Дорога в горах

 

Пришлось долго и нудно ждать автобуса. Как всегда, он безбожно опаздывал, как будто расписание, вывешенное рядом с кассой, составлялось не для пассажиров, а для проверяющих начальников. Внутри автостанции всегда царил сумрак и было тихо, как в погребе; окошечко в кассу – закрыто наглухо. К этому все привыкли: билеты не продавались, пока не придёт автобус из Нальчика. Во-первых, неизвестно, сколько в нём свободных мест (нередко так случалось, что свободных мест не оставалось), а во-вторых, неизвестно, что за водитель. Некоторые ловкачи договаривались с кассиршей и сами продавали билеты в автобусе перед его отправлением. На этом зиждился не ахти какой приработок и водителя, и кассирши, и, в случае чего, контролёра. Да и то сказать: на кой они на хрен кому нужны эти дурацкие билеты здесь, в глуши?

 

Юрий Любезнов постоял перед кассой в раздумье, лениво соображая, не стоит ли пойти поискать попутку, подождал немного – идти не хотелось, плюнул в сердцах и ни шатко ни валко поплёлся наружу.

 

Несколько длинных ступеней, спускавшихся от колонн по подиуму к земле, были обильно усыпаны подсолнечной шелухой. Прямо на ступенях сидели и со скучающим видом терпеливо ждали автобуса на Терскол несколько балкарских женщин с морщинистыми обветренными лицами, о чём-то тихо переговариваясь между собой на своём шипяще-гортанном языке. Они были одеты в однообразные длинные холщёвые юбки и наглухо повязаны одинаковыми серыми платками. На руках одной из них спал, туго спелёнатый и обёрнутый блёклым, бывшим когда-то розовым ватным одеяльцем, ребёнок. Рядом с женщинами, на ступенях и в пыли на земле, лежали грубые мешки, связанные попарно, чтобы удобнее было перебросить их через плечо, когда придётся нести.

 

Стояла непривычная жара, хотя солнце почти не выглядывало из-за туч. Горы вокруг расселись бесстыже голые и серо-ржавые, в крапину, как будто их тоже посыпали подсолнечной шелухой. На выглядывающих из-за угрюмо-серых домов освещённых склонах изредка появлялись неестественно розовые и жёлтые бегущие пятна солнца. Юрий Любезнов мазнул пальцем по одной из колонн, выкрашенных известью, – на пальце остался густой белый след. Юрий вздохнул, чертыхнулся, махнул рукой – дескать, всё равно – и прислонился плечом к колонне, опустив рюкзак на верхнюю ступень. Он снял лыжную вязанную шапочку – обнажилась блестящая загорелая лысина, смешно контрастирующая с его моложавым лицом. Юрий прикрыл веки, сморенные дрёмой, в закрытых глазах забегали яркие круги, шары, светящиеся чёрточки и точки.

 

– Вы далеко, молодой человек?

 

Любезнов открыл глаза, нехотя обернулся на голос – рядом стоял на две головы выше Юрия, плотно сбитый человек, похожий на циркового борца в тяжёлом весе времён Ивана Поддубного, с лихо подкрученными кончиками усов и в широкополой шляпе. Глаза его неопределённого тёмного цвета щурились то ли от неожиданно яркого света, то ли от готового вот-вот прорваться наружу смеха.

 

– В Терскол, – ответил Юрий Любезнов.

 

– Значит, попутчики. Турист?

 

– Нет. Я там работаю. И живу.

 

– А я смотрю – рюкзак, думаю – турист. Значит ошибся.

 

– Это для бумаг. Чертежи, планы, отчёты, сметы… Чего другого, а бумаг у нас хватает. Это точно.

 

– Да-а, – неопределённо протянул человек, назвавшийся попутчиком. – Что-то автобус чересчур запаздывает. – Было заметно, что он не прочь затеять беседу с новым знакомым.

 

– Здесь всегда так! – ворчливо заметил Юрий. – То авария, то дорога плохая, то ещё что-нибудь. – Разговаривать ему не хотелось, он подумал: «Вот пристал, ей-богу!», но проговорил скорее по инерции, нежели из желания продолжить вялую беседу: – Порядочки в этом Тырныаузе – поискать. С билетами вот всегда морока… Чёрт бы их всех побрал!

 

– А что это: Тырны-ауз? Не знаете?

 

– Как не знать! Я здесь всё знаю – от и до. Тырныауз – означает ущелье ветров. Здесь всегда дует. Даже когда кругом тихо. Вот и сейчас – видите, как дует? Как в аэродинамической трубе.

 

Подошла бездомная собака и посмотрела на беседующих мужчин почти человечьими глазами. В них читался молчаливый вопрос: «Совесть у вас в натуре есть?». Она подождала ответа, безнадежно вильнула свалявшимся крючковатым хвостом и побежала, прихрамывая, прочь.

 

– Жаль, колбасы нету, – проговорил собеседник. Юрий Любезнов промолчал не то с осуждением, не то тоже с сожалением.

 

Мимо по серой асфальтовой дороге прополз, фырча и выпуская клубы чёрного удушливого дыма, тягач, тащивший низкий трейлер, нагруженный серыми железобетонными плитами. Плиты были положены в ряд одна на другую и обвязаны поперёк толстой ржавой проволокой. Между ними, в просветах, торчали торцы толстых деревянных прокладок.

 

– К нам повезли, – то ли хвастливо, то ли пренебрежительно сказал Юрий Любезнов. – Многопустотный настил. Пролёт – шесть метров. Держит нагрузку – 140 килограмм на квадратный метр.

 

– А что вы строите? – заинтересовался попутчик.

 

– Коммунизм. Как везде. Боюсь, за двадцать лет не успеем.

 

– Нет, я серьёзно.

 

– Если серьёзно, то лучшую в стране базу отдыха, туризма, альпинизма, горнолыжного и конькобежного спорта в районе Приэльбрусья. Длинно, не очень складно, зато точно.

 

– Разве может быть конькобежный спорт в горах?

 

– Ещё как может! Что вы! У нас в Итколе запроектирован настоящий стадион. Приезжали из Москвы лучшие специалисты, сделали пробную заливку катка, дали заключение, что быстрее льда нет нигде в Союзе. Лучше даже, чем в Медео. А уж про Давос и прочие известные альпийские курорты – говорить нечего.

 

– Это почему так?

 

– Вода такая. Из Баксана.

 

– Вот как.

 

Подошла группка навьюченных альпинистов: четыре парня и две девушки. Альпинистки были некрасивые как на подбор. Одна из них, совсем коротышка, спросила тоненьким, едва слышным голоском, ни к кому конкретно не обращаясь, словно задавала риторический вопрос в пространство:

 

– Что, не было ещё автобуса?

 

Ей никто не ответил. И так ясно: раз ждут, значит, не было. Они молча уселись на свои огромные рюкзаки с многочисленными карманами, клапанами, застёжками и ремешками. К рюкзакам были приторочены ледорубы, кошки, спальные мешки, связки толстых верёвок, палатки-серебрянки. «Сразу видно – новички!» – решил Юрий Любезнов. – Слишком уж много всего навьючено». Из-за угла близстоящего здания появились несколько балкарцев в высоких, чуть раструбом кверху, шапках из лоснящегося коричневого каракуля. Балкарцы разговаривали громко, точно были тугоухие или не беседовали, а ругались. У самого молодого чёрные жгучие глаза смотрели пронзительно и бегали по сторонам, словно он искал, кого бы ещё зарезать. Альпинисты молчали, молчали и вдруг запели нестройно и фальшиво:

 

Помнишь, товарищ, белые снега,

Стройный лес Баксана, блиндажи врага?

Помнишь гранату и записку в ней,

Ту, что сохраним мы для грядущих дней?

 

Позади автостанции, закрытая какими-то невзрачными постройками, к тому же ещё и в провале крутых берегов, приглушённо шумела и бормотала, перекатывая камни, горная река.

 

– Что это: Баксан? Вы не знаете?

 

– Да вон там – река! – Юрий Любезнов пожал плечами и показал рукой.

 

– Нет. Это я понимаю. Меня интересует, что означает это слово в переводе на русский язык.

 

– А-а. Просто это имя кабардинского героя. Давно дело было – при царе Горохе. Героя этого будто бы звали Бачсан. А после как-то само собой получилось – Баксан. Может правда, может, нет – врать не стану…

 

Около тщедушного балкарца, стоявшего рядом с тем, что грозно зыркал из стороны в сторону глазами, остановился неизвестно откуда появившийся худощавый человек в грубом брезентовом плаще и высоких, выше колен, резиновых сапогах. В руках он держал удочки, лицо с впалыми щеками выглядело чересчур загорелым и было вдоль и поперёк испещрено глубокими морщинами и складками, как будто его когда-то исполосовали кинжалом; за спиной, на одном плече, висел тощий вещевой мешок. Этот человек невзначай задел мешком балкарца, тот обернулся с недовольным видом, белки глаз его сверкнули жёлтизной; узнав знакомого, он расплылся в улыбке, обнажив золотые зубы и показывая деланную радость от встречи.

 

– Салям, Михалыч! – воскликнул он, изображая низкий поклон.

 

– Здорово, коли не шутишь, – ответил человек в плаще, не выказывая при этом никаких видимых признаков радости.

 

Голос у него был сиплый, пропитой, простуженный, что выдавало в нём, по всей видимости, заядлого рыбака.

 

– Смотрю, не иначе как форель ловишь? – спросил балкарец из вежливости, для поддержания разговора, готового угаснуть.

 

– Что поймаю, всё моё. Делиться ни с кем не стану.

 

– Нельзя форель ловить – заповедник…

 

– Э-э! Нельзя-пеньзя. Я это слышал. Ты, Исмаил, пока ещё дурак. Как есть – дурак. Не обижайся, я тебе дело говорю. Для твоей же пользы. На каждый замок есть свой вороток. Понял? Денежки – вода, а вода дырочку завсегда найдёт. Понял?

 

Молодой балкарец с бегающими глазами остановил свой взгляд на этом рыбаке. Юрий Любезнов подумал: «Наверное, решил для себя: вот его-то как раз и надо сейчас зарезать».

 

Ветер гнал по земле и асфальту опавшие прошлогодние жухлые листья, подсолнечную шелуху, обрывки бумажек. Возле автостанции то и дело возникали завихрения и сыпали сор в глаза. Юрий проморгался, спустился по ступеням, остановился в нерешительности на последней, неловко нагнулся к земле, поднял грязный билет, разглядел его и украдкой сунул в карман.

 

– А что он совершил?

 

– Кто? – От неожиданности Юрий вздрогнул, будто его поймали на месте преступления или уличили в чём-то нехорошем.

 

– Да вот, этот самый… Бачсан.

 

– А-а… – с облегчением протянул Юрий, продолжая поглядывать вниз, точно искал что-то или пытался понять, уж не заметил ли кто-нибудь, что он поднял с земли билет. – Рассказывают, что когда-то, во время оно, я уже говорил – при царе Горохе, на Кабарду напали свирепые дагестанцы. Они якобы хотели украсть для себя невест. Считается, что кабардинские девушки самые красивые. Среди кабардинских воинов было восемь храбрых братьев. Старший среди братьев и был как раз Баксан. Ну, само собой, эти ребята геройски сражались, бились до последнего. Но дагестанцев оказалось намного больше: на каждого кабардинца десять дагестанцев. И все кабардинцы погибли, сражаясь за свободу и независимость. Им предлагали жизнь, но надо было покориться. Они же предпочли смерть плену и рабству. Последним погиб Баксан. Его притеснили к самой реке – она становится страшно бурной, когда в горах тают снега. Баксан бросился в стремительный поток, хотел переплыть реку, но камни утянули его в бурлящую глубину, и он утонул, как Чапаев. Потом эту реку назвали его именем. Старики говорят: чистая вода – это душа Баксана, а бурное течение – его гнев.

 

– Да вы прямо Джамбул! Я только не понял, причём здесь девушки. И, скажу вам честно, Чапаев как-то здесь ни к селу, ни к городу.

 

– Про Чапаева я просто так сказал – для сравнения. А девушки… Кто их знает! Просто – так говорят. Только брехня всё это – красивые легенды. – Юрий вытащил из пачки сигарету, размял её, прикурил, пряча горящую спичку в сложенных ковшиком ладонях – промежутки между пальцами осветились красным. – Врут всё. Как всегда и везде.

 

Наконец подкатил долгожданный автобус, фырча и взрёвывая мотором, как будто был недоволен, что

его заставляли так долго ехать. Синяя краска на его помятых боках облупилась и покрылась толстым слоем пыли. Альпинисты дружно оборвали песню так же внезапно, как полчаса тому назад начали петь. Они стали подтаскивать свои кажущиеся неподъёмными рюкзаки, рывками переставляя их за лямки по земле. Балкарцы тесно столпились у автобуса и терпеливо ждали, когда отворится дверь и выйдут приехавшие пассажиры. Вскоре все приехавшие вышли, шофёр захлопнул дверь, вышел через другую, легко соскочив на землю, и скрылся в здании автостанции. Те, кто прибыл к месту назначения, подхватили свои вещи и ушли, с облегчением сознавая, что долгая и опасная дорога для них завершилась.

 

Несколько остальных, кому предстояло ехать дальше, выбрались из автобуса, чтобы размять ноги и отправились прямым ходом в станционный туалет – деревянный белёный сарай, остро пахнущий хлоркой, с двумя расшатанными в петлях дверьми, обозначавшими две половины: мужскую и женскую. На обеих дверях, по-видимому, для освещения того, что находилось внутри, были выпилены коряво небольшие отверстия на уровне глаз: на женской в виде сердечка, на мужской – обычный квадратик.

 

– Вы не были в здешнем туалете? – спросил Юрий Любезнов попутчика, и тон, и выражение лица, с которыми он задал этот вопрос, свидетельствовали о крайней степени брезгливости.

 

– Нет. А что?

 

– Ничего. Просто не советую в него заходить. Чтобы не расстраиваться. А заодно не испачкаться.

 

Минут через десять шофёр, дядька цыганского вида, в замызганной кепке и засаленной телогрейке, простроченной вертикальными швами, забрался в автобус со стороны водительского места, уселся поудобнее в кресло, отодвинул рукояткой длинную штангу, запиравшую дверь, и крикнул:

 

– Кто с билетами от Нальчика – сначала!

 

Вошли несколько человек.

 

– Все? – спросил шофёр, широко зевая.

 

Ему никто не ответил, он закрыл дверь, обернулся, пересчитал с помощью указательного пальца тех, кто вошёл, снова отворил дверь и сказал:

 

– Заходи! По одному.

 

– Сейчас обилечивать начнёт, – скептически произнёс Любезнов, скривившись лицом, как будто съел варёную луковицу.

 

– Как вы сказали?

 

– Обилечивать. Новый глагол. – Любезнов ещё раз криво усмехнулся. – Здесь все так говорят… Деньги возьмёт, прощелыга, а билета никому не даст. Это я точно знаю, не первый раз еду. А я вот всегда требую. Не поймите, что он мне позарез нужен. Просто из принципа. И даже отчасти во имя справедливости: вдруг совесть в нём заговорит, и захочет он стать честным человеком. Хотя вряд ли. За один рейс оберёт человек двадцать, а то и тридцать – вот десятка-двадцатка в кармане. Жульё, чёрт бы их всех побрал! – Он затушил окурок, прижав его пальцем к колонне, на которой остался горелый чёрный след, и швырнул щелчком смятый слюнявый комочек на землю с некоторым даже ожесточением.

 

Шофёр у каждого входящего спрашивал: «Куда?», брал деньги, отсчитывал сдачу, но билетов никому не давал, в то время как рулон с билетной лентой демонстративно лежал на видном месте. Никто и не спрашивал.

 

– Мне нужен билет, – решительно заявил Юрий Любезнов, едва поднявшись на нижнюю ступеньку автобуса. – Мне до Терскола.

 

– Садись, дорогой, не задерживай, пожалуйста, движение, – сказал шофёр. – Не волнуйся так сильно, слушай. Сейчас обилечу всех до одного. Не сомневайся. И не горячись.

 

Юрий пропустил своего нового знакомого к окну, а сам сел с краю двойного продавленного сидения и стал пристально следить за посадкой, как будто был контролёром и это была его работа. Альпинисты завалили своими рюкзаками заднее, на всю ширину автобуса, сидение, а сами уселись как попало на полу в конце прохода. Автобус набился до отказа, многие стояли в проходе, ухватившись руками за верхние поручни, хотя по правилам перевозка пассажиров «сверх сидячих мест» строго запрещалась, что вытекало из надписи на табличке, прикреплённой над лобовым стеклом. Сразу сделалось жарко, душно, запахло потом, мешками или тем, что в них находилось. Шофёр сказал что-то по-своему, балкарцы засмеялись.

 

– Шеф, не забудь про билет, – напомнил Юрий Любезнов. Было заметно, что он заставляет себя это говорить.

 

– Что ты так волнуешься, дорогой! – сказал шофёр, обернувшись вполоборота. – Я всё прекрасно помню. Приедем на место, оторву тебе хоть сразу все билеты – скажешь мне спасибо и сможешь ими подтереться. – Он добавил что-то гортанное, балкарцы снова засмеялись.

 

Шофёр захлопнул дверь, нажал на стартёр – в моторе что-то забулькало, заскрежетало, загремело, зачихало. Автобус дрогнул, словно несчастная лошадь, которую неизвестно за что хлестанули кнутом, и медленно, как бы нехотя, через силу, тронулся с места.

 

– Ну, вот, и поехали, – проговорил Любезнов, усаживаясь поудобнее.

 

– Да, – сказал сосед и стал смотреть в окно. Он снял шляпу и положил её на колени. Волосы у него были совсем седые, как зола на остывающем костре. – Право, ничего не могу узнать. Всё – новое, все эти красивые высоченные дома. Ведь я был здесь когда-то. Давно уж, правда. Этого великолепного города тогда ещё и в помине не было. Так – небольшое село, аул. Да, быстро стали строить – прямо на удивление… Хорошее было время, я вам скажу. Знаете ли, мирное и вместе с тем боевое. Комсомол, лёгкая кавалерия, ударные стройки – словом, настоящий энтузиазм. Во многих местах мне довелось побывать. Вы комсомолец?

 

– Что? – Любезнов плохо слушал, что ему говорил сосед, как видно, его мысли были заняты другим, что-то не давало ему покоя.

 

– Я спрашиваю: вы комсомолец?

 

– Да, конечно. А куда денешься? Все нынче комсомольцы.

 

– Что-то я вас не понимаю…

 

– Вы здесь работали? Я имею в виду – в этой республике? – спросил Любезнов, подспудно переводя разговор на другую, менее щекотливую тему.

 

– Работал. Я – энергетик. Строил Баксан – ГЭС, первенец Северного Кавказа по знаменитому плану ГОЭРЛО. Был главным инженером. Моя фамилия Плам, зовут Михаил Борисович. Не слыхали?

 

– Не приходилось. – Юрий Любезнов с интересом взглянул на соседа. «Сразу видно – начальник!» – подумал он с неприязнью, которую вряд ли бы смог объяснить сразу, если бы его об этом спросили.

 

– Теперь уже все позабыли… А в те годы на нашей стройке была даже такая шутка: всё в порядке, всё идёт по Пламу. Да-а, сколько лет прошло! Моя профессия уберегла меня от фронта, да и возраст, признаться, был уже не тот. Хотя я просился добровольцем – не взяли…

 

Автобус покачивало из стороны в сторону, почти как утлый кораблик во время лёгкой бортовой качки, и потряхивало на ухабах. Альпинисты недолго молчали и вдруг грянули дурацкую песенку про какого-то недотёпу, который ковыряет в носу. Они, по-видимому, испытывали постоянную потребность укреплять свой дух перед опасным восхождением.

 

Ковыряй, ковыряй, мой милый,

Суй туда пальчик весь,

Только с такою силой

В душу ко мне не лезь…

 

Балкарцы переглянулись между собой, но промолчали, как видно, соблюдая горский закон гостеприимства. Юрий Любезнов взглянул в окно справа, небрежно отстранив рукой одного из стоявших в проходе балкарцев, давая понять, что хочет что-то показать соседу.

 

– Вон мост, видите?

 

– Где? – спросил Плам, посунувшись вправо своим тучным телом.

 

– Да вон, вон, рядом с канаткой. Вот только что вагончик поехал наверх. Видите? – Балкарец чуть отстранился назад, оттеснив стоявших за его спиной, чтобы освободить обзор для этих нахальных русских, понаехавших тут. – Справа от вагончика внизу мост.

 

– Да-да, вижу. Теперь вижу. С виду какой-то зыбкий.

 

– Подвесной. С него Вера Флёрова упала и разбилась. Геолог. Это она нашла здесь молибден. Ещё в тридцать шестом году. После чего и стали строить на этом месте комбинат. И город. Как раз недавно отмечали юбилей – двадцать пять лет. Большой был праздник.

 

Проехали пустующий городской стадион с небольшими, но вполне современными трибунами из стоявших амфитеатром деревянных крашеных лавок и даже ложей под навесом для начальства. Юрий Любезнов не мог припомнить, чтобы на этом стадионе кто-нибудь когда-нибудь играл в футбол или занимался какими-либо другими видами спорта. Правда, бывает он в Тырныаузе нечасто, поэтому утверждать, что это на самом деле так, возможно, является преувеличением. Проплыла мимо вертолётная площадка. Вот уже полгода как она пустует. Вертолёты не летают. Почему – никто не знает. Зато полосатый конус на высоком шесте всегда торчит почти горизонтально. Он так надут ветром, точно флотская тельняшка, которая сушится на штаге яхтенной мачты.

 

– Вы что, яхтсмен? – спросил Плам, глядя в окно и одновременно рассеянно слушая болтовню Юрия.

 

– Нет. Так, иногда, когда бываю в Москве летом. Я – горнолыжник.

 

Автобус прибавил ходу, промелькнула новостройка с решетчатым башенным краном, торчащим перед оборванной уступами кирпичной кладкой, как журавль на одной ноге. Разом кончились дома. Горы придвинулись ближе к шоссе – сразу сделалось пасмурнее и тревожней. Баксан напоминал о себе глухим рёвом.

 

– Как же она погибла?

 

– Кто? – не сразу понял Юрий Любезнов.

 

– Вера, про которую вы говорили, когда мы проезжали подвесной мост.

 

– А-а. Они шли с мужем по мосту. Муж Веры тоже геолог был. Я уже вам говорил, здесь всегда сильный ветер. А в тот день был настоящий ураган. Ну, мост и перевернулся. – Юрий показал рукой, как перевернулся мост. – Тогда мост был не тот, что теперь. Этот никогда не перевернётся. Вера сорвалась, упала в Баксан и разбилась насмерть. А Борис – её муж – чудом удержался, ухватившись за трос. И ещё двое проводников разбились…

 

– Не двое, а трое, – буркнул сидевший сзади рыбак, державший удочки стоймя между колен и склонив на них голову.

 

– Может быть, и трое, – снисходительно ответил Юрий Любезнов, обернувшись вполоборота назад. – Не всё ли равно?

 

Впереди заплакал ребёнок. Дремавшая до этого балкарка принялась остервенело качать его на руках, но он не унимался, напротив, казалось, кричал ещё громче. Балкарка обнажила жёлтую, тощую грудь и дала её ребёнку, прихватив грязными пальцами большой тёмно-коричневый сосок, – плач сразу прекратился. Мать, убаюканная автобусной тряской, снова задремала.

 

Юрий Любезнов, между тем, продолжал рассказывать:

 

– Борис мучительно переживал её смерть. Я читал его письма. Кому – не помню. Я их видел в горкоме комсомола, на столике под стеклом, где висит её портрет. Молодая ведь совсем – двадцать три года. Тоже была комсомолка. Партия сказала – надо, комсомол ответил – есть. Бросила Москву, жила здесь в палатке. Дождь ветер, слякоть – всё нипочём. Романтика трудных дорог. И вот так глупо погибла, можно сказать, в расцвете лет. Борис решил поставить ей памятник. На том самом месте, где она нашла молибден. Начальники его не поддержали, не до того было. Его даже в чём-то обвинили. Год такой был, сами знаете… Но памятник ей Борис всё же сложил. Из камней – кусков руды. Он и сейчас там стоит. Борис трудился практически в одиночку, иногда только местные балкарцы помогали. Одного цемента на своём горбу затащил наверх не меньше полтонны. А недавно одну горку – отсюда не видно – там же, где памятник стоит, назвали «Пик Веры»… Потом грянула война. Борис, не раздумывая, пошёл добровольцем. Попал в разведку, поскольку имел большой опыт походной жизни. Просился в самые опасные задания, может быть, хотел, чтобы его поскорее забрала смерть в бою. Но остался жив и даже, кажется, не был серьёзно ранен. После войны вернулся сюда, в Тырныауз. Проработал год-полтора, не больше. Однажды отправился в ущелье Тю-Тю-су – как раз мы его с вами сейчас проезжаем, вот, по левую руку, – и здесь повесился…

 

– Застрелился, – заметил сидевший сзади рыбак. На этот раз Юрий Любезнов не счёл нужным отвечать, пропустив замечание рыбака мимо ушей – мало ли кто будет языком трепать.

 

– Почему? – спросил Плам.

 

– Кто его знает. Переживал сильно, не мог забыть. Мучился, видно.

 

– Да-а, – протянул Плам. – На всё люди шли.

 

Автобус тряско запрыгал по колдобинам, задребезжали стёкла. Проехали по мосту, явно нуждающемуся в срочном ремонте. Через окно, в раз¬ломы перильного ограждения, было видно, как внизу бурлит и плюётся пеной Баксан. Вода в реке была молочно-изумрудного цвета, перекатываясь по камням, она вскипала пенными кружевами. Автобус двигался медленно, переваливаясь с боку на бок, как хромая утка на суше. Заметно похолодало. Кое-где, на верху крутых склонов, стали появляться прихотливые пятна старого снега, низкое небо заволокло тучами. Юрий Любезнов проворчал:

 

– Вот черти, эти дорожники! Два года уже дорогу делают, и ни одного приличного моста. Как мост – так аварийный. Недавно отсюда самосвал ковырнулся. И что интересно: машина вдребезги, а водитель остался жив. Говорят, был сильно пьян.

 

Рыбак сзади вздохнул и сказал:

 

– Охо-хо! Грехи наши тяжкие, прости и заступись, Николай-угодник! Рыба, водка и зайцы приведут меня в старцы.

 

Альпинисты в конце автобуса надрывались охрипнув:

 

Только с такою силой

В душу ко мне не лезь…

 

Молодой чернявый балкарец – тот, которому не терпелось кого-нибудь зарезать, зло оглянулся назад и прикрикнул:

 

– Замолчите, слушай! Надоело, честное слово!

 

– Что, петь нельзя?

 

– Ехайте в свою Россию, там и пойте!

 

Альпинисты запели громче. Балкарец в ожесточении плюнул и свирепо забегал своими чёрными, как антрацит, глазами, проговорив сквозь зубы:

 

– Если бы мои глаза были пуля, честное слово, я бы ими выстрелил!

 

– А вон там, видите высокий серый камень и рядом засохший венок? – показывал Юрий Любезнов соседу. – Это не простой камень, это могила и надгробный памятник. Какой-то пьяный водитель не вписался в крутой поворот – и бултых в реку. Здесь так принято хоронить разбившихся лихачей. Таких памятников по краям дороги впереди ещё не один попадётся. Их тут, как грибов в берёзовом лесу.

 

– Да-а, – неопределённо протянул Плам, в который уж раз машинально поправив шляпу на своих коленях.

 

По краю почти отвесного скального обрыва замелькали покосившиеся белёные столбики, обозначившие опасный поворот дороги. Южные склоны гор были покрыты тёмно-зелёными ершистыми пятнами редкого леса, серыми длинными, расходящимися книзу клиньями каменных осыпей, ржавыми участками скальных выходов ломаной земной поверхности. Всё это, вместе взятое, если смотреть, сощурившись, напоминало косо наброшенную шкуру дикого зверя или вздыбленный панцирь какой-нибудь огромной доисторической черепахи. Дорога пошла вниз, миновав опасный участок, автобус покатил веселее. Два мохнатых ишака задумчиво стояли на пыльной обочине дороги, понурив непропорционально большие морды. У них был такой вид, будто они обречённо ждали конца света. Ущелье вдруг разом раскрылось веером в стороны, образовав довольно широкую долину. Вдалеке, над кулисами зубчатых ближних фиолетовых, за ними сиренево-серых, далее дымчатых гор показалось голубое небо с облаками и острые шапки снежных вершин. Они были не совсем белые, а скорее бледно-голубые, почти неотличимые от неба. Дорога снова поползла длинной унылой серой лентой, незаметно забирая вверх.

 

– А что, Эльбрус отсюда не видно? – спросил Плам.

 

– Нет. Пока нет, – ответил Юрий Любезнов. – Чуть дальше будет виден кусочек. Но это, конечно, совсем не то. Большое видится на расстоянье. Вот от Кисловодска вид классный. А ещё с Чегета напротив. Там вид вообще бесподобный, нигде больше такого не увидишь. Всё перед тобой, как на ладони – и обе вершины, и седловина, и даже «Приют одиннадцати» этакой козявкой выглядит. Вот построим на Чегет канатную дорогу, тогда каждый сможет полюбоваться всласть и пофотографировать на память.

 

Несмотря на табличку «Курить запрещается», прикреплённую рядом с водителем над лобовым стеклом, чтобы её невозможно было не заметить, все, кто был из пассажиров курящий, курили в автобусе. Попробуй-ка без курева обойтись в долгой дороге, да и делать особо нечего. Двое рабочих, возвращавшихся, как стало понятно из их разговора, домой из Нальчика, где они были в командировке, лениво переговаривались между собой.

 

– Интересное дело, слышь, Петро, – говорил один, сладко позёвывая, – как в Терскол едешь, незаметно что вверх. А как обратно, птвою мать, то сразу видно: всё вниз, вниз…

 

– А я вот был в Бурят-Монголии, – говорил, оживляясь, другой, – в гостях у дочки прошлым летом. Так там всё наоборот, птвою мать. Едешь, кажется, что вниз, а машина – еле-еле…

 

– Вверх!? Иди ты!

 

– Ага. Вверх, блям буду!

 

Мотор надсаживался, как будто был живой и выл с досады на бестолковых людей. Казалось, автобус вот-вот выдохнётся, станет и скажет в сердцах: «Пошли вы все к чёртовой матери! Больше не могу!». Но он всё полз и полз из последних сил, обливаясь горячим бензиновым потом на нижних малых передачах. Было заметно, что ему явно не хватает живительного кислорода на этой высоте.

 

– Верхний Баксан! – объявил шофёр, нажал на педаль тормоза, перевёл рычаг сцепления в нейтральное положение и выключил зажигание. Автобус с радостью остановился, мигая подфарниками и пыша жаром приходящего в себя двигателя, – Кому надо – вылезай! – Дверь со скрипом отворилась, приглашая приехавших пассажиров к выходу.

 

Горы в этом месте раздвинулись. Автобус стоял одиноко посредине широкой долины, густо усыпанной серыми округлыми камнями. Можно было догадаться, что здесь вволю погуляло русло Баксана. Справа, вдали под горой, виднелись белеющие домики села. Туда ещё предстояло людям топать и топать, ноги уморятся, пока дойдёшь до дома. Домики-сакли стояли хаотично, поднимались вверх террасами, то выступая вперёд, то прячась в складках гор, торчали только крыши.

 

Балкарцы выходили неторопливо, словно боялись потерять прирождённое достоинство жителей гор. Женщины сходили с крутых ступенек боком первыми, им никто не подавал руки. Мужчины степенно прощались за руку со всеми знакомыми, кому предстояло ехать дальше. Никто не спрашивал билета. В отворённую настежь дверь потянуло холодом. Юрий Любезнов зябко поёжился, передёрнул плечами, словно собрался исполнить цыганочку, привстал, посунулся вперёд, видно, собираясь сказать что-то шофёру, но передумал и сел обратно на своё место. Он заметно нервничал, поэтому говорил сбивчиво, обращаясь к своему попутчику:

 

– Вот напротив ущелье Адыр-су. Там высоко в горах – отсюда километров двенадцать будет – альплагерь «Спартак». Туда можно добраться только пёхом. Раз наши не выходят, значит им до Адыл-су. В Шхельду или Джантуган – это тоже альплагеря.

 

– А как же им туда, – показал рукой Плам, – провиант доставляют и всё такое прочее? Тоже «пёхом»?

 

– Нет, конечно. Снизу, вон в той щели, есть небольшая грузовая канатка, туда-сюда-обратно. А дальше на ишаках. Или на лошадях.

 

Наконец, все балкарцы, кто ехал до Верхнего Баксана, вышли. В автобусе стало заметно свободнее, в проходе уже никто не стоял, как прежде. Шофёр попытался оживить мотор ключом зажигания, но уставший двигатель заупрямился и ни в какую не хотел заводиться. Пришлось шофёру, чертыхаясь и матерясь в адрес неведомого начальства, вылезать из автобуса и ожесточённо крутить заводную ручку. При таком грубом насилии мотор не сразу, но сдался, завёлся, недовольный, словно говоря: «Мы так не договаривались!», и застучал неровно, с перебоями, звенящими клапанами. Поехали дальше. Юрий Любезнов продолжил прерванный неравным поединком между человеком и бессловесной машиной разговор:

 

– Наш директор, Лёша Малинин – он известная личность, заслуженный мастер спорта по альпинизму, – рассказывал, как был однажды зимовщиком в Джантугане. Собрался, говорит, как-то ночевать один в своей убогой хижине. Вышел перед сном помочиться, тишина кругом такая, что кажется слышно, как в чёрном небе звёзды мерцают. Вернулся, прилёг на свою колченогую кушетку с продавленными пружинами, поскрипел ими малость, дождался, когда дрова в печке прогорят, чтобы не угореть, закрыл вьюшку, разделся и улёгся окончательно. Только, говорит, задремал, вдруг слышу сквозь сон: грохот – ужасный. Ну, думаю, хана, всё – конец пришёл, лавиной, видно, накрыло. Выскочил, как был в одной нижней рубахе и подштанниках, босиком наружу – сам ни жив, ни мёртв. Смотрю, говорит, – а это наш Полкан на крыше над моей головой блох лапой вычёсывает и стучит, стучит изо всех сил по дребезжащему железу своей костяшкой…

 

– Хм. Забавная история, – промямлил Плам, улыбнувшись криво.

 

Автобус медленно продвигался вперёд и вверх. По обеим сторонам немного петляющей дороги тянулись, казавшиеся бесконечными, низкие полуразрушенные заборчики, сложенные насухо из округлых, словно приплюснутых в мозолистых ладонях человека, бурых и серых камней. Иногда попадались совсем развалившиеся строения, скорее даже жалкие остатки строений, и засохшие, почерневшие и замшелые деревья, как видно, в прошлом – фруктовые, что-то вроде алычи и кизила.

 

– Что это за камни? – заинтересовался Плам, глядя в окно автобуса.

 

– Труд человеческий! – напыщенно ответил Юрий Любезнов, проявив неожиданно склонность к образным и даже отчасти философским обобщениям. – Каждый раз, когда я, проезжая мимо, смотрю на эти старые камни, я думаю: давным-давно люди заслужили своим непрерывным тяжким трудом прощения грехов и рая на земле … Здесь жили балкарцы, это то, что осталось от их скудных жилищ. В сорок третьем году их всех поголовно выселили в казахстанские степи.

 

– Как это выселили?

 

– Как-как? Да вот так: служилые люди в голубых фуражках с красным околышем, да с винтовками в руках взяли да и затолкали всех в товарные вагоны-теплушки. Потом всех вывезли подчистую – женщин, де-тей, стариков, уцелевших молодых мужчин. У многих сыновья на фронте сражались – ни с чем не посчитались. Словом, всех до единого, под корень. Говорят, якобы немцам помогали… Вот так всё и во всём.

 

– Здесь разве были немцы?

 

– А как же? Были. Знаменитая горно-стрелковая дивизия «Эдельвейс», почти все сплошь – альпинисты. До войны многие из них с нашими в одной связке на сложнейшие восхождения Центрального Кавказа ходили. Говорят, двое в сорок втором шли в разведке, один наш, другой немец, встретились в низу Баксанского ущелья, где-то в районе Терскола, схватились за винтовки, потом узнали друг друга и молча разошлись. Немцы пришли с Кубани через перевал Хотю-Тау. Прогнали из знакомого им «Приюта одиннадцати» зимовщика, с ним вместе нескольких красноармейцев, отобрав у них предварительно винтовки, и заняли там оборону. А на второй, не то третий день водрузили на вершине Эльбруса свой фашистский флаг. Так и постреливали друг в друга: наши с Чегета по Эльбрусу, а немцы с Эльбруса по Чегету. Недавно, когда начали строить кафе «Ай» на Чегете, два молодых дурака нашли пару неразорвавшихся миномётных снарядов и бросили их в костёр. Одного сразу убило, другому ноги оторвало…

 

С каким-то противоестественным упорством альпинисты в автобусе пели всё одну и ту же надоевшую до тошноты примитивную песенку:

 

…в душу ко мне не лезь…

 

Баксан теперь был далеко внизу. Он казался светло-серой, поблёскивающей на поворотах лентой, расстеленной по дну ущелья. На плоских берегах его лежал мелкий серый гравий, словно обильно усеянный чьей-то щедрой рукой. Сверху это было похоже на рассыпанную фасоль. Вершины, выглядывавшие из-за передних тёмных склонов гор, приблизились и теперь стали действительно белыми, словно сахарные головы.

 

– Донгуз-Орун, – показал пальцем Юрий Любезнов на возвышавшуюся вершину с шапкой снега набекрень.

 

– Что это означает? – спросил Плам.

 

– Вон та гора. Четвёрка, если прямо по стене. В переводе с балкарского на русский значит «свиное рыло». Говорят, в этом ущелье раньше было много кабанов. Я сам ни разу их не видел. Балкарцы за ними не охотятся, им туров подавай – горных козлов; медведей, зайцев.

 

– Это правда, что они свинину не едят?

 

– Правда. Это ещё что! До сих пор невест крадут, правда, понарошку, кровники не перевелись. Хотя я ни разу, честно говоря, с такими пережитками не сталкивался. Впрочем, однажды в наш терскольский магазинчик завезли полукопчёную колбасу, сделанную из трёх сортов мяса: баранины, свинины и конины. Как будто специально, чтобы народ подразнить: балкарцы и другие мусульмане свинину не едят, а русские конину есть брезгают. Думали, залежится колбаса. Ничего подобного: расхватали ту колбасу в миг. И трескали потом за милую душу все подряд: и балкарцы, и русские, и даже евреи. Эту колбасу стали называть «Дружба народов». Ещё куры были, «синяя птица» назывались, до того худы.

 

В автобусе пахло бензином, семечками и табачным дымом. Однако все давно к этому привыкли, и никто на такие «мелочи» не обращал внимания. Сквозь непрерывный рёв обиженного мотора доносились обрывки разговора, затевавшегося чтобы скоротать время:

 

– Что, родила, блям?

 

– Нет. Аборт, курва, сделала. Ему назло, птвою мать.

 

– А он чего, ёптыть?

 

– А он ничего. Ушёл на хрен и конец в воду, ёлки с палками.

 

– Скажи на милость! Вот блям! И всё в абажуре… Я тут был в Бурят-Монголии, там тоже один хрен, блям…

 

Автобус вдруг резко затормозил, заставив всех пассажиров ткнуться вперёд, и остановился, хотя мотор, насторожившись, продолжал работать.

 

– Что ещё случилось на хрен? – засуетились, заволновались, загалдели полусонные пассажиры.

 

– Мост аварийный. Всем выходить, – как бы нехотя, будто делал великое одолжение, привычно объяснил шофёр причину остановки.

 

Все, негромко ропща, вышли, толкаясь, и с недовольным видом потянулись через мост пешком. День клонился к вечеру, стало сильно подмораживать. Воздух был чист и свеж в отличие от душной

«атмосфэры» внутри автобуса. Чувствовалась, ёлки с палками, высота над уровнем моря. На той стороне реки пассажиры остановились, оборотились назад и стали с интересом и опаской наблюдать, как автобус будет медленно преодолевать аварийный мост. Грязные толстые доски под колёсами угрожающе прогибались и поскрипывали, готовые вот-вот треснуть пополам и сломаться. Альпинисты, легкомысленно одетые в ковбойки, выгоревшие на солнце, хлопали себя по бокам руками, чтобы весело согреться, будто пришла зима.

 

– Скажи: бублик.

 

– Быблик, – едва выговорил парень посиневшими губами под дружный смех окруживших его альпинистов.

 

– Молодец среди овец!

 

Как только уставший автобус перевалил через последнюю, лежавшую поперёк толстую жердь и остановился, все живо забрались в него и, отдуваясь и хакая, расселись по своим местам. Снова поехали. Дорога становилась всё хуже, автобус с трудом петлял, объезжая глубокие рытвины. При крутых поворотах пассажиров кренило то в одну, то в другую сторону, им приходилось хвататься руками за что попало, чтобы сильно не наваливаться на сидящего рядом соседа либо вовсе не свалиться в проход. В селе «Эльбрус» сошли двое рабочих, один из которых не раз бывал в Бурят-Монголии, и рыбак с удочками. На прощанье он пожал шофёру руку и сказал:

 

– Пакеда, братан! Спасибо что довёз и в целости, и в сохранности!

 

– Ни пуха ни хира! Всегда пожалуйста, – ответил шофёр осклабившись.

 

Билетов вновь никому не понадобилось. Сосны, на верхних участках горных склонов редкие, кряжистые, сильно разветвлённые, сучкастые, по мере того как спускались по склонам всё ниже, ко дну ущелья, сгущались, выпрямлялись, тянулись в вышину и вскоре встали стройным лесом по обе стороны дороги. Начиная от корней, коричнево-серые, с испещрённой глубокими морщинами корой, а выше янтарно-жёлтые, слюдяные, стволы дерев стояли прямые и высокие, украшенные на самых верхушках красивыми шапками пышной тёмно-зелёной хвои. Наверное, из таких стволов рубились в прежние времена корабельные мачты. Всюду притаились густые таинственные синие тени. Баксан уклонился далеко в сторону, ближе к противоположному борту ущелья. Только когда автобус делал остановку, был слышен его глухой ворчливый рёв.

 

– Адыл-су! – объявил шофёр и, остановив автобус, отворил дверь.

 

Альпинисты, покидая автобус, задевали своими огромными рюкзаками всех тех, кто сидел рядом с проходом. Балкарцы, пытаясь уклониться, посылали по адресу неловких носильщиков чертей на своём родном языке.

 

– Пока автобус стоит, давайте поскорей пересядем вперёд, – предложил Юрий Любезнов Пламу. – Меньше будет трясти, и обзор станет получше. – Они пересели на два ряда ближе к шофёру. Теперь можно было почти без помех обозревать дорогу и её окрестности не только через боковое, но и через лобовое стекло. – Наверное, забыл, паразит, про билет, – шепнул Юрий Пламу. – Но пусть не надеется, я этого дела так просто не оставлю.

