В начале восьмидесятых съездила моя «половина» в станицу Ахтырскую, что в Краснодарском крае. От нас, из города Керчь – это рукой подать. Съездила на воды, подлечиться. Вернулась, да и прожужжала мне уши новым знакомством с какой-то бабушкой лет семидесяти, Евдокией Янсынбаевной из Нефтекамска. Не часто моя Эмма запросто раскрывает душу первому встречному. Значит хороший человек эта бабушка. И пошла у них переписка - и год, и два, что называется, по-сестрински. И вскоре моя супруга знала, что у бабы Дуни пятеро детей и больше десятка внуков, а правнуков – как грибов. А потом пришло приглашение посетить Нефтекамск, повидаться. Супруге не терпится навестить знакомую, да и мне предложение понравилось. Дети наши далеко: сын – в армии, дочка – в университете. У меня – длительная передышка от морских экспедиций. Отчего ж не поехать. Тем более, что в тех местах под Уфой наша семья (родители и пятеро детей) три года жила в эвакуации. Найти бы только эту деревню Кангыш. Я был тогда трёхлетним малышом.

Деревня Кангыш, дворов на сорок, не больше, располагалась в смешанных лесах уральского предгорья в десяти километрах от районного центра Дюртюли. Стоял Кангыш под крутояром, что нависал над деревней и обрывался в реку Белую. А напротив посреди реки была «релка» (островок, заросший густым лесом). Туда восьмилетний брат Миша с местными мальчишками плавал за лыком. И вечерами пытался плести лапти на всю семью. Страшно было стоять на берегу реки, особенно в период ледохода. Голова кружилась. А может быть это от голода?

Кангыш – чисто татарская деревня на территории Башкирии. Почти все мужчины были на фронте. Дома остались лишь несколько стариков да одноногий председатель колхоза. И много эвакуированных семей из Ленинграда, Минска, Киева, Кишинёва. И мы из Москвы. Даже я, малыш, помню три таких семьи, хотя в них и не было детей моего возраста.

Был ли в деревне антисемитизм? Не знаю. Мальчишки дразнили нас «жибрей». Конечно, эвакуированные дети предпочитали общаться между собой. О том сохранилась семейная память. Как-то старшие пошли к подругам-ленинградкам. Взяли и меня с собой, наверное не с кем было оставить. Пришли. Я здесь впервые, осматриваюсь и замечаю на топчане копошащуюся груду рыжих тараканов. И спешу выразить отношение к сему факту:

«Ой как много у вас тараканов! Ну, ничего! Таракан – это к счастью!»

«Изик! А что такое счастье?» – Провоцирует одна из девушек.

«А счастье... Счастье – это хлеб!»

Зима. Лютый мороз. Непролазная грязь вокруг центральной усадьбы застыла и покрылась снегом, создав колдобины и ямы-ловушки. Домик, в котором мы теснимся (горенка и сени) стоит над самым обрывом к Белой. Ночами в окна заглядывают волки. В сенях наша кормилица-коза исходит жалобным блеянием. Вся семья жмётся к русской печи с лежанкой. Мама печёт в ней хлеб из смеси ржаной муки и овсяной трухи. За эту муку папа горбатится в колхозной кузне. В прямом смысле этого слова: отец горбат и ему далеко за пятьдесят. Силёнок у него не много, да ещё анкилозная спина не даёт размахнуться. И потому зарабатывает он крохи и очень переживает из-за этого.

Мама работает на почте письмоносицей. Почтовое отделение находится в Дюртюлях, это на противоположном берегу Белой. Нужно переправляться на, так называемом, пароме. Это обычный плашкоут, сложенный из брёвен. Он движется по натянутому тросу. Чтобы перебраться с одного берега на другой, нужно много поработать руками. Возвращается мама вечерами с полной тяжёлой сумкой. Это её татарские женщины ждут с замиранием сердца: письмецо или похоронка?

