреса и телефоны. А потом с визитами мы исколесили пол - Израиля. Свидетелем каких потрясающих, волнительных и теплых вечеров я был! Встречались однокурсники послевоенного 1947-ого года. Однокурсники Гомельского педагогического института им. Чкалова.

 

ОТСТУПЛЕНИЕ ТРЕТЬЕ

 

Неожиданно в салоне самолета стало светлее. Вадим почувствовал это закрытыми глазами. Он с трудом приподнял от столика голову и разлепил веки. За иллюминатором «Боинга» едва растворялась темень. Если присмотреться, можно было увидеть очень слабые очертания контуров крыла. Сосед слева «целовал» губами колпачок авторучки. Он что-то думал, заполняя какой-то бланк. « 1 С ustoms deklaration form »,-вдруг сказал он не поворачивая к Вадиму голову. Потом протянул ему пару листочков. Вадим нехотя взял их, достал ручку и тоже стал заполнять эти формы. Фамилия, имя, время рождения, место рождения. «Белоруссия, дер. Дворец» не торопясь, английскими буквами выводил он в графе. Перед его глазами снова всплыл деревенский дом, где родился, крыльцо, занесенное снегом и мама, по - прежнему, стояла на нем. Она стояла в темном пальто с каракулевым воротником и прижимала к груди школьный журнал.

Вскоре меж рядов салона прошло несколько стюардесс. Они собрали у пассажиров заполненные бланки. Бланки Вадима забрала другая стюардесса. Не та, которая гладила его по голове, а потом поцеловала. Нет. Другая. А ему очень хотелось увидеть именно ту. Он отодвинул спинку кресла назад, откинул голову и закрыл глаза. Закрыл глаза и неожиданно увидел не маму, а своего дедушку Володю, или по – еврейски Вульфа, папиного отца. Он сидел за круглым столом, в очках, с уже тронутым сединой коротеньким ежиком на голове. В руке он держал папиросу, а рядом лежала газета и стояла пепельница. Нет, наверное, все – таки не случайно и не вдруг перед ним всплыло дедушкино лицо. А потому что перед этим он, кажется, снова и снова возвращался к этой таинственной магии цифр, к этим черным датам. Он все пытался разгадать мистическую природу их появления, хотел насколько возможно понять их смысл, уловить их логику. С обескураживающей случайностью они, эти черные числа, всегда обнаруживали себя в одном месяце, также выглядевшим из – за них черным. Таким месяцем стал ноябрь.

В 1973 Вадим был студентом второго курса театрального вуза в Минске. И вот пришла телеграмма, отправленная папой. «Умер дедушка». Это случилось 20 ноября. Ему навсегда врезалось в память то, как он приехал в Гомель, шагнул через порог в прихожую, и в глаза сразу бросилась красная крышка гроба, прислоненная к стене. Он никогда не помнил своего дедушку мрачным. Дедушка всегда улыбался в свои коротенькие усики, и глаза его светились любовью и радостью за своих внуков. А сколько всего выпало на его долю! Сталинская репрессия и многие годы жизни на краю света без семьи и родных.

Прошло 18 лет. Вадим давно уже жил в Израиле. Однажды снова наступил ноябрь. 21 число. В этот день он попал под машину. Насилу оклемался и жизнь пошла своим чередом. Пошел за ней и Вадим, но уже с палочкой и слегка прихрамывая. Как – то он позвонил сестре в Америку. Рассказывать родителям и семье Загеров про свою аварию он никогда не торопился. Об этом они тогда еще ничего не знали. В одном из своих писем маме Вадим уже писал о том, как тщательно хранимая им тайна стала явью. Сейчас не об этом.

Тогда это был бы просто ничем не примечательный звонок. Но вдруг он услышал от Димы о несчастье, которое случилось с тетей Зоей. Тетя Зоя - родная сестра бабушки Меры. Она жила в Москве, известный геолог, прожившая очень яркую жизнь. Тетя Зоя была уже давно на пенсии. За плечами три брака. У нее взрослые дети и взрослые внуки. В последний раз он видел ее, когда приезжал в Московский ОВИР по вопросам репатриации в Израиль. Вадим сидел у нее в гостях, листал ее семейный альбом и увидел неожиданно фото, где она была снята рядышком с молодым тогда актером Юрием Яковлевым. Оказывается, они очень дружили. «Ты знаешь, что тетя Зоя умерла?»- спросил его по телефону Дима. «Умерла!? – замер Вадим. Когда это случилось?». «21 ноября, - ответил тот. Накануне ее сбил на дороге грузовик. Водитель уехал, и она полтора часа пролежала на снегу. С переломами и с воспалением легких была доставлена в больницу, где вскоре скончалась».

