* * *

 

Как-то недавно один из моих знакомых литераторов выдал такую мысль: "Я всегда говорил, что перечисление - убивает поэзию". Наверное, он прав. Но есть одно такое замечательное свойство в поэзии - как только формулируется некое нельзя-правило, тотчас же прибегают неугомонные товарищи (или же находятся классические примеры), нарушающие его и показывающие, что можно, все можно, если умеючи.

 

Стихотворение Татьяны Коноваловой «Из родимого окна» - однозначно можно отнести в разряд перечислений. Однако, на мой взгляд, скупость нанесенных мазков вовсе не ведет к примитивизму, а приближается к лаконичности (и, между тем, полноте) японского хокку.

 

"Сена стог,

к нему - корова

и соседова жена."

 

Ну и чем вам это не хокку? (Я исхожу не из примитивного формального понимания хокку, как суммы определенного количества слогов, а из попытки понимания сущности) Причем в самых лучших японских традициях - чувства и ощущения следуют из субъектов стиха, а не из интерпретации автора. Как пишет, известный французский философ-постструктуралист Ролан Барт в своей работе «Империя Знаков»:

 

 

Примечательно отсутствие в этом татьянином «хокку» глаголов. Неназываемые отношения элементов стиха (а без этих отношений, все действительно бы вылилось в примитивное статичное перечисление), так вот, эти отношения тем не менее явственно проступают исходя из традиционного деревенского быта. А также из построения текста. Например, неглагольное «к нему» в этом "трехстишии" - на самом деле - очевидное движение, блестяще найденное решение одной из основной задач живописи: передачи движения, через статику.

 

Но к живописи, мы еще вернемся, а пока следующее хокку. Оно прописано аналогично скупо, но сочно:

 

"Беглый дождь,

кривой забор,

крыша старого сарая"

 

То есть дальше опять «картина маслом», или пейзаж акварелью. (Кстати, как известно, хокку очень часто шли в паре с картинкой). Апеллируя все к тому же Барту, находим у него по этому поводу такое рассуждение:

 

 

Ну пейзаж у нас перед глазами - это факт. Причем пейзаж не статический, а живой, изменяемый. Изменяемый – поскольку одним из его компонентов, к примеру, является дождь, что автоматически задает уже некое действие, движение, при этом еще и усиливающееся определением «беглый». Но и «кривой забор» – это тоже движение, заданное в статике, и , рождающее бессознательное напряжение.

 

И еще на один интересный фактик хотелось бы обратить внимание: на то, что мы имеем дело с картинкой, есть чуть ли не прямое авторское указание. "Из родимого окна – все, что видится, ласкает / Взгляд и слух:..." - то есть даже визуально задается здесь некая такая пейзажная рамочка.

 

Кстати, давайте еще раз вернемся к «кривому забору». Найденный образ, на мой взгляд, оказался блестящим. Хотя с точки зрения традиционной европейской поэзии, он, может, и никакой. Однако, в традиции хокку использование культурных шаблонов. В условиях чрезвычайной сжатости текста слово, строка должны перенасыщаться смыслом, а это как раз и делается посредством культурных стереотипов. В Японии это давно существующие образы улитки, сакуры, дождя, Фудзиямы и т.д. «Мы говорим партия – подразумеваем Ленин», Мы говорим сакура – подразумеваем мимолетность, щемящесть, легкость красоты, молодости и т.д.(смысл из стереотипа вытаскивается в зависимости от контекста и от читателя, а то и от настроения). Мы говорим «кривой забор» и перед нашими глазами встает целая грустная история деревни в целом или конкретного домика и конкретной жизни в частности.

 

И опять обратимся для иллюстрации авторитетным источникам, то есть к Барту:

 

 

Очевидно, что «кривой забор» замечательно попадает под это определение, еще раз таким образом подтверждая «хоккушную» направленность данного стихотворения.

 

Однако, вернемся к тексту. Мы видим, что далее перечисление набирает силу, объекты оживают, начинают двигаться, действовать, вступать в прямой контакт:

 

"вот окликает кур соседова жена"

"Вот никак не одолеет реактивный самолет / Мой промокший огород"

"Вот лучи - наискосок из-под полога заката / Напоследок виновато - греют яблоне висок."

 

И все это в настоящем времени, как и положено при восприятии картины. Причем, чем ближе к концу, тем более сложные узоры мы встречаем. Если в первой приведенной строке, соседка кур просто «окликает» (то есть визуально мы имеем дело с непосредственным, мгновенным, можно сказать, сфотографированным действием, за которым маячит уже более сложный процесс кормления), то в дальнейшем идет усложнение действий по нарастающей. И почти замыкающее ряд, наиболее сложное и в то же время визуально остающееся простым:

 

"Свет соседка погасила, в ночь высматривает дочь."

 

Опять же – перед глазами простое действие, простая картинка. Усложнение идет за счет углубления смысла, возникающей в мысленной экстраполяции картины «Мать-дочь-ждет». С одной стороны здесь уже отход от одной визуализации. Автор утверждает, что мать ждет. То есть некая интерпретация уже есть. С другой стороны – это констатация факта без какой-либо эмоциональной интерпретации (типа матери грустно, нам грустно, мать волнуется и т.д.). Эмоциональное наполнение картинки выполняется зрителем-читателем, делая его, таким образом, активным участником процесса и через это в свою очередь, более сильно воздействующее на него.

 

И дальше от погасшего окна взгляд поднимается вверх, в небо, от темноты, только что пригасившей свет, к темноте, свет порождающей:

 

"Вот, в просветах между крыш, небо звездочки рожает,"

 

А после этого очень точно передаваемое ощущение одновременного движения внутри и снаружи, (точнее сказать, как-бы внутри и как-бы снаружи), вызываемое звездным небом в частности, и всем вышеперечисленным стиховторным видеорядом вкупе:

 

"Я волшебное лекарство пью по капельке до дна"

И плыву-плыву-плыву в неизвестность в утлой лодке…"

 

И вот на этом взлете мы замираем на несколько мгновений. Продолжительное трезвучное "плыву-плыву-плыыву", переходящее в три точки, в паузу. Это вздох перед окончательным выдохом, перед финальным хокку, объединяющим всю картину целом:

 

"Небо.

Ночь.

А посередке - жизнь, которую живу... "

 

И эхом из прошлого три строчки японской классики: