Из цикла рассказов «Память сердца»

ДВЕ БЕРЕЗКИ

Дни летнего отпуска уходят. Друг за дружкой, наполненные чем-то значимым, каждый со своей отметиной. Или просто спокойные. В последние недели отпуска решила съездить к родственникам в Заонежье. Все сложилось удачно, и вот я на комете.

Комета неслась, рассекая голубую воду Онего. Я стояла на палубе, любовалась бескрайними заонежскими далями. Рядом со мной стояла женщина, невысокого роста, с каштановой, посеребренной сединой, небрежно заколотой на затылке косой. Мы молчали, думая каждый о своем.

Женщина прервала наше молчание первая, по-деревенски, обстоятельно стала расспрашивать меня, куда я еду, к кому. Я представилась. Она сказала, что зовут ее Паня, что живет она с детства в Заонежье, а сейчас возвращается из Вологды. Расставались мы приятельницами, она пригласила меня в гости.

Все дни, что я гостила у родственников, мне вспоминалась эта женщина. Что-то затронуло мою душу в ее облике, в спокойном взгляде синих прозрачных глаз. И в городе, воспоминания об этой женщине не отпускали меня. На зимних каникулах решила к ней съездить. Тронула калитку к ее дому – она открылась так бесшумно и так легко, будто ждала меня. Встретила она меня радушно. Накрыла стол, мы долго чаевничали и разговаривали. Передо мной развертывалась удивительная женская судьба.

За окнами, завывает ветер. Иногда он очень осторожно стучится в окно. Слышно было, как по ставням шелестит снег. Печь уже протопилась. И в открытую дверцу видно, как догорают угли. В доме тепло, мирно стучат ходики. Рассказ Пани течет плавно. Неутомимо и учащенно искрит память. Кремень прошлого всегда бритвенно остер с любой стороны, и, ударяя по нему, память окутывается сонмищем ярких, слепящее крупных искр. И открывается перед памятью только один простор – прошлое. Было оно у Пани, как у всех, не гладким и не безгрешным. Как и в любой живой душе. В нем метелило, вьюжило, палило зноем молодости и моросило ранними дождями тревог.

Родилась она в этом, самом ближнем к лесу, доме, где и сейчас живет. За ее домом лежат, буйно зараставшие весной поляны, а за ними поднимается, высится густой лиственный многоярусный лес. Все ее детство прошло на этих полянах. Из года в год поляны весной оживали, вспыхивали нежно-изумрудным, словно освященным снизу, из земли, светом. Тесно и дружно заполнялись цветами и звенели тысячами пляшущих кузнечиков. Осенью празднично раскрашивались в теплые золотистые тона, которые затем постепенно тускнели, бледнели под дождями. Здесь она играла с подружками. Здесь и встретила свою первую и единственную любовь своей жизни. Пане с детства нравилось дышать вольным воздухом этих полян, часами могла любоваться цветами. Утро для нее всегда было самым радостным временем дня. Утром ярче всего светило солнце. Острее пахла земля и трава, звонче пели птицы в лесу. Как и у всех деревенских детей, у нее было множество забот по дому. Они не были ей в тягость, она с удовольствием готовила, мыла, стирала, шила и вязала. Когда оставалась свободное время, бежала с подругами смывать усталость в теплой воде озера.

Память ее была растревожена и до конца. Настежь распахнута всеми своими дверями и окнами: входите воспоминания! А воспоминания не входили – они врывались через эти окна и двери, завихренно, сквозняками гуляли по ней. Где взломают успевшую уже приржаветь крышку былого, где просто приподнимут легкое покрывальце, а где прикоснуться живым к живому, обнажено и горячо. Тогда и моя душа улыбалась или стонала вместе с ней.

Однажды синим, летним утром на своих цветущих полянах она встретила Ивана. Он приехал из Вологды в их деревню, работать трактористом. Ей сразу приглянулся этот статный парень. Она заметила, выделила его гораздо раньше, чем он ее. И не мудрено – он был один из самых красивых парней деревни, и самым грамотным. Против него она ощущала себя невзрачной личностью, недостойной его внимания. Она постоянно хотела его видеть – так, ни на что, не рассчитывая. Посмотреть – и все, как ребенок смотрит на дорогую недоступную игрушку, даже не мечтая сделать ее своей.

