- Гад, ублюдок, выродок! – беззвучно вопил Ван, валяясь на грязных нарах в продуваемом насквозь бараке, косо пригорюнившемся рядом со своими дощатыми сотоварищами на крутом речном бережку, - Сволочь, гад, убью!…

 

Его обидчик, мужичок в расползающейся телогрейке, затянутой армейским ремнем, поставленный бригадирить десятком китаез, и не подозревал, какая над ним нависла опасность. Он тихонечко курил, сидя на грязном крылечке и думая о чем-то своем. А Ван тяжело ворочался на жестких нарах, постепенно проваливаясь в тяжелый сон.

 

* * *

 

Их взяли почти сразу же на границе. Они только и успели перейти вброд неглубокий ручей и углубиться метров на сто в уже чужую тайгу, как вдруг со всех сторон раздались крики, замельтешил свет фонариков, и неожиданно кто-то навалился сзади. Ван попытался было извернуться, но получил чем-то твердым по голове и кулем свалился на землю. Чуть позже на погранзаставе солдаты перемотали ему голову бинтом, но крови уже вытекло немало, так что на ногах Ван еле стоял и почти ничего не соображал в окутавшем его тумане. Трое товарищей Вана были тут же – тоже побитые и связанные. Только молодого Ю, их проводника, почему-то не было. Всех китайцев погрузили в кузов полуторки и куда-то повезли. Дорога была – одно название, и когда машина подпрыгивала на ухабах, в голове каждый раз словно взрывали мощную петарду.

 

Потом несколько дней они сидели в маленькой душной камере. Сначала их было трое, но через несколько дней набралось уже с десяток. Похоже, что сюда свозили всех китайцев, пойманных на границе. Молодого Ю среди них не было. Шептались, что он специально иногда сдает своих, чтоб его не трогали. Но это были просто слухи.

 

Вскоре всех отвели в комнату с высокими потолками, посадили на скамейки и какой-то русский в хорошем черном костюме что-то долго-долго говорил, заглядывая в бумажку. Другой русский отчаянно коверкая китайские слова кое-как объяснил, что они все осуждены, как китайские шпионы и высылаются к месту отбытия наказания. Через несколько дней их запихнули в деревянный вагон с крохотными зарешеченными окошечками и поезд потянулся куда-то на запад, далеко-далеко, за край света.

 

* * *

 

Жизнь не баловала Вана. Деревенька, в которой он родился, была бедной. Работы – много, а жрать мало. Да и семью завести – о чем Ван страстно мечтал – шансов практически никаких. Девушек отдавали замуж на сторону, чтоб хоть как-то подправить свое положение. Поэтому, когда Вану предложили подработать за бугром, в Советском Союзе – он недолго думая согласился. Их сосед Ю, молодой и веселый парень, уже отработал в Союзе пару сезонов, заработав себе и на жену и на будущее потомство. А несколько парней так и вообще остались там, по слухам, подобрав себе достойных невест.

- Там у них мужчин всех на войну позабирали, почти никто не вернулся. Так что русские женщины нас очень любят, - рассказывал Ю, - всегда и угостят, и работу дадут, и постель согреют, - Ван внимательно слушал и кивал. Он уже давно все для себя решил.

- Заработаю, куплю маме с папой что-нибудь, потом на женитьбу начну откладывать – мечтал он, полусонно шагая по таежной тропе, стараясь не наступать на пятки крадущегося впереди Ю, - или может даже жену себе там подберу, Ю говорил, что они там не шибко от нас отличаются.

 

Но тут раздались крики и вспыхнули фонарики…

 

* * *

 

Один раз он пробовал сбежать. Не зная ни языка, ни местности, имея только смутное представление, что надо двигаться на восток. В общем, это и был скорее не побег, а просто жест отчаяния. От беспросветной безнадежности. Его догнали через день – да он и не думал скрываться, а просто брел вдоль дороги, глядя себе под ноги и ни о чем не думая. Машина тормознула рядом, из нее выскочили несколько солдат, повалили Вана в пыль и начали пинать. Ван лежал, скрючившись, прикрывая лицо руками. Было больно. Но словно бы не ему. Это чувство не очень давно поселилось в нем. Словно бы не он сползал утром с нар и плелся на работу, словно бы не он хлебал бурду, словно бы не он вечером опять заползал на нары и вырубался. Своя жизнь закончилось в тот момент, когда кто-то навалился сзади и двинул прикладом по башке. А сейчас это был долгий нескончаемый чужой сон, к которому Ван понемногу привыкал, но все равно чувствовал себя в нем чужим, живущим не своей жизнью. Да так оно, собственно, и было.

 

* * *

 

Так и было, пока не появился новый бригадир. Он за что-то сразу невзлюбил Вана. Он давал ему самую тяжелую работу. Но Вану было наплевать. Он делал то, что ему говорили, и делал неплохо. Поднимал, нес, рубил, копал – изо дня в день, с утра и до ночи. Долгий бесконечный сон. В котором появился новый бригадир, мужичок неопределенного возраста в старой потрепанной телогрейке с солдатским ремнем. Как-то напарник Вана придавил с утра ногу и, негромко причитая, похромал в медпункт. А Ван отбарабанил смену за двоих и думал о том, дадут ему за это вторую пайку или нет? Новый бригадир осмотрел его с ног до головы, сделал знак повару и тот навалил Вану в два раза больше обычного. Что-то теплое шевельнулось в остывшей душе Вана. Он даже что-то хотел сказать, но по-русски он ни говорить, ни понимать так толком еще не научился. Поэтому он просто улыбнулся. А новый бригадир, приняв это, наверное, за фамильярность, презрительно поморщился и бросил Вану прямо в лицо:

- Вонючка!

Ван от неожиданности чуть не выронил миску, втянул голову в плечи и пошаркал подальше от бригадира.

 

С той поры так и повелось : каждый раз на раздаче бригадир, завидев Вана корчил рожу и чуть ли не выплевывал ему:

- Вонючка, вонючка!

Больше он никого так не задирал, а вот к Вану прицепился. И постепенно, понемногу, сон начал сходить на нет и превращаться в реальный кошмар. Ван уже не мог чувствовать себя – словно бы со стороны. Каждый раз, завидя бригадира, он пытался сделаться как можно незаметнее, но тот всегда находил его. Наверное, это доставляло ему какое-то особое садистское удовольствие.

- Вонючка! – орал он, подзывая к себе Вана, и тот, вжав голову в плечи, обреченно брел к нему.

 

Ван даже засомневался – может и правда он опустился до такой степени, что стал источником неприятных запахов? Но соседи вроде бы не жаловались. К тому же в последнее время по возможности раз в два-три дня Ван обязательно спускался к речке и омывался, если это позволяла погода. Но бригадиру было на все начхать:

- Вонючка! – ржал он, и внутри Вана начинало клубиться что-то страшное и нехорошее.

 

* * *

 

- Гад, ублюдок, выродок! – беззвучно вопил Ван, лежа на грязных нарах в продуваемом насквозь бараке, косо тоскующим вместе со своими сотоварищами на берегу Кана, - погань, гад, убью… - с этими мыслями Ван незаметно провалился в сон. И привиделось ему, что бежит он по своей деревне, маленький босоногий мальчонка, и стоит с распахнутыми объятьями мама, и ласково зовет его, а он все бежит и никак не может добежать. И сил уже никаких нет, но он рвется к ней все равно, потому что знает, что если мама его обнимет, кошмар рассеется, и он проснется в своей родной деревне, в своей постели, и они все вместе посмеются над его кошмаром. И заживут по-прежнему. И Ван почти добежал, но тут лицо матери задрожало, руки опустились, и вместо маминого солнечного лица вдруг проступила ненавистная темная рожа бригадира. Бригадир ощерил свои кривые желтые зубы и выплюнул прямо в лицо:

- ВОНЮЧКА!!!...

 

Ван приподнялся на нарах огляделся, словно не понимая, как он оказался здесь, в этом грязном темном бараке? Ван вытер с лица пот, слез с нар, вышел из барака и чуть не врезался в спину курящего на крыльце бригадира. Тот оглянулся, узнал Вана и, гадко улыбнувшись, бросил:

- Вонючка!

И тут Ван заорал и врезал со всей дури прямо в середину жабьей улыбающейся пасти. Брызнула кровь. А Ван все бил, бил и бил, не видя куда, и не понимая уже кого и за что. Наверное, это он судьбу свою подлую пытался достать. Судьбу, которая предстала перед ним в облике отвратительного злобного бригадира.

 

На крики выскочили. Оттащили Вана. Бригадир кое-как поднялся и, покачиваясь, ушел. Его никто не остановил. Вана отпустили. Он уже не вырывался, а только тихонечко, чуть-ли не про себя то ли подвывал, то ли что-то шипел.

 

* * *

 

Как ни странно, никто не пришел и не наказал Вана. Словно бы ничего и не произошло. На следующий день бригадир пришел как ни в чем не бывало, только лицо у него все было черное, один сплошной синяк. Увидев Вана, он на миг замер, а потом молча скользнул мимо. И опять что-то словно проснулось внутри Вана: значит не пустое он место, значит, жив еще, раз его боятся.

 

Вечером Ван сидел на крыльце, нежа и лелея это новорожденное чувство гордости, тепло свернувшееся в районе живота. Рядом подсел Чен. Он попал сюда года два назад и довольно неплохо научился болтать по-русски. В бараке он был неофициальным толмачом.

 

- И какая змея тебя укусила? – спросил он, - Ты чего на людей кидаешься, как бешеный?

- Будет знать, как меня трогать - хмыкнул Ван, - я ему что, тряпка что ли, чтоб об меня ноги вытирать? Сам он ВОНЮЧКА!

 

Чен от неожиданности закашлялся, а восстановив дыхание сказал:

- Дурак ты! Какой еще вонючка? Он же ласково тебя называл, по-русски: Ванюшка. Понравился ты ему чем-то. Это ж он от души тебя так. А ты… Дурак!

 

Это было неправильно. Это было нечестно и плохо. Словно кто-то снова двинул Вана сзади прикладом по башке. Он встал, шатаясь подошел к песчаному обрыву, чуть-ли не кубарем скатился по крутому склону к реке, влетел в воду и, стоя в ней по пояс, лупил и лупил кулаком по ее ледяной поверхности, что-то быстро-быстро шепча, словно кого-то уговаривая. А слезы текли по его щекам, или это были не слезы, а просто брызги. Да и какая, собственно, разница, что там на щеках у этого китаезы?

 

- Эй, ходя-ходя, ты что там? - на всякий случай часовой щелкнул затвором, но китаеза продолжал колотить по воде кулаками, что-то подвывая. Часовой пожал плечами и пошел дальше. «Ну его в баню, обкурился поди, падла» - лениво думал он шагая вдоль забора. У часового была большая семья, и ему надо было беспокоиться о них.

 

* * *

 

Пройдя весь путь длиною в тыщи ли,

Нашел земли я краешек неблизкий,

Где даже корабли - не корабли,

А люди - безголовые сосиски.

И так легко в сомнениях истечь,

Давясь тоской вдали от Поднебесной,

Где неизвестна правильная речь,

И ритуалы тоже неизвестны,

Где мало слов, и столь же мало нот,

И меч скользит, не попадая в ножны,

И если даже Вечное мелькнет,

То лишь к тому, чтоб стало безнадежней.