«21 ноября,21 ноября, - запульсировало у Вадима в голове. - Что это просто роковое совпадение или дьявольски выстроенный чьей – то таинственной рукой пасьянс самых черных наших сроков? Чья – то неведомая сила толкнула бедненькую тетю Зою под колеса автомобиля именно в тот самый месяц и день, когда и я угодил под «Олсмобиль!». Только годом позднее меня!». Он никак не мог осознать эту календарную мистификацию. «В тот же самый день, в тот же самый месяц! Из 365 дней кто – то с насточивостью маньяка акцентирует мое внимание именно на цифре 21 и на месяце ноябре. - Вадим просто зациклился на этом. - Как же это все расценить? Как соразмерить эту всю мефистофельскую арифметику с моим материалистическим пониманием окружающего мира? Но, в конце концов, можно было бы списать эти случайные совпадения просто на противоестественный ход этих, невообразимых чудовищных и непредсказуемых событий. Можно было бы. Если бы не еще один ноябрь 2000 года. Правда, оккультные, злые и жестокие в своей смертельной вакханалии силы в этот раз сработали не очень аккуратно. А может они это сделали умышленно, специально, просто для отвода глаз и пущего устрашения. Мама родилась 21 октября, а умерла 4 ноября. Неувязочка! Я лечу в декабре. Значит, наверное, долечу. Но меня это сегодня не очень заботит».

« Sorry to trouble you » , - вдруг услышал он голос соседа слева, который осторожно тормошил его за рукав. Вадим вскочил, пропуская его к проходу. Затем он снова опустился в кресло и стал бессмысленно листать какой – то толстый английский журнал.

 

ПРОДОЛЖЕНИЕ ПИСЬМА

 

« БЕЛОРУССКО – УКРАИНСКИЕ И ИЗРАИЛЬСКИЕ ФРЕСКИ »

 

«На чем я, мамочка, остановился?» – мысленно спросил он, с трудом отрывая себя от зловещих в своей загадочной логике дат. Да, первый раз вы прилетели к нам в Израиль в декабре месяце. И впервые мы все вместе отмечали Хануку. Еврейский праздник, прославляющий победу иудейских воинов над греками. С каким неподкупным интересом ты вникала в суть этого праздника. И вообще в этот новый для тебя уклад жизни израильтян. Как живо ты все хотела знать! Вы с папой побывали на экскурсии «Иерусалим христианский», постояли у Стены Плача и у Храма Гроба Господня. Были в Вифлееме – в городе, где родился Иисус Христос. Яд – Ва Шем - музей Катастрофы произвел на тебя, на историка, потрясающее впечатление. И особенно следующий факт. В стенах ли музея ты узнала про это, или прочла об этом где-то в другом месте, но была буквально поражена и потрясена этой информацией. Оказывается, под музыку прославленного немецкого композитора Вагнера, евреи в концлагерях брели в газовые камеры!? Он был фанатичным юдофобом и идейным антисемитом и не скрывал этого!! «Выходит, Пушкин был не прав, - сокрушенно качала ты головой. - Гений и злодейство – совместимы. Или это времена так сильно изменились!?» - поражалась ты и простить не могла Вагнера.

На другой день вы съездили в Галилею библейскую. Зачарованная и обескураженная окружающей тебя экзотикой, что так сочетается там с преданиями древнейшей истории, разувшись, ты походила по воде реки Иордан. В водах этой реки принял крещение Христос. «В эту реку, где я сейчас стою, окунался Христос? – уточняла ты у экскурсовода не в силах поверить в это да-а-внишнее событие. – С ума можно сойти! Ну, ты подумай только!» - ни к кому не обращаясь, восклицала ты и переливала воду с ладони на ладонь. И вместе со своей самой близкой подругой Инной Ковнер и ее супругом Гришей, которые были для тебя с папой лучшими друзьями еще в годы вашей гомельской юности, вы несколько дней отдыхали в Эйлате.

Это было время, по твоим словам, самых неизгладимых впечатлений. И, может быть, не столько от этого чудесного курортного места, сколько от обрушившихся на вас воспоминаний студенческой поры. Вспоминала ли ты с Гришей его одного приятеля – Яшу Печникова? Он привел его как – то на вашу студенческую вечеринку и Яша, увидев тебя, влюбился мгновенно по уши. Парень буквально проходу тебе не давал и досаждал Грише, чтобы тот попросил тебя обратить твое внимание на влюбленного аккордеониста. Яша здорово играл на аккордеоне и пел. Ты любила музыку, звуки аккордеона, но, увы, не исполнителя. А он, как Ромео с гитарой мог часами играть у твоего дома. Но в то время сердце твое было уже занято папой. С горя Яша задвинул куда подальше свой инструмент, женился по расчету и сегодня он, кажется, живет где – то в Хайфе. Вот так, как бесконечные четки, перебирали вы имена друзей и подруг, названия переулков и улиц родного Гомеля, где проходила когда-то ваша молодость. Когда вы вернулись, мы все восемь дней зажигали ханукальные свечи и ели ханукальные булочки. Мы их называем сувганиет. А в перерывах я не переставал возить вас к вашим старинным, давнишним друзьям, связь с которыми спустя много, много лет восстанавливалась на моих глазах. И там нас угощали не только этими булочками. А угощали широко, с размахом и стол ломился от всяких вкусных блюд. Ты любила вкусно поесть. Настолько любила, что об этом надо говорить отдельно. Здесь я лишь себе позволю вспомнить, как ты однажды ела курятину, увлекая меня личным примером, и откладывая в сторону косточку, торжественно сказала мне: «Немцы, сыночек, были не дураки!». Я был тогда еще маленький, но уже тогда понял эту ясно тобой видимую прямую связь. Связь меж немцами и куриным мясом. То есть, немецкая нация никогда не состояла из идиотов. Потому что они не предпочитали, допустим, как дураки-французы лягушечьи лапки куриным пулкам.

Не могу не удержаться, чтобы не напомнить тебе еще об одном твоем необычном признании в самозабвенной любви к еде. Здесь опять замешаны гады - фашисты. Мы обедаем, едим что-то вкусное. И ты, нахваливая это, с улыбкой говоришь: «Вот, сыночек, если бы я была партизанкой, и меня поймали фашисты. Стали бы они пытать меня голодом. Я бы не выдержала и дня. Все им рассказала! Пытки голодом я бы не выдержала никогда!». Помнишь ли ты, как мы всегда над этим смеялись?! И уже здесь в Израиле ты как-то Илюше, когда он наотрез отказался что – то есть, рассказала следующее: «В одной веселой компании речь зашла о том, как волки съели монаха. И знаешь, Илюшенька, что сказала одна дама. Она сказала: «Должно быть, голод ужасная вещь!». Мы все хохотали, но на твоего внука это не произвело должного впечатления. Во всяком случае, поесть ты его так и не уговорила.

А вот кое – что, совсем противоположное твоей слабости к курятине. Ты любила и ела, какие угодно ягоды и фрукты, а вот клубнику никогда. Однажды, когда ты была маленькой, ты этой ягодой объелась. Объелась так сильно, что у тебя на клубнику потом всю жизнь была стойкая аллергия. С тех пор ты всем любила рассказывать, что можешь перебрать горы этой ягоды, но в рот не взять ни одной. И это была правда. Что же касается большей части американских продуктов питания, то ты характеризовала их коротко и исчерпывающе: «Трава - травой». Нашу же израильскую еду хвалила сильно. Она напоминала тебе в каких-то отдельных блюдах белорусскую кухню. И чтобы ты могла, что называется, до конца насладиться всеми прелестями хлебосольной израильской кухни, мы ездили на пикники. Какой экзотикой, какими красивыми казались тебе леса, которые как бы пересыпаны многочисленными колье из камня. Леса в районах под Иерусалимом! А эти пикники с обязательными шашлыками, разными салатами, вином и всем самым вкусным приготовленным дома! Ты отдыхала душой и телом в кругу родных людей. Правильно говорят: «Не хлебом единым». Папа пел белорусские песни: «А я лягу - прилягу, возле тына родного…». А ты, надев на кончик носа большие очки, и взяв в руки старый - престарый потертый блокнот, читала что-то смешное: «Учитель, обращаясь к Айвазовскому: «У вас как всегда в тетради одна вода!». Павлов: «Господин учитель, как только раздается звонок, мне хочется есть. К чему бы это?». «Ньютон, ваши увлечения яблоками до добра не доведут!». И чем больше это смешило Илюшу, тем с большим удовольствием ты читала это. Потом, полистав этот блокнот, ты с улыбкой объявила, что сейчас почитаешь на белорусском языке папины шутливые стихи, посвященные тебе и написанные давным – давно, еще когда мы жили во Дворце. Читала и не могла сама удержаться от смеха:

 

«Зварьяцела мая бабка,

ой, што мне рабіці?

Не сідзіца бабке у хаце,

усе бы ей хадзіці!

То клубочак разматае,

то вязаць імкнеца.

І ніхто не разгадае,

что яще пачнеца!»

 

Громче всех смеялся автор стихов - папа. И мы все тоже смеялись от души. А Ирина переводила для Эли непонятные ему слова белорусского языка. Вообщем, как и должно быть на настоящих пикниках, смех на нашей полянке не умолкал. И ты была очень довольна.