Однажды, к ее величайшему удивлению, Иван пригласил ее погулять. Лес был глубоко и ярко пронизан стелющими лучами солнца. Там где солнце пробивалось много и где – если это взгорок – лучи били не только по вертикали просветов, а в землю, по корням, тогда им казалось, что все березы, вся трава и цветы растут из светлого половодья. Белостволье берез обступало их, оно пеленало их своей белизной, как батистом. И, пеленая, нежило. Сверху медленно, прозрачным воском наплывала мягкость зелени берез.

Как дорогую картину из драгоценных кладовых достает она и разглядывает ту первую встречу в далеком июне, когда впервые они сели среди цветущих полян и проговорили до зари. Тогда он ее впервые поцеловал. Мир был создан для счастья. Она поверила в это.

Месяцы свиданий пролетали стремительно и вот уже сентябрь 1936 года. Он был уже на исходе, закончены главные полевые работы, а лето длилось и длилось жаркими сухими днями, даже за ночь не успевала остывать земля и воздух, оставались ласковыми и мягкими до утра. В один из таких удивительных вечеров он посватался к ней.

Свадьба. На память остался любительский снимок. Она сохранила его в самые тяжелые периоды своей жизни.

Женитьба добавила им новых забот и ответственности – за себя, за стареющих родителей. В этот круг людей, которым они считали себя обязанными помогать, входили, естественно ее сестры и брат. Они впряглись, влезли в рабочую лямку – истово. Самозабвенно, навсегда, она приросла к ним. И дело было не только в их жадности к работе – они считала обязанными своей семье. Выбились в крепкие хозяева, пришло благополучие и достаток.

22 июня 1941 года. Война, бездушная, коварная и неодолимая сила, враждебная человеку. Она все смешала. Сплела свой венок превратностей- трагедий, случайностей и почти фантастического стечения обстоятельств.

На селе отголосили женщины по первому набору, а вскоре пришло время и Ивану уходить на фронт. Никануне его отъезда ушли они на свои поляны. На миг боялись разлучить руки, не отрывались друг от друга взгляды. И, наверно, поэтому забывалось о словах. Лишь изредко, какое само собой, будто яблоко с ветки, срывалось нежданно, и тогда следом за ним, вышептывалось ответное. Над полянами треснула темень, в щелочку между небом и землей просочилось утро. Они не удивились. Не испугались. Ночь прошла. А кто же в такие мгновения считает минуты? К тому же июль не больно тянет с рассветом: кажется, только-только кутали землю вечерние сумерки, а глядишь – все уже омыто ясностью, разве что над самой землей держится еще фиолетовая затененность. По свежему, волглому первосвету они расстались. От околицы до околицы гремел переклик петухов, дорога была до обидного короткая, рассвет до боли тороплив. У разлуки были все козыри: и на счастье, и на беду. Так и расстались, веря и не веря. Что встретятся. Знали: разлучницей их теперь могла стать смерть. Долго стояла Паня на одной из своих полян, чувствуя, как закручивает ее вихрь нежданной беды, и, зная, что беда эта уже вовсю гуляет на больших просторах земли.

Кто в мире, рассказывая о самом себе, может категорически утверждать, что это только его жизнь, его биография? Ты сам, только в себе самом, то есть перед своей совестью, да еще в интимные минуты. А за пределами этих узких сфер мы капля в волне, песчинка в бархане, струйка в порыве ветра… Все смешалось – и стало одной – единой бедой. Причем каждый день – если не час! – начинял ее новой и новой злостью, она словно бы внутренне уплотнялась, становилась тяжелее и тяжелее. И нельзя было согнуться или сутулиться под этой тяжестью, ведь на плечах груз ответственности за себя, родных. Надо вместе со всеми его нести.

Все кто жил, работал рядом, все соседи, которые жили с ней на одной улице, войной были разбросаны. Кто ушел на фронт, кто уехал в эвакуацию. Куда ехали, не знали, не думали – лишь бы прочь от врага, лишь бы не оторваться от своих односельчан. И пусть свои толкались при посадке, лезли по головам за водой, и все же были своими, понятными. Дороги эвакуации разбрасывали людей по просторам страны, как песчинки. Ей, к счастью, удалось удержаться вместе со своими соседями.

Не долог, говорят день – долги его уроки; не длинен путь – длинно бездорожье. Как листья с усыхающих веток, осыпались с ее жизни счастливые дни надежд. Каждое утро – разочаровывающая доза известий. Замедленный, полный сожаления и горечи голос диктора: « С боями оставили города… Противник подвергает жестоким бомбардировкам…». Болезненные уколы в саму глубь мозга. Она перестала слушать известия. Ведь еще недавно, почти вчера. Думалось. Верилось, чаялось совсем по другому. А теперь…Действительно жестоко, не на жизнь, на смерть.

Разные люди встречались ей в пути. И хозяйка дома, куда они с матерью попросились на постой, чуть ли не вилами прогнала их поначалу, а потом когда мать и Паня тяжело заболели, отнеслась к ним, как родная. Может, потому что получила вскоре похоронки на обоих сыновей. Хлебнувшие горя, к чужой беде отзывчивее. Выживали, как могли, заниматься приходилось всем. Спасала выловленная рыба, за работу на колхозных полях выдавали продукты. Продавали свои вещи. Мать так и не смогла, оправится от болезни, умерла.

Последние вести об Иване она получала перед самой эвакуацией. Между ними сразу же завязалась оживленная переписка. Иван и она практически каждый день писали друг другу, все ли письма доходили до них, они не знали, но писали. Писала она ему и из мест где, последнее время проживала, но вот ответа так и не дождалась, и начался долгий период неведения. Через год один из односельчан вернулся с фронта по ранению, он сообщил Пане, что знает, что Иван погиб. Смерть матери и известие о гибели Ивана, полуголодное существование окончательно подорвали ее здоровье. Болела она полгода, не выходила на улицу, она даже не знает до сего дня, кто сообщил односельчанам, что она умерла. Когда увидели ее чуть живую на улице, видно не сразу узнали, да не до новых сообщений было, сами шатались от голода.

В 1944 году они узнали, что Карелия освобождена. Она с оставшимися в живых односельчанами с пересадками и великими муками на стациях и в дороге сумели вернуться домой, в свою деревню, изрядно поврежденную, наполовину сгоревшую и разграбленную. К счастью их дом уцелел, и пусть не было стекол, дверей, разваленная печь, крыша-то над головой была. Она решила возродить дом, не дожидаясь Ивана, она не верила слухам, что Иван погиб. И пусть кто-то где-то читал на него похоронку, она ее в глаза не видела, а значит, он жив. Сначала залатала дыры и щели в полу. Кое-как закрыла окна и двери самой большой комнаты. Заделывала всем, что попадалось под руку, будто в детстве, когда они с подругами оборудовали шалаш для игр, но в такую игру играли все вернувшиеся жительницы деревни. И многие, думая, что жалкое это жилье делают, лишь протянуть первое время, жили в нем потом до самой смерти, особенно одинокие женщины, которые, так и не дождались своих сыновей и мужей с фронта.

Внешне в ее жизни мало, что изменилось после возвращения домой, она вернулась к тому же образу жизни, довоенным заботам, только тоска по Ивану ее сжигала изнутри. Часто ходила на их поляну, притуливалась к березке плечом и подолгу стояла в таком положении, отрешенная от всего, кроме своих дум об Иване. Она всегда ощущала на плечах и на шее прикосновение рук мужа, обнявшего ее на прощание, и боялась признаться себе, что в его взгляде читала тревогу и сама невольно подчинялась предчувствию, что больше не увидит его. Какими путями он ни пойдет теперь по земле, они будут или слишком короткими и не приведут обратно, или чересчур длинными и оборвутся далеко от дома. Она никому не говорила о своих предчувствиях, гнала эти мысли прочь. И ждала.

Паня устало замолчала. Я ее не торопила. Впереди еще было два дня. Предутренний дальний уклон поляны медленно прояснялся, заалел, спаленная в заревых брызгах мгла поднялась, окропив на прощанье землю свежестью, и вот он первый толчок дня: от красного луча невольно щурятся глаза. А глядишь ему вдогонку – вызолочена дымчатая стенка леса, и над ней колышется, плавает, меняя синеву на серебро ясность дня. Мы сидели и смотрели на эту красоту долго, а затем сон сморил враз, обоих.

