«Не проворным достается успешный бег, не храбрым –

победа, не мудрым – хлеб и не у разумных – богатство, и не

искусным благорасположение, но время и случай для всех их»

(Екклесиаст 9:11)

 

Девяностые годы – удивительное время для нашей страны. Сам по себе рухнул и развалился надуманный идеологический коммунистический монстр под названием «развитой социализм» и началась вакханалия свободы. Все, что силой удерживалось и удавливалось в государстве, поперло изо всех щелей. Какое-то время до появления относительно внятной власти можно было делать все что угодно. В открытую резвились бандиты, навязчиво предлагая «крышевание» предпринимателям, так же открыто деля рынки и отстреливая друг друга. Было ощущение и даже уверенность, что это их время, и наступило оно совсем не случайно, а подготовлено всей нашей предыдущей жизнью. Но была и другая сторона медали: стало доступным громадное количество информации, которая тщательно скрывалась от народа.

Для меня живительна и значительна была именно другая сторона медали. К тому времени я даже физически задыхался в атмосфере глобального вранья, надуманности всего и безысходности, от накопившегося в течение жизни большого количества противоречий, для решения которых необходима была правдивая информация. И вот эта информация полилась прохладным мощным потоком на мою разгоряченную голову. Было впечатление, что прорвало чудовищную плотину, и я как ребенок внутренне визжал, кричал от радости и счастья, помолодел, вдруг начал снова учиться, вернее, переучиваться и жить заново.

Кто-то из авантюрных, смелых издателей тонко почувствовал этот момент, предложив народу ожидаемую информацию и новую духовную пищу, а за это получив и признание, и, видимо, неплохое материальное вознаграждение. Например, никому неизвестный провинциальный литературно-художественный и общественно-политический журнал «Подъем», издаваемый в Воронеже Центрально-Черноземным книжным издательством, стал вдруг выходить тиражами в двести десять тысяч экземпляров и разбирался нарасхват. В то время приходилось тратить значительное количество заработанных денег на литературу, постепенно сводя на нет неестественный флюс, который образовался в моей библиотеке, собранной при советской власти, да и в какой-то степени в голове.

Так, на этой волне в 1993 году купил я книгу воспоминаний Николая Павловича Анциферова «Из дум о былом». Книга поразила и удивительной биографией автора, и его высокой культурой. Но все же самое большое впечатление было от собственной судьбы Николая Павловича и его христианского отношения к жизни. Не найти в этой книге и нотки обиды к своим мучителям и истязателям. Именно в ней я обнаружил ответы на некоторые важные вопросы, которые не давали покоя мне последнее время. Большая часть книги посвящена детским и юношеским годам автора. Так уж получилось, что до 17-го года он жил и в Крыму, и в Киеве, и в Москве, и в Петербурге. Стоит добавить, что побывал Анциферов и в Европе: Норвегии, Швейцарии, Франции, Италии. Это, согласитесь, очень важно, поскольку он передал атмосферу бытия и настроений того времени из разных точек России и Европы. Благодаря судьбе и, конечно, таланту Николая Павловича, удалось прожить вместе с ним и прочувствовать время, в котором параллельно существовали на земле мои дедушки и бабушки, время, о котором мы практически ничего не знаем, кроме датированной череды каких-то исторических событий. А ведь это как раз был тот период, который подготовил революционный переворот в России.

Удивительно, насколько же элитная молодежь, учившаяся в гимназиях и университетах, была более развитой, чем мы и наши дети! Все свободно владели европейскими языками, великолепно знали историю Древнего мира и Средних веков, читали значительно больше нас и ориентировались в европейской и отечественной литературе. Даже гимназисты знали Канта, Гегеля, Шопенгауэра, Ницше, Лосского и многих других философов, овладев сутью их учений. Самое же важное, что духовно они значительно превосходили молодежь, пришедшую им на смену, советскую. Но ведь развитость – это не только знания, но и умение что-то делать. Почти каждый что-то умел и чем-то особенно серьезно увлекался: кто-то музицировал, кто-то рисовал, кто-то был увлечен ботаникой, и почти все писали. Необходимо отметить, что развивалась молодежь несколько однобоко, в очевидном преклонении перед всем западным. Славянофилы были не в моде, и Константина Леонтьева они не читали, даже к Достоевскому многие относились критически, зато читать и обсуждать Карла Маркса было модно.