Божественный запах выпеченного хлеба. Два совсем маленьких каравая на семь ртов. Мама вынимает их из печи и кладёт высоко-высоко на полку остывать. Это чтобы мы, несмышлёныши не добрались раньше времени. У мамы всё под контролем. Мне очень, очень, хочется есть. Но вид хлеба заставляет плакать. Полость детского рта, исколотая овсянной остью, постоянно воспалена. Мама подхватывает меня на руки и, сидя перед открытой печью, рассказывает бесконечную сказку о судьбе еврейской девочки по имени Фрейдэлэ. Я не помню всех перипетий. В память врезалась только история преследования её плохими людьми (кажется, фашистами). И чудесное спасение девочки командой отважных моряков.

Другим символом голода для меня стала сырая картошка. Как-то в горницу вошли два мальчика. Много их бесприютных скиталось тогда по деревням. Жмутся на пороге и просят разрешения погреться. Мама, чистившая картофель, говорит им, чтобы проходили поближе к печи, вот картошка сварится...

«А можно нам сейчас?» – спрашивает тот, что повыше. И будучи не в силах дождаться разрешения, хватает две сырых картофелины. Одну отправляет в рот, другую передает брату (или товарищу?). Стоят мальчики, прижавшись к горячей печи, и грызут сырой картофель.

Жаркое лето. В округе свирепствует малярия. С торфоразработок вернулась старшая сестричка Белла (трудовая мобилизация в помощь фронту). Заболела какой-то особо тяжёлой формой лихорадки. И её прогнали домой. Нашлись же добрые люди.

Ещё я помню как сам валялся с малярией. В жизни не пробовал ничего горше таблеток акрихина. От высокой температуры меня трясёт. Сестра пытается согреть братишку своим телом. Отец в панике пророчит мне близкую кончину. Я вообще очень болезненный ребёнок.

Помню все наше семейство на огороде. Цветущие картофельные кусты гораздо выше меня. В таинственных зарослях я очень боюсь отстать от сестёр и брата.

А вот пришла соседка, высокая пожилая женщина. Мама уважительно обращается к ней Салиха-Опа. «Оп’а», с ударением на последний слог, - переводится как «уважаемая» или «тётушка». Салиха всегда приходит с гостинцем: блюдечко земляники или малины, стакан молока. Несколько раз в доме появлялась рыба. В основном я помню щук. Наверное, их приносил муж нашей доброй соседки, старый бакенщик.

«Изе! Изе!» – твердит Салиха-Опа. Мои старшие сёстрички полагают, что только Салихе я обязан тем, что выжил в те годы.

В семье Салихи косой десяток детей. С широкого крыльца соседского дома одна из её дочерей целый день сметает мельчайшие пылинки. Таков уклад настоящей татарской семьи. Самый младший - двухлетний Рафиль, «товарищ» моих детских игр. Играю я, Рафиль наблюдает за игрой. Он ещё ничего не понимает. Но меня такой «расклад» устраивает. Я разыгрываю сцену счастливого спасения Фрейделе. Не тогда ли зародилась в душе ребёнка мистическая любовь к Океану?

До столицы Башкирии мы добирались самолётом. А уже в Нефтекамск нас доставил рейсовый автобус. Дорога, как дорога. Я в своей экспедиционной рутине, если не плавал, то летал. Может быть поэтому и надоедал супруге рассказом о частых пожарах в сибирской тайге. Я наблюдал их с высоты восемнадцати километров, пролетая из Крыма на Камчатку. Чего-то подобного я ждал, подлетая к Уфе. Но мы увидели другую картину. По обе стороны рек Уфа и Белая в яркую зелень лиственных лесов врезаются обширные тёмные пятна. Это подтопленный лес, уничтоженный антропогенным фактором - нефтедобычей. Гротескным элементом ландшафта смотрятся на таких проплешинах целые «выводки» качалок – нефтеотливных насосов.

