Май 1973 года. Всего-то прошло три года, а кажется – вечность. Красавец-рефрижератор «Ван Гог» уже гниёт где-то без рачительной хозяйской руки. И экс-капитан «Ван Гога» А.Н. Соляник - уже не всесильный «Смерть-Ларсен». Пытались недоброжелатели в министерстве совсем удалить с морей Героя Соц. Труда, да не смогли. Перевели его командовать атлантиком «Чатыр-Даг», заниматься поиском скоплений криля у берегов Антарктиды. Какое-никакое, а понижение в должности. А главное, ему больше не позволено на своё усмотрение планировать ход экспедиции.

Для непосвещённых криль – это очень мелкая креветка, которой питаются киты. Но китов повыбили, к чему руку приложил сам Алексей Николаевич. Вечно голодающая страна решила кормить крилем свой народ. И как всегда, ажиотаж, громадьё планов в миллионы тонн... Вот и нас не минула чаша сия. Отправляемся в Море Космонавтов. И по воле случая, я снова меняю Юру Асеева, что когда-то не поладил с арабами.

«Чатыр-Даг» дожидается нас в порту Аден. Не сложились у А.Н.Соляника отношения с научной группой. Не приходилось капитан-директору китобойной флотилии обеспечивать рутинные океанологические исследования. Хлопотное это дело, в течение нескольких часов держать неуклюжее тысячетонное судно в одной точке. Да так, чтобы тросы океанологической и планктонной лебёдок вертикально уходили на несколько сот метров в глубину и при этом не перепутаись между собой. Что называется, высший пилотаж навигационной выучки. Бывшему китобою набрать бы опытных штурманов, - так нет, не идут такие к капитану, отмеченному чёрной меткой невезучести. На должность старпома согласился пойти совсем зелёный штурманок. Вакансии второго и третьего помощников находчивый Алексей Николаевич заполнил... переводчиками с английского и немецкого языков, с которыми плавал ещё на китобазе. Обеспечил им, конечно, ускоренные штурманские курсы. В океане мужики точно не заблудятся. Но люди они пожилые, какая уж тут морская эквилибристика? Научная группа вернулась из рейса и вывалила на своего капитана и его штурманов горы претензий. В результате, второго помощника отправили домой. На эту должность нашли-таки опытного штурмана.

Отмахнулся я тогда от Юрия с его рассказами о войне на «Чатыр-Даге», а напрасно. Уж очень азартно он рассказывал о ней, как об охоте на матёрого зверя. А мне было не до судовых склок. Меня волновал вопрос: какому умнику вообще пришла в голову мысль обследовать Море Космонавтов в зимний период? Ледовая обстановка в нём и летом-то не простая. А «Чатыр-Даг» вовсе не ледокол. Вся его броня – два десятка миллиметров ржавого железа. Жизненный цикл криля давно изучен по другим морям. И максимальный возраст вычислен, - всего два с половиной года. К этому сроку отнерестившиеся особи, как правило, отмирают, а незначительный остаток то ли рассеивается, то ли уходит во льды. Все это понимали и все молчали. Даже Юрий, признанный крилевик, не высказался против организации такой экспедиции. А я что? Мне, конечно, страшновато, но ещё больше я опасаюсь прослыть трусом. Под моим началом идут два инженера, ещё та компания.

Пётр Веденёв закончил биофак Магаданского университета. Много лет работал на пресных водоёмах Чукотки, потихоньку подмывая золотишко. И вдруг, воспылав любовью к югам, пришёл к нам в АзчерНИРО. Его и направили прямиком в зимнюю Антарктику. Южнее уж некуда. Пётр уверен, что оказался жертвой чьей-то интриги. Его угрюмоватый характер старателя не терпит подчинения.

А киевлянин Саша Ульянич обретается в институте около двадцати лет. По иронии судьбы первый челвек, которого я встретил, впервые придя в АзчерНИРО, был Саша. Крупный, толстый, пузатый, полусонный – ну как было не принять его за начальника средней руки? И я принял, и в течение часа почтительно внимал его просвещённому мнению по вопросу моего трудоустройства. Саша работает в институте в должности лаборанта. Этот человек не только не умеет плавать, но панически боится воды. Наконец, Александр патологически грязен. Одежду он может не менять месяцами. Говорят, что всё это - последствие менингита, перенесённого Сашей во время учёбы. Неудобоваримая сторона натуры вовсе не мешает Саше быть приятным собеседником на отвлечённые темы. Александр слывёт книгочием, знатоком украинской литературы и отменным филателистом. Дальше Чёрного моря Сашу до сих пор не посылали. Но подступает пенсионный возраст. Человеку нужно подработать, у него же две дочки.

Командует научной группой паразитолог Валентин Романович Дубина, здоровый кубанский казачина, человек с уникальным экспедиционным опытом. Ему приходилось участвовать в перегоне стад крупного рогатого скота из Монголии в Читу и плавать на тунцеловных базах. Кроме того, Романыч – остроумец, стихоплёт и мудрец.

В Аден прилетели к вечеру, чартерным рейсом из Москвы. Местные грузчики несколько часов перемещали экспедиционное оборудование из самолёта на грузовики. Забавно было наблюдать как двенадцать арабов не могут поднять тяжёлую «куклу» трала. Но подходят четверо наших тральцов - и в два приёма груз уже на машине. С каждым наполненным кузовом уезжает наш сопрвождающий. Последние два кузова нагрузили чемоданами команды. Сопровождал их ваш покорный слуга. Капитан вдруг вспомнил, что мы с ним давно знакомы, и оказал доверие. Тяжёлые фуры шли по ночному городу. В окно кабины врывался горячий липкий воздух. Водитель попросил разрешения заскочить домой. Он и грузчики в кузове должны сообщить близким, что не вернутся до утра. Как было отказать? Мы свернули с трассы в какой-то узкий переулок. Перед глазами замелькали плоские крыши одноэтажных домов. На них ровными рядами спят целые семьи. Машины остановились в тёмном тупичке. Арабы ушли. Прошло минут десять, и у меня засосало под ложечкой: ну как это – западня, провокация или чем ещё нас пугают помполиты? Но всё обошлось – вернулись мои арабы. Без проблем мы прибыли на пирс под борт «Чатыр-Дага». Это событие имело лишь одно последствие - мои инженеры решили, что у меня с капитаном доверительные отношения.

На следующее утро все желающие выезжают на берег моря. Транспорт предоставило наше представительство в Южном Йемене. Остановились в миниатюрной безлюдной бухте. Под ногами – чистейший коралловый песок. Вода, как парное молоко. Ласковое утреннее солнце. Что ещё нужно россиянину? Несколько часов народ не вылезал из воды, оглашал окрестности торжествующими криками. Кое-кто откололся от группы и крутился на базальтовых отрогах бухты в поисках моллюсков-ципрей. Многие перезнакомились. А потом пошли досужие разговоры о том, что на глубинах более трёх метров лучше не плавать. Там можно встретиться с акулой. А среди скал возможна встреча с муреной. В зубастой пасти морского угря застревают гниющие останки его жертв. А трупный яд смертельно опасен. И снова – счастливое пребывание в воде. Моряки разделились на группы по взаимной симпатии. И вдруг раздался вопль:

«Аа-а-а! Мурена!... Мурена!... Она меня укусила!» Один из моряков опрометью вылетел на берег. Толпа окружила его плотной стеной. Подошёл и я, присмотрелся: на спине у парня расползается небольшое багровое пятно. Но кожа не разорвана – какая уж там мурена. И только я собрался успокоить человека, как меня опередили. Сухопарый мужик с рябой нагловатой физиономией по-хозяйски осмотрел пострадавшего и заявил:

«Да, это похоже на укус мурены! А у нас, как на зло, нет с собой антибиотиков. Конечно, можно послать за ними водителя автобуса! Но пока он обернётся туда и обратно! Тут и до летального конца недалеко! Есть другой способ лечения, правда менее надёжный! Нужно закопать пострадавшего в прибрежный песок и подержать в этом состоянии два-три часа! Трупный яд должен перейти из тела в песок!» - И вся эта ахинея произносится без намёка на улыбку.

А «укушенный» уже руками и ногами роет себе яму. И тут чёрт потянул меня за язык:

«Ну что вы пугаете человека? Никакая это не мурена! Сифонофора его ужалила! – И к пострадавшему. – Потерпи уж! Не будь бабой! На судне доктор подует на спинку!»

Тот прекратил свои «раскопки», грязно выругался в лицо рябому и отошёл подальше от толпы. А рябой зыркнул на меня бешенными глазами:

"Ну ты, знаток хренов! Такую шутку испортил! Я же и есть тот судовой эскулап!»

Следующие три дня мы шляемся по городу. Те, кто бывал в Адене, помнят цепочку низких остроконечных гор. Темнобурые, почти чёрные, лишённые растительности, подобно терриконам пустой породы вокруг рудника, они постоянно присутствуют в окоёме. Да и сам город беден зеленью. На шумных богатых базарах много пыли и грязи. Под ногами шуршат брошенные газеты. Их с аппетитом жуют многочисленные козы с бюстгалтерами на вымени. Прекрасно пошитое «бельё» элегантно застёгнуто на спине животного. Но нам сейчас не до базаров. Мы ещё не заработали ни копейки.

В один из этих дней мы с Романычем забрели на дальний пирс и наткнулись на арабов-докеров, разгружавших канадский зерновоз. Аккуратные штабели мешков с пшеницей извлекались из трюма и тут же отправлялись в пакгауз. А неподалёку под открытым небом неприкаянно высилась гора мешков с зерном из нашей страны. Арабы охотно разъяснили, что русская пшеница получена в подарок, а за канадскую плачено долларами. Вот такая принципиальная разница. Гора эта, поклёванная птицами и погрызанная мышами, взывала к справедливости. И к возмездию.

На судне нас ждал неприятный сюрприз. Несколько наших парней, мой Саша в том числе, шлялись в районе доков и набрели на керченское судно СРТМ «Марлин». Тут уж сотоялся приём гостей, как водится, с возлиянием. Наш комнатный романтик и сам не заметил, как перебрал. Но на «Чатыр-Даг» пришёл самостоятельно в паре с судовым акустиком, тоже киевлянином. Тут бы и разойтись по каютам, но как расстаться с новоприобретённым приятелем? И стоя в дверях рубки акустика (как раз супротив капитанских дверей), Саша Ульянич развёл долгую литературно-философскую беседу. Его и развезло, и вырвало прямо под ноги проходившего мимо капитана «Смерть-Ларсен». Суровые санкции последовали незамедлительно: списать «алкоголика» в пассажиры (иными словами – лишить заработка), с первым встречным кораблём отправить в Керчь, ходатайствовать о закрытии визы. Просьбу Романыча о помиловании несчастного, осознавшего всю безнадёгу своего положения, Алексей Николаевич гневно отклонил. Приговор обжалованию не подлежит. Да и кому пожалуешься? Выше капитана только...

Наконец-то, мы покинули опостылевший Аден и двинулись на юг в антарктические воды. Переход долгий и потому траловые куклы уложены по-походному. Но уже на подходе к мысу Рас-Фартак капитан приказал вооружить донный трал. Совсем недавно здесь обитала значительная популяция глубоководных лангустов. В своё время, советские корабли успешно растерзали это скопление «в помощь Южному Йемену». В программе нашего рейса никаких траловых работ в арабских водах не числится. Значит «Смерть-Ларсен» задумал побраконьерствовать. Его гастрономическая любовь ко всему ползающему по дну морей общеизвестна. И в угоду этой любви старик готов подставить под удар всю команду. Не позволим! Только в обмен на прощение Саши! Ставим трал и поднимаем около двухсот килограмм раков-медведей. Это, конечно, не нежные лангусты, но тоже вкусно. Как только мотня трала вылезла на слип, капитан скомандовал «полный ход», и мы снова побежали на юг. Отобрал я свои сто пятьдесят раков, положенные на биологический анализ, и на траловой палубе стало твориться что-то непотребное: всяк, кому не лень, спешил ухватить свою долю добычи. Посмотрел я на сразу погрустневшее лицо капитана и меня осенило:

«Саша! Вымой хорошенько таз! Затем сложи в в него пятьдесят раков!»

«Зачем ещё мыть? – возмущается Саша. - Мы вообще не обязаны выполнять этот биологический анализ!»

«Саша, отнесёшь этот тазик Алексею Николаевичу! Скажешь, что это от меня! От чистого сердца, в память о совместной экспедиции и в знак глубокого уважения!»

Поупирался Саша, но пошёл. Подарок милостиво приняли. Вечером я столкнулся с капитаном на спардеке:

«Спасибо, Израиль! Угодил старику! Что попросишь взамен?»

«Повинную голову Саши, Алексей Николаевич!»

«Уговорил! Под твою ответственность!»

Как все «Атлантики», «Чатыр-Даг» довольно валкое судно. Но всё же продрались мы через ревущие сороковые широты. С трудом одолели пронзительные пятидесятые. До кромки льда на шестьдесят четвёртом градусе южной широты добрались только к концу июня. Среди ледяных полей с погодой стало полегче. Океанологическая страда началась. Мы втроём работаем на корме. По моему настоянию сюда провели телефонную линию, по-морскому «спикер». Стало легче общаться со штурманами. Наша планктонная сеть с грузом-утяжелителем весит около центнера. А порывы ветра такие, что её относит далеко в сторону. Где-то там, в отдалении она погружается в воду и уходит на заданную глубину. Затем начинается подъём. А я стою на обледенелом рабочем мостике в гидрокостюме, каске, да ещё на страховке. Внизу под ногами пробегают вдоль борта крупные валы зыби. Нет-нет да и обнимут за ноги. Моя задача вовремя подтянуть к себе трос, одеть на него посыльный грузик - замыкатель сети. А затем с определённой силой послать его вниз по тросу. Если сеть и мой почтальон не встретятся на заданной глубине, придётся всё переделывать заново. Температура воды за бортом минус два градуса. Трос нашей лебёдки, выходя из этого «холодильника», мгновенно покрывается толстой шубой инея. Грузик не желает скользить по его поверхности. Иней забивает паз блок-счётчика, стопорит лебёдку. И кто-то должен всё время поливать трос кипятком. Ну, конечно, Саша. Всё равно вид рабочего мостика и пояса-страховки вызывет у несчастного приступы гидрофобии. Но бедолага в ужасе хватается за лебёдку и дрожащей рукой проливает горячую воду мимо троса на себя..

«Саша! – Кричу я сквозь порыв ветра. - Ты отличный парень! Если тебе понадобится помощь, зови меня! Хочешь, я с тобой на преступление пойду?! На мокрое дело?! Только не на работу, Саша! – В это время планктонная сеть выходит из воды в тридцати-сорока метрах от борта и тяжеленным маятником летит ко мне. - Берегись!»

На баке трудятся гидрологи во главе с Володей Ланиным. Мы с ним пока мало знакомы. Волны то и дело накрывают его ребят чуть ли не с головой. Там царит рабочая атмосфера. Время от времени, по вине штурманов володькин трос перекрещивается с моим и препятствует своевременному закрытию планктонной сети. Кромка льда стремительно продвигается на север. А нам на каждой станции приходится тратить массу времени, вместо положенного одного часа. Однажды я проторчал на рабочем мостике около восьми часов, потеряв одну за другой три сети. А третий помощник в рубке даже на мои звонки не желает отвечать. Ну я и сорвался, и позвонил капитану:

«Алексей Николаевич! Христом-богом молю, гоните с мостика вашего «козла с английским уклоном»! Не место ему в штурманской рубке! Так мы программу рейса не выполним! Из-за вашего неумехи пострадает вся команда! Поднимайте второго помощника! Он умеет обеспечить морские работы!»

«Второй помощник отдыхает после вахты! - Отвечает капитан - Я сам подержу судно в нужном вам положении!»

«Не делайте этого, Алексей Николаевич! Это не ваш профиль! Второго - на мостик!»

Делать нечего, - подняли «второго». Уже стемнело, когда мы закончили выполнение станции. От мысли, что через полтора часа подойдём в очередную точку мне стало совсем грустно: ни поспать, ни просто снять осточертевший гидрокостюм. Пойти, что ли, в рубку погреться. В рубке так тепло, что одна из дверей открыта настежь. В кромешной тьме светятся картушка компаса, экран локатора и раскалившиеся электрические обогреватели. Чутьём угадываю, что здесь столпилось много народа. Встаю в дверях и слышу возмущённый голос Соляника:

«Этот Рубинштейн! Каков грубиян! Ославил на всю команду пожилого уважаемого человека! Я от него такого не ждал! Вот Владимир Ильич на баке – вежлив, корректен!»

«Дайте мне «спикер»! – Цедит сквозь зубы Володька. – Достанется пятиэтажного сленга и «козлу-переводчику», и старпому, и вам, уважаемый Алексей Николаевич!»

Оказывается во время моего разговора с капитаном кто-то включил судовую радиотрансляцию. Через минуту во всех помещениях народ перемывал штурманские косточки: «третий» - в целом человек хороший, но всё же «козлу с английским уклоном» - не место в штурманской рубке. А доить будут «второго» - слишком многое умеет.

«Спасибо, Володя, на добром слове! - Вваливаюсь я в рубку. - Будем друзьями!»

Айсберги перемещались к северу чуть ли не быстрее нас. Смотри в оба, штурманская служба! Подходящий обломок льда может пробить наш корпус как папиросную бумагу! К концу августа льды оттеснили «Чатыр-Даг» аж к шестидесятому градусу. Половину программы мы всё-таки выполнили. Даже в поисках криля забрались во льды на глубину восьмидесяти километров. И обнаружив обширную полынью, обловили её крилевым тралом. Как и следовало ожидать, скоплений криля мы не нашли. Поймали двести девяноста рачков. До сих пор помню эту пресловутую цифру. Из-за неё «Смерть-Ларсен» трое суток не покидал капитанский мостик - выводил «Чатыр-Даг» из ледового плена. И вывел-таки без потерь. Что значит, опытный навигатор-полярник. Такому – и штурвал в руки. В те дни в двухстах милях от нас вмёрз во льды дизель-электроход «Обь», с обшивкой ледокольного типа. Тот самый, что обслуживал советских полярников на берегу Антарктиды. В министерстве запаниковали. Нам было приказано немедленно прекратить работы и следовать к Цейлону. И целью этого пробега была названа необходимость очистить корпус «Чатыр-Дага» от обрастания. Никто не озаботился тем, что все мы теряем половину своего заработка.

В районе необитаемого архипелага Принс-Эдвард вблизи гористого острова в ледниковом панцире мы встретились с БМРТ «Скиф». Он пришёл из Керчи на смену «Чатыр-Дагу» с программой исследований на весенне-летний период. На «Скифе» нам привезли письма и посылки. Почта в океане – это исключительное событие даже в районах промысла. Народ месяцами живёт воспоминаниями о доме. Общается с берегом стандартными радиограммами: ВСЁ ХОРОШО ТЧК ЦЕЛУЕМ ЖДЁМ. А что кроется за приевшейся формулой? Здоровы ли? Ждут ли? Нам тоже пишут письма и посылают с попутным судном. А оно передаст предназначенные нам весточки на другой корабль, чей курс лежит поближе к району нашего поиска. А потом эту почту передадут на... А мы уже вернулись в Керчь и разбрелись по новым экспедициям. Нас потому и зовут «Разведкой», что скитаемся мы там, где на сотни миль вокруг не встретить ни одного корабля. В день получения писем читаешь их запоем. А потом ещё долго пытаешься вычитать что-то между строк. Хорошо, когда почта относительно свежая. А случается и так - где-то у чёрта на рогах догоняет тебя письмецо двухлетней давности. Это же трагедия: ты давно усвоил упрёки близкого человека и уже прощён, и вдруг – всё возвращается на круги своя. Как второй срок за одно и то же преступление. А тут – живые письма всего-то двухмесячной давности. И привезли их наши же институтские коллеги, более того – соседи по дому. И готовы ответить на сакраментальный вопрос «Ну как там мои?». А посылка из дома - это ли не чудо? Нет, никакой пищевой продукт не выдержит условий двухмесячного транзита по океану. В вожделённой коробке – две бутылки водки, вина или спирта, разрешённые к провозу таможенной службой.

Ну вот и закончился грандиозный обмен информацией с возлияниями. В нашей кают-компании два десятка научников собрали со стола карты и схемы, выпили «посошок». Уже в сумерках – последние объятия на палубе, взаимное пожелание «семи футов под киль». Прощальные гудки: мощный и бодрый «Скифа», хриплый и простуженный «Чатыр-Дага». Мы с Володькой сразу загрустили. И не сговариваясь направились в каюту начальника рейса. И что же мы видим? В гостях у Романыча сидит третий помощник капитана, отравитель наших жизней. Начальник рейса хлебосольно угощает его нашим же лабораторным спиртом. Ну и фарисей, ну и политикан! Сидят они давно и основательно, усидели почти четвёртую часть бутылки. И, кажется, собрались сидеть до утра. В глазах моего нового друга я читаю, что грешно и подло переводить царский напиток на этого «козла с английским уклоном». Я солидарен с Володькой и демонстративно разливаю остатки спирта в два пустых стакана. Романыч с саркастической усмешкой наблюдает за моими манипуляциями: не та, дескать, закваска у этих интеллигентов, чтобы стаканами жрать неразведённый спирт, - только пугают.

«Володя, за нашу дружбу! За тебя!» – провозглашаю я тост. В два глотка мы выливаем в себя огненноё пойло, скатываемся по трапу на нижнюю палубу, разбредаемся по своим каютам и падаем в койки. Я ещё успеваю услышать возмущённый вопль обманутого в своих рассчётах начальника рейса. Угасающее сознание торжествует: порок наказан. Чего не сделаешь во имя справедливости.

Две недели бежали мы к Цейлону. Целых семь дней нежились под солнцем, обдуваемые легким ветерком. Ах этот быстро пристающий тропический загар, - кажется, сама жизнь вливается в трещины обгоревшего тела. Два дня солнечных ванн - и белая до прозеленей кожа антарктических скитальцев красиво бронзовеет.

И вот мы в сухом доке порта Коломбо. Нас окружают бесконечные, прекрасно отцементированные стены рукотворного котлована. Двадцатиметровой высоты махина «Чатыр-Дага» спряталась в нём по самый спардек. Так вот какого размера были легендарные клипера. В середине девятнадцатого века гружённые чаем корабли-птицы наперегонки летели отсюда в порт Глазго. Для них англичане строили этот док. Сверхмощные насосы до сих пор работают на паровом приводе. Так и хочется сравнить грандиозное строение с величественной пирамидой Хеопса.

Голый корпус «Чатыр-Дага» напоминает исполинское брюхо мёртвого кита. Молчит машина, замер винт. Исключая камбуз, судно полностью обесточено. В каютах стоит страшная духота. Под корпусом судна стаей муравъёв трудится местная бригада докеров. Злобно визжат полировочные машины. Эти звуки, многократно усиленные исполинским резонатором ямы, каждое утро выгоняют нас в город. И всякий раз мы проходим сквозь строй магазинов, лавок и лавчёнок. В каждой из них продается широкий ассортимент драгоценных камней: синие и голубые сапфиры, красные и зелёные гранаты, молочно-голубые опалы, фиолетовые аметисты, прозрачные бериллы и топазы, мутной белизны лунные камни и ещё много-много других названий. Что скрывать, многие из нас впервые столкнулись с таким разнообразием драгоценных минералов. Цены, на казалось бы, одни и те же камни разнятся от скромных пятидесяти цейлонских рупий и до космических величин. В чём же разница? Только ли в каратах? Спросить - лексикона не хватает. Да продавец и не скажет всей правды. Он же – сторона заинтересованная. А что, если? Рука нащупала в кармане брюк забытую там миниатюрную четырёхкратную лупу. На маврикийком берегу собирал я с прибрежных камней мелких моллюсков. Да так и забыл её в штанах. Ну, попробуем! Прошу показать мне два сапфира, равных по величине. Тот, что стоимостью в три тысячи рупий, так и завораживает переливом отполированных граней. Ну а тот, что за пятьдесят, - несомненно сапфир. И все грани на месте, но какие-то бледноватые. Под лупой видно, что они усыпаны кавернами, подобно лунной поверхности. Очевидно, что мастер отказался от дальнейшей огранки камушка, опасаясь, что тот рассыплется. Мои спутники (а нас человек пятнадцать) по очереди пользуются прибором и задумчиво кивают головами. Нам есть над чем задуматься. В карманах – всего по сто двадцать рупий. По мерке советских моряков покупательная способность этой суммы равна пяти бутылкам местного тростникового рома. А кроме камней в этих лавочках продаются ещё и статуэтки из пальмового, красного и чёрного дерева: от откровенной халтуры до действительно прекрасных вещей. Часто повторяется триада: слон, погощик слона и цейлонская женщина, а также маска с набором змеиных голов. Глаза разбегаются. Мы переходим из одной лавки в другую. И ничего не покупаем. Кажется, в третьей лавке к нам присоединяются два афроамериканца. Они тоже смотрят в лупу и понимающе качают головами. Вскоре спутники обратили моё внимание на мальчика, который бежит впереди и оповещает магазины о нашем подходе. В конце концов, в одной из лавок хозяин просит продать ему мою лупу. После долгих торгов моё оружие плюс сто рупий переходят в его владение. Я получаю среднеогранённые сапфир и топаз, и, кроме этого, красивую триаду. В этой же лавке потратились и мои спутники. Завладев лупой, лавочник демонстративно швырнул её куда-то себе под ноги - змеиное жало вырвано.

С остатками валюты на двух автобусах выезжаем в местный зоопарк. Двуногие звери, мы вырвались из добровольного заключения и демонстрируем своё превосходство над теми, что в вольерах... Ну, это как посмотреть! На дорожках зоопарка - ни одного автомобиля. Их заменяют слоны. Все как один без погонщиков, занятых на складах и в вольерах. Могучие животные движутся самостоятельно. Один несёт куда-то связку хвороста, другой – копну сахарного тростника, третий – корзину полную кукурузных початков. Сама мысль об умственном превосходстве над ними кажется кощунственной.

Мы с Романычем откололись от команды, заблудившись в таинственной полутьме павильонов холоднокровных животных. Мы оба неровно дышим к группе гадов. А имя им здесь – легион. Вот трёхметровый питон заглотил кролика и погрузился в нирвану. Болотная гадюка повернула к зрителю смертельно-ядовитую рогатую головку. За односторонним стеклом вытянулись семьдесят сантиметров молочной белизны, снабжённые весёлыми чёрными глазками. Это – белая кобра. Откуда-то появилось желание погладить обманчиво-ласкового гада. “Don’t look at the snake for a long time!” - остерегает призыв. Эта тварь взглядом гипнотизирует свои жертвы. Неровён час, зрительный контакт негативно отразится на ослабленной психике туриста. А вот за стеклом террариума раскидистый банановый куст. В обширной пазухе листа скопилась вода, образовав своеобразный инкубатор для головастиков. По краям этого естественного водоёма вольготно разлёгся выводок совсем уж мелких змеек с непомерно огромной пастью. Все они демонстрируют полную неподвижность. И вдруг, - короткий бросок, молниеносное глотательное движение – и насытившийся сибарит вновь неподвижно застывает на краю листовой пазухи. До следующего глотка. Мы долго блуждаем в этом лабиринте. Мокасиновые змеи, крусады, анаконды, наи, вараны, гекконы, сцинки вперемешку с гигантскими жабами и многоцветными лягушками мелькают как в калейдоскопе, не задерживаясь в памяти.

Выходим из павильона как раз в преддверии надвигающейся грозы. Где-то невдалеке слышен многоголосый говор и смех наших спутников. Идём на шум. Жарко, мы оба вспотели. Романыч расстегнул белую рубашку до самого пупа, оголив густо заросшую широченную грудь. Ремень его брюк сполз на крестец. Лицо приятеля обрюзгло. Нижняя губа отвисла. По контрасту с нею верхняя, в редкой поросли усов, кажется обрезанной точно по горизонтали. Могучие его плечи безвольно опустились. Резко обозначились надбровные дуги. Я и сам, наверное, выгляжу не лучше. Мокрая от пота тенниска неприятно прилипает к коже. Я с трудом различаю монотонный трёп начальника рейса о тунцеловной экспедиции в Японском море и былых похождениях в порту Находка. С коллегой-керчанином азиатской внешности зашёл Романыч в местный ресторан. Тут же и две дамочки нарисовались. Одну из них дружок пригласил на танец. А другая навалилась с градом вопросов: кто такие, откуда, да до какого уровня женаты? У Романыча язык - что твоё помело. Тут же за столом и сочинил, что дружок-то его ни кто иной, как японский инженер-паразитолог с Хоккайдо, да ещё и разведённый. Танцевавшая пара вернулась к столу. Тут уж обе дамы принялись интервьюировать ничего не подозревающего «японца», приятно удивлённого вниманием нежного пола:

«Скажите, а там, где вы живёте рыбы много?» – спрашивает одна.

«Хватает. – Отвечает керчанин. – И кефали, и луфари, и тунцы иногда забредают.»

«А климат у вас какой?» – спешит спросить другая дама.

«Ну, пожалуй, потеплее вашего, особенно зимой. Снега поменьше.» - уточняет он.

«А какая у вас растительность? Деревья какие?»

«Да обыкновенная, приморская. – Отвечает моряк. – В основном каштаны, недавно платаны посадили, белая акация, ленкоранская сирень, что-то ещё...»

«А сакура, сакура у вас растёт? Это же так красиво: цветущая сакура!»

«Нет, откуда у нас сакура? Для сакуры у нас холодно. У нас простая вишня. Кстати, тоже цветёт очень красиво».

«Расскажите про ваши горы, вулканы, гейзеры!» - не унимаются дамы.

«Да нет у нас гор, так... холмы. – Недоумевает человек - Один грязевой гейзер имеется, то появится, то исчезнет».

«А гейши? Кто они: утончённые куртизанки или ...?»

«Гейш у нас тоже нет! Одни б...и!» – сокрушается вдруг прозревший «японец».

И тут мы выходим к обезьяннику. У вольера горилл столпилась вся команда «Чатыр-Дага». Огромный самец, стоя на нижних руках, верхними держится за решётку и недружелюбно посматривает из-за неё на толпу «двуногих». Некстати подвернувшуюся миниатюрную самку чудовище посылает в нокдаун. Это, наверное, чтобы не строила глазки посторонним. Кого-то напоминает мне этот самец-горилла: эта шерсть на груди, поникшие плечи, форма губ, редкие усы... Точно, Романыч, только без штанов!

«Валя! Не может быть! - Громко шепчу я. – Что же ты сразу–то не представился?!»

«Молчи! – Паникует мой шокированный спутник. – Засмеют же! Пойдём отсюда!»

«И то правда, пойдём! – Куражусь я. – Пока он тебе за евонную бабу...»

Прошла неделя и «Чатыр-Даг» вывели из дока. Стоим у пирса. Валюта кончилась и новых поступлений не предвидится. Но не сидеть же в каюте. И в городе – духота. Но даже бутылку лимонада купить не на что. Пить воду из общедоступной посуды мы не решаемся: уже нагляделись на больных слоновой болезнью, на заражённых глистом-риштой, на сифилитиков. Город неимоверно грязен. Нижний его ярус здесь занят стаями ворон. И ещё - неимоверным количеством нищих, подбирающих всё, что ещё можно съесть. Команда «Чатыр-Дага» пока не больна ничем, кроме лихорадки «что бы такое продать». Капитан организовал вахты охраны судового оборудования. Сколько времени продлится такое положение неизвестно. Но долго нам не выстоять. Ещё немного и «Чатыр-Даг» лишится своего такелажа. Скорее бы уже министерство придумало на наши головы очередную глупость. Но там пока отмалчиваются. Забыли про нас.

Мы втроём (Романыч, Саша и я) скитаемся по Коломбо, возвращаясь на судно только к обеду. А потом – булку хлеба и банку тушёнки в портфель и уходим уже до позднего вечера. Кстати о хлебе, у борта судна попрошайничают несколько нищих и среди них – весьма неопрятный старик, заросший диким седым волосом. Что твой мельник из оперы «Русалка». Только реквизит при нём другой: старикан таскает под мышкой истрёпанную подшивку старых газет. Как-то мы вернулись на «Чатыр-Даг», принеся обратно свой «сухой паёк». Я и отдал старику целенькую буханку. Что тут началось! Дед сунул хлеб за пазуху, а сам волнуется, листает свою подшивку, тянет меня за рукав, требует внимания. И на одной из страниц я вижу его же, только совсем молодого, в тюрбане и с крупным огранённым камнем во лбу. Залопотал старик, приглашает к диалогу. Да что же я ему скажу? Ну сыграла Фортуна с человеком злую шутку. Я то чем могу помочь? Только отдать ему ещё и банку тушёнки.

В одной из лавок, где продавалась всякая всячина от мыла и примусных иголок до погашенных почтовых марок, я набрёл на атлас моллюсков кораллового рифа. Восхитительная книга и сейчас лежит передо мной. Лавочник почувствовал покупателя и заломил за атлас аж семьдесят рупий. Дорого! Но охота пуще неволи – подай книгу и только. А ещё вспомнилось, что обещал когда-то привезти деткам оригинальных заграничных марок. А что же продать? Из ценного имущества у меня только кожаный портфель. Говорят, что кожанные изделия зесь в цене. На судне пошёл к помпролиту:

«Демидыч, ты этот портфель видишь? Не обессудь, но больше не увидишь! Иду продавать! Книгу нужно купить, кровь с носа!»

«Ну, если книга и кровь с носа, действуй! Да только не продешеви!»

Снова втроём выходим в город. По дороге прикидываем стоимость портфеля и размер наших финансовых нужд: атлас, сколько-то марок... ну и бутылку рома обмыть покупку. Вот одна из уже знакомых лавок драгоценных камней. В ней нас встречают двое молодых парней интеллигентного вида. Предлагаю им свой «товар», прошу за него сто двадцать рупий. Встречное предложение – шестьдесят. Ни разу в жизни я ничем не торговал. Как истинный «совок» потихоньку презирал сам процесс торговли. Я и сейчас просто пошёл к выходу. Меня вернули, нехотя согласились повысить продажную стоимость ещё на пять рупий. Почему-то меня охватило чувство неловкости. Не сказав ни слова я снова открыл дверь наружу и позвал на помощь Романыча. Вот он оказался на высоте. На немецком языке с кубанским акцентом начальник рейса неистово торговался за каждую рупию. Имитировал возмущение, хлопал дверью и уходил. И снова возвращался. И выторговал, таки, изначальную цену. А я невольно наблюдал за лицами наших партнёров. Вначале они выражали вежливый интерес к сотоянию портфеля, потом – восхищение талантами Романыча и, наконец, - снисходительное презрение к нашей бедности. Но нам с ними детей не крестить.

Лавка старьёвщика всё ещё открыта. За время нашего отсутствия покупателя на книгу так и не нашлось. Рассаживаемся на стульях, Саша – поближе к прилавку. Сейчас его «выход». Снова начинается сеанс бешеной жестикуляции торговых партнеров. Нашему Саше не всучишь задорого марку с низким номиналом. Убаюканные голосами торгующихся мы с Романычем мирно засыпаем. К нашему пробуждению перед Сашей лежал теперь уже мой атлас моллюсков и солидной высоты холмик почтовых марок стран Востока. Романыч, скрепя сердце, выплатил лавочнику девяносто пять рупий.

Когда дождевые тучи касаются крыш домов, воздух напоён тёплым туманом, а отсыревшая одежда липнет к телу, так приятно посидеть за стаканчиком рома. Не беда, что пол забегаловки грязен как совесть преступника. Лишь бы столешница была чистой. Но жирные пальцы гарсона внутри наших стаканов – это уже перебор. Под суровым взглядом Романыча бармен лично обслуживает наш стол. Хорошо сидим! Лениво перебрасываемся впечатлениями. Мои истоптанные ноги гудят, перебитый голеностоп просит передышки. Но и наши стаканы имеют дно.

Не пройдя по направлению к порту и пяти минут, мы попали под очередной заряд тропического ливня. Самому мне уже всё-равно, на теле нет сухой нитки. Но книга и марки могут пострадать. И я ныряю в открытую дверь ближайшей лавки. Эскорт – за мной. Бог мой, мы попали в ту самую лавку, где продавали портфель. Глядя на нас, промокших да ещё и навеселе, молодчики-интеллигенты сардонически усмехались:

«Вон как вы распорядились нашими рупиями! – Едко измывается один из продавцов на доступном мне английском. – О, и даже что-то купили! Можно посмотреть? – Компаньон заглядывает ему через плечо. Выражение их лиц неожиданно меняется. – Но это же очень дорогая книга! Зачем она вам? Разве вы не русские моряки?»

«Ну да, мы морские биологи с русского исследовательского судна «Чатыр-Даг»! Мне эта книга может понадобиться в работе!»

«Это невозможно, вы не можете быть учёными! – Упрямится второй продавец самоцветов. – Мы же знаем, что размер вашей зарплаты смехотворный. Поэтому вы и несёте в наши лавки всё, что можно продать! Наука не может существовать на такие деньги! Неужели ваше государство совсем не заботится о развитии своей науки?»

«Ну это смотря что считать заботой! – Отвечаю я, задетый за живое. – Это правда, зарплата могла бы быть и повыше! Зато к моим услугам всегда имеется исследовательское судно, необходимые мне приборы, даже батискаф – и за всё это я не плачу ни копейки! Я уже не говорю о библиотечном обслуживании! Я могу заказать практически любую публикацию! При необходимости её переведут на русский язык хоть с хинди, хоть с фарси, хоть с суахили! Вот это я называю заботой государства! Фактически я удовлетворяю своё любопытство за государственный счёт! А кто вы по специальности, если так хорошо разбираетесь в отношениях науки и государства?»

На прилавке появилась бутылка рома, рюмки и шоколад. Оказалось, что наши новые знакомые – оба с высшим образованием. Один из них – археолог, другой – антрополог.

«Так что вы делаете в этой лавке? Неужели в джунглях Шри-Ланка не осталось мёртвых городов, а история Человека досконально изучена?» - спрашиваю я.

«Чтобы организовать такую экспедицию нужен немалый капитал. Правительство у нас слабое, денег на науку не выделяет. В джунглях острова хозяйничают «тамильские тигры». Вот мы и работаем в лавке нашего дяди». - отвечают парни.

«Ну, теперь вы убедились в том, что социалистическая система обеспечивает науку надёжнее, чем капиталистическая?» – необдуманно ляпнул я.

«Да, если сравнивать Советский Союз со странами третьего мира, например с Шри-Ланка - Отвечает археолог. - Голодный учёный думает, в основном, о еде.»

«Вы попробуйте представить любую политическую систему в виде пирамиды! – Предлагает антрополог. – Капиталистическая система, как неустойчивая пирамида, балансирует на своей вершине. Здесь есть всё: коррупция, правительственные кризисы, экономические обвалы и партизаны. Зато низы давят на правительство и в конце концов добьются своего. А ваша социалистическая пирамида устойчиво разлеглась на ваших спинах. Нет, у такой социальной системы нет будущего! Однажды она развалится!»

Мне нечем крыть эту яркую аллегорию. Но «совковое» воспитание не может допустить даже теоретически, что не пройдёт и двадцати лет... И я малодушно перевожу разговор снова на затерянные города, драгоценные клады и на легенду о Маугли. Без любимого Киплинга никак не обойтись. На прощание каждый из нас троих уносит подарок «от сердца» - по два отполированных лунных камушка.

Приказ идти в Аден и оттуда возвращаться в Союз самолётом пришёл вовремя. «Чатыр-Даг» сохранил своё оборудование. И через десять суток хода мы - в знакомом аэропорту. Вылет назначен сегодня на десять утра. А сейчас уже семнадцать. На наше несчастье, израильские войска форсировали Суэцкий канал и сейчас движутся на египетскую столицу. А маршрут нашего рейса лежит через Каир. Капитан с третьим помощником избегались по кабинетам местного начальства, пытаются организовать другой маршрут полёта. Нас давно попросили из здания аэропорта. Сидим на чемоданах под палящим солнцем рядом со стоянкой самолётов. Время от времени мимо проходят служащие аэропорта. Никто из них не забывает проскандировать политическую формулу «Муслим – карашё! Израил – плёхо!». Нас это, как будто, и не касается. Команда разбилась на неравные группы по количеству гитар. Справа от нас с Романычем страдает четвёртый механик: «...Меня забыть ты не спеши! Ты подожди немного!...». За нашими спинами сложившийся хор рыдает о судьбе невезучего моряка: «...твой парус оборван, корабль затонул и ветер удачи тебя обманул». А слева – двое юных тральцов собрались в следущий рейс: «... Ещё один звонок – и смолкнет шум вокзала...». Голоса сплетаются, забивают друг друга. Под этот «вокал» начальник рейса, ёрнически ухмыляясь, пророчит наше с ним уже не далёкое будущее:

«Вот прилетим мы в Каир, спустимся по трапу и встретят нас коммандос с шестиконечными звёздами на касках. Прикажут на русском языке с бердичевским акцентом: «Коммунисты шаг вперёд, евреи – два шага вперёд!» И выйдем мы с тобой, Израиль, пред очи Судьбы. С коммунистом всё понятно – пожалуйте к ближайшей стенке! А у тебя ещё и спросят: «Скажи, бородач с еврейским именем, но без пейсов, почему ты с ними, а не с нами?» И - туда же, к стенке! Мы до гроба вместе!»

Ответить «пророку» я не успел. Прибежал третий помощник и объявил срочную посадку. Вместо Каира мы полетим на Тегеран самолётом йеменской авиалинии. Уже там пересядем на советский рейс «Тегеран – Ташкент – Симферополь». Возглавляемая стюардом в чалме, команда «Чатыр-Дага», чуть ли не бегом возвращается в здание аэропорта. Проходим через турникет: в правой руке – чемодан, в левой – паспорт моряка. Два чиновника насторожённо сравнивают наши лица с фотографиями. «Руси – карашё, Муслим – карашё, Израил - плёхо!» извиняющимся тоном повторяют они уже знакомую формулу. А ну как внимательно прочитают моё имя? Мне хочется выглядеть спокойным, но между лопаток поползли предательские капли. Нет, обошлось, без эксцессов прохожу в салон самолёта. Боже мой, куда мы попали: кожа с кресел повырезана, внутренняя обшивка стен повисла клочьями? А долетим ли до Тегерана? Пётр Веденёв тяжело плюхнулся на соседнее сидение:

«Ха! Старательский балок после пьяной разборки!» – охарактеризовал он.

Но это оказалось ещё не всё. В салон вышел стюард в сопровождении нашего переводчика. Вдвоём они сообщили нам, что «борт» собирали спешно и внепланово. Поэтому кормить нас в полёте нечем. Запас же минеральной воды невелик – по бутылке на брата. Политически подкованный стюард ещё раз напомнил, что «Израил – плёхо!»

Летим на восток. Измученные жаждой, смакуем свои пайки воды. В салоне повисла усталая тишина, за иллюминаторами сгущаются сумерки. Помполит со стармехом на повышенных тонах обсуждают неуклюжие действия нашей разведки. Предупреди она во-время о назревающем ближневосточном конфликте, летели бы мы на Тегеран из Коломбо – не попали бы под несмазанное колесо истории. Не приведи Господь, какой-нибудь фанатик жахнет ракетой. И тут помполит бросил взгляд в иллюминатор:

«Смотри! Смотри! «Фантом» с правого борта!» – Демидыч в прошлом - военный лётчик. Половина команды повскакала со своих мест, бросилась к правым окнам.

«И с левого борта тоже истребитель!» – кричит кто-то. Народ кидается влево. Из рубки торопливо вышел штурман. Просит сесть на свои места, если мы не хотим перевернуть самолёт. Истребители за бортом – это военный эскорт ООН. Они, на всякий случай, сопровождают нас до Тегерана. И правда, в сумерках различаем на плоскостях бело-голубой земной шар в венке из колосьев. С эскортом стало спокойнее.

Ну вот и объявили посадку. «Фантомы» качнули крыльями и растворились в ночном небе. В аэропорту Тегерана похолодало так, что под тонким материалом тенниски тело покрылось гусиной кожей. За пятнадцпать минут ожидания мы только и успели выпить по стакану жидкости. Быстро, но исключительно вежливо нас запихнули в советский «Ту». Стюардесса предпочла не показываться в салоне. По радиотрансляции попросила пристегнуть ремни и сообщила, что еды на этом «борту» тоже нет - рейс внеплановый. И в Ташкентском аэропорту нас тоже не ждут с хлебом-солью. Правду сказала тётка-невидимка, в Ташкенте нас даже не выпустили из самолёта. После очередного взлёта по салону ещё долго носились сентенции «Израил – плёхо!» и «Евреи виноваты!». На этом энергия иссякла, мы же с завтрака не держали крошки во рту. Пытаемся уснуть. Впереди семь часов полёта. За иллюминатором – непроницаемая ночь. Но всё когда-нибудь кончается. В шесть утра стюардесса объявляет посадку в столице Крыма. Экипаж чуть ли не бегом покидает самолёт. Нам же предложено ждать, пока не подадут трап. И мы послушно ждём целый час. Наконец, что-то подъезжает к самолёту. Открывается входной люк. В салон протискивается морда женского пола поперёк себя шире:

«Мать вашу распротак! – Дурным голосом вохры кричит она. - Почему до сих пор не собрали санитарные паспорта?»

Следует немая сцена, всеобемлющий шок: кто такая, что ей нужно? И в испуганной тишине вдруг раздаётся ликующий всхлип нашего Саши Ульянича:

«Всё, братцы! Дома!»