Ценности и тем более гениальности в родном, отечественном они не видели и думали о своем мире как о старом, отжившем. Это представление невольно проецировалось и на монархическое устройство государства. Правда, думаю, что если бы я жил в то время и волею судьбы имел такое образование, то был бы вместе с ними и не избежал бы этого коллективного помешательства. Увидеть, что в России была построена уникальная государственность, умудрившаяся объединить то, что никто еще в мире не смог, они не могли. Ведь Россия – это весь спектр мировых религий, больше ста пятидесяти народов с их культурами и менталитетом, все это расположилось и мирно существовало на территории, занимающей шестую часть Земли, от вечной мерзлоты до тропиков. Только единицы могли увидеть, что наши монархи шли путем верным, но, возможно, очень медленно, слишком эволюционно. И, конечно, среди молодежи таких единиц не было. Анциферов, окончив гимназию, пишет: «История человечества представлялась мне взволнованным морем, по которому катятся волна за волной. Каждое новое поколение – новая волна. А впереди - ничего. Я чувствовал себя в этой новой волне. Я осознавал себя в авангарде человечества – пока… пока не подрастет новое поколение, не набежит новая волна. И жутко, и весело было идти в первом ряду на приступ. Чего? Что предстояло брать? Ту цитадель, за которой прятался старый мир. Мог ли я отступить! Мало того, я, как и многие мои сверстники, верил, что наша волна – это девятый вал, что нам предстоит «посетить мир в его минуты роковые».

Да! Вот же как странно устроено человеческое общество: каждое новое поколение искушается дьяволом на разрушение уже построенного существующего мира. Это как эпидемия, которая поражает только молодежь. Мы где-то сбились, конечно, со своей дороги реформами Петра, но постепенно возвращались на правильный путь. Мудрости и терпения нам не хватило, и в результате наши дедушки порушили мир, традиции, строившиеся предками целое тысячелетие. А уже отцы и матери с лихорадочной торопливостью и великим напряжением строили этот временный, картонный, противоестественный, дьявольский социалистический «новый мир». Мы, третье-четвертое поколение «реформаторов», уже так обмельчали, что просто глупо копируем чужие политические и экономические схемы, которые упорно не хотят у нас приживаться. Устали мы от бесконечных экспериментов, перестроек, и разочарование в нашем обществе нарастает больше и больше. Многие сегодня понимают, что именно революция сбила нас с дороги, и бредем мы по каким-то буеракам, а дорога-то рядом. Может быть, это та самая дорога, по которой мы шли до 1912-года, когда вел страну Столыпин. Ведь именно этот путь подарил России единственный в ее истории «экономический бум» 1909-1913 годов. Но уж больно дорога эта заросла бурьяном за прошедшее столетие, расчистить бы ее, подновить и вглядеться в новые горизонты…

Искушается заманчивостью перемен каждое молодое поколение во всех странах, но до конца поддались только мы. Почему? Возможно, из-за той пропасти между народом и аристократией, которая исторически сложилась в России. Чтобы взорвать страну изнутри, оказалось достаточно совсем немного ложных и циничных действий маленькой сплоченной группы соотечественников в условиях, когда властная часть элиты общества потеряла национальные ориентиры.

Очень убедительно описана у Анциферова та неловкость и муки совести, которые испытывала основная масса интеллигенции в преддверии революции по отношению к крестьянам. Это-то глобальное желание искупить «вину» перед народом, пострадать «по Достоевскому», и сделало ее слепой и беззубой в момент прихода к власти большевиков. Интеллигенция настолько была оторвана от реальной жизни, что приняла большевиков за власть народа и искренне верила их красивым обманным лозунгам, не могла не верить, имея в основной массе своей детские доверчивые христианские души. Нравственность и духовность в России, несомненно, была в то время на очень высоком уровне, и отражалось это в нашей культуре, которая занимала передовые позиции в мире. В этой же книге Анциферов описывает свои впечатления от встреч с крестьянами: «В Барановке я впервые жил бок о бок с крестьянами. Мне нравились их умные, сосредоточенные, худощавые лица, загорелые и обветренные, их длинные бороды, их волосы, подстриженные в скобку, их рубахи, синие и красные, высоко подпоясанные, их лапти. Мне они казались обнищавшими и опростившимися князьями древней Руси. В них жил вековой образ русского человека. Хозяйство крестьянина, его труд были такими разнообразными. Крестьянин все умеет, что ему нужно. Он ни от кого не зависит, разве что от кузнеца. Его труд вплетен поэтически в жизнь природы и составляет часть его процессов. И я думал тогда: насколько ум крестьянина должен быть развитее, живее, многообразнее ума рабочего, который всю жизнь изготовляет деталь какой-нибудь машины».