Нефтекамские хозяева наши действительно оказались замечательными людьми. Сама Баба Дуня, словно неугомонная капелька ртути, целый день в хлопотах. Как-то её внимания хватало на всех её детей и внуков и для нас оставалось. Каждый вечер нас везли в какую-то милую семью: то к сыну Бабы Дуни, то к другому, то к дочерям. А то звали в гости соседи, вавилонское столпотворение: русские, казахи, узбеки, татары, башкиры, таджики. Если не весь дом собирался в какой-либо квартире, то уж половина - точно. Интернациональное их единство радовало и подкупало нас, залётных. А потом сыны Бабы Дуни устроили пикник со сбором грибов. На нескольких машинах мы выехали в умирающий березовый лес. Одни деревья ещё стояли, другие уже упали в подлесок и плотно-плотно обросли опятами. Меня поставили к такому стволу-трупу. Дали в руки целлофановый мешок:

«Собирайте, пока не наполните! А не хватит - кликнете кого-нибудь из нас! Найдём для вас другое дерево! Их тут сколько угодно! На всех хватит!»

Вот на том пикнике я и спросил, не слышал ли кто из них название Кангыш. А как же, слышали. Вот до Дюртюлей доедете. А там и Кангыш – недалеко. Уже на следующее утро, пораньше мы с супругой рейсовым автобусом доехали до городка Дюртюли. На конечной остановке сошли и оказались на берегу Белой. До чего же хорош город на противоположной стороне реки – белокаменный красавец на отлогом берегу! И уже не допотопный плашкоут, а современный паром только что отошёл от нашего берега. А где же Кангыш? Может быть тоже на той стороне? Спрашиваю у женщины почтенного возраста, которая сидит в ожидании автобуса. Бабуся внимательно слушает рассказ про нашу жизнь в эвакуации, про то, что мы ищем деревню Кангыш. На каждую мою фразу следует кивок согласия и понимания. На очень ломаном русском собеседница отвечает: «Нэ панымаем!». И я начинаю всё сначала, уже не надеясь быть понятым. Вдруг старушка срывается с места и кому-то призывно машет рукой. К нам подъезжает молодой мужчина на тракторе «Беларусь». У него с русским получше. Какой вам Кангыш? Новый или Старый? В Новый Кангыш нужно переправиться на другой берег. Если Старый Кангыш... Я в растерянности: куда нам, в самом деле? И вдруг почти выкрикиваю «пароль»: Салиха-Опа! Рафиль!

«Салиха-Опа восемь лет, как умерла. – Резво отвечает молодой человек. – Святая была женщина! Её мазар в Новом Кангыше всегда утоиает в цветах. Часто приезжают люди из когда-то оккупированных мест. Ухаживают за памятником. Да и мы Салиху не забываем. А Рафиль живёт в Старом Кангыше. Он бакенщик, как и его отец. Так куда вам? Если в Старый Кангыш, то сейчас остановим попутную машину. Обратно поедете последним автобусом.»

Он называет нам точное время этого последнего автобуса. А сам уже спешит к парому, который только что причалил. До чего же оборотистый парень - договорился с водителем почтового фургона. Мы оказались среди почтовых отправлений. Дорога гладкая, хоть и не видно куда едем. И вдруг пришла в голову мысль, что еду я в Кангыш той самой, маминой многотрудной дорогой. И по асфальту это должно быть быстро. И правда, машина вскоре остановилась. Мы сошли, водитель молча махнул рукой вправо, мол вам – туда! И поехал дальше. А мы двинулись по узкой тропе к деревне, которая уже виднелась из-за бугра.

У меня открылся синдром узнавания. Вот он, крутояр, что каменным колдуном навис над Кангышем. Как часто он приходил ко мне в детских снах. Сейчас у его основания будет старая кузница, где трудился отец. Да, вот она! А это – колхозный двор: всё то же прясло из старых брёвен, всё та же грязь непролазная. Вот знакомый овражек, по дну его бежит ручей с чистейшей водой. Как же я боялся спускаться к воде вслед за мамой. А на этом мосточке гуси щипали меня за штанишки. А это школа. Приземистое одноэтажное строение. Заходим. Всё те же вспученные полы, как я их помню со времён эвакуации. Я вернулся в прошлое, на сорок лет назад? Нас встречает молодая женщина. Уже знакомое незнание русского языка. Однако, на её голос появляется девочка лет тринадцати и на понятном русском отвечает на мои вопросы. Да, дом Салихи близко. Сейчас в нём живёт дядя Рафиль с семьёй. Девочка с готовностью ведёт нас по узкой улице. Замечаем, что над крыльцом очень уж многих домов нарисованы аккуратные красные звёзды. Девочка поясняет, что в каждом из этих домов кто-нибудь погиб на войне. Иногда мы насчитываем до семи смертей. Страшную дань живыми людьми отдала войне деревня Кангыш! И что получила взамен? Даже я не вижу изменений. Но вот мы и пришли. Я узнаю дом, в котором ютилась наша семья. Но он вырос, что ли? И сложен из новых шпальных брёвен, пропитанных креозотом. А дом Рафиля тоже новый. Но всё также своим углом почти касается «нашего».

Мой синдром разошёлся не на шутку. Вот огород, в далёком детстве казавшийся мне непроходимыми джунглями. Ого! Он действительно выходит к крутому обрыву над Белой. Страшновато. А вот и релка – островок посреди реки. Только он лысый. А где же лес? И тут я вспоминаю, что и вокруг деревни нет леса. Ну а что с другой стороны «нашего» дома? Помнится, там жили девушки-татарки, ровесницы моих старших сестёр. Ой, вот же они обе. Стоят себе у ворот дома, как будто полвека и не уходили никуда. Да так и состарились. С трудом объясняемся.

«Да, во время войны жила здесь еврейская семья: у них были две девушки, потом ещё мальчик, девочка... и ещё что-то ползало. Их мать дружила с Салихой».

«Вот-вот, я и есть то, что ползало. А Рафиль сейчас дома?»

«Вряд ли! Вы зайдите! Его жена Нурия точно дома!»

И мы идём в смутно знакомый мне дом. Вот оно, многоступенчатое во всю стену, идеально чистое крыльцо. В дверях нас встречает миниатюрная женщина лет сорока. Мелкие черты лица, добрая улыбка. Через девочку-переводчицу уже в который раз я повторяю историю моей семьи. Нурия - из другой деревни. Когда вышла замуж за Рафиля, Салиха-Оп’а уже путала события и даты. Муж ей ничего не рассказывал. Да он и сам не помнит. Хозяйка приглашает нас в чистейшую кухню, к чаю. Предлагает подождать Рафиля. Но он появится не скоро, он сегодня проверяет бакены. Нет, мы не можем ждать. Нужно успеть на последний автобус на Дюртюли. У меня остался последний вопрос: кажется, «наш дом» был гораздо меньше. Да, четыре года назад сосед переложил его и вдвое расширил. Тогда же и Рафиль обновил дом Салихи. Мужчины помогали друг другу.

Мы прощаемся. Я обещаю написать Рафилю, но не уверен будет ли кому его прочитать. И вот мы снова в автобусе. Супруга притихла. А в моей голове гуляют философские мысли. Мудрец не рекомендует дважды входить в одну и ту же реку. А я вошёл. Мне не удалось ни поговорить с Рафилем, ни поклониться могиле Салихи. Мои детские впечатления оказались на удивление достоверными. Через сколько же бед должна была пройти наша семья, чтобы сохранились они в первозданном виде. Деревня Кангыш! Сколько несчастий досталось на долю твоих сельчан в страшной мясорубке, которую историки называют Второй Мировой! Но не ожесточились татарские семьи. Нашли капельку тепла и для нас, эвакуированных. А мне вообще повезло: меня голубила мама Рафиля. Пусть земля будет тебе пухом, добрая женщина!