За пару дней до Нового года я ставлю ёлку. По семейной традиции, которой уже почти полвека. Традиции – это святое. Попробуй не соблюсти: совесть загрызёт или хандра замучает.

 

Ёлочка у меня маленькая, полметра со звездой, ядерно-зелёная, как и полагается эрзац атрибутам чужого праздника, ведь завезена она из далёкой Поднебесной. Весь год эта искусственная красота томится в шкафу, связанная по веткам, со смятыми иголочками и ждёт своего часа, чтобы расправиться, распушиться и победно зазеленеть на журнальном столике, сверкая нарядами а-ля от кутюр, эксклюзив.

 

Эксклюзиву уже почти полтинник. И он тоже заперт на долгих двенадцать месяцев на антресолях в древней, полуистлевшей от многолетней службы, картонной коробке, которая сама по себе уже раритет и экспонат. Я, почти не дыша (пыльно очень), бережно (а как иначе: память ведь!), извлекаю из этого хранилища сияние детства и свет далёких дней, когда ёлки были большими, а звёзды дарили просто так, ведь на то они и звёзды, чтобы их дарить.

 

Ёлки в наших горах, увы, не росли. Настоящая ель или, на худой конец, пихта, были умопомрачительной роскошью. Их привозили в наш закрытый городок, въезд в который был только по спецпропускам, лишь для детских утренников откуда-то издалека: то ли из катонской тайги, то ли из самого областного центра, за пятьсот с гаком километров, а то и больше. А в домах ставили вместо ёлок сосенки, с длинными светлыми иголками, редко сидящими на смолистых ветвях. О том, что наша ёлка – вовсе и не ёлка, я в ту счастливую пору и не подозревала.

 

Отец привозил её домой обычно с началом школьных каникул, за несколько дней до праздника. Старинный круглый стол, на изогнутых резных ножках, за которым мы делали уроки, выносили в летнюю кухню, а на его место, в самый центр комнаты, папа устанавливал на большой деревянной крестовине нашу красавицу так, что она упиралась в потолок макушкой, увенчанной малиново-красной звездой, с крохотными лампочками в заострённых лучах. Крестовину мама укутывала ватой, украшенной серебристым дождиком и конфетти из хлопушек. И на этом импровизированном сугробе вдруг, как в сказке, останавливалась, как вкопанная, белоснежная тройка лошадей, а в санях улыбались румяные Дед Мороз да Снегурочка в парчовых шубках: дед – в кумачовой, внучка – в бирюзовой.

 

Наряжали ёлку всей семьёй. О! Это был день единения и полной гармонии! Сверкали игрушки, сияли глаза, наша кошка, сибирячка, Пушинка радостно путалась под ногами, сбивая лапками шарики с нижних веток, как-то по-особенному трещали дрова в печи, и в доме витал дух всеобщего счастья и удовольствия. Абика* была тогда ещё жива, но уже почти не ходила и ласково наблюдала со своей кровати за этой суетой.

 

Три ореха, величиной с кулак, на самую верхнюю ветку. Один золотистый – для любимого сыночка и два розовых – для лапушек-дочек. Три зелёных шарика с заснеженным домиком на боку. Три красных грибочка и три прозрачных изумрудных виноградных кисти. Жёлтые факиры в чалмах. Полосатые волчки и разноцветные пирамидки. Клоуны с грустными глазами. Клоуны с весёлыми глазами. Мальчики с дудочками. Девочки-балеринки. Все игрушки приобретались непременно в трёх экземплярах. Только Хоттабыч почему-то был один. Он прятался за лампой на тонкой ножке и ехидно ухмылялся из-за длинной бороды, заправленной за пояс шаровар. Игрушек было так много, что ёлка, казалось, замирала под их обилием, словно королева на приёме в тяжёлой короне и царских одеждах. Струились, серебрились, золотились гирлянды-дождинки. Перемигивались лампочки-малышки. Праздник входил в дом легкой поступью, радостно улыбаясь всем.

 

Его особая атмосфера ожидания чудес создавалась каждой наивной мелочью: тонкими кружевами синих и белых снежинок, любовно вырезанных из обычных промокашек для ученических тетрадок и наклеенных на оконные стёкла, холмиками ваты между рамами, усыпанными крошевом битых ёлочных игрушек (так мама обычно утепляла окна – красиво и не дует!), гигантскими, на весь лист ватмана, открытками, срисованными с почтовых (сначала надо было расчертить открыточку квадратиками в один сантиметр, потом сделать то же самое с плакатом, соблюдая масштаб, а уж потом приступать к копированию!), озорным снеговичком с зелёным ковшиком на голове и хвойными ветками-ручками возле веранды.

 

Накануне торжества мы, дети, мастерили бумажные гирлянды из фонариков и флажков. Заготовки к ним продавались в книжном магазине. Надо было их вырезать и склеить, нанизать на суровую нитку, чем мы и занимались с огромным желанием, прилежанием и усердием, в три пары рук. Незатейливые украшения развешивали длинными рядами, через всю комнату и по периметру, и крест на крест, и внахлёст. По сегодняшним меркам – это не совсем комильфо. Но тогда, без малого полста лет, это выглядело шикарно, хотя бы потому, что в этих нехитрых поделках жила и пела наша душа!