В начале двадцатого века в нашем государстве крестьян было до 80% от общего количества населения. Дворянство, кстати, составляло всего 1,2%. Эта статистика помогает понять, что представлял собой народ России, как раз тот, который создал наши замечательные сказки и вообще всю нашу самобытную русскую культуру. Он не только создал, но и нес ее в себе и, конечно, не принял революцию, уничтожающую культуру от имени того же народа. Как раз за эту «неблагодарность» революционеры к крестьянству относились особенно жестоко: уничтожали их и безжалостно гнали в Сибирь.

Возможно, революция у нас случилась еще и потому, что слишком сильно к 17-му году была нарушена гармония в стране между прогрессивным и консервативным. Консервативные начала: монархия, православие, патриархальный семейный уклад - в течение нескольких десятилетий подряд в обществе порочились, было модно видеть в них корень зла, ведь все у нас было совсем не так, как в Европе, которая для основной массы интеллигенции была кумиром «вне подозрений». Даже великий Лев Толстой, например, до конца дней с маниакальным упорством смущал и разваливал российское общество: критиковал православие и даже Евангелие, своей «Крейцеровой сонатой» в некоторой степени подорвал интеллигентные русские семьи, романом «Воскресение» незаслуженно опорочил суд, в то время самый гуманный в Европе. Николай Бердяев, отправленный Лениным навсегда с родины «философским» пароходом в 1922 году, одумался и покаялся, увидев правду для России именно в консервативных началах, но уже мало кто его слышал. В России же остались тысячи талантливых молодых людей, отравленные пропагандируемым им в дореволюционные годы марксизмом. К чему идет Европа, какова она реально, как влияет на Россию, хорошо видели и понимали славянофилы. Так, Константин Леонтьев в конце 19-го века писал: «О как мы ненавидим тебя, современная Европа, за то, что ты погубила у себя самой все великое, изящное, святое и уничтожаешь у нас, несчастных, столько драгоценного своим заразительным дыханием».

Разумный консерватизм молодежь не принимала. Отвергались славянофилы, и даже великий национальный писатель Николай Семенович Лесков всю свою жизнь подвергался резкой критике слева.

Единственная книга Анциферова, которую я за пару лет до приобретения «Из дум о былом» прочитал, - это «Душа Петербурга». Книга очень неожиданная, оригинальная, она произвела на меня неизгладимое впечатление. Описывается в ней душа Санкт-Петербурга в ее развитии и трансформации во времени. Описывается не автором, а художественными гениями, которые чувствовали эту душу в каждый момент истории «Великого города». Автор же только талантливо выстроил их в нужном порядке и мудро прокомментировал. Николай Павлович заинтриговал меня еще тогда.

И вот книга о его жизни, одно из немногих правдивых свидетельств человека, находившегося по воле судьбы в гуще страшных событий в двадцатые-пятидесятые годы и выжившего в их горниле. Интересно, что книга эта занимает почетное место в моей библиотеке не только в силу своего качества, но и потому что с ней связаны важные события как моей внутренней, так и внешней жизни.

В 1999 году я случайно - информация была очень скудной - узнал, что в начале августа в доме Пушкина на Мойке будет отмечаться стодесятилетие со дня рождения Н.П. Анциферова, зачем-то купил букет цветов и поехал. Количество граждан, собравшихся на это мероприятие, откровенно разочаровало: заполнилась всего треть маленького зала, причем почти все знали друг друга. Людей случайных, как я, было человек десять-пятнадцать. Равнодушие горожан к такому известному земляку, патриоту России и Петербурга, непонятны мне до сих пор, даже несмотря на то, что на дворе стояли тяжелые 90-е годы. Ведь к тому времени книги его издавались стотысячными тиражами, и даже была учреждена Анциферовская премия в области краеведения.