Проснулась я поздно, в доме было тихо, завтрак или скорее полдник поджидал меня на столе, аккуратно прикрытый свежим полотенцем. В окно я увидела Паню, стоящую на поляне. За ней ничего, кроме бирюзы послеметельного неба, не было, и она вырисовывалась на этом фоне, как монумент. Она была величественно значимой во всем том пространстве, где она стояла. И мне показалось в эту минуту. Что я вижу всех женщин войны, стоящих за околицей, у проселочных дорог, близ железнодорожных путей, - покрывая огромную страну лесом живых монументов. Таков был удел женщин военного лихолетья. Как ни складывалась их жизнь, какой мерой доброго или злого ни опускалась на все их седеющие головы, - одно было неизменно запрограммировано в женской судьбе: тревога расставаний с мужьями, сыновьями и тревога же негаданности ожидания их. Неизвестность, в которую уходили их родные, оборачивалась для них мраком, зловещей чащобой, гиблой необходимостью. Может, оттого так тянуло их к тропам – дорогам, на путевые развилки да на возвышенности при них: не прошел бы обочиной, ни разминулся бы с родными стежками, не попутал бы одну с другой сельские околицы самый желанный из людей всего света…

Кончилась война. Когда Петр, весь израненный, вернувшийся с фронта, заходил – заухаживал за ней, она и в мыслях не допускала принять его ухаживания. Она ждала Ивана. Война еще грохотала на Востоке. Она искала его, писала – каждый раз одно и тоже – в военкоматы, местные и краевые, Министерство обороны. И однажды пришел ответ, – Иван числиться пропавшим без вести, а это могло означать что угодно, не обязательно гибель – плен, госпиталь, беспамятство… Радости ее не было границ. Время от времени люди рассказывали, что без вести пропавшие, даже после похоронок, вдруг возвращались в свои деревни. Иван был с ней постоянно, в самой большой части сознания присутствовал, она ждала его или определенной вести о нем, эта надежда – второе сердце женщины, то, которое толкает нетелесную кровь их тоски по столь же нетелесным сосудам веры. Веры в чудо и негаданность. С годами ожидание ее не уменьшалось, но меньше становилась надежда на добрую весть. Со временем она стала думать, что Иван стал участником огромного дела, которое переживала страна и погиб, где гибли многие, похоронок-то на деревню, как снегу выпало, и это в какой-то мере примиряло ее с его судьбой. Она сказала Петру: «Да!».

Она вышла замуж за Петра, но не возродилась для новой любви. Она будто окаменела, двигалась, работал, а не жила. По характеру спокойная, покладистая, с Петром жила дружно, им всегда было вместе легко и приятно, всегда было о чем поговорить. Он оказался хорошим семьянином, многие считали, что ей повезло. Она его искренне уважала, хвалила и в глаза и за глаза. Про себя только знала, что больше жалела его, чем любила, поэтому и вышла за него замуж. Да и очень уж был нелегок послевоенный деревенский быт для женщины. Петр догадывался о ее затаенных чувства, но был благодарен ей за ее терпение, за то, что скрывала, таила свои чувства. Он был предупредителен, улыбчив, скромен. Он не разу ни о ком не сказал плохо, хотя много раз имел на это право. Он никогда не говорил о Боге, но жизнь его была праведной. Односельчане и начальство его уважали, за истовость. Добросовестность в работе, за продуманность, разумность его решений и действий, за то, что можно на него положиться, не проверяя. Но временами становился скрытным. Уходил мыслями далеко, окружающее переставало для него существовать. Такое замыкание в себе, в этой его рассеянности она винила только себя. Своей нежностью, терпением пыталась заменить отсутствующую любовь, хотя ясно видела и понимала, что ему от этого еще тяжелей. Для него-то она была единственной любовью. Ее томили неприятные предчувствия. Она пыталась привлечь его, загружая разными мелкими делами и поручениями, разговорами о нуждах дома. Однако из этого тоже ничего не вышло. Их маленькой семье, так мало нужно было. Детей, как говорится в народе, им Бог не дал.