 

Заранее готовили подарки для мамы и папы, друг для друга, для бабушки. Своими руками, не покупные! Вышивали нитками мулине на игольницах, подушечках-думочках праздничные картинки – ёлочки, снежинки, снегурок, выпиливали лобзиком узорчатые шкатулочки, выжигали по дереву портреты и пейзажи, лепили из пластилина всякую всячину, рисовали. И дарили с любовью, с замиранием сердца: «Вот – это тебе!» И на протянутой ладошке – снежинка или звёздочка! И пусть это, всего лишь, печеньице! Но просто так, потому что люблю тебя!

 

Суматошные утренники в школе, в Доме пионеров, карнавальные костюмы, сшитые мамой за одну ночь на старенькой машинке Зингер, подарочные наборы в огромных бумажных кульках с намалёванной ёлочкой и надписью «С Новым Годом!» (три – с папиной работы, три – с маминой, три – со школы!), божественный запах маминой сдобы и печенья, дефицитных венгерских сочных яблок, в длинных деревянных ящиках, упакованных в стружку, которые доставались папой по знакомству в магазинах военторга. А вот апельсины и мандарины были редкостью в нашем захолустье, салаты в те времена почти никто не делал. Об оливье мы и слыхом не слыхивали. На стол подавались винегрет – отварные мясо с картошечкой, солёной капусткой, свёклой и морковкой, луком и зелёным горошком, заправленный постным маслом; извлечённые из погребочка соленья и маринады: хрустящие огурчики, тугие помидорки, адская смесь из томатов и чесночка со жгучим перчиком под многозначительным названием «Вырви глаз!»; охлаждённый жареный зайсанский сазанчик; изумительная домашняя колбаска папиного изготовления. Всё натуральное, без красителей и прочей химии! А на горячее – манты, пельмени, которые лепили всей семьёй в неимоверных количествах и замораживали в огромных лотках из фанеры, традиционный плов из свежей баранины. И много-много татарской выпечки: бадри-сомса, карагоз, чак-чак, балиш! Медовые пряники! Домашняя халва с орехами! Душистое земляничное и облепиховое варенье – плод совместного семейного похода в горы! Пили лимонад, ледяной (странно, но ангиной потом никто не страдал почему-то!), вкуснющий, настоящий, компот из домашних яблочек-полосатиков, «бархатной» вишни и чёрной смородины, который мама заготавливала на зиму по доброй сотне банок. Взрослые – вишнёвую наливочку и, конечно, шампанское! «Советское»!

 

В новогоднюю ночь без конца хлопала входная дверь: приходили соседи, родные (а родни-то пол-Зайсана!), друзья, сослуживцы родителей, приходили без приглашения, запросто. Поздравить! Так было принято! Вваливались шумной компанией поколядовать окрестные ребятишки в масках, в вывернутых наизнанку отцовских тулупчиках, с песнями да частушками, да стишками. Всех приглашали к столу, потчевали, никому не отказывали в гостеприимстве. Колядующие набивали карманы сладостями, пускались в пляс «ууух! ууух!» Душа нараспашку! Радость и веселье через край!

 

Многого тогда не было в нашем закрытом городке: телевидения (бой курантов слушали по радио!),удобств (деревянный домик на улице!), колбасы (мама привозила из командировки, из больших городов), мандаринов (только в магазине погранотряда), модной одежды (шили на заказ у местных портняжек) и прочих прелестей цивилизации. Но было главное – трепетное ощущение всеобщего единения и уверенность в том, что завтра будут всегда и Новый Год, и мама с папой, и все-все.

 

Уже ушли в мир иной дорогие наши родители. Нет среди живых моего ангела – незабвенной абики. Брат живёт своей, золотой, жизнью. У сестры – трудный период, депрессия: ей не до Нового Года и уж совсем не до меня. А я опять, отдавая дань семейной традиции, достаю с антресолей старую коробку, и на почётное место, у самой макушки моей маленькой китайской ёлочки, водружаю три, нисколько не потускневших от старости, орешка. Золотистый и два розовых. И снова жёлтые факиры прячутся между иголок, а в грустных глазах одинокого клоуна вспыхивает отсветом праздничных огней немой вопрос: «А где все …?». И серебристая звёздочка с золоченной ленточкой – внучка той далекой красной звезды с лампочками-крошками в заострённых лучах, опускаясь на мою ладонь, тихо шелестит мишурой: «С Новым … счастьем… новым… новым…»

 

Сегодня я её дарю всем, кто помнит те давние времена, когда ёлки были большими, праздники – настоящими, а радость – неподдельной. Дарю просто так, потому что звёзды – на то они и звёзды, чтобы их дарить…

 

*Абика (уменьшительное, русифицированное от татарского слова аби) – бабушка, в данном контексте речь идёт о моей прабабушке.