Перед тем как поехать на собрание, просмотрел книгу «Из дум о Былом». Это талантливое повествование снова разбередило в душе боль за тяжелую судьбу многих удивительных граждан, запечатленных в книге, и, конечно, за самого Николая Павловича и его семью.

Считаю своим долгом напомнить читателю об Анциферове. Выходец с Украины, он оказался первым исследователем темы «Петербург в русской литературе». Анциферов родился в усадьбе Софиевка Киевской губернии в 1889 году. Его отец Павел Григорьевич – сын архангельского корабельного майора, окончил земледельческий институт и с 1891 года состоял директором Никитского ботанического сада в Крыму. Отец рано умер, и Анциферов вместе с матерью переехал в Киев, где учился в знаменитой Первой гимназии, в которой получали образование дети киевской интеллигенции и знати. В одном классе с Анциферовым учились князья Дмитрий Репнин и Сергей Трубецкой, сын философа Евгения Трубецкого. Одновременно с ним, но в других классах обучались Паустовский, Булгаков, Вертинский и многие другие известные личности, оставившие след в нашей культуре и истории. Николай Павлович отмечает, что общий уровень духовного развития гимназистов был очень высок, и аристократы ума в классе расценивались выше, чем родовые аристократы. В 1908 он с матерью переезжает в Санкт-Петербург, где в 1909 поступает на историко-филологический факультет Петербургского университета. Уже на первом курсе Анциферов определяет свое нравственное кредо: «Второй семестр я углубленно занимался средневековой культурой и впервые заинтересовался Франциском Ассизским. Сложился тот принцип, с которым я подходил к людям. Я оценивал человека исходя из того лучшего, на что он способен. Так же оценивал я культуру любой эпохи, и сословие, и нацию. Приговор нации нужно выносить не по статистическим данным, – каких больше, а учитывая лучших ее представителей. Они не случайны. Они не тип, а симптом того, что скрыто в нации лучшего. Это те праведники, которые могли бы спасти Содом и Гоморру».

Анциферов рано начал научную деятельность и больше тридцати лет своей жизни работал под руководством знаменитого профессора университета Ивана Михайловича Гревса. Для Анциферова он был и учителем, и другом, и даже в какой-то степени заменял отца. Кстати, Гревс еще в студенческие годы подружился с Владимиром Вернадским и всю жизнь находился с ним в приятельских отношениях. Оба они дружили еще и с принцем Ольденбургским, тоже знаменитым ученым. Вернадский пережил и Гревса, и принца Ольденбургского. В последние годы жизни его часто навещал Анциферов, перенесший свою многолетнюю привязанность к Гревсу на Вернадского. Так уж получилось, что Анциферов скрасил вечер своим посещением одинокому Вернадскому всего за три дня до смерти великого ученого.

В студенческие годы научные интересы Николая Павловича – средневековые города и их культура. Анциферов работал в Италии в научных командировках, экскурсиях, по терминологии Гревса.

В 1914 году произошло одно из самых значительных событий в его жизни: в лицейской Знаменской церкви Царского Села состоялось венчание Николая Павловича и Татьяны Николаевны Оберучевой. Ее отец – герой Первой мировой войны. Полковник Н.М. Оберучев под шквальным огнем противника поднял свой полк в атаку. Шел первым и упал, получив сразу несколько смертельных ран. Николая Михайловича наградили посмертно Георгиевским крестом, произвели в генералы и похоронили с почестями в Киеве на Аскольдовой могиле.

После окончания университета Анциферов отказался от научной карьеры, решив посвятить жизнь просветительской деятельности. События 1917 года потрясли его. Вот дневниковые записи того времени: «17 октября. На улицах темно и людно. Страшно смотреть на эти улицы. Грядущий день несет кровь. Куют восстание большевики. А мы все его ждем покорно как роковую силу»; «24 октября. Начинается новый акт мучительной русской трагедии»; «25 октября. Октябрьская революция. Тяжелые мысли как тучи бродят в душе. Остается любовь к человеческой личности и вера в вечное. Вижу, что это не зависит ни от каких событий».

Николай Павлович в те дни тонко чувствовал и понимал начало нового акта русской трагедии, но вряд ли осознавал, какую тяжелую роль в этом акте суждено будет сыграть ему самому.