Слушая тебя в такие минуты, наверное, только мне приходили на память совсем другие сцены. Я вдруг вспоминал твои ссоры порой с папой по самым неожиданным поводам. Вернее, наоборот. Ссоры с тобою папины. Например, в Белоруссии. Об одном сильном скандале я хочу вспомнить, как бы горько это сегодня не звучало. Но это было. И такой я тебя помню и люблю. Мы возвращались своей машиной из Гомеля, где отдыхали у бабушки Мэры. Это был год 198-мьдесят какой-то. Я уже точно не помню. Дедушка Зяма к тому времени уже не жил. Мы ехали по шоссе, с двух сторон нас обступал осенний лес, было тепло и покойно. Так было хорошо, пока разговор твой с папой ни о чем незаметно не перешел на воспоминания о том, кем работал дедушка до своего выхода на пенсию. Я сейчас думаю, что папа всегда относился к его работе в органах с некоторым пренебрежением и неудовольствием. «Ну, что скажи, Софа, было плохого в том, что ваша соседка Наля Щукина шила на дому? – как – то взвинченно и зло начал тогда папа, не отрывая глаз от дороги. - У нее были золотые руки портнихи, и этим она жила! Твоя же мама никогда не работала на производстве, была белоручка! Так Зяме надо было травить Нале жизнь за то, что она, как будто бы, занималась спекуляцией, и дома у нее была целая пошивочная артель! Спекуляцией!? Хм! - с возмущением хмыкал папа, - нашел спекулянтку! Настоящие спекулянты смеялись над ним! Люди в то время зарабатывали не много, и каждый крутился, как мог! Преследовать их за желание немного зарабатывать? Как так можно было жить? Я тебе вот, что скажу: страх за себя, страх местечкового еврея попасть в немилость к начальству, страх за свою должность, которую можно потерять толкала его на это! Советская власть помогла ему из простого малограмотного кровельщика вырасти до майора КГБ. Ну, так что?! Какую борьбу с бандитизмом он вел?! Не смеши меня, Софа! Будучи уже на пенсии, целыми днями следил через форточку за соседями! Кто и с чем зашел к стоматологу Виле! И это называется, он вел, как теперь говорят, борьбу с нетрудовыми доходами!? Партийный фанатик он был, оболваненный системой!». «Аркадий! У меня болит голова! Я прошу тебя - замолчи! Папа возглавлял отдел по борьбе со спекуляцией, мошенничеством и воровством!» – гневно, с обидой в голосе выговаривала ему ты. «Ха-ха-ха! - нарочито и вызывающе реагировал папа. «Честный сотрудник милиции», - с убийственной иронией восклицал он. Трус он был и приспособленец! Всю жизнь всем завидовал!». Дальше мне очень горько и больно вспоминать сейчас в деталях, как он, не выбирая выражений, склонял деда, обвиняя его во всех смертных грехах. Страсти настолько раскалились, что ты потребовала остановить машину и выскочила из нее вся в слезах, доведенная почти до истерики. Мы с Ириной сидели сзади, как будто вросли в сиденье и предательски молчали. Могла ли ты, дедушкина единственная дочь, спокойно слышать это страшное, необоснованное и несправедливое обвинение, брошенное в его адрес: «Сексот!».Ты плакала в лесу, доведенная до отчаянья, не в силах противостоять папиным жестоким словам. Когда оцепенение наше прошло, мы с Ириной вывалились за тобой из машины и ходили следом. Потому что ты, закрыв лицо руками, слоняешься меж берез и плачешь навзрыд. Плачешь от невыносимой обиды и боли, которую причинил тебе папа, задетая до глубины души, оскорбительными словами и обвинениями в адрес деда, которых он не заслужил. «Сексот!». Много позже с каким негодованием ты напоминала мне об этой драме, разыгравшейся в лесу. Тогда я еще не понимал всей отвратительности этого эпитета «сексот». Сегодня это не оправдывает меня от малодушия и трусости. Я был хамелеоном, который старался хранить нейтралитет меж родителями. А ты это всегда видела и понимала. «Всегда» потому, что взаимных претензий, разборок и обид за всю жизнь было у вас немало.

 

ОТСТУПЛЕНИЕ ЧЕТВЁРТОЕ

 

-Ты зачем спишь, слушай? Не надо больше спать! Мы уже прилетели, дарагой! - бесцеремонно стучало по плечу Вадима какое-то лицо кавказской национальности. Оно было исключительно чисто выбрито до синевы, улыбчивое и очень полное, как луна.

–Пасматри! Пасматри! Израиль за окном! Давай вещи выноси!

Вадим резко поднялся, уступая проход своему соседу, который в нетерпении стоял и ждал, когда тот окончательно проснется. Потом Вадим и сам шагнул за ним, готовясь достать из ячейки свою небольшую сумку. Часы в салоне самолета показывали 6.15.За иллюминатором ярко светило солнце.