Вспомнилось ей, как перед самой смертью Петра, они сидели на пороге открытой в дом двери, на небольшом крыльце. Теперь они с ним были уже не полными сил и желаний молодыми людьми, а старыми и подуставшими от жизни людьми. Но было и огромное преимущество в их нынешнем положении. Да, жизнь уже прожита, позади, однако позади и все их сомнения, опасения, жизнь они прожили вместе. И хоть прожили не в богатстве – главное, то, что они не обидели друг друга, ни словом злым, ни мыслью черной. Неподвижно застыла ночь, на болотцах около озера кричали лягушки. На душе у них было светло, покойно и немного грустно. Никогда и никому она не сказала об этом особом состоянии, родстве душ, которое пришло на крыльце их собственного дома, на его старом, стертом порожке, и слов не было, и не хотелось – это было только ее и Петра. Когда хоронили Петра, она смотрела в его лицо и вспоминала эту ночь, сердце ее горько сжимало одиночество. Остались позади все хлопоты и проблемы по-особенному торжественного, поднимающего над будничным ходом жизни ритуале погребения, осталась только пустота и разгром в душе и дома. После похорон, она никак не могла избавиться от тоски. Годы многое стерли. И она порой не совсем ясно понимала, о ком тосковала, о погибшем Иване или умершем Петре. Она не была готова к смерти Петра и не готова к жизни без него. Она чувствовала себя потерянной девочкой, которая не знает, что делать и куда идти. Она не могла, избавится от неотступных мыслей о смерти. Ее почти полная – по сравнению с тем, как она жила раньше, пенсионная праздность воспринималась ею, как приготовление к смерти, промежуточная стадия перед небытием. Она думала о смерти постоянно, ежедневно, даже не думала, а жила с постоянным сознанием своей смертности. И считала, что это естественно, так и должно быть в ее возрасте, что так же живут и чувствуют все старики – не живут, а ждут, когда жизнь кончится. Ей было жаль не только себя, сколько жизнь вообще.

Сегодня, в тише снежного утра, она видела себя счастливо смеющейся маленькой девочкой, представляла, как она росла, взрослела, старилась, вот она уже не тонконогая девчонка, и не расцветшая девушка, и не зрелая сочная женщина, а пожилая женщина. Она спокойно смотрела на свое нынешнее состояние и спокойно думала об обреченности всего живого. Она даже радовалась, что Иван этого ничего не видел и не увидит.

Смерти она не боялась, спокойно думала о ней, мечтала о своей встречи с Иваном, но это не означало, что она смирилась, ждала смерти, махнув рукой на себя, свое состояние. Она была готова к смерти, но если уже жила и предстояло и дальше жить, то жить надо было, достойно, не развалиной, быть в форме. Утром она поднималась с постели ровно в шесть, даже если провела бессонную ночь, умывалась, готовила завтрак и шла по своим домашним делам.

Хоть глаза стали хуже видеть, она стала много читать. Книги, то, о чем в них пишут, стали частью ее существования. Она перебирала в памяти имена и события, размышляла над причинами и следствиями этих событий. Она думала о них, когда работала в огороде, шла в магазин, стряпала на кухне, отдыхала после обеда. За те три года, что она прожила без Петра, она прочитала больше, чем за все предыдущие годы, включая свою молодость. Читала только такие книги, в которых к людям относились сочувственно. Если же в книге проявлялось хотя бы малейшее желание посмеяться над человеком, она с пренебрежением откладывала в сторону.

Подрастала в деревне молодежь, создавала свои семьи, развивались. Дробясь на новые жизни, будто бы продолжала двигаться куда-то, – корнями, ростками, побегами, осваивая новые жизненные пространства, усложняя и наполняя новым содержанием жизнь деревни. Ей детей Бог не дал ни с Иваном, ни с Петром. Она оставалась прежней – небольшой, сухощавой, легкой на ногу. Ей рожать не суждено было, поэтому не округлилась, не приобрела женской сути. Тихая, сама себя стесняющая, отчего-то виноватая и боявшаяся, что ее могут лишить этой возможности, покупала гостинцы и ходила к соседским детям. Ведь наказал ее Бог отсутствием своих детей, она не понимала, за что. Но никому не завидовала и на Бога не роптала, смирение и покорность судьбе, воспринимала как должное. Вручив гостинцы, она тихо, стараясь меньше занимать места, садилась около них, смотрела на детей, слушала их счастливо и печально.