Акт этот начался для Анциферова сразу же с конца 1917 года, когда коммунистическая власть организовала первую блокаду Петербурга, которая длилась по август 1921 года, когда Совнарком РСФСР принял «Наказ о проведении в жизнь начал новой экономической политики». За этот период население северной столицы сократилось более чем в три раза: с 2,4 млн. до 722 тысяч к концу 1920 года. Вот что пишет об этом периоде истории Петербурга Сергей Ачильдиев в книге «Постижение Петербурга»:

- Внешнее кольцо этой блокады составляли заградительные отряды, которые арестовывали всех крестьян, пытающихся привезти в Питер картофель, овощи, муку, хлеб, молоко для продажи или натурального обмена. Коммунисты объявили «мешочников» и «спекулянтов» вне закона, и облавы на них велись повсюду — не только при подъезде к городу, но и на маленьких станциях, в вагонах, на вокзалах, городских рынках… Ещё до официального открытия «красного террора», в мае 1918 года, ВЧК и ревтрибуналам было предоставлено право выносить смертные приговоры тем, кто отказался сдавать хлеб продотрядам.

Не менее страшно было и внутреннее кольцо, в котором оказался почти каждый петроградец: постоянные обыски, реквизиции любых мало-мальски ценных вещей (вплоть до мебельной обивки), незаконные аресты и, конечно же, голодомор.

Уже в конце мая 1918 года Петросовет принял постановление о классовом пайке. Отныне все жители города разделялись на четыре категории. Рабочим полагалось по ½ фунта хлеба в сутки, служащим — ¼ фунта; «лицам не рабочим и не служащим, живущим своим трудом» — ⅛ фунта, и, наконец, «нетрудовым элементам» — 1/16 (напомню: фунт — 409 граммов)..

Москва боялась Петербурга не принявшего революции. Ленин писал в то время председателю Петросовета Зиновьеву: «… Надо поощрять энергию и массовидность террора против контрреволюционеров, и особенно в Питере, пример коего решает. Привет! Ленин».

«Мы… вошли в зиму без дров… Чем мы топили? Я сжег свою мебель, скульптурный станок, книжные полки и книги, книги без числа и меры …

Один друг мой топил только книгами. Жена его сидела около дымной железной печурки и совала, совала в нее журнал за журналом. В других местах горели мебель, двери из чужих квартир. Это был праздник всесожжения. Разбирали и жгли деревянные дома. Большие дома пожирали маленькие. …

У мужчин была почти полная импотенция, а у женщин исчезли месячные.

…Умирали просто и часто…. Умрет человек, его нужно хоронить. Стужа студит улицу. Берут санки, зовут знакомого или родственника, достают гроб, можно напрокат, тащат на кладбище. Видели и так: тащит мужчина, дети маленькие- маленькие подталкивают и плачут …» - Можно подумать, что описана всем известная блокада Ленинграда, однако нет, это записки Виктора Шкловского, написанные в Петербурге в 1920 году. Вспоминать об этой первой блокаде не принято до сих пор.

В условиях блокады весной 1919 года в Петрограде после холодной и голодной зимы свирепствовала дизентерия. Умер первенец Анциферовых Павлинька, а спустя всего три дня - дочь Таточка. Перед смертью четырехлетняя дочь посмотрела на отца и прошептала: «Папочка, Бог с тобой!» - «Что ты хочешь сказать, доченька?» Она подняла ручку и сказала: «Ну, Бог, что на небе, он с тобой». И эти слова врезались в душу Николая Павловича, и с ними в душе он прожил свою жизнь. С ними вышел победителем из всех испытаний. А их было чрезмерно много для одного человека.