-Бен - Гурион! Мама моя! - ликовал грузин и нетерпеливо заглядывал поверх голов пассажиров, стоящих в очереди на выход, стремясь быстрее выйти самому. - А смешной человек спит! Нет! Он спит! Вы видели!?

Ему бросилось в глаза, что грузин был одет во все черное. Черная сорочка, черный галстук, черная манишка, черный костюм и черные туфли. И волосы его были исключительно черные без единого, седого волоска. Но глаза светились великой радостью, и весь облик как будто источал неподдельное тепло и веселье. Продвигаясь к выходу, Вадим стал глазами искать ту ночную стюардессу, которая по - своему постаралась утешить его в горе. Но он ее не видел. «Уж не померещилось ли это мне, - подумал он. Коньяк, дольки лимона и ее дрожащая ладонь у меня на голове». Подали трап и Вадим вместе со всеми загремел по металлическим ступенькам в салон просторного автобуса. Снаружи в лицо ударила волна горячего воздуха. В автобусе он садиться не стал, а лбом прислонился к теплому, оконному стеклу и так доехал до входа в зал для получения багажа. Все свое у него было с собой и, пройдя с необходимыми бумагами каких-то служащих аэропорта, он вышел в зал встречающих. Сразу увидел жену Ирину с сыном и свою двоюродную сестру Нину с мужем Мишей. У Мишки стрельнул сигарету и подался на выход. На улице все стояли и молча смотрели, как два мужика стали жадно курить.

- Пап, ну как ты? - первым робко подал голос Илюша.

- Ничего, сыночек, - ответил Вадим и не узнал свой. – Как вы?

Он подошел к сыну и поцеловал его в щеку. Потом обнял и поцеловал жену.

- Нет бабушки, сыночек. Нет бабушки Софы. «И никуда от этого теперь не деться. Будь то Израиль или Америка». На него опять стало наваливаться горе. Да оно никуда и не уходило. Просто, может быть здесь дома, оно нахлынуло, как горлом кровь…

Вытащил свою помятую пачку сигарет и снова закурил. Молча въехали в Ришон, а войдя в свою новую, совсем недавно купленную квартиру, Вадим прошептал: «Мамочка, ты уже никогда не переступишь порог этой новой квартиры. Ты так мечтала о собственной квартире для сына. Ни – ког- да не войдешь сюда. Господи! А можно ли поменяться? Я буду жить на земле рядом с самой большой мусорной свалкой в Израиле, а мама будет просто жить». Вадим постоял какое – то мгновение, прислушиваясь к неизвестно чему, и рухнул лицом в постель.

Дней через пять он повесил на стенку ее большой портрет в темно-коричневой рамке. На этой фотографии мама была особенно красивая. Ее спокойный, открытый взгляд с едва различимой, почти незаметной, чуть-чуть улавливаемой грустью, как и ни одна черточка этого родного лица, не вязались со смертью.

Со дня своего прилета он практически не спал ни одной ночи. Лежал, пытался уснуть, но сон не шел. Уставившись в потолок, думал о маме, а из глаз против воли начинали катиться слезы. Но в одну из ночей он вдруг уснул. Вадим уснул и ему приснился сон. Он видел Гомель, двор на улице Пролетарской, и как это ни странно, трехколесный велосипед, на котором он носился от крыльца дедушкиной квартиры до уборной в самой глубине двора. Снился парк, мороженое - эскимо на палочке. И снилась мама. Мама говорила: «Сыночек, ешь мороженое малюсенькими кусочками, пожалуйста».

 

Вадим встал с постели. Бросил взгляд на часы. Они показывали пять восемнадцать утра. Вытащил из кармана джинсов сигареты и подошел к окну. Постоял некоторое время, покрутил сигарету меж пальцев, и так и не закурив, сел за стол. Взял ручку, листок бумаги и начал быстро записывать строчки:

 

Случается, что мамы умирают,

а жизнь все так - же длится равнодушно.

Звенит за стенкой чья - то ложка в чашке кофе,

и радио все так - же монотонно,

передает прогноз о редких здесь дождях.

Все так - же дворник расчищает место

ивритским, белым буквам на асфальте.

И так - же от центральной остановки,

едва ползет оранжевый автобус.

Все так - же крутится за ним дымочек бледно - синий,

как в самом ближнем, дальнем зарубежье,

все так - же крутится над речкой в старом парке,

раскачивая пестрые кабины,

уставшая немного карусель,

в которой мама еще девочкой каталась.

 

Можно ли так написать? «В Израиле стояла зима». Эта фраза вызывает улыбку. Ну, какая зима на Ближнем Востоке! Город Ришон ле- Цион совсем не зимний Дворец, где родился Вадим. А там действительно стоит зима, когда приходит время и гуляют по селу трескучие морозы. С воспоминаниями о своей деревенской зиме он писал уже несколько ранее в одном из своих писем к маме.