Однажды она написала на родину Ивана, в надежде, что кто-нибудь остался из его родственников, и она сможет съездить в Вологду, походить по тем местам, где он рос.

Когда пришло ответное письмо, у нее стали подгибаться, не хотели держать ее ноги, хорошо, что стул стоял рядом. Строчки разбегались в слезах. И со зрением что-то произошло. И в голове у нее все смешалось и спуталось: Иван, Петр, война…

Письмо было от Ивана. Он жив. Это неожиданное известие она приняла, конечно же, не спокойно, а все же, по крайней мере, куда с меньшим взрывом и негодованием, чем прежние подножки судьбы. Трудно представить, что творилось в ее душе, какие картины прошлого встали перед ее глазами. Какие слова ответного письма складывались сами собой, - о том знала только одна она. Завтра она напишет ему.

Двойной литок почтовой бумаги… Иван писал, что в 1942 году он встретил на фронте односельчанина, который рассказал, что получил письмо от своей жены. Она писала о бедах эвакуации, в том числе написала, что Паня с матерью умерли от голода. В начале 1943 года в одном из тяжелейших боев он был ранен, в результате чего попал в плен. После освобождения был переведен в сибирские лагеря, как «враг народа». Освободился после 1954 года. В Заонежье не поехал. Это было выше его сил, подорванных войной и лагерями, вернуться туда, где он был так счастлив. Сразу уехал на родину в Вологду. Тосковал. Стал пить. Спасла его медсестра, с которой он познакомился в госпитале, где лечился после ранения. Сама, нахлебавшись горя, она подставила ему свое плечо, они поженились, родилось двое детей.

Ей, иногда до боли в сердце хотелось все бросить, на всех наплевать и поехать к Ивану. Посмотреть ему в глаза, стараясь прочитать в них все, что он пережил, расспросить его обо всем…. Боялась и за себя, за свою любовь, ведь прошли десятилетия, они изменились. Любовь, которая согревала ее сердце, она боялась ее потерять, при встрече она могла и уйти. С опустошенной душой жить не хотелось. И сердцем понимала, что у него семья, дети. Своим появлением она может нарушить душевный покой его семьи, а значит и его.

Они стали переписываться. Они писали друг другу все, что с ними было за то время, что они не виделись. Они не спрашивали друг друга, почему судьба их сложилась так, а не иначе. Они просто рассказывали обо все друг другу. Он писал, как тянуло съездить в Заонежье, но боялся бередить рану, она уже затянулась чуть-чуть с годами. Боялся, что не выдержит и снова сорвется пить. Мужская сдержанность его писем и, сквозь боль, любовь и вера, что она поймет его. Только одно они свято соблюдали, не сговариваясь, запрещали себе вспоминать о той жизни довоенной. Ни одной слезинки не попало в письма к Ивану.

Неровно и трудно написанные строчки звучали ровно. Через эти письма они тянулись друг к другу, как к свету в окошке. В письмах его было столько нежности, горькой какой-то жалости. Она казалась ему такой хрупкой, ранимой, он вспоминал ее юной, и ее старость представлялась ему не следствием естественного хода времени, а свалившимся на нее несчастием военного лихолетья. Они писали о том, что жизнь их зависила не только от них самих, сплошь и рядом их личные усилия оказывались тщетными перед судьбой. От них порой не зависило ничего, ими управляло нечто со стороны и выше.

Раньше у них с Петром были отложены деньги на жизнь и на смерть, но в последние годы у нее мало что осталось. Иван как бы почувствовал это. Кроме писем стали приходить посылки, а иногда в конверте она обнаруживала деньги.

Последнее письмо пришло печальным, Иван писал, что стал болеть, она засобиралась в Вологду, но не успела. В конце августа пришло письмо от жены, она сообщала, что Иван умер, она его похоронила и исполнила его последнюю просьбу, посадила около его могилки две березки.

Она собралась и поехала. Теперь уже ни кому она не нанесла бы горя. Сидели около могилы Ивана две женщины в глубоком молчании. Сидели, а лист березовый золотом сыпался на их плечи.

Тяжки переносимые ими телесные и душевные страдания, но и неизмерима притягательная сила их примера любви, доброты и милосердия. Это как документы их душ.