 

Вдруг сразу стемнело, как это всегда бывает в горах. Казалось, ущелье сомкнулось, словно не желая впускать беспокойных людей в заповедные леса. Мечущийся свет фар выхватывал из сгустившейся тьмы бледные стволы сосен, стоявших, чудилось, сплошной стеной.

 

– Вон слева как будто небольшая просека. Видите? – Плам уже давно устал вертеть головой и навряд ли заметил в темноте просеку, но из вежливости кивнул. – Это тропа на перевал Бечо. Наш директор, Лёша Малинин, я уже вам говорил про него, в сорок втором году переводил через этот перевал в Сванетию, затем в Грузию, эвакуируемых из Тырныауза работников вольфрамо-молибденового комбината. Если я не ошибаюсь, полторы тысячи человек. Многие тогда обморозились, а двое или трое замёрзли насовсем. Для такой массы людей не так уж и много, согласитесь. А немцы захватить Тырныауз так и не успели.

 

– Вот как, – сказал Плам. – Это интересно.

 

Справа показался брезжащий просвет, и на другом берегу Баксана открылась небольшая тёмная долина, свободная от леса, где тут и там замелькали электрические огоньки.

 

– Это село Тегенекли, – пояснил Юрий Любезнов. – Здесь живёт древнейший старец этих мест Чока Залиханов. Говорят, будто бы он ровно сто раз поднимался на Эльбрус и последнее своё восхождение совершил в день столетия со дня своего рождения. Но я в эту красивую сказку не верю. По-моему, это чистой воды враки. Я сам поднимался на западную вершину и даже спустился оттуда на лыжах. Я знаю, что это такое, поэтому и не верю. Для столетнего старца это уже слишком. Этого не может быть, потому что не может быть никогда, как сказал классик.

 

Проехали теперь уже по крепкому мосту, и дорога вновь углубилась в лес. Дальше она почти не петляла, автобус покатил веселее, чуть ли не вприпрыжку, стало меньше трясти, видно, недавно положили новый асфальт. Было слышно только довольное урчание мотора, почувствовавшего скорый конец пути. К его прерывисто жужжащему порёвыванию иногда добавлялся монотонный рёв прячущегося в лесу Баксана, как будто они спорили между собой, кто кого переревёт. Автобус в который уж раз остановился, из него степенно, не торопясь, вышли один за другим трое последних балкарцев. В автобусе остались лишь Юрий Любезнов, Плам и шофёр.

 

– Это Байдаевы, – тихо сказал, повернув голову к Пламу, Юрий Любезнов, когда дверь за вышедшими в темноту людьми захлопнулась и шофёр привычным движением руки включил первую передачу.

 

– Вы что, их знаете? – спросил удивлённый Плам, не замечавший до этого никаких признаков знакомства между своим разговорившимся в пути молодым попутчиком и этими тремя балкарцами.

 

– Да нет. Всё очень просто – обыкновенная дедукция. Здесь расположено под горой маленькое село Байдаево. Кстати, последнее перед Терсколом. Давно известно, что все, кто в этом селе проживает, по фамилии – Байдаевы. В каждом доме одни только Байдаевы. Раз эти трое здесь сошли, значит они тоже Байдаевы.

 

– Ну, знаете ли! Ваш вывод скорее напоминает силлогизм, чем имеет отношение к дедукции. А если эти трое приехали к своим друзьям в гости или по какому-нибудь делу из другого села?

 

– Да что вы! Какие в этом захудалом селеньице могут быть дела? И в гости здесь ходить по темноте не принято.

 

Около шофёра запрыгал красный огонёк папиросы. Он становился то ярче, то совсем пригасал. Словно почувствовав, что почти полностью освободился от живого человечьего груза, автобус помчался стрелой, демонстрируя ровное, довольное урчание.

 

– Сейчас будем проезжать Долину нарзанов, – проговорил оживившийся к концу пути Юрий Любезнов. – Здесь, чуть ниже от дороги, нарзанный источник… Пожалуй, уже не видно – совсем темно. – Он приподнялся и, навалившись грудью на соседа, при этом смяв лежавшую на его коленях шляпу и не заметив этого, прижался носом к стеклу. – Нет, не видно. – Он вернулся на место. – Но можете поверить мне на слово. Представляете? Целая река нарзана! И совершенно бесплатно. По плану, – при этих словах Плам усмехнулся, – мы должны начать здесь строительство завода по розливу нарзана. Примерно такой же, как в Боржоми. А пока на этой поляне – дикое Гуляй-поле. Летом народу – пушкой не прошибёшь. Приезжают на халяву целыми семьями чёрт-те откуда. Загорают, жарят шашлыки, пьют нарзан. А мужики нажрутся водки, нальются до чёртиков, наматерятся, наблюют – и в драку. Это у них называется культурно отдохнуть.

 

– Слушаю я вас, молодой человек, – странно мне как-то…

 

– Почему? – встревожено удивился Юрий Любезнов.

 

– Вот вы молоды, комсомолец, спортсмен, любите горы, а видите всё в каком-то мрачном свете, точно старик, право.

 

– Ничего не в мрачном. Как есть на самом деле, так и вижу. И право и лево – это уж как вам будет угодно. Надоело! Хватит нам лапшу на уши вешать. Про коммунизм, нового советского человека, зарю и всё такое… Про дружбу народов, про постоянные успехи и так далее…

 

Замолчали. Теперь надолго. Каждый, немного надувшись, остался при своём мнении, готовый вот-вот ввязаться в нескончаемый спор. Свет фар скользнул и на миг осветил плакат, растянутый сбоку от шоссе между деревьями. Он был сильно выцветший, когда-то, по-видимому, кумачовый, белыми крупными полуосыпавшимися буквами на нём было начертано: «Жить и работать по-коммунистически!».

 

– С этого места начинается наша «ударная» стройка, – миролюбиво проговорил Юрий Любезнов. – Гостиница «Иткол», а рядом с ней стадион с катком, о котором я вам рассказывал. Я работаю технадзором. Вообще-то я ракетчик, окончил МАИ, проработал по распределению ряд лет на секретных полигонах. Но захотелось пожить в горах. – После короткой паузы он показал рукой в окно. – А вот здесь шоссе отходит к Чегету. Там строится первая в нашей стране кресельная канатная дорога. В основном она предназначается для лыжников. Конечно, ею будут пользоваться туристы, которые идут пешком на перевал Донгуз-Орун, и, я думаю, многочисленные экскурсанты, которые захотят сфотографироваться на фоне Эльбруса.

 

– А вы сами здешний? – спросил Плам тоже миролюбиво, стараясь замять возникшее в недавнем разговоре напряжение, дабы избежать идейного конфликта; ответ на свой вопрос он знал заранее.

 

– Нет. Москвич.

 

– Вот это правильно. Одобряю. Настоящая жизнь начинается далеко от Москвы. Не жалеете, что уехали?

 

– Чего жалеть? У меня здесь отдельная квартира. Двухкомнатная. Со всеми удобствами. Не то что в Москве – комната в коммуналке. Платят прилично: полторы с лишним на руки. Плюс командировочные… Знаете, надоела мне эта Москва – шум, толчея, суета, духота. Не по мне это. Тут – воздух, вода, горы – красота неимоверная. Вот завтра, если распогодится, прояснится, увидите Донгуз-Орун, Накру, Кугутайчики – поймёте, что это такое. А главное – на лыжах можно кататься по-настоящему. Я фанат горных лыж, у меня первый разряд… Как только свободная минутка – я на лыжах. Поверите, нет ли, я радио слушал за год раз пять, не больше. Ни тебе телевизора, ни газет… Ни футбола. Я этот футбол не перевариваю. Был один раз на стадионе «Динамо» в Москве – орут, свистят, дерутся, мне ни за что ни про что бока намяли и в ухо заехали. С тех пор зарёкся. И смотреть не хочу. Иногда в клуб строителей кино привозят…

 

– Женаты?

 

– Женат, ага, – со вздохом произнёс Юрий Любезнов. – Дочка у нас. Лялька. Два года ей. Такая забавная! Только с женой как-то не совсем получается ладно – всё через пень-колоду. Словом, признаюсь честно, нелады у нас… Я отца своего сюда вытащил, пусть хоть на горы посмотрит на старости лет. Геннадий Васильевич его зовут. Кладовщиком у нас в дирекции работает. И по дому, с внучкой, помогает…

 

Помолчали. Плам выдержал короткую паузу, потом спросил:

 

– А работа как?

 

– Ничего. Нормально. Только зло берёт – жульё кругом.

 

– То есть как это жульё?

 

– Да вот так. Что вы сами не знаете? Кругом одна показуха. Сколько денег зря, на ветер, не счесть. И каждый норовит объегорить государство. Обидно. За страну обидно. А сделать ничего не можешь… Вот вы заслуженный человек, голова вся седая, знаете хоть одного по-настоящему честного и порядочного человека?

 

– Хм. Интересный вопрос. Что называется, не в бровь, а в глаз.

 

– Ну, и вот. Рабочему не припишешь – уйдёт. Ручкой помашет – только его и видели. А другого откуда брать? То-то и оно. План не покажешь, начальство так взгреет, что будь здоров, только держись. А план – одна липа, волюнтаризм. Третий год срок переносят. И ничего, как будто так и надо.

 

– Да кто ж вам виноват?

 

– Ну, уж это я не знаю. Только не я.

 

– Хм. Интересно это у вас получается.

 

Сквозь чёрные деревья замелькали огни. Проехали ярко освещённую небольшую местную гидроэлектростанцию, примостившуюся под темнеющим бугром, по которому круто спускались плохо видные, скорее угадываемые, особенно для Плама, толстые трубы водосброса к турбинам.

 

– Вот и Терскол, – сказал Юрий Любезнов.

 

Кругом едва виднелись тёмные недостроенные дома, около них земля была разворочена, будто воронками от бомбовых ударов, и лежала чёрными кучами, нашпигованными, словно осколками, чуть светлеющими округлыми камнями. Автобус несколько раз свернул и остановился, заглохнув, не дожидаясь выключенного зажигания, возле двухэтажного серого дома с тускло освещёнными окнами, которые отбрасывали на асфальтовую отмостку и чёрную землю рядом с ней жёлтые квадраты призрачного света.

 

– Приехали, – сказал шофёр; по его хриплому голосу было понятно, что он зверски устал и ждёт не дождётся, когда можно будет завалиться спать, чтобы завтра рано утром отправиться в обратный путь.

 

Юрий Любезнов замешкался у выхода и решительно заявил:

 

– Мне билет, пожалуйста! От Тырныауза до Терскола.

 

– Да на, на, на, возьми ты свой сраный билет, подавись им на хрен! – огрызнулся шофёр и сунул ему в руку скомканную бумажную ленту. – Можешь им подтереться, когда приспичит.

 

Юрий Любезнов легко спрыгнул на землю, следом за ним сошёл Плам; он медленно взглянул в чёрное небо.

 

– Ни единой звёздочки! Мне казалось по дороге, что здесь будет чистое небо, а приехали – хоть глаз коли.

 

– В горах всегда так: светит яркое солнце, а через минуту может дождь ливануть, либо снег повалит сплошной стеной. Время такое – скоро зима.

 

Юрий Любезнов, как и прежде, в Тырныаузе, был в лыжной вязаной шапочке «петушком»; Плам нахлобучил себе на голову мятую шляпу с обвислыми полями. Кончики задорных усов его, лихо закрученные кверху при посадке в Тырныаузе, теперь, в Терсколе, заметно поникли. То ли от сырой погоды, то ли ещё от чего другого.

 

– Теперь вы куда? – спросил Юрий Любезнов.

 

– Говорили, на турбазе места есть. Я ведь на один день только. Побродить, посмотреть, на горы полюбоваться…

 

– Тогда подождите, я вас провожу. А то в такой темноте не найдёте. – Он скрылся в подъезде и через несколько минут вышел без рюкзака и с небольшим фонариком.

 

Они пошли сначала вниз по дороге, по которой только что приехали, потом свернули на тропу. Свет от фонарика освещал на земле рыскающий колеблющийся круг; в центре он был значительно ярче, чем по краям. Вдруг Юрий Любезнов остановился в нерешительности.

 

– Простите, Михаил Борисович… Борисович, кажется?

 

– Да.

 

– Я хочу спросить: вам ваш билет нужен?

 

– Какой билет? – в голосе Плама сквозило недоумение и даже испуг.

 

– Ну, автобусный. Вот мы сейчас ехали с вами из Тырныауза. Мне для отчёта… Понимаете, для авансового отчёта он мне нужен. Что, я свои деньги должен тратить, что ли?

 

– Так вам же дал шофёр билет.

 

– Мне про запас. Иной раз попутка подберёт. Когда вообще бесплатно, если крупно повезёт, а когда дашь водителю полтинник – и всё в ажуре. А в авансовом отчёте напишу, что ехал автобусом, там всё же два рубля с копейками. Приходится устраиваться, курочка по зёрнышку клюёт. Кто как может, а голь на выдумки хитра, ха-ха-ха. А наша бухгалтерша, Рахиль, такая зануда: ей лишь бы билет был. Какой – ей неважно. Она сослепу всё равно ничего не разбирает. Мне не обязательно от Тырныауза, можно и от Нальчика… Любой билетик сгодится.

 

– Ах, вон оно что. Так у меня нет билета. Водитель мне его не дал, вы же сами видели. Он вообще никому не дал билета, кроме вас одного.

 

– Фу, чёрт! Действительно, – промямлил Юрий Любезнов и, чуть сгорбившись, пошёл вперёд.

 

Вскоре он остановился, будто наткнувшись на невидимую преграду, и направил луч фонарика на едва белевшую из темноты стену.

 

– Вот это и есть турбаза, – сказал он поскучневшим голосом. – Всего вам хорошего. – Он собрался было протянуть ладонь для рукопожатия, но в последний момент передумал и добавил нерешительно: – Если возникнут проблемы, милости прошу ко мне. Дом два, подъезд второй, квартира семь. В тесноте да не в обиде. Как-нибудь разместимся на одну-то ночь…

 

– Спасибо, – сухо ответил Плам и тоже не подал руки.

 

Он долго стоял и смотрел, как удаляется шарящее по земле овальное пятно света. Оно колебалось и маячило, как будто то был мигающий свет от подвешенного на столбе ночного уличного фонаря, раскачиваемого ветром в ненастную погоду. «Должно быть, я старею», – подумал с грустью Плам. Он решительно повернулся в противоположную сторону и зашагал вдоль стены устраиваться в турбазе на ночлег.

 

_________