Но, тем не менее, в Израиле очень быстро наступил декабрь. Погода так себе - то дожди, то солнце. 4 декабря Вадим надел кипу и зашел в синагогу. Прошел ровно месяц, как умерла его мама. Он долго топтался у порога, потом подошел к пожилому раву и на своем плохом иврите сказал, что у него умерла мама, и что он хотел бы сказать, что - нибудь. То, что полагается в таких случаях. Может Кадиш, т. е. поминальную прочесть. Рав равнодушно спросил, как ее звали и три - четыре минуты скороговоркой что – то то ли пел, то ли протяжно говорил. Вадим стоял сзади и средь обоймы летящих ивритских слов услышал только родное имя «Софа». «Мамочка, мамочка моя», - мысленно повторял он, и это была вся его молитва.

Потом он вернулся домой, а по дороге купил бутылку водки. Дома зажег свечу и поставил ее рядом с маминым портретом. Выпил, помянул мамочку. Заплакал. Перечитал стихотворение, что было написано почти месяц назад, взял чистый лист бумаги и, собираясь писать, сказал: «Мамочка, я уже прилетел. У меня все в порядке. Пишу тебе сейчас из дому».

 

ПРОДОЛЖЕНИЕ ПИСЬМА

 

« БЕЛОРУССКО – УКРАИНСКИЕ И ИЗРАИЛЬСКИЕ ФРЕСКИ »

 

Быстро пробегало время вашего пребывания у нас в Израиле. Вы тогда еще не получили гражданства, и папа справедливо опасался, что каждый новый день работает против вас. Американская эмиграционная служба в любой момент могла воспротивиться вашему возвращению. Откуда у вчерашних эмигрантов средства на длительные поездки за границу? Вы же уехали тогда, что называется «по партизански». Но впереди еще было несколько незабываемых вечеров, когда ты сажала рядом с собой Илюшу, и начинались ваши увлекательные беседы и об истории древней Греции, и о Петре Первом, и об Октябрьской революции и, естественно, о Второй мировой войне. Стены детской комнаты Илюши в то время были все обвешены портретами его любимых героев. На вошедшего со стен смотрели рисунки, где были изображены широкомасштабные военные баталии. В них участвовали и конница, и египетские колесницы и тевтонские рыцари. Портреты Кутузова и Багратиона перемежались с портретами гладиаторов и Спартака. Тоненькая книжка «Бородино» М.Ю. Лермонтова была тогда его любимейшей книгой. Трудно сказать, мамочка, какие там ДНК или, точнее какие, может быть, твои с папой гены или флюиды возобладали над Илюшей. Но как-то само собой, изначально, и мы с Ириной сразу обратили на это внимание, что в сыне преобладает «одна, но пламенная страсть»: интерес к предметам гуманитарным. В школе, на уроках математики ему всегда скучно. «История повторяется», - с тоской думаю я про себя, когда слушаю замечания его учительницы по математике и вспоминаю своего инквизитора Платуна. Что же касается истории, то на все вопросы учителей правильный ответ в классе чаще всего знает твой внук.

Так вот, вы садились рядышком. Эли начинал:

-А знаешь ли ты, баба Софа, что Авраам Линкольн был первый президент Америки, который отменил рабство?

- Я что-то читала об этом, - смеясь, отвечала ему ты.

- А вот знаешь ли ты как, это было? Вначале было одно общее конфедеративное государство – Америка. То есть большущая страна, со своей территорией от севера до юга. На севере жили белые, на юге – черные. Они не очень уважали друг друга, потому что у них был разный цвет кожи. Сегодня это называется…

- Расизм! - подсказывал тебе Илюша.

- Умница! – с радостным восторгом и удивлением качала ты головой. - Вот послушай, внучек, какую грустную историю я тебе расскажу. Стояла середина мая 1861 года. Из окна кабинета в Белом Доме президент Авраам Линкольн смотрел на то, как развеваются на противоположном берегу Потомака, в Александрии, флаги мятежников-конфедератов. Выше всех реял «Южный Крест» - небольшой боевой флаг южан. Знаешь ли ты, какой это был флаг? - спрашивала ты у своего ученика, с типичной интонацией учительницы, которая очень заинтересована в пробуждении немалого интереса к предложенному рассказу. Эли молчал, с нетерпением ожидая продолжения.

- Это был флаг в форме красного креста пересеченный голубым Андреевским крестом с белыми звездами. Линкольну было больно смотреть, как угнетающе этот флаг действует на моральный дух защитников столицы. И он решает очистить Александрию от враждебных знамен. Он просит своего 24-летнего помощника, его звали Элмер, взять нью-йоркский батальон и сбросить это знамя с высокой крыши гостиницы, над которой оно развевалось. Папа сидел в кресле и, улыбаясь, слушал эту историю с интересом и вниманием, не меньшим чем Элино.