В 1921 родился сын Сергей, а в 1924 - дочь Татьяна. Потеряв двоих детей, родители особенно трепетно относились к здоровью Сережи и Тани, пытаясь в это достаточно голодное время получше их накормить, в чем-то, конечно, ущемляя себя. В результате мать, Татьяна Николаевна, заболела туберкулезом. Блокады уже не было, но «особое» отношение к Петербургу и его жителям оставалось. В апреле 1929 года Анциферов был арестован, приговорен к трем годам лагерей и отправлен в Кемский пересыльный пункт, а в сентябре умерла его жена. 1930 – арест по внутрилагерному делу, угроза расстрела. Перевод на Соловки. В 1931 его неожиданно привозят в Ленинград, где держат полгода в одиночной камере тюрьмы на Шпалерной. Анциферова пытаются заставить дать показания на известных историков Платонова и Тарле. Писать не разрешают и отбирают все личные вещи. Николаю Павловичу несколько скрашивают жизнь в камере две не уснувшие к зиме мухи, которым он дал греческие имена Теон и Эсхин и подкармливал растворенным в воде сахаром. Он ничего не подписал и никого не оговорил, срок заключения в результате увеличили до пяти лет и отправили на строительство Беломоро-Балтийского канала. Март 1933 г. – смерть матери в Ленинграде, осень1933 г. - освобождение из концлагеря. Друзья помогают переехать в Москву. Но это не спасло, осенью 1937 г. снова арест, Бутырская и Таганская тюрьмы, этап на Дальний Восток. Конец 1939-го – освобождение. 1942 г. – смерть сына в блокадном Ленинграде; дочь, угнанная немцами из Детского Села, долгое время считалась пропавшей без вести.

Как же мне было жалко Николая Павловича! Это за что же такая судьба, за что наказание доброму, умному, красивому человеку? В конце жизни остался он без семьи, клейменый лагерями по сфабрикованным делам. Очень я переживал за дочь его Татьяну. Как же хотелось, чтобы она выжила, и хоть бы у нее жизнь сложилась счастливо! В книге Анциферова о судьбе дочери я ничего не нашел. Сидя в зале, подумал, что, может быть, выступающие что-то знают о ней и расскажут.

Наконец торжественное собрание началось. Оно сильно отличалось от стандартных собраний, к которым мы привыкли. Все как-то по-семейному, никакого пафоса и рисовки. Несмотря на то, что я человек со стороны, было ощущение, что я здесь свой и принят в компанию. Выступающие - люди в возрасте и почти все лично были знакомы с Анциферовым. Очень тепло вспоминали о нем, о его удивительной мягкости и доброте. Николай Павлович идеализировал человека, видел в нем только светлые тона, хорошее, и отчаянно страдал, когда факты не укладывались в созданную им идеалистическую картину. Эта особенность очень ярко проявлялась в жизни и давала пищу для анекдотов о нем. Выступающие говорили, что при всей ценности его литературного наследия главным и самым замечательным его созданием была сама его жизнь. С первой же встречи он покорял каждого силой добра и любви.

Ожидания мои не оправдывались, и о дочери никто не вспоминал. Я уж начал подумывать задать этот вопрос ведущему собрание, как он вдруг обвел нас, таких немногочисленных, своим взглядом и со странной загадочной улыбкой на лице произнес:

- А сейчас я попрошу дорогую Татьяну Николаевну рассказать нам о своей судьбе и о встрече с родным городом.

Место ведущего заняла моложавая женщина небольшого роста. Ее лицо и особенно глаза светились от радости и счастья. Встретили ее бурными аплодисментами. Аплодировал и я, ошеломленный неожиданностью, со слезами радости на глазах. С нескрываемым волнением в голосе начала она с благодарностей в наш адрес за то, что мы помним ее дорогого отца. Чрезмерная правильность речи говорила о том, что живет она в атмосфере совсем не русского языка.

Оказалось, что в Германии она работала служанкой, после окончания войны оказалась в американском секторе и уехала в Америку, в Нью-Йорк. Там нашла свое счастье, свою любовь, носит фамилию Камендровская, и у нее двое детей. Она филолог, преподает русский язык и литературу. Любит Америку, приютившую ее, любит Нью-Йорк и в Россию возвращаться не собирается, однако приезжать будет, поскольку здесь могилы любимых родителей, да и племянник, сын брата Сергея, живет в Москве.

Как только Татьяна Николаевна закончила говорить, к ней стали подходить люди с цветами, и только тут я сообразил, зачем купил цветы. Я вручил их и сказал, что восхищен личностью ее отца и что судьба его семейства в моем сердце, и особенно меня волновала ее судьба, и я рад, что ее жизнь сложилась удачно.

Татьяна Николаевна продолжала вся светиться, в глазах стояли слезы радости, и она тихо повторяла одно слово:

- Спасибо…спасибо…спасибо.