-Юноша выполнил задание, Илюшенька, - продолжала учительница, - но и сам стал жертвой пули владельца гостиницы. Президент же Линкольн, когда узнал о его смерти, плакал, дорогой мой внучечек, как мальчишка, держа в руках тот самый флаг, на котором остались следы крови отважного молодого человека. В этом месте ты замолчала и пристально взглянула на Илюшу. Повисла пауза.

- Бабушка, Элмер хоть и погиб, но он помог президенту Линкольну отменить в Америке расизм, - в паузе сказал Эли. Но война все равно потом началась. Было очень много белых, кто был против отмены рабства, а потому они хотели, чтобы расовая ненависть оставалась. Ученику не терпелось поделиться с тобой тем, что он уже знал.

- Из – за этого и началась война.

- Ну, ты смотри, как он все знает! – обращаясь к папе, не переставала удивляться ты. – Мне с тобой, внучек, не очень интересно! Ты уже про все читал! Но, тем не менее, продолжала говорить, поглаживая его ручку:

- Война между севером и югом. Север вначале проигрывал…

- Но в 1863 году в битве при Геттисбурге север победил! – нравоучительно и медленно произнес Эли, этим самым как бы закрывая уже известную ему историю. Ты сидела и, бесконечно удивляясь, качая головой, смотрела на меня: «Какой мальчишечка!». Ты готова была рассказывать ему еще и еще, потому что живой интерес знать все про историю Америки так необычно, по взрослому проявлял твой внук Илья. Тема того вечера была ему уже не очень любопытна. Он только потом уточнял у тебя подробности смерти друга и помощника Линкольна.

Для вас же, дорогие мои родители, продолжала оставаться весьма актуальной дата вашего отлета назад, в Америку. Тут на мгновение я позволю представить себе следующее. Люди часто развлекают себя тем, что оглядываясь на прошлое, любят гадать, - что было бы, если бы… Вот и я вдруг подумал, что было бы, если бы в силу каких-то обстоятельств вы не смогли улететь вовремя? Причиной для появления этой, мягко говоря, неприятности явилось, например, следующее обстоятельство. Зная папину дисциплинированность во всем, обязательность и пунктуальность она, эта причина, выглядит смешной и несерьезной. Но тем не менее.

Итак, вы настолько увлеклись любованием нашей страны, так она вас покорила и очаровала, что забыли обо все. Вы, что называется, потеряли головы и потеряли счет дням. Вспомнили об Америке, когда уже ваш поезд туда ушел. И вот в аэропорту им Кеннеди чиновники эмиграционного ведомства возвращают вас обратно в Израиль. Боже мой! Вам придется теперь жить в Израиле! Оказывается это совсем разные вещи - выказывать восторг цветистому разнообразию товаров этого края, или разнообразию его растений, разнообразию его человеческих лиц, разнообразию танцев и песен этой страны, когда сквозь все проглядывается осязаемый контур США – это одно. Но когда контур этот исчезает, когда ореол его становится недосягаемым и навсегда недоступным, только тогда, наверное, понимаешь и осознаешь настоящую цену государству, которую так неосторожно приобрел. Страну с ее кровоточащей раной арабо-израильского конфликта. Так или иначе, через некоторое время после шока проходит смирение, и вы включаетесь в совсем незнакомый для вас ритм жизни Ближневосточного региона. Ты с таким вдохновением, с каким совсем недавно изучала английский, включаешься в освоение иврита. Это нисколько не мешает тебе быть всегда в гуще всех событий, что происходят тут, у нас, на нашей русской улице. Я живо могу представить, как ты организовала, например, исторический клуб или что-нибудь вроде этого в белорусском или в любом другом землячестве. Спустя месяц проживания здесь у тебя масса знакомых. Телефон дома не замолкает ни на минуту. Из людей, которые знакомы с тобой - можно составить целый город.

А папа так и того пуще. Пространство, в котором человек обретает новую для себя среду, как природа пустоты не уважает. Появляется вдруг человек способный ее заполнить. А то, что он из Америки – это всего лишь исключение, подтверждающее правило: «Талант всегда там, где надо». Талант лидера, талант организатора, талант быть генератором дерзновенных идей и планов. Активно включившись в рутинную, а потому не очень эффективную, работу клуба Ришонских ветеранов, папа становится инициатором и организатором израильской ассоциации евреев – ветеранов Второй мировой войны. И так же как, в США, где он был председателем такой же, только Детройтской ассоциации здесь единогласно избирается председателем израильской. Словом, жизнь на новом месте забила ключом. Тут вы оказались затребованными не меньше чем в Америке.

Ну, и достаточно. На этом я остановлюсь. Воображать, как нескучно протекала бы твоя и папина в Израиле жизнь, я мог бы до бесконечности. Просто неожиданно позволил себе здесь такое ничем не обоснованное отступление. Точнее оно обоснованно. Оно еще как обоснованно. Ты, мамочка, тут никогда так фатально не заболела бы…

Время вашего пребывания у нас в гостях неумолимо заканчивалось. И как не хотелось внуку расставаться с такими веселыми бабушкой и дедом, тем не менее, такой день наступил. В аэропорту, прижимая Эли к себе, и нежно обнимая, ты, бабушка, серьезно говорила: «Илюшенька! Как только мама с папой начнут выяснять отношения, ты сразу им говори. На пример: «Папа, be quit 1 !». Это значит в переводе с английского, - делала ты паузу, - «будьте спокойны!» - уже вдвоем с Эли произносила ты. - Не нервничайте! Перестаньте ругаться! Не портите друг другу нервы! - импровизировала далее бабушка одна и смотрела на нас. Чаще, Илюшенька, напоминай им это. А я когда уже вернусь домой, буду тебе звонить, и ты мне скажешь по телефону много ли раз тебе приходиться говорить « be quit ». А вы чтобы слушали Илюшу и учили вместе с ним английский. « Be quit !». Чтоб все у вас было « be quit ».

Уже у самого эскалатора перед вашим выходом непосредственно к самолету Илюша пообещал тебе, бабушка, не забывать эти два слова и использовать их магическую силу, чтобы мы, родители, не завоевывали в кровопролитных боях друг друга, а пытались находить разумные компромиссы и умели уступать. С тем вы улетели.

Потом, года через полтора я был у вас в Америке. В следующем письме освежу что-нибудь в памяти из того не скучного времени, когда я гостил у вас. Впечатлений была - масса. Каждый день в Америке - это ежедневное открытие. Но я больше хочу говорить о тебе. Ты для меня была, есть и осталась открытием, которое никогда неисчерпаемо…

А Эли сдержал слово. Он в этом промежутке времени исправно тушил возможные, назревающие пожары в нашем доме двумя словами, подаренными тобой. И надо сказать, дымом пахло не часто.

 

ПИСЬМО ПЯТОЕ

 

Р А З Н О Ц В Е Т Н А Я А М Е Р И К А

 

Подумать только! Через что мне пришлось пройти, прежде чем я увидел, мамочка, окна твоего американского дома. Сколько сил и времени было потрачено на то, чтобы убедить работников американского посольства в Тель – Авиве, что я погощу у тебя самое малое время и вернусь в свои пенаты. То есть домой, в Израиль. В течение четырех с половиной лет шла война между мной и работниками посольства за право получить американскую визу. Мне отказывали, мотивируя свой отказ бесконечным множеством причин, где главными были отсутствие собственного жилья и постоянного места работы. Подробнее об этом я уже писал тебе в одном из писем. И только потому, что я жил непоколебимой надеждой, что желание мое исполнится, в один воистину прекрасный день оно осуществилось! Я получил долгожданную визу! А далее, как говорится, дело техники.

Я стою у фасада длинного двухэтажного каменного дома, в котором поселились многие эмигрантские семьи. За дверями первого подъезда, на втором этаже ваша с папой уютная квартира. Мне бы сейчас начать описывать ее, какой она предстала предо мной, когда я впервые переступил ее порог, но мне хочется чуть-чуть освежить в памяти и напомнить тебе о том, как встретились мы в аэропорту Детройта. Как я стоял на перекрестке двух бесконечных тоннелей, крутил во все стороны головой, пытаясь угадать, с какой стороны вы появитесь. Наверное, на тот момент я до конца не осознавал еще, стоя меж бесчисленных указателей, броских рекламных щитов и сплошного английского языка, обволакивающего меня, что этот гулкий, выложенный кафелем голубоватого цвета перекресток пролегает в самой, что ни есть настоящей Америке. Тем не менее, стоял и смотрел на эту страну глазами человека, ее завоевавшего. Как судья на боксерском ринге я показал ей карточку, то бишь свою выстраданную визу. Она в нокауте. Она у моих ног. Я сломал ее гордыню, заставил обратить на себя внимание, повелел считаться с собой. И вот это государство расстелило передо мною свое огромное летное поле, подкатило трап, я вышел из самолета и топчу его пределы. Меряю Соединенные Штаты шагами. Точнее, беспрестанно хожу от стенки до стенки и высматриваю вас, мои дорогие. Интуитивно чувствую, что от этого перекрестка мне нельзя ни шагу. Иначе мы разминемся. Язык завоевателя, который он знает, способен довести его лишь до Киева. Не более. А ему нужно совсем в другую сторону. И английского ему катастрофически не достает. Стою, курю, кручу башкой.

 

(ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ)