ТАТЬЯНА ОСИНИНА

ЗАПИСКИ

СРЕДНЕСТАТИСТИЧЕСКОЙ РОССИЯНКИ

 

Предисловие

 

Мир природы. Мир людей. Мир книг. Собственный характер. Собственная судьба. Как взаимодействуют и соединяются вместе эти миры в микрокосмосе нашей земной жизни.

Если рассматривать стенную мозаику вблизи, увидишь только отдельные детали, фрагменты, разноцветные смальты и единообразие лепки. Цельное впечатление, общая картина возникает лишь на расстоянии. Так и в человеческой жизни. В кажущемся хаосе нагромождений событий, счастливых и не очень моментов можно обнаружить определенные очертания, контуры своей судьбы, не столько сюжетного, сколько внутреннего развития темы.

Я автор бессюжетной, свободной, лирической, если хотите, прозы не претендую на занимательность любой ценой. Внешне моя задача скромна: сюжету и интриге я противопоставляю размышляющее «я», беспокойство духа, как сказали бы в старину. Мне всегда нравилась японская живопись, она ненавязчива, но дает огромное поле для твоей личной фантазии.

Мне приходится говорить от своего собственного имени, при этом я, естественно, жертвую таинственным ореолом, привилегией романиста на личное инкогнито.

В начале ХХ1 веке из какой-то библиотеке нашего города был вывезен целый грузовик книг, за ненадобностью, и свален на пустыре, в том числе и классика русской литературы. Среди прочих книг, которые мы с мужем пытались спасти, я нашла книгу Льва Васильевича Успенского «Записки старого петербуржца». Он не только не водил армий к столицам других государств, не только не вершил судьбы народов – он не был даже близок ни к кому из великих людей, но он написал удивительно мудрую книгу. Первое, что заставило его написать свои «Записки…» было, совершенно случайное воспоминание. Когда-то большого французского историка Олара спросили, какие документы ценятся сейчас выше всего на рынке, торгующем архивными сокровищами, он ответил, что высоко ценятся неопубликованные письма Наполеона 1, но бесценными является совсем простая вещь – приходно-расходная книжка французской хозяйки, матери семьи, с записями ее трат и поступлений за годы 1789-1794.

Да, конечно, воспоминания больших людей подобны письмам Наполеона. Но кто знает, может быть, то, что живет в памяти человека среднего, можно сравнить с такой домовой бухгалтерской записью, особенно если в ней, в памяти этой, отражается мысли среднестатистической россиянки во второй половине ХХ века и начале ХХ! века.

Двадцать первый век убыстряет свой ход. Жизнь непрестанно осложняется, но, не смотря ни на какие катаклизмы, Россия сохраняется, как единое целое, может благодаря нам, среднестатистическим. Мы в своей душе сохраняем код своей родины и передаем его из поколение в поколение.

 

. ВЕРИЛА И ЖДАЛА

 

С тех пор, как я лежала в больнице, я вроде и не спала вовсе, а так забывалась на время и в забытье чутко прислушивалась к самой себе: будто была моя голова из яичной скорлупы, неладно повернешься, хрупнет, разлетится на тысячи осколков. Это была лишь бесконечная цепь постоянно сменяющихся часов, заполненных душевной и физической болью. Вот и жила я, притаившись, тихонько.

И так же спокойно жили за окнами сосны. Иногда казалось мне, что и сгрудились-то они у больничного окошка, чтобы делить со мной беду мою. Раньше до болезни, я, не то чтобы любила сосны, а была к ним небезразлична. Трогали они мое сердце, радовали глаза тем, что высоко они занеслись над всеми, живя в вышине, своей гордой недоступной жизнью. Они всегда напоминали мне гордых людей. Мне нравилось их рисовать. Вот и теперь только открою глаза – сосны уже помахивают мне лапами: с добрым утром! Смотри на нас, любуйся нами! Да поправляйся быстрей! Видишь, как неповторима, как радостна жизнь!

И добрело все внутри у меня, возвращалась ко мне надежда.

Всякий раз, как я просыпалась, разными были сосны – и по цвету, и по настроению. Утром, да если на небе не облачка – стволы их светлого золотистого оттенка. К обеду, когда солнце поднималось, а небо от этого выгорало, сосны же будто жаркой медью наливались. А уж вечером! Горели позолотой от ствола до каждой иголочки, и солнце долго не могло выпутаться из их ветвей. В бессолнечные дни наряжались они темного бархата, одежды. А чуть-чуть расщедрится заоблачное солнце, подсинит небо – переодевались сосны в изумрудно-голубоватые накидки – глаз было не отвести.

Заболела я внезапно. Встал вопрос о моей жизни и смерти. Все было призрачно. Я как-то зависла вне времени. Бог, память и надежда стали моими спутниками – китами, на которых я удерживалась в океане боли и немощи.

Дни, недели, месяцы в больницах. В этом тихом, но таком больном мире. В гонке семьи, работы, общественных нагрузок я вдруг остановилась и попала в совершенно другой мир, в котором, как оказалось, еще не вывелись такие понятия, как доброта, милосердие, взаимопомощь. Я знала, что существуют больницы, даже иногда кратковременно лежала в них по своим женским делам. Судьба миловала меня до 49 лет, и вдруг…

В больнице свои правила. Все едят одинаковую еду, ложатся и встают в одно и тоже время. Я сначала не могла привыкнуть к этим порядкам. Но постепенно вошла в ритм этой жизни и этой необходимой монотонности – делала то, что делали другие. Утром, едва открыв глаза, уже чувствовала у себя под мышкой градусник, видела на тумбочке возле кровати лекарства, положенные сюда, пока я спала, медсестрой. К чувству благодарности, которое я испытывала ко всем медсестрам, врачам, санитаркам, примешивалось ощущение собственной беспомощности, граничащее со стыдом: словно я в неоплатном долгу за это внимание, за то, что вот я, совсем еще не старая – и такая беспомощная перед своей неожиданной болезнью. Со временем эти чувства сгладились, а огромная благодарность ко всем по сей день живет в моем сердце.

Серьезная болезнь, – оказалась серьезным испытанием. Когда-то я читала, что Бог посылает такие испытания сильным людям. Я себя сильной не чувствовала. Ночь в тихой палате полнилась тревожными мыслями, которые словно, обретая реальные очертания, метались по стенам зигзагами – образными фантомами, разрываемыми на часы всполохами света от уличных фонарей.

Я, обняв колени и вся, сжавшись, сидела на постели широко открытыми глазами оглядывалась вокруг, пыталась сосредоточиться и понять, что же произошло со мной за эти полвека и что будет дальше. И будет ли?

Любопытные дела земные. Человек самое разумное на земле существо, однако, и он порой не знает, как ему поступить в самых тяжелых обстоятельствах, как найти выход из той или иной жизненной ситуации.

С тех пор, как я попала в больницу, мысль эта все чаще и чаще приходила на ум. Вот и теперь сидя на больничной койке, я снова думала об этом и горько про себя усмехалась. Да, поздновато приходит иногда к нам прозрение…

И по-настоящему начинаешь ценить какие-то вещи, сожалея о прошедшем, лишь после того, как поймешь, что они безвозвратно потеряны.

Поднявшись с кровати, я делала четыре шага по направлению к двери, ведшей в коридор: и каждый раз я мысленно отсчитывала эти шаги, словно от этого что-то зависело. Четвертая палата, в которой я лежала, была четырехместной. Здесь все было бело-голубое, как в любой больнице, где я была на протяжении четырех месяцев: и стены, и окна, и двери, и тумбочки, и занавески на окнах. Медленно брела к окну в коридоре, почему-то окна меня манили к себе, мне хотелось видеть мир за ними.

После обеда тишина. Два часа, хочешь, не хочешь, лежи, отдыхай. В такие часы, минуты, я почему-то представляла себя летящей высоко в небе. Чудилась бесконечность этого небесного пространства, и неизвестна цель полета, но всегда сердце охватывало какое-то непонятное волнение, предчувствие чего-то необыкновенного и неизведанного. Я лежала, боясь спугнуть это, в который раз охватившее меня состояние, не шевелясь с крепко закрытыми глазами.

В такие минуты я пыталась ответить на многие вечные вопросы, которые и раньше-то мне не давали покоя: что такое жизнь, счастье, любовь, радость, судьба… Я всегда думала, искала на них ответы, но как-то отвлеченно. Сиюминутные заботы быта, семьи отвлекали меня. Болезнь стала переворотом моего сознания. Может так в жизни устроено, что здоровый человек всерьез не задумывается о вечных вопросах. Понимание, познание, видимо, не даются просто. Правы люди, когда утверждают, что человек проживает три периода своей жизни. В первом просто живет, во втором расплачивается за ошибки, а в третьем прозревает. И временные рамки этих периодов у каждого человека свои. Для меня третий период наступил в 49.

Я всегда воспринимала жизнь, как дар, чудо. Ведь рождение любого человека – результат совершенно непредвиденной, по нашим человеческим понятиям, непредсказуемой цепочки случайного. Разве не чудо, что незнакомые между собой люди вдруг встретились в определенное время, в определенном месте и потом дали жизнь новому человеку. Человеку абсолютно неповторимому, уникальному, которого никогда не было на земле раньше и никогда не будет потом. А дальние «вероятности» нашей судьбы и проследить до конца невозможно. Они уходят корнями к пращурам, в глубину веков. Какая же неисчислимая череда случайных встреч, жизненных ситуаций, переплетений человеческих судеб, природных и социальных катаклизмов: войн, революций, переселений народов, должна была сложиться в мозаику неповторимых комбинаций, что бы именно мне или другому конкретному человеку было даровано такое удивительное чудо – жизнь. Я с детства знала, то, что этот дар дается на время. 49 лет пролетели, как мгновение.

Значит, так наступает конец, размышляла я. Сначала я, веселая ходила по миру, не замечала расстояний. Все развлекало меня и не пугала тяжесть пути. Я с юношеским задором думала о том, что смогу подняться на гору, преодолеть любые препятствия. Потом я становилась старше, и мне уже хотелось покоя. Только сознание долга заставляло меня казаться такой, какой я была много-много лет назад – ловкой, отзывчивой, неутомимой. Но вечерами я чувствовала во рту горсть медных пятаков и в груди тяжелое биение уставшего сердца. Я начинала понимать, что тело начинает стареть, но душа возраста не чувствовала, поэтому, наверное, нагружала и нагружала себя работой, эмоциями, а надо было бы остановиться и просто полюбить жизнь. Не поняла простую истину, что есть наша Голгофа: тело возраст имеет, а душа нет. Поэтому я рассчитывала еще жизнь на годы вперед…

Раньше, до болезни, я не думала о конце своей жизни, хотя понимала, что так или иначе, он ждет каждого под этим вечным солнцем и немыми, холодными звездами. Не задумывалась о том, как беспрерывно, никогда не останавливаясь, работает и работает жизнь. Неисчислимое количество людей, беспрерывно появляются на земле, каждый проживает свою жизнь, определенной длины, которая кем-то отмеряется, каждый проживает свою судьбу, и уходит. Уже ушли мама, отец, бабушка, муж, близкие и знакомые. Я среди всех, в этом потоке жизни.

И вдруг, словно огнем полыхает мысль: « А на что могу рассчитывать я? Как обидно…49 лет…»

Может так в жизни и устроено, что абсолютно здоровый человек не может время прокрутить вспять. Только перестрадавший человек знает цену многим вещам. Больше докучали мне близкие и знакомые. Большинство из них соболезновали мне, пытались пережить мою боль, старались помочь, поддержать… Я читала по их лицам, что они жалели меня, понимая, что мне страшно не повезло, и удивлялись моему спокойствию.

Я все это старалась с достоинством принять, но мне было легче, когда я оставалась одна. Ведь внутри меня происходила огромная работа, менялся весь душевный настрой.

Рассвет прояснял, вымывал досиня окна, впускал жизнерадостное солнце в палату, ко мне возвращалась радость жизни. Я шепотом читала стихи, все которые могла вспомнить. В том числе и стихи моего любимого поэта Роберта Рождественского:

«… Не уставай от человеков.

Хотя устать от них легко,

Не уставай от чуда веток,

Хоть сквозь больничное окно…»

Сколько раз я читала его стихи со сцены, но только сейчас доходил до меня их глубинный смысл. Я училась прощать. Самым тяжелым испытанием, оказалось, простить саму себя.

Во всем я доверилась Богу. Будь, что будет. Наверное, на таких крутых виражах и проверяет Бог сила духа нашего, твердость нашего характера.

Училась ценить каждое прожитое мгновение. Так, наверное, устроен в молодости человек, что живет он будущим, не задумываясь о настоящем. А жизнь существует в мгновениях, оставшихся перед сном. В воскресные утра, а чаще во внезапных промельках: вдруг небо над головой обнаруживается, а под ногами – теплая, оживающая весной земля. Училась радоваться самому обычному дню. Корила себя, за то, что полвека металась из прошлого в будущее, упуская настоящее. Поучиться бы у зверья, для которых время механически числиться, и, может, поэтому звери всегда насторожены, что стерегут недоступную людям тайну. А если эта тайна и нам, людям, была известна, да вот, видно, забылась. Вот ведь, замечала же, в повадках детей она иной раз сквозила – в их любопытных взглядах, в их беззаботности и странной, раздражающей нас взрослых, медлительности. Увы! Мы, взрослые с годами переиначиваем детей на свой лад и даже не хотим замечать, что у детей можно было бы чему-то поучиться. Хотя бы просто радоваться жизни в каждый ее миг.

Только в экстремальной жизненной ситуации я начала учиться ценить настоящий момент, как с годами ценишь прошлое, воспринимать сегодняшнее столь бережно и нежно, будто воспоминания. Но, к сожалению, именно утраченное, упущенное и пробуждает воображение, только какое-то время спустя впечатление обретает фокус и в завершенной, застывшей, увы, форме хранятся в памяти, которая живет по своим законам. Ей, памяти, безразлично твое, сегодняшнее.

Вечно таинственная, неподдающаяся изучению субстанция – человеческая память. В последние годы я все чаще стала замечать, что у меня не хватает сил одолеть память. Вроде начинаешь думать о сегодняшних событиях, а память снова уносит в прошлое. Пожалуй, и раньше, когда еще и сорока мне не было, она не очень-то подчинялась мне – ведь ей действительно не откажешь, не прикажешь. В более поздней зрелости тягаться с памятью стало просто невмоготу. Она уносит и уносит меня в детство, юность, молодость. Впечатления детства всплывают в памяти наиболее яркими отдельными событиями. Вроде бы отрывает, непослушная, от насущных забот дня, тем не менее, она настойчиво и остро сверлит мозг, как бы говоря: «Не отвергай меня, потеряешь себя».

Наверное, после сорока у всех появляется этот сильный противник – собственная память, сильный и норовистый.

Память человеческая хитро устроена. Только кажется, что ты ею управляешь, но нет, нередко она тебя ведет, подчиняет, повелевает тобой. Она диктует свои законы. Первые из них одиночество, тишина, только шум ветра да шелест листвы ей не мешает. Оказалось, что и больничная койка – безбрежный океан для памяти. Она дельфином резвиться в нем, по своим причудливым маршрутам.

Наша жизнь – альбом фотографий, которые иной раз и не уложишь в единый сюжет. Память хранит цветастые и серенькие мгновения жизни. Они подчас кажутся случайными, но это не так. Ведь между ними и протекала моя жизнь. Мгновения – как зарубки и заметки, по которым можно найти дорогу в прошлое. Они отголоски и отблески жизни. Через них я слышала голоса прожитых лет.

Мне и в молодости было непонятным, как люди умеют списывать свое прошлое, как могут не уважать его – словно дворник с метлой в руках, выметающий двор от старых бумажек. Что за странное свойство душевной памяти, в которой нет уважения к пережитому, к собственной судьбе, к судьбе своей Родины. Почему-то от этого мне становится страшно.

Медленно день за днем перебирала я лоскуты своей жизни, как драгоценности из ларца жизни.

 

Скоро операция. Никто ни какой стопроцентной гарантии не давал. Мой больной маршрут пролег по городам: Кондопога – Петрозаводск – Санкт – Петербург.

Я верила и ждала.

Правы те, кто говорит, что Бог милосерден и всегда помогает человеку. Он сложил мозаику моего спасения. Нашлись деньги, помощь пришла от родных, друзей, от совершенно незнакомых далеких людей. Нашлись удивительные врачи.

17 апреля – операция.

Накануне операции я стояла в зимнем саду сосудистой хирургии НИИ им. Поленова. За высокими окнами падал мокрый снег. Снег сразу же таял, но настоящая весна еще медлила. Мокрая слежавшаяся прошлогодняя листва пожухла. Стала светло-коричневой. Казалась, земля, вдоволь накопившая зимой воды и ставшая от этого черной- пречерной, тяжело вздыхала в какой-то сонной дремоте. Только редкая молодая зелень на солнцепеках предвещала близость долгожданных теплых дней. Стояла и смотрела на деревья, облепленные снегом, на быстро идущих прохожих. Смотрела внимательно, впитывая всей душой этот прекрасный земной мир. Понимая, что завтра могу его не увидеть. Реальность была такова, что мне хотелось ущипнуть себя, проверить: я ли это, со мной ли это происходит, не сплю ли я?

Мне хотелось уйти к людям, смешаться с толпой и забыть, как кошмарный сон, свою болезнь. Непроизвольно катились слезы, но где-то сидящий здравый смысл, подсказывал, что если раскисну душой, то погибну. В мозгу эта мысль обрела четкие контуры, и он переключился на думы о душе. Я малоцерковный человек, в том смысле, что редко хожу в храм, плохо знаю церковные ритуалы, молитву читаю по бумажке, но я глубоко верующий человек.

Душа!? Вечная душа!? Что это такое. Я и раньше задумывалась о ней. Много читала, но негде не нашла точное определение душе. Человечество строит гипотезы, ищет… но, увы! Однако душа болит сильнее тела, это, наверное, что-то пронизывающее весь организм, чему не мешают ни стены, ни двери, то, что выходит из тела, когда человек умирает. Но где живет душа? Никто не знает. Я много читала об опыте людей после клинической смерти, читала, как пытались взвесить душу и получили какие-то очень небольшие граммы.

Я стояла и пыталась прислушаться к себе. Не обнаружив ничего конкретного, решаю, что, наверное, все же во всем организме. Как не парадоксально взбудоражена страхом была моя нервная система, а душа была спокойна. Это помогло успокоиться и обрести уверенность, я решительными шагами направилась в палату, на встречу завтрашнему дню, навстречу своей новой судьбе.

Через десять часов я проснулась в реанимационной палате, увешенная трубками, как новогодняя елка. Проснулась и поняла: я вижу, слышу, говорю, двигаюсь. Я – на Земле!

Решила проверить память, ведь операция на сосудах головного мозга. Вспомнила поименно всех родных, близких, друзей, мысленно поблагодарила их за помощь.

Я всегда была увлечена своей работой. Всегда ощущала подлинный интерес к своим знаниям, дорожила ими. Мне было важно узнать, сохранила ли я их после такого длительного наркоза. Мысленно пробежалась по основным датам истории России, чем несказанно удивила, только что подошедшего ко мне врача, который с озабоченным видом спрашивал меня, как я себя чувствую. После моего ответа, он долго смеялся. Мне понравился его смех, в нем чувствовалась радость от отлично выполненной работы. Уходя, заверил меня, что в его многолетней практике, это первый случай, когда больной едва избежав смерти, вспоминает историю России. Я в ответ тоже рассмеялась и заверила, что раз я вернулась к жизни, то и вернусь к творческому труду учителя истории.

Любовь всегда жила в моем сердце, после перенесенных испытаний я как-то острее почувствовала ее величие.

Сердце мое было переполнено любовью к жизни, ко всему и всем, что есть в ней. Пришло понимание истины, что все в мире держится на любви и доброте. Меняются цивилизации, меняется все вокруг: города, техника, одежда, а любовь и доброта остаются вечными ценностями. Прикоснувшись к ним, ты понимаешь их бессмертность.

После всех послеоперационных процедур, я уснула, и мне приснился удивительный сон.

. … Жизнь продолжалась: длился все тот же извечный размеренный круговорот. Из триста шестидесяти пяти дней, составляющих полный год на этой теплой и ласковой планете, дни конца мая, начала июня выдались яркими, солнечными, наполненными чистой ясностью и свежестью юности. В такие дни чувства обостряются. Сильнее воспринимаются цвета и запахи, беспричинное веселье наполняет душу. Струящие потоки солнечного света молодят все вокруг. Однако славянская Леля – Богиня трепетных весенних ростков, первых цветов уже уступила место Богу Ярило, который дарил земле страсть кипучую и нежность. Оттого, наверное, необычно яркое солнце сияло в прозрачном голубом небе, наполняя все вокруг своим золотистым светом. Света было так много, что на границе каждого листочка, веточки, цветочка возникал золотой ореол. Все живое купалось в струящихся потоках света, возрождалось, наполнялось жизненной энергией. Чувства обострялись, заполняя душу любовью и весельем.

В спокойном русле, богатом плесами, несла свои воды к горизонту река, тихая и широкая. По одному берегу раскинулся позолоченный солнцем лес. Лес купался в солнечных лучах, играл бронзовыми бликами сосновых стволов, чистых и строгих. Темнел густой хвоей елей. Березы светились изнутри и шептались чуткой листвой осины. Деревья, ободренные солнцем, источали дурманящих дух, который перебивался благоуханием трав, цветов и нагретой земли. Животворное дыхание жизни наполняло необозримое пространство, между синим безоблачным небом и цветущей землей. Оно проникало во все поры и волновало кровь, заставляло птиц щебетать и кружиться.

По другому высокому, яристому берегу, с небольшими перелесками, пришпорив коней, скакали двое. Мужчина и женщина.

Стройный всадник на изящном темно-рыжем коне, с черным хвостом, в белых из льняного полотна штанах и рубахе. От всей его тонкой, гибкой фигуры и сухощавого лица веяло молодой здоровой чистотой.

Женщина, на редкость пропорционально сложенная, с высокой грудью, на белом коне, стройностью и гибкостью не уступала всаднику. Златоволосая, в голубом домотканом сарафане, она с достоинством держалась в седле.

Выехав на пригорок, они остановились. В изумлении оглядели открывшуюся перед ними картину необозримых просторов. На мужчину и женщину просторы подействовали удивительно, оживляюще. Кони под ними, почувствовав это, заиграли, вроде как в нетерпении. Под этим внезапным порывом настроения женщина стегнула своего коня, он вырвался вперед. Следом дернулся конь мужчины, и тот не стал его сдерживать, даже стегнул, подбадривая. Его увлекла, подхватила легкость, с какой уносилась дальше и дальше молодая наездница, и он всерьез погнался за нею, все, более волнуясь, свежея чувствами. Девушка была легче, и мужчине не удавалось ее настичь. Она сама начала замедлять бег, придерживая коня. Они какое-то время скакали рядом, постепенно переводя коней на спокойный шаг.

Кони побрели медленно. Всадники молчали, прислушиваясь к себе и к звенящей тишине вокруг. Земля признала в этих прекрасных наездниках своих детей и стала еще больше высказывать себя, какая она есть прекрасная, чаровать их. Она дышала покоем и уверенностью в себе, дышала вечностью, растворенной во времени. Где-то за горизонтом гибли цивилизации, создавались новые государства и новые цивилизации, а весенняя земля оставалась такой же, какой была и две тысячи лет назад, и десять, и Бог знает сколько еще. И правила игры она объявляла такие же, какими они были в давно минувших веках.

На уютном пригорке, поросшем цветущими медоносными травами, несколько многоствольных черемух росли полукругом. Своими цветущими кронами они образовали белокипенный шатер. Черемухи были громадными, древними, но еще полными сил и цветения. Их листва мелодично шелестела, опьяненная самыми глубинными сокровенными земными соками.

Всадники остановились. Мужчина легко и ловко спрыгнул с коня, помог спешиться женщине. Вошли в шатер. Теплая земля, усеянная лепестками черемухи, манила, звала отдохнуть. Воздух, настоянный на разнотравье, обильно приправленный горьковатым запахом черемух, будоражил кровь, которая убыстряла свой бег. Теплый воздух обтекал разгоряченные тела, чудесно лаская незащищенную кожу. Мужчина взял пальцы женщины в свои горячие ладони. Она не отняла руки. Они тянулись друг к другу с нежностью и трогательной наивностью, обоим становилось радостно от этого неясного первого пробуждения большого чувства.

В их сердцах зажглось солнце, которое, разгораясь, заполняло каждую клеточку, каждый сокровенный уголок их тела. Переполнив тела, два солнца слились в огромное единое солнце. Руки женщины взлетели и обвили шею мужчины, его руки трепетно сжались у нее за спиной.

Обжигающий жар его дыхания, прикосновение раскаленных губ волной пробежали по ее телу. Она почувствовала, что становиться невесомой, ноги перестают касаться земли, и она летела, сотрясаемая накатывающимися одна за другой волнами восторга. Стонала и плакала от счастья и любви.

Волна любви со скоростью света уносила их за черту измерения времени и пространства. Время остановилось для двоих, перестало отсчитывать секунды, потеряло смысл, осталась лишь глубина неведомого доныне измерения – мига любви, более подлинного, чем подлинное время. Очутившись внутри ослепительного солнца, они покорилась неисповедимому человеческому жребию – любить и быть любимыми.

Проснувшись, я долго не могла понять, где нахожусь. Белые стены, трубки, какой-то тихий гул. Очнулось от вопроса врача, который спрашивал, как я себя чувствую. Я ответила,- все отлично!

Помолчала, прислушиваясь к себе, и отчетливо поняла,

– я здорова, буду жить!

Я пыталась понять этот сон, наполненный яркими красками, запахами, чувствами. Сон был настолько реальным, что осталось чувство путешествия в другое измерение земного мира, в юность. Спокойная радость заливала всю мою душу.

Я спешила выздороветь и вернуться в этот прекрасный мир. Правы люди Востока, когда утверждают, что хотеть – на половину иметь. Через десять дней мне впервые разрешили выйти на улицу. Накинув на плечи куртку, я вышла в вестибюль больницы, насквозь пронизанным весенним солнцем. Открыла высокую стеклянную дверь, ведущую на улицу, и в изумлении остановилась на ступеньках лестницы. Такое бывает только в начале весны. Ненастья словно не бывало. В воздухе разлилось безмятежное спокойствие. Казалось, вся природа, в радостном ожидании обновления, в предчувствие расцвета, пришла в движение, задавшись единственной целью – сбросить с себя чары затянувшегося зимнего сна. Небо слепило глаза первозданной чистотой и прозрачностью. Почки на деревьях вот-вот готовы были открыться, брызнуть зеленью листвы, удивить новоявленной красотой. Дыхание весны ощущалось безошибочно, слух улавливал нежные ее мелодии: радостно щебетали птицы, теплый ветерок играл ветками сирени. Радость жизни заливала меня, моя душа испытывала необыкновенную легкость, хотелось обрести крылья и улететь в дали далекие, слиться и с этим бездонным небом, и с теплой волной нагретого воздуха, идущего от земли.

Май я уже встречала у себя на даче. В Карелии наступала пора белых ночей, они тревожили меня, не давали заснуть. Когда все родные засыпали, я потихоньку выходила на улицу, садилась на скамеечку и замирала. Все кругом было сказочно безмолвно, хотелось неподвижно сидеть, ничем не выдавая своего здесь присутствия. Сидеть в полном молчании и единодушие с окружающим миром, ничем не нарушая ни этой красоты, ни тишины, которая редко посещает нас в городе.

Небо было безоблачно чистым, вдруг, я отчетливо услышала крик птиц. Они, правда, еще не были видны, но голоса их с каждой минутой становились все отчетливее. Казалось, они летят невысоко, и вот-вот я их увижу. Я, не отрываясь, смотрела в небо. Наконец вдали увидела их – маленькие черные точечки, вытянутые в строгий треугольник. Расстояние между точками сохранялось удивительно неизменным, и, казалось, они связаны между собой тонкими незримыми нитями. Птицы летели на север, и я видела, как они мерно покачивали крыльями, словно боясь потревожить серебристую дымку белых ночей. Летели высоко, и голоса их в этот предутренний час были слышны очень далеко. К горлу подступало что-то теплое, принесшее облегчение и успокоение, а к глазам слезы. В сущности, человеку нужно совсем немного, чтобы почувствовать себя счастливым.

 

Код судьбы

 

Любая болезнь – это знак свыше. Нереализованные возможности. Ты открыл не свою дверь. Перестал видеть в своей жизни смысл. «Сложил крылья» - это поворотный момент в твоей жизни, когда надо сделать выбор: умереть или измениться, чтобы пойти другим путем. При этом быть счастливым. Счастливый человек всегда здоров. Изменить свою внутреннюю установку. У любого из нас есть свое предназначение и свои, кажущиеся несбыточные мечты. Порой я частенько подавляла стремление к творчеству, большую часть времени отдавала другим. Я не жалею если это время потрачено на семью, но было и много времени отданное пустоте. А иногда необходимо на какое-то время забыть о проблемах других и сосредоточиться на себе. У каждого из нас есть своя мелодия жизни, мотив который звенит в нас с рождения. Жаль, что мы порой заглушаем этот мотив, стесняясь его простоты, или напротив, необычности звучания, и подстраиваемся под всех, подавляя свои желания и возможности. И любой инструмент ломается, если долго выжимать из него не свойственные звуки. Важность любви в тебе возрастает десятикратно. Любовь становится образом жизни. Не копить обиды, они нас и убивают, а приложить все усилия, что понять себя. Чем лучше ты поймешь себя, тем меньше будешь судить других, меньше будешь судить мир. Болезнь способна обучать. А значит, научишься прощать.

Болезнь – это последнее предупреждение, которое побуждает нас вспомнить о своем предназначении, раскрепостить свои желания, и тогда организм сам найдет силы для борьбы, мобилизует все свои защитные механизмы. Радость и свобода в собственной реализации – самое сильное лекарство.

Болезнь стала для меня переходным рубежом в новую жизнь, в новое мировоззрение.

Оглядываясь на то, как прожила первые полвека, пытаюсь определить, что успела сделать.

Память раскручивает мою жизнь, как киноленту. Где я сама и актер, и зритель и критик. Критик во мне неиствует, актер просит прощения, а зритель молчит… Его молчание загадочно, или он взорвется аплодисментами и к моим ногам упадут букеты роз, но не исключаю возможности, что в меня полетят помидоры, и я услышу свист…

Я жила и живу в двух временах. И чтобы не происходило или будет происходить, я не собираюсь сортировать, что выносить на покаяние, а что хранить на вечные времена. Все это канва моей жизни. И пусть все будет!

После перенесенных испытаний, мне, почему-то, все чаще и чаще рисуются в моем воображении не мои потомки, а умершие родные. По ночам я слышу их голоса, смех. Мысленно пытаюсь проследить их судьбу. Может дело в том, что я их так мало знала. Только в душе живет какая-то память о них. Возможно оттого, что каждый предстоящий год нашей жизни несопоставим ни с одним другим, ибо зависит от нашего возраста. И чем больше накапливается груз прожитых лет, тем короче кажется нам очередной предстоящий год. Происходит как бы сокращение времени, и, что самое удивительное: прожитые годы не только сокращают отведенные мне сроки, они, как это не парадоксально приближают ко мне прошлое. По мере того как я становилась старше, мои предки приближаются ко мне, становятся более понятными и потому более ценными. История буквально наплывает на меня.

Через свою зрелость я заново хочу узнать о них – впервые отдельно от себя, в их таинственной, до моего рождения, бывшей жизни.

Удивительная пора – зрелость. Зрелость мне напоминает осень. Осеннее солнце редкое, нежное. Все вокруг трогательно и прекрасно. Еще немного и все уйдет. Оттого каждое движение, каждый звук радует и печалит. В увядающих цветах невысказанная боль. И пусть ты понимаешь, что так и должно быть из года в год, из века в век, а все равно больно. У зрелости есть и другая сторона медали. Легко и просто осенью – без весенних иллюзий, тревожащих, волнующих, манящих неизвестно куда и неизвестно зачем. Обманчивая, беспокойная это пора – молодость. Зрелость – честная, спокойная. Чувствуешь необыкновенное умиротворение, радуешься всему, что есть у тебя, и благословляешь каждый прожитый день.

 

В зрелости ко мне стало возвращаться детство. Даже три детства: бабушки, мамы в рассказах, мое собственное – в воспоминаниях, детей внуков, происходящее на моих глазах.

И вот уже внуки говорят: «Бабушка, расскажи, какими мы были маленькими».

 

Когда-то маленький мальчик, со смешной фамилией Баранкин и с веснушками на носу, сначала постучал в несколько дверей. За этими дверями разное было, везде по-разному. Мир так устроен – что поделаешь! Мальчик открыл эти двери и сказал каждому: «Будь человеком. Будь человеком, пожалуйста!» Он заглянул в каждую душу в своем доме, там, где он родился, и, перешагнул границы. И переплыл моря! И многим людям на земле сказал: «Будь человеком!» Навестил он и меня. И я его услышала, но как быть человеком? Что для этого у меня есть. Рождаемся-то мы все детенышами человека. Но вот один воздвигает храм Артемиды, а другой уже подглядывает взглядом Герострата. И все это мы – человечество, человек. Может человек рождается с каким-то импульсом, который диктует нам реакцию и формирует характер. А характер – это коридор нашей судьбы. Плюс то, кто и что тебя окружает, что ты впитываешь с молоком матери, что читаешь, что думаешь. Этим формируется и развивается твое, внутреннее я. Тело же, наверное, формируется по законам материально мира: что мы един и плюс генная наследственность.

Из чего же складывалась моя судьба за полвека?

Меня радует, что забывается, уходит, поддергивается ряской представления о человеке, как о винтике в огромной, тщательно отлаженной машине. Возвращается, наполняется новыми соками, отвоеванное человечеством замечательное понимание: каждый из нас равен Вселенной. Но если человек Вселенная, то и отношения его к себе и мира к нему многоплановое, разноцветное. С винтиками, наверное, было проще. У каждого винтика своя гайка, общая резьба. Только успевай сортировать по ячейкам и наступит идеальный порядок. Но, увы, порядок мертвый, холодный, пустой.

Под винтик я не подходила никогда! Поэтому, наверно, виражи моей судьбы были крутыми и иногда очень болезненными.

К сорока годам тело и лицо человеческое формируется окончательно, а к пятидесяти наступает зрелый возраст, окончательно формируется мировоззрения человека. Вот и у меня жизнь эмпирическая, чувственная чуть отодвинулась и наступила жизнь оценочная, аналитическая. Ее еще болезнь форсировала.

И что самое удивительное, я этому рада! Не поверите, но мне сейчас жить нравится даже больше, чем в молодости. Молодость – это очень беспокойное время, когда живешь ожиданиями, а в зрелом возрасте полная свобода и независимость. Если зависимость и есть, то исключительно денежная, а если деньги есть, то вообще от всего свободен.

Утром встаешь и говоришь:

- Здравствуй солнце!

И ладошки подставляешь его лучам. И такое счастье тебя обволакивает, обвевает, как ветер. Я на своей земле – это мой кусочек небо. Я в самом любимом месте – в России.

И пусть мир, который во время моей молодости представлялся мне необъятным, оказался маленькой, довольно тесной планетой Земля, однако с годами любовь к жизни возрастает.

Как каждого человека, меня непрестанно точат, травят свои проблемы, потрясают свои катаклизмы. Но вот какая странность: убывают годы – растет ответственность за все. И за микро, и за макро. Ураганы с нежными женскими именами, извержения и землетрясения, которые происходят далеко, военные конфликты, теракты. Гибель ни в чем неповинных людей, болью отзывается в моей сердце.

В позднюю зрелость я вплываю на трех китах моей жизни:

Радость жизни, любовь, творчество.

Я часто думала, зачем человек приходит на Землю? Но уж, точно, не убивать и разрушать. И не для совершенствования техники он появляется в земном мире. Может совершенствоваться самому и создавать красоту вокруг себя, сеять любовь. И если смысл человеческой жизни в развитии самого себя, то к чему я должна стремиться? Вот уж вопрос, всем вопросам вопрос. Может прав Федор Достоевский, когда утверждал, что тайна человеческого бытия не в том, чтобы только жить, а в том для чего жить. Возможно, это и есть маршрут, по которому можно определить правильное направление в поисках смысла жизни. Я до сегодняшнего времени неуверенна, что отыскала правильную пропорцию материального и духовного. Что скрывать, подчинялась стереотипам своего времени и как многие гналась за материальным благополучием и комфортом. Одно успокаивает, что не творила зло, не сеяла ненависть вокруг себя.

Я постоянно что-то делала для своего пропитания и пропитания своей семьи, законы и условия материального мира не изменишь и не отменишь.

Я – сосуд. Сосуд должен быть наполнен всегда. Но вот чем, я понимала, что все зависит от моего решения.

Многие люди считают, что они должны жить для близких людей. Наверное, это заблуждение. Нельзя жить для кого-то. Ведь каждый проживает свою индивидуальную неповторимую жизнь. Любить, помогать, поддерживать – да! Но жертвовать своей судьбой, я думаю, не стоит.

Накопительство, тоже, не может стать основой жизни. Тогда что? Радость!

А что для меня радость? Отчего я ее получала и получаю, испытываю, ощущаю, чувствую? От ощущения жизни на земле, от любви, от творчества, от рождения детей и внуков. Жизнь, действительно, становится прекрасной, когда в ней есть место радости. Чем больше радости, тем приятнее жить, тем мои будни насыщеннее и интереснее. И чем сложнее дается радость, тем она больше приносит удовлетворения. И не надо путать радость и удовольствие – это, на мой взгляд, разные понятия. Выпить бокал хорошего вина – удовольствие, хорошо повеселиться удовольствие, но в погоне за удовольствиями, можно потерять самого себя. Не буду лукавить мне нравиться устраивать уют в квартире, в любом месте, где я проживаю или просто отдыхаю. Люблю хорошую посуду, обувь, люблю, когда красивые вещи меня окружают. Но я никогда не становилась рабой вещей. Я их люблю, и дарить.

Прекрасно самой жить радостно и приносить радость другим. Но не потому, что я должна делать, а потому, что мне самой приятно. Если людям со мной радостно общаться, если окружающие люди заражаются моим радостным ощущением жизни, я передаю им эту радость - это прекрасно мне.

Любимая работа – радость. Когда делаешь дело, а душа поет – радость.

Деньги. Материальные ценности приносят радость, но кратковременную. И икры нельзя съедать по килограмму в день, заболеешь.

Босиком по росе с улыбающимся лицом – вот она радость. Найти самое красивое место на берегу озера – такое, где облака и весь мир и весь зеленый рай отражается в тихой воде, глубоко вздохнуть, пустить в сердце радость жизни, и почувствовать себя счастливой. Ощутить каждой клеточкой своей души и тела, что эта нежная трава, этот лес, эти воды, небеса – все единый живой организм. И я – часть его. И что наши десятилетия для вечности.

Радость и счастье совместимы. Ведь не «кока-кола» или моющее средство – счастье. Счастье – это серьезно.

Оно улыбается и грустит.

Оно трагично и комично.

Оно многогранно.

Есть много счастливых моментов для меня.

Счастье любви.

Счастье творчества, когда время останавливается.

Счастье общения с природой.

Читаю – счастье.

Отдых – счастье.

В окне – деревья и кусочек неба – счастье.

Но вот только я думаю, что счастье слишком малая, дробная величина, и потому только в редкие минуты ясной сосредоточенности мы способны обнаружить его в наших чувствах и настроениях. А наше понятие о счастье как о каком-то вязком, инертном, долго длящемся состоянии, похожем на превращение свежего меда в засахарившийся, не соответствуют, так сказать, действительности. С детства была у меня странность, я всегда улавливала микроволны счастья, идущие от неба, воды, леса, птичьего пения.

Тоска – явление нормальное. Чтобы чувствовать счастье, мне кажется, я должна чувствовать испытывать и неудобства жизни, счастье не может быть безоблачным.

Наряду с угнетенностью и часами уныния у меня бывает настоящее счастье, когда душа замирает от восторга и время летит со скоростью света.

Мне всегда хотелось все исследовать, изучить и описать. Меня всегда интересовала профессия писателя, но жизнь шла совершенно по другой колее. Однако я много читала, пыталась понять суть этой профессии. Говорят это дар, но я читала у Джека Лондона, Эрнеста Хемингуэя и других писателей, что это тяжелый праздник – ремесло, и его осилит человек любящий жизнь и людей. Никакого компаса за всю жизнь, указывающего, в чем мое предназначение, у меня не было. Все же если взглянуть со стороны, в некоторых видах деятельности мне везло больше, многое получалось, как если бы меня вел добрый гений. Погружая меня в острую боль и острую радость, он подводил меня к чему-то, от чего переплавлялась моя душа. Я всегда была хорошим рассказчиком и мысленно всегда писала.

Никогда не стремилась к карьере. Мне нравилось работы с большим простором для творчества. Профессию учителя я обожала. Резервы здоровья моего физического тела оказались ограничены для данной профессии. Сейчас пишу не мысленно, а на бумаге, чувствую себя ясно и спокойно. Вся моя жизнь, мои переживания, миропонимания вольной рекой льются. Какое удивительное ощущение видеть перед собой собственный мир образов, понятий, убеждений и, как не плачевно множество ошибок. Мой мир продолжает расти, я учусь. Он расширяется и видоизменяется. И этот рост моего собственного мира я ощущаю особенно в те минуты, когда спокойно размышляю. И благодарна Богу и судьбе за каждый теплый день, каждую спокойную ночь. Это тоже – счастье.

Счастье может быть во взгляде, в секунде! Это – ощущение не объяснить, не передать его словами. Я бывала, счастлива час, день, а иногда и год. Но счастье не с неба на нас валится и валится,… Наверное, сколько отдаем, столько и получаем. Счастье – это великий труд души и тела. Иногда чтобы получить секунду счастья приходится повседневно трудиться. Мой жизненный опыт говорит, что больше положенного, того, что ты действительно выстрадал и заслужил – не проси. Не выдержишь. Даже если просишь, не дадут, и опасно не понимания меры того, что ты заслужил. Заслуженное не приходит, а возвращается к человеку. Как я понимаю – это и есть один из законов основы будущего твоей судьбы. Заслуженное, выстраданное, наперед оплаченное всей собственной судьбой придет как бы само собой. И оно даст чувство успокоения и счастья. Я в это верю. Поэтому незаслуженное, не выстраданное, чужое и не жди. Чужое не приходит, а сваливается на голову и, каким бы роскошным и богатым не казалось, не осчастливит, а погубит.

Пытаюсь понять, как формировалось и формируется мое будущее. Какие моменты прошлого и настоящего огранили и огранивают его. Все о том, о чем думала, переживала. Нередко я себе задавала вопрос «за что?» и в упор не видела собственных качеств характера, своих поступков, которые и становились причиной моих несчастий. Все те оправдания, которые давала сама себе, это, наверное, и есть код моей жизни. Пытаюсь его разгадать. Разбираясь в себя, в своих поступках. Я поняла, что наше отношение к жизни, к себе притягивают к нам определенные события. Грубо говоря, пессимисту труднее стать удачливым, нытику сложно получить от судьбы радостное событие. Только жизнерадостный человек привлекает в свою жизнь счастливые обстоятельства. Жизнерадостный человек – от слов живи и радуйся.

Единственное, что ставлю себе в заслугу, я не ждала, что кто-то сделает мою судьбу, что кто-то подарит мне удачу, везение, счастье. Я слушала подсказки моего доброго гения, выстраивала себя изнутри и не опускала руки. И никогда не сдавалась, понимая, что отчаянье – это грех. Жизнь интересная штука, в тот момент, когда, кажется, что выхода нет, и ты начинаешь тонуть в своих проблемах, невесть откуда появляется плывущее бревно, уцепившись за которое легко можно спастись. Твои усилия тоже не возбраняются, если понимаешь. Что неведомая сила затягивает тебя на дно жизни, надо не плакать, не стонать, а опуститься вниз и, сильно оттолкнувшись, вынырнуть на поверхность.

 

ДЕТСТВО

Человеку нередко становится дорого и мило то, что невозможно вернуть. Именно поэтому минувшие дни, безвозвратно ушедшие, сохраняются в памяти особенно отчетливо, практически на всю жизнь, до глубокой старости. Самым изысканным блюдом всегда будет казаться печеная на огне картошка, от которой нещадно чернели зубы. Речка, озеру, где ты купался в детстве, остается в нашей памяти как самая большая и полноводная. Неповторимый вкус воды, выпитой из родничка, запомнится на всю жизнь. Кажется, порою, что тогда в детстве, и солнце светило ярче, и небо было прозрачнее. Твой дом был целым миром привлекательный, непонятный, загадочный… Таинственны ниши, куда не проникал зимними вечерами свет от керосиновой лампы, таинственен шар березовых дров, таинственны тени на стене, движущиеся непонятно от чего и поэтому причудливые.

Я была очень добрым и жалостливым ребенком. Может потому, что видела, как тяжело болела мама, как трудно доставался хлеб бабушке. Так как взрослые были заняты своими делами, я росла самостоятельным ребенком. У меня всегда было какое-то неудовлетворенное чувство любви. Пройдет много - много лет и я узнаю, что такое отдавать и получать любовь. И убеждена, что это самое ценное и светлое чувство на земле.

Был у меня один недостаток, но с годами он помогал мне выстоять в самых страшных испытаниях судьбы. Настойчивая я была и очень – очень оптимистически изобретательна. Конечно, я не требовала ни денег, ни каких-то невероятных вещей, но если что надумаю, обязательно сделаю. Как не ругала меня бабушка, а потом и воспитатели в детдоме, я всегда стояла на своем. Если ставила перед собой цель – то шла не сворачивая, отстаивая свою правду, свое право на свое мнение. С раннего детства мне пришлось защищать свое место под солнцем. Я всегда осознавала, что живем мы на бабушкину копеечную пенсию, и на те гроши, которые подрабатывала вязанием и шитьем. Она сначала, как я помню, получала 9 рублей пенсии, затем ей добавили, она стала получать 11 рублей и только перед смертью – 21 рубль. Мне было ее жалко, но нищета унижала, и я тем более старалась сохранить свое достоинство. Мечтала поскорее вырасти, выучиться и начать зарабатывать.

Когда в колхозе требовалась от детей какая-нибудь помощь: помочь ли при перегоне овец через поля, чтоб не было потравы, или что-то вымыть, прибрать, я всегда с радостью шла. Очень гордилась, когда мне немного приплачивали. Первую зарплату в сумме 8 рублей я получила лет в 14, когда приехала из детдома и отдыхала у бабушки в деревни. На небольшом кирпичном заводике возила на вагонетке сырые кирпичи на сушку в печь.

Бабушка понимала меня. Сердцем и душой понимала, что мне предстоит одинокая, трудная судьба. Без поддержки родных. Она не ломала мой характер, только иногда сдерживала излишнюю мою горячность.

Детство – это родина первых чувств. Первая прочная любовь к бабушке, любовь – жалость к маме, любовь-воспоминание к отцу. И конечно радость общения с друзьями, подругами, но большее наслаждение мне доставляло наблюдение за природными явлениями. Я с трепетным волнением переживала каждое большое и малое ее событие, явление: свет июльской ночи, августовское небо, пересеченное фосфорической туманность Млечного пути, буйство запахов весной…

Хотя назад, в прошлое, пути для нас нет, но кусочки нашей души, самые тонкие и нежные чувства остались там. Закроешь глаза, и зашуршат, закопошатся подробности былого. А за ними вкрадчиво вползает милая грусть об ушедшем детстве.

С возрастом твое детство отделяется от тебя неумолимым течением жизни. Занавесом, плотно сотканным из потрясений и радостей, из мировых событий и любовных разочарований, из надежд и обид, сокрушений…

И если занавес вдруг приоткроется, смотришь на себя со стороны удивленными нынешними глазами.

Слезы счастья, горечь разлуки. Любовь к свободе. Жалость к больному котенку. Мечтательность. Печаль. Первые думы о смерти. Дружба. Первое прикосновение руки друга к твоей руки. Внезапная надежда. Счастливая догадка. Грусть и беспричинное веселье. Вид первого снега. Дробь летнего дождя. Радуга, наполняющая тебя ощущением счастья. Восторг чуда жизни на земле.

Неужели было? Ну, конечно! Неужели я? Да. Иначе откуда эта просветленная печаль. Эта неустойчивость ощущений, когда из-под настоящего проступает прошлое. И твое сердце замирает от нежности.

Сколько радости было в осознании, что ты повсеместно и повсечасно окружена природной красотой. Сколько же открывалось красоты в цветке, в листочке. Весной, зимой, когда под ногами хрустит крупчатый снежок, когда сверкают и звенят капели.

В детстве поездка на телеге, запряженной лошадью, в теплый летний день была несказанным удовольствием. Двери домов не запирались, а шкафы не запирались никогда. Мы пили воду из речки или озера, не боясь заразы. Никому не могло прийти в голову кататься на велосипеде в шлеме. Мы мастерили тележки, сани, самокаты из досок и старых колес и неслись с горки. Мы уходили из дома утром и играли весь день, возвращаясь тогда, когда в домах загорались золотые огоньками лампы. Целый день никто не узнал, где мы были. Мы резали руки и ноги, ломали кости. И никто ни на кого не подавал в суд. Виноваты были только мы сами и никто другой. Мы неслись смотреть фильмы в клуб.

Зато у нас были дела и друзья. Мы выходили из дома и находили их. Мы катались на велосипедах, пускали спички- кораблики по весенним ручьям, сидели на лавочке, на заборах. В школьном дворе и болтали, о чем хотели. Когда нам был кто-то нужен, мы стучались в дверь, просто заходили и виделись с ними. Без спросу! Сами!

Мы придумывали игры с палками, мы воровали овощи в огородах. Ели их немытыми, и никто из нас не заболевал. Учились с удовольствием, школа была родным домом, некоторые ученики не были так сообразительными и оставались на второй год, те, кто оставался на третий, просто уходили работать в колхоз. И никому не было обидно. На переменах мы играли во всевозможные игры. Водили хороводы с песнями. Бывало, разбивали окна, нечаянно, но были готовы к последствиям, ни за кого не прятались. Наши поступки были нашими собственными. Понятия о том, что откупиться или спрятаться за спину родителей, даже в голову не приходило. Родители тех лет принимали сторону закона, можете себе представить?! Наше время рождало нас решительными людьми, учило решать самим свои проблемы и мы тянулись к знаниям. У нас была свобода выбора, право на риск и неудачу, ответственность, и мы как-то просто научились этим всем пользоваться. И еще была большая гордость за свою страну.

Мы воспринимали мир, как чудо, и знали, что у мира не семь чудес света, а огромное множество. Каждый день это огромное чудо.

Пирожки с повидлом в школьной столовой – ну разве не чудо?! Никогда не угадаешь, с какой стороны повидло вылезет!

А студенчество это: авоська с мясом на форточке, пельмени, ливерная колбаса метр-рубль, холодец. Коллективное поедание всех этих дефицитов – ни с чем не сравнимая вещь!

Бесплатная медицина – это тоже чудо. Врач один, а очереди две – одна по талонам, а вторая по записи. А еще и третья была: « Я только спрошу», ну тут ничего не изменилось и до наших дней, эти очереди не смогли искоренить никакие реформы.

Да сколько еще их было, этих чудес нашего детства и юности…

Зубной порошок – чистил как зубы, так и серебро.

Писающий мальчик на двери туалета.

Молоко в треугольных пакетах.

Мы раньше много чего делали такого, что сейчас и в голову не взбредет делать. Более того, если ты сегодня хоть раз сделаешь то, что тогда делал постоянно, - тебя не поймут, а могут и за сумасшедшего принять.

Взять хотя бы автоматы с газированной водой – там был стакан граненный – один на всех. Сегодня никому в голову не придет пить с одного стакана! Сегодня его украдут через пять секунд после установки автомата, ровно за три секунды до того, как утащат и сам автомат. А раньше все пили из этих стаканов. Обычное дело! И ведь никто не боялся подхватить какую-либо заразу.

Кстати эти стаканы использовали для своих дел местные пьяницы, и, представьте себе, они возвращали стакан на место.

А чуть позже появились диафильмы, мы вешали простыню на стену, задерживали дыхание и смотрели их с любой тематикой.

А черно-белые фотографии…

А сбор макулатуры в школе…

А сбор металлолома…

А воскресники и субботники с музыкой?

Что для меня детство? Потерянный рай или прекрасные и не очень воспоминания? Оглядываясь назад, я вижу, что мое детство не прошло даром: оно дало мне ощущение родины и привязало меня к ней неистребимой любовью. Все, что есть: стихи Сергея Есенина, песни, которые пела моя деревня, цветущий луг, рдеющие кисти, хваченные первым морозом ягод рябины - моя Россия. Ощущение чистоты от колко-свежего воздуха Бурятии, лучистый свет звезд, и тонкий, едва уловимый запах ландыша в карельских лесах – моя Россия. Все это отзывается во мне и поныне, каким-то волнением. Гордость ли это? Грусть? Любовь? Все, пожалуй, вместе, и все это, можно назвать чувством родины. И пришло оно ко мне из детства.

Не всегда найдешь ответ на все вопросы, но жаворонки детства продолжают звенеть над лугами твоей память, льют свое серебристое пение.

Из детства вырастают деревья нашей судьбы и характера. И как бы высоко не поднимались деревья, там, в детстве спрятаны корни, что питают и держат их. В детстве спрятаны подземные, животворные родники, к которым пробиваются острые корешки нашего сознания.

Где-то там в моем детском палеолите, маревые реки струятся для меня, шумят изумрудные леса, как образ чистого и вечного движения. И все это понизано светом ласкового солнца моего детства.

В детских летах закодировано нечто весьма необходимое для души человеческой. Нечто такое, что потом во всю жизнь сказывается на наших вполне «взрослых» поступках – утверждают психологи.

Так-то оно так, закодировано, но что?

Почему одно выветрилось, а другое вот оно. Походя брошенное кем-то слово, доброе или глумливое, давняя чья-то случайная ласка, или почти незаметная обида, мимолетное оскорбление или поддержка, - почему они имеют обыкновенность оживать? Почему отсюда, из взрослого далека, такой значительной представляется росинка в том твоем рассветном лазоревом мире?

Пройдет много-много лет, жизнь уже клонится к закату, и вдруг совершенно неожиданно, я вспомнила, как шла однажды по улице и где-то рядом, в двух шагах, упал с дерева яркий оранжевый лист. Просто с дерева. Просто лист. А я помню его всю жизнь. Вот такое оно детство.

Как медленно там продвигалось время, а лето тянулось целую вечность. Все, что тогда, в том далеком мире со мной происходило, происходило, словно на другой планете. Я была неумирающая и непреходящая. Я еще там не знала, что стоит за этим безмятежным спокойствием, еще не были ценностью вишневые утренние зори.

Я их просто впитывала.

И те прекрасные дожди и тот напоенный солнцем чистейший воздух, который разливался от небес до небес, и хрустально светел, мерцал над моим детством.

Я им просто дышала.

Не думала я там о вечности, но ощущение ее смутно носила в себе. Все окружающее представлялось мне нетленным, неподвластным никакой разрухе. И среди людей для меня не было смертных, все были долгожители.

Может это и закодировано в наших душах, плюс гены совести и справедливости.

Моя юная, переполненная мечтами душа училась жить, находила отраду в этом сверкающем мире, где зимой дерзкий живописец рисовал на окнах пышные свои картины – белые размашистые папоротники, лилии, причудливые цветы тропиков.

С годами все вокруг уменьшается, меняется все на свете: дома, люди. Но не меняется заполненное белыми облаками небо, влажно-мохнатая от тумана земля и лес. Все становится ближе, роднее. Живительные токи струятся на меня, из того далека, и все тамошнее для меня словно лучится, светятся чем-то неземным, как та радуга, которая после дождя играя красками, соединяет землю и небо. Высокая арка, которая у солнца за мокрой зеленью леса, за синей тучкой цветет. И чувства нежности, любви, преданности, чести остаются вечными. Они не подвержены ни идеологиям, ни технологиям.

Любовь – есть любовь, боль - есть боль.

И все в моем детстве трудились: человек и пчела, ветер и вода. Все было уместно в том мире, все так слаженно. С годами мы рушим эту гармонию, помещая себя в искусственный нами созданный мир, дел, чувств, условностей, где:

Лето без радуг,

Зима без снега,

Весна без жаворонков.

Сердце мое вновь замирает, когда летят весной птицы, несущие моему суровому краю жизнь. Все начинает оживать, трогается лед на реках и озерах, оттаивает сок в деревьях, просыпается гром в тучах, тогда солнце своим золотым ключиком отмыкает землю и мою душу, для нового круга жизни.

Пусть кому-то сверх элементарным или даже смешным может представиться мир, из которого я вышла, но для меня он был и будет истоком раздумий. Я жила там, где люди ближе были к самим себе и природе, травам и солнцу.

Они жили от зари до зари трудом, дарившим радость от сознания собственной востребованности и простой радости созидания.

В детстве я любила придумывать истории по поводу всего, что видела и знала. Я со всеми разговаривала – и с деревьями, и с животными, и мне казалось, они меня понимают.

Мы играли в войну. «Ты – немец, а я – русский». И при этом защищали свою землю, знамя любой ценой сохраняли, готовы были на самопожертвование. Эти чувства я бережно сохраняю по сегодняшний день.

Наши родители были всегда на виду, мы видели их в труде и на отдыхе. Они не прятали свою жизнь, а спокойно вводили нас в естественный круговорот жизни, порождая рвение подражать и помогать. Может это и есть гармония человеческого бытия, которую так нервно и болезненно ищет человек мегаполиса.

 

Родилась я в середине ХХ века, когда уже отгремели основные грозные события кровавого века. Пятого марта умирает Иосиф Сталин, вместе с ним умирает целая эпоха. Мне 1,5 месяца, поэтому события идут без меня. Из этой эпохи я застала портреты. Да! Портреты на глянцевой бумаге мужчины с усами, взрослые сказали, что это Сталин, почему-то их очень много было и в клубе и на улицы. Может до нашей глубинки новости политики дошли с большим опозданием. Мы с подругой подобрали несколько и на обратной стороне рисовали. Это я помню отчетливо. Было, наверное, мне лет пять. Бабушка ругалась и почему-то боялась. Отобрала у меня всю эту бумагу и сожгла в печи. От греха подальше.

В деревне все шло своим чередом, появились новые портреты, я уже была школьницей и знала, что это Никита Сергеевич Хрущев. Но любая эпоха не была для меня настолько страшной. Чтобы мне пришлось что-то душить в себе. Конечно, я многого тогда не знала, не понимала, как почти все, но главное – я была занята становлением своего «Я», познанием окружающего мира.

Война закончилась более десяти лет, но у всех еще болело сердце, еще так свежи были воспоминания. Бывшие солдаты были полны воспоминаниями о войне. Они во сне еще продолжали воевать. Днем пили, плакали, ссорились. Возвращались односельчане из плена, из ГУЛАГа. Мы дети старались находиться около их. Они много и охотно рассказывали о своих бедах, печалях, обидах. Так большая история вливалась в меня из рассказов. В нашей глухой сибирской деревне не было радио, доходили одна - две газеты. Электричество пришло в нашу деревню в 1961 году. Мир земли я познавала через ощущения, а мир людей через рассказы взрослых и свои наблюдения за их жизнью. Поэтому когда начинаешь вспоминать, понимаешь, что все переплелось в памяти, так глубоко вошло в душу и сердце, что трудно разделить свои воспоминания и рассказы бабушки, односельчан и реальные события.

У каждого из нас в паспорте обозначено место рождения. У одних это может быть столица, а у меня моя деревня, которую не сыщешь даже на самой подробной карте, но каждому из нас милы его родные места. И каждый из нас, где бы он ни был, хранит в своей памяти что-то дорогое и близкое. И сладко сердцу от этих воспоминаний.

 

ВЕСНА ЖИЗНИ

В юности, молодости мы порой изгоняем воспоминания о детстве на антресоли памяти. Через полвека, подытоживая пройденный путь, начинаю понимать, что изгнанное на антресоли детство и было самым важным временем в моей земной жизни.

Я достаю ворох выцветавших снимков и, пристально всматриваюсь в саму себя. Бережно расправляю выгнувшиеся фотографии, и внутри моей души что-то выпрямляется, обретая изначальную форму, встает на свои места.

Вспоминаю себя: пробираюсь вглубь забытого континента с помощью маленького проводника, что смотрит с черно-белой фотографии на меня ясными глазами. И открываю для себя удивительную вещь: уже когда-то я была собой. Не умея читать, говорить, ходить – все равно была собой. И даже ближе к себе, чем сейчас, когда на меня наросло столько лишнего, чужого.

 

Хотелось бы мне знать, может ли кто-нибудь определить точно тот момент своего существования, когда в первый раз возникло в нем отчетливое представление о своем собственном я? Первый проблеск сознательной жизни? Когда я начинаю перебирать и классифицировать свои первые воспоминания, со мной всякий раз повторяется то же самое: эти воспоминания постоянно как бы раздвигаются передо мной.

Вот, кажется, нашла я то первое впечатление, которое оставило о себе отчетливый след в моей памяти; но стоит мне остановить на нем свои мысли в течение некоторого времени, как из него тотчас начинают выглядывать и вырисовываться другие впечатления – еще более раннего периода.

Действительно, память имеет удивительную способность оживлять небольшие кусочки воспоминаний. Но рано или поздно цепочка наших воспоминаний обрывается. Мы упираемся лбом в невидимую стену таинственного, и разводим руками от бессилия…

Луга ощетинились зеленью. Мне пять лет. Под кустом, где я притаилась, редкая, будто кружевная, теневая ткань. Ткань то спокойно лежит, то движется. В руках у меня красивая железная банка из-под конфет. На ней нарисована тройка коней с Дедом морозом. Это моя сокровищница. В ней я храню красные, синие, зеленые осколки стекла, фантики от конфет, красивые картинки. Осколками стекол я пользовалась постоянно. Если один глаз прижмуришь, а к другому приставишь стекло, то все кругом будто по волшебству принимает удивительно красивую, мягкую синею или зеленую окраску. Воображение начинало создавать свой чудесный мир, свою сказку. Но рассказывать о ней я не могла, никому, ибо теряла красочность, как теряет пестрая бабочка свою окраску от прикосновения к ней.

Впервые я ощутила, и поняла, что надо хотеть и бороться за жизнь, после какой-то продолжительной болезни, на грани детства и отрочества. Мучил красный туман, было очень жарко. Однажды вынырнув из этого отвратительного тумана, я увидела ванну чистой воды, приготовленную бабушкой, наверное, для стирки. Вода звала, манила своей прохладой. Я встала и выкупалась. Изумительное ощущение горячего тела и студеной воды захлестнуло меня восторгом. Бабушка мой восторг не разделила, и как потом рассказывала, увидев меня в ванне, решила, что я умру. Она с причитаниями закутала меня в одеяло, и сон накрыл меня. Бабушка всегда вспоминала мое купание. Рассказывала, что спала я больше суток, она не отходила от меня. Около меня побывали, практически, все жители нашей небольшой улицы. Когда я проснулась, увидела залитую мягким светом избу – все мое тело, все мое маленькое существо наполнилось радостью жизни. Самое интересное, что на протяжении жизни я практически не болела простудными заболеваниями. Всегда любила и люблю холодную воду. Холодная обжигающая вода тепло и силу возвращает телу.

Память, она ведет тебя по маршруту только ей известному. Недалеко от нашего дома в кустах боярышника бил ключ. Таинственно в полумраке листвы, серебряно лепечет прозрачная, с какой-то нежной голубизной, вода. Я наклоняюсь к ней, вслушиваюсь в ее пение. Мне нравится, как поет вода. Вода всегда манит меня своей загадочностью, я наблюдаю за ней. Начинаю понимать, что в разные времена, она разная. Через нашу деревню протекала небольшая речка. Весной она с ревом бушевала, пенясь от нерастраченной силы накопленной за зиму, летом – величаво текла, а зимой смиренно спала, не забывая при этом, поить всю нашу деревню. Нам ребятишкам она дарила себя всю, и летом, и зимой. Летом прохладу, а зимой изумительные поля катков.

Ночь. Все омыто лунным маревом, блестит роса, шелестят, раскачиваются березы.… И над всем этим миром сияют лучшие звезды моего детства. Я впитываю дух этого прекрасного края, мое маленькое сердце всегда замирало от этого великолепия.

Особенно мне нравилось место за нашим домом, где столпились березы. И сегодня из своего взрослого далека я ловлю запахи моего деревенского детства. Мысленно встречаю там рассветы. Вижу, как солнце окропляет золотом иголки сосен, подрумянивает бересту на березах, а вокруг золотая россыпь ромашек. Что-то очень светлое поднимается в душе, и на этот свет отзывается каждая клеточка моего тела и души и поныне.

Я любила быть одна в лесу, часто уходила в луга и горы. Часы, проведенные наедине с природой многому меня учили, и, прежде всего, любви ко всему живому. Одиночество располагала к раздумьям. А окружающая природа – строгие темные ели, весело трепещущие на ветру березы, летящие неведомо куда белоснежные облака учили чувствовать и понимать все прекрасное. У меня было множество друзей, одноклассников. Любила я и шумные игры, часто была заводилой, но внутренне предпочитала оставаться одной. Почему? Где-то на уровне подсознания, я, наверное, ощущала инородность нашей семьи в нашей деревни. «Эвакуированные», «они снимают угол»- эти слова часто болью отзывалось в моей душе.

Из деревенского детства пришла ко мне любовь к земле. Не теоретически восторженная, свойственная некоторым горожанам, а вполне действенная, когда по настоящему болит сердце за непрополотые грядки и неубранные вовремя плоды. Деревня учила труду, мы всегда с родителями делили домашний труд. Пололи, убирали, стирали…. На всю жизнь вынесла неписанное правило: взялась, так сделай дело до конца, даже если это тяжелая работа. От качественно проделанной работы наступает удовлетворение собой, чувство самоуважения. Тогда ты начинаешь ценить людей труда, уважать их.

Любое детство – тысячи вопросов: «Почему?»

Со временем жизнь ответит на многие из них. Но все наши жизненные пути начинаются здесь, в нашем детстве.

ЗА ЯГОДАМИ

 

Звуки детства, запахи детства, они остаются с тобой на всю жизнь. Остается в памяти и звенящий ровный зеленый свет полной луны, и потрескивание старых бревен дома. Ломоть ржаного хлеба, парного молока, изумрудная зелень травы. Мы учились любить росу, легкий утренний туманец, маковый цвет осенней рябины. Наблюдали, как плачет от радости дерево, когда приходит весна, и как в расцветающем подсолнухе ночует шмель. Сбор ягод в детстве это было удовольствием и тяжким трудом. Оно было сравнимо с путешествием, открытием новых уголков природы и серьезным витаминным подспорьем зимой.

Смородину белую и черную, черемуху, кислицу (красную смородину) собирать поручалось детям. Они росли недалеко от деревни. Мы брали бидончики и гурьбой бегали за ягодой. У каждой компании были свои заветные места. А за голубикой и брусникой, грибами ездило взрослое население. Ехали на лошадях, впряженных в телеги, ходки. Ездили всей улицей и на целый день. Редко брали с собой детей. Ехали далеко в тайгу, и никто не исключал встречи с дикими зверями. Голубику брали на болотах, требовалась особая осторожность, чтоб не угодить в бездонные колодца.

Ночь перед походом за ягодами была для меня беспокойной, тревожно-радостной. Решался вопрос, возьмет меня бабушка с собой или нет?

Отправлялись за ягодами задолго до рассвета. Бабушка ставила передо мной условие, если самостоятельно проснусь, она возьмет меня с собой. Вот тогда-то я выработала в себе «будильник». Просыпалась раньше бабушки, тихонько одевалась, выходила на крыльцо и ждала, когда проснется бабушка. До сегодняшнего дня я не пользуюсь будильником. Мои внутренние часы намного надежней и никогда меня не подводили.

Выехали, когда чуть-чуть забрезжил рассвет. Мягко и легко ударяют по земле лошадиные копыта. Телега трясется и вздрагивает на ухабах, а птицы уже щебечут. Воздух упругий, аж, ежишься. Ночной хлопотливый дождь смыл пыль, скатал ее шариками на дороге. И уже блестит омытая дождем листва.

Долго поднимаемся в гору, взору открывается вся деревня. Я отыскиваю свой дом. Он кажется игрушечным. Но это мой дом, мне есть куда вернуться. Спокойствие и счастье наполняет меня. Я уже не боюсь неизвестности, а наоборот тороплю повозку и пытаюсь угадать, а что там за горизонтом.

Дорога пошла вниз. Сначала исчезает дом, потом наша улица, потом деревня. Новый мир открывается передо мной. Он растет, растет….

Выехали, еще утренняя звездочка светилась, но осыпанный звоном птичьих голосов, мир постепенно преображается. Становится все светлее и светлее. К месту сбора ягод прибыли, когда солнце уже припекало.

Все что открылось взору, компенсировало все дорожные ухабы. Так, наверное, выглядит рай, о котором мне рассказывала бабушка.

Синие горы с белоснежными шапками. Разноцветный лес, вдалеке поблескивает река. Воздух наполнен дыханием леса. Ощущение, что угодили на другую планету, сохранилось у меня и по сей день. Там совсем иное мироощущение, иное исчисление времени, и через 55 лет мне хочется вернуться туда и остаться там навсегда.

Да и люди вокруг улыбчивы. Ласковы. Ни одна мать никого не ругает, ни один отец не прикрикнет на детей за все наши шалости. И это безоблачное детское веселье счастливыми, невидимыми волнами, до сегодняшнего дня, почти физически сотрясает мое сердце.

Из того далека, улыбаются синие-синие глаза моей бабушки из-под белого с голубизной платка.

Мы с подругой устав от сбора ягод, убежали на пригорок. Лежим в травах душистых, высоких. Голова кружится от солнечного духа. Цветы на верхушках трав покачиваются над нами, где-то в синем небе. Небо голубеет приветливо, и как будто шепчет нам своим сияющим простором: я ваше, я люблю вас. И лишь кое-где в недрах синевы едва заметно серебрятся тучи, но и они светятся.

Сбор ягод подходит к концу. У всех полные ведра. Солнце тоже засобиралось на отдых. В горах предвечерье тянется долго. Солнце скрывается за вершинами, яркий день уступает наползающей тьме. Лишь редкие облака, да восточные склоны сочными отсветами от насыщенно- красного до оранжевого еще долго расстаются с уходящим на отдых светилом.

Возвращаемся в густых сумерках. Деревня не спит, ждет ягодников. В окнах домов золотятся огоньки.

Я безошибочно вновь отыскиваю свой дом.

 

СКАЗКИ

Читают тебе сказку, которую ты так просила прочитать, столько просила, и все было прочитать некогда. Читают тебе сказку, а ты уже засыпаешь, ты уже спишь совсем и даже слушаешь не очень внимательно. Вертишься и переспрашиваешь поминутно, что и кто сказал, потом постепенно затихаешь, и уже все слова становятся яркими и западают в душу, остаются в ней, каждый образ светится перед глазами, и вот уже не герои живут на свете, а ты становишься героем, героиней сказки. Сказочный мир окутывал меня, как одеяло, сны становились светлыми и цветными. В своих детских снах я летала, способность летать во сне, я сохранила по сей день.

Сказки, как у всех детей, стали родиной первых моих сильных чувств. Воспитание любого человека начинается со сказок. Если это не так, человек получит ущербность на всю жизнь. До сих пор слышу голос матери или бабушки читающий мне сказки: « Там чудеса, там леший бродит, русалка на ветвях сидит…». Самым главным в лесу мне представлялся леший. Человек не человек, пень не пень, сидит он под деревней елью и ухает. Лесной дух, зеленым мхом оброс, а глаза синие-синие. И все он лесные тайны знает, о птицах и зверях заботиться.

Особенно хорошо слушать сказки зимой. В печи с тихим звоном осыпается груда березовых углей. Морозное окно вспыхивает голубыми искорками. Я с нетерпением ждала вечера, когда бабушка ложилась рядом, прикрывала от холодной стенки меня одеялом и начинала читать или рассказывать сказки. Они были разные и про курочку Рябу, про Гадкого утенка, Серую шейку, про принцев и принцесс, о злых и добрых волшебниках. Сказки Пушкина о них особый разговор: «Сказка о рыбаке и рыбке», «Золотой петушок», «Семь богатырей», я могла их слушать бесконечно, и сама их читала своим детям, а теперь читаю своим внукам. Если сказка была печальной, сердце мое сжималось от жалости, я плакала горькими тихими слезами. Когда сказка была добрая, веселая, у меня сладко слипались веки, и казалось, не бабушка говорит, а течет – журчит серебряный родничок. Они учили меня: слабого - жалеть, обиженному – помогать, друзьям быть верной. А еще учили верить в лучшее. Ведь в сказках всегда и во всем берет верх доброта, справедливость. В сказках было все возможно. Мечтала, когда вырасту большой, то обязательно сделаю так, что всем будет хорошо.

Мечты… Слово почти священное для детской души. Бабушкины сказки, это особый разговор. В сказке ничего нельзя пропускать. Сказка течет по своему особому руслу.

Сумерки густеют. Окна становятся голубыми, а рамы на них черные. Ничего не слышно в мире, кроме бабушкиного голоса. Я засыпаю, но даже сквозь сон слышу бабушкин голос.

 

Проходят годы, ты уже взрослая, и все отвлекает тебя – и школа и друзья, разговоры и спорт, но все равно в какой-то день всплывает сказка, простая сказка детства. Из светлого дня осени приходят к тебе старые сказки и уводят они тебя в далекий мир фантазии. Ты начинаешь их читать, забываешь, что надо спать, что ночь на дворе.

 

Игра

 

Игрушек в детстве у меня было мало, и играть с ними я не любила. Если они у меня появлялись. Я их разбирала до тех пор, пока не вникала в суть их устройства, за что получала неоднократную трепку от бабушки.

Меня манили, дали, вначале за домом, за улицей, а позже за деревней. Я набирала небольшую ватагу ребятишек и отправлялась путешествовать. Первое яркое впечатление от подобного путешествия, я стою на каком-то камне среди камышей, моя подружка 4-5 лет сидит у моих ног и громко плачет. Я ее успокаиваю. Позже бабушка рассказывала, что нас и нашли по плачу моей подружки.

Особое удовольствие я получала от игры на скалах. Там мы учились ловкости, учились преодолевать страх высоты. Путешествия в горы было одним из самых моих любимых развлечений. И пусть нас иногда поджидали нешуточные опасности, меня как магнитом тянуло туда. Однажды мы с друзьями полезли в пещеру, нас привлекли звериные следы и капли крови у входа в пещеру, и попали в волчье логово. Волчица так рыкнула на нас, что мы неслись с горы сломя голову, вплоть до деревни. Тогда я впервые поняла, что мне стыдно убегать от страха. Я пыталась остановить своих друзей и повернуться лицом к опасности, но они неслись, не слыша меня. Я на бегу схватила камень, остановилась, резко повернулась на встречу предполагаемой опасности, но за нами никто не гнался.

Встреча с табуном лошадей произошла чуть позже, у подножья горы. Табун охранял жеребец. Он то и загнал нас на скалу и продержал до темноты. Искали всей деревней. Как руководителю сего рискованного предприятия, трепка от бабушки мне была обеспечена. Все детство моя голова, которая генерировала бесчисленные идеи, не давала покоя «пятой точке», которая и отвечала за все.

Но на первом месте у меня были книги. Меня формировали природа и книги.

 

БАБУШКИНО ЯБЛОКО

Есть в биологии понятие – импринтинг, раннее впечатление человека, которое потом уже ничем не вытравишь. И пусть назад в прошлое, пути для нас нет, но кусочки нашей души, самые тонкие и нежные чувства остается там. Иногда зашуршат, закопошатся подробности былого, а за ними вкрадчиво вползает милая грусть об ушедшем детстве. Любить жизнь учат в семье.

В любом из нас затаенные личные чувства, они светлы и радостны, словно солнечный день. И хорошо, когда этими чувствами наполнено детство. Они согревают души тебе и взрослому. Их хочется повторить и поделиться с другим человеком этими чувствами, чтоб и у другого человека было светло на душе.

Кто-то бабушке подарил сундук, он у нас выполнял роль шкафа. Этот сундук казался мне вместилищем несметных сокровищ. В нем хранилось самое ценное нашей семьи. Документы, одежда «на выход», то есть праздничная. Хранились и деньги бабушкиной пенсии, которые потом по копейкам распределялись на долгие дни, недели, до следующей пенсии. Я помню этот сундук до каждой трещинки, и каждого гвоздика. Для меня было большой радостью, когда бабушка позволяла вместе с ней производить чистку сундука или его ремонт. Остальное время он стоял закрытым на замок. Бабушка в нем хранила и сладости, которые поштучно выдавались в счет поощрения моим добрым делам.

Только одна традиция оставалась неизменной. Ежегодно на Новый год, пока жива была моя бабушка, я получала яблоко. Яблоко торжественно вынималось из сундука. Где она брала его в нашей глуши и как хранила, для меня по сей день остается загадкой. Яблоко было румяным, наливным. Мне казалось, что от него исходит мягкое сияние. Оно пахло летом.

И когда в моей жизни встречалось чувство одиночества, обиды, когда кровь сначала как будто вся хлынет к сердцу, а потом горячей струей бросится к сердцу, я всегда вспоминаю бабушкино яблоко, и, на душе светлеет. Бабушкино яблоко – как символ доброты, всегда со мной.

Слоники

 

Давно-давно у меня в детстве была одна знакомая. Я любила ходить к ней в гости. У нее дома было много такого, чего в наших домах не было. Жила она одна. В доме у нее было много цветов, особенно герани. Она ухаживала за ними, и они, как бы в благодарность распускались алыми и белыми гроздьями.

В комнате стояло старинное трюмо, с чуть помутневшим от времени зеркалом. А на этом трюмо – семь чуть желтоватых слоника, один другого меньше. Слоники были гладкими и прохладными. Мне разрешалось их трогать, даже брать в руки. Но потом слоников надо было обязательно поставить на белую кружевную салфетку, так, чтобы слоники образовали как бы полукруг.

Я проделывала это ритуал, а затем мы с ней садились пить чай. Чай был обязательно с вареньем и шаньгами. Соседка начинала свои длинные рассказы о разных городах, странах, ведь она воевала. Была и в Москве, и в Берлине. Рассказывала много о чем, а я с замиранием сердца следовала за ее повествованиями. Однажды я спросила, а где она взяла слоников. Она так горько заплакала, что я больше не рисковала задавать подобный вопрос.

Это был какой-то особый мир. Мир тишины и покоя. Комфортная зона детства.

Потом в школе я узнала, что слоники и герань – мещанство.

А соседка уехала из нашей деревни, куда, я не знаю, может на родину слоников.

 

О ЗАВИСТИ

Я всегда смеюсь, когда к ребенку относятся как к существу, который без подсказки взрослого и ступить не может. Ох, и ошибаются взрослые, ребенок уже человек, только пока еще недолго живущий на земле. Все человеческое ему не чуждо, в том числе и зависть. Я всегда завидовала большой семье и большой библиотеке. Завидовала тем, кто хорошо умел петь. Увы, мне не просто медведь на ухо наступил, на моих ушах слон основательно потоптался. Однако песни и музыку я любила, в моей души они звучали всегда, всегда трогали до глубины души, волновали. Грустным песням я всегда сопереживала. Кто-то бабушке подарил или отдали старенький патефон. Каким-то чудом нашлась к нему пластинка, где было записано две песни: « Амурские волны» и «Голубой Дунай», я их слушала до бесконечности.

Когда я их слушала, эти волшебные мелодии рождали во мне неведомые до этого времени эмоции, ошеломляли меня, потрясали своей красотой. Ведь я до этого слышала только песни в исполнении жителей нашей деревни, игру на балалайке, гармошке и баяне. Из патефона лилась музыка совершенно мне не знакомая. Она сплеталась со словами песни, от этого казалась особенной. Она не принадлежала миру, который меня окружал. Она рассказывала мне о дальних странах, событиях, о которых я ничего еще не знала. Под нее я грезила о путешествиях. В 1961 году в дерене появится электричество, я услышу песни по радио. Всю историю страны я впервые узнаю через песни.

Вот только зависть зависти рознь. Завидовать по злому, – это идти обреченно по узкой колее, тогда как вокруг огромное поле жизни и тропинок во все стороны немерено. Выбирай любую и иди по ней, ты же не дерево и тебя не прикопали. Хорошая зависть необходима человеку. Хорошая зависть помогает тебе идти вперед, получить то, что являлось предметом зависти и даже получить больше, благодаря своему упорному труду души и тела.

 

Чему я по-хорошему завидовала, так это русской печке в доме моей подруги. У нас дома не было уютной русской печки, так и не было до 1962 года и дома. Ничего нельзя было поделать, моя семья была эвакуированной, мы «снимали угол». Когда построили дом для эвакуированных. Нам выделили одну квартиру, там были две красивых печки, но, увы, они были современными.

Русские печки, им надо бы слагать гимны. Они непременные участники жизни людской. Вместе с людьми они делили радости и невзгоды. Судьбы у печек, как и у людей, бывали разными, у каждой своя. Они символ вечности России. Даже после пожара, уцелевшая, но пока мертвая, давно остывшая, она обязательно возрождалась к жизни, а вокруг ее появлялось новое человеческое жилье. Она вновь обогревала, кормила, становилось центром семьи. Русская печка, она как символ жизни неистребимой и неостановимой, какие бы несчастья и трагедии на нее не обрушивались.

Вот такая прекрасная русская печка у моей подруги была, ведь они местные, коренные сибиряки. Печка была большая и топилась она круглый год, и зимой, и летом. Из чела ее всегда пахло чем-нибудь вкусным: свежим хлебом, щами, отварной картошкой. По вечерам подруга, с двумя своими сестренками, укладывалась на нее спать. Зимой, когда удавалось упросить бабушку разрешить мне у них ночевать, я с радостью забиралась на печь и терпеливо ждала, когда все уснут, чтоб насладиться в одиночку теплом печки.

В избе все затихало. Зимняя, деревенская, скованная морозом тишина, синеватые сугробы за окном. Я сквозь дрему слышала, как печка вздыхала, и даже как будто покряхтывала. Она обнимала меня своими ласковыми боками, и я засыпала.

 

Сегодня у меня большая семья, большая библиотека. Есть моя книга и мои рассказы. Есть дом с печкой, но, увы, не той «русской» из моего детства, но «еще не вечер».

 

Страх

В детстве все наши фобии. Я всегда боялась темноты и чего-то пустостороннего, чего сама ясно не понимала. Мы с бабушкой постоянно ходили на деревенские посиделки, которые в основном устраивались зимой. У кого-нибудь в избе собралось человек пять-шесть женщин с детьми. При свете керосиновой лампы кто-то вязал, кто-то прял шерсть. Я любила эти зимние посиделки. Женщины пели, вспоминали о прошлом, а мы дети, притаившись, боялись пропустить хоть слово.

Однажды женщины заговорили о домовых, о ведьмах, о полтергейсте, различный видениях, особенно в годы войны, когда погибали или получали ранения их близкие. На меня их рассказы произвели странное впечатление. Мое воображение все это в образах представило мне, когда мы вернулись с бабушкой домой, я заглянула во все темные углы дома и долго не могла заснуть. Мне казалось, что стоит мне закрыть глаза, то черные кошки, домовые и вся нечисть навалится на меня. Бабушка мою реакцию сразу не заметила, только тогда отреагировала, когда я стала ночами кричать. Как могла она меня успокоила. Но я стала меньше гулять и очень не любила оставаться дома одна. Детдом стал своего рода лечением для меня, ведь там всегда было шумно, и я никогда не оставалась одна. На территории детдома круглосуточно горели яркие фонари, их свет всегда наполнял наши спальни. С годами страх притупился, но где-то на кончике сознания или подсознания он у меня сидит. В своем доме я могу одна жить неделями, но меня всегда окружают животные, или кошка, или собака.

Леса я никогда не боялась, никогда не чувствовала в нем себя одинокой, наоборот любила бродить в лесу одна. Но однажды мы с ребятами решили сходить за ягодами и заблудились. Мы шли все глубже и глубже в тайгу. И вот уже глухими заломами и оврагами разошлась обомшелая тайга, перевитая звериными тропами. Парил уже вечер. Отблеск заката пластался по вершинам деревьев, буйствовала мошка. Стало уже ясно, что мы окончательно потеряли направление, куда надо идти. Стали напрямую ломиться к реке, изгиб которой увидели с вершины холма. Каменистая осыпь сбежала с холма в чащу ельника. В просветах уже поблескивала полоска реки, слышен, стал говор воды. Все пошли быстрее. Я тоже стала спешить, но страх липкой и прохладной паутиной обволакивал меня. Хотелось шагать широко, а ноги делали маленькие робкие шажки. Колени подгибались, танцуя неведомый мне танец, каждая клеточка тела существовала отдельно, каждая вытанцовывала что-то свое. Я чувствовала, как кровь отлила от похолодевшего лица. Я иногда. От страха, на несколько мгновений, теряла себя, но шла.

Вышли к реке, когда сумерки основательно обложили тайгу. Разожгли костер. При виде живого огня я немного успокоилась. Проглядывали звезды, край неба отсвечивал угасшим закатом. Становились сумрачными берега, река взбулькивала и ворочалась на перекатах. Изредка доносился окрик кедровки. Резкий и настойчивый.

Мы измученные переходом и страхом старались заснуть на лапнике, который наломали. Он пах одурманивающее и кололся пребольно.

Вокруг безлюдье, оглушающая тишина, мне становится одиноко и страшно. Тьма обступает костер вплотную. Даже ветер не посвистывает в поваленных временем и грозами деревьях, которых скопилось вдоль берега не мало. Кажется, кроме костра, ничего нет на всем свете. Когда взошла луна, стало светлее и в тоже время непривычно и дико. Голые каменистые громады гор лежали отчужденно. Они не то, что молчат, в свете луны, казалось, что они враждебно онемели, словно мы для них – диковинные создания. У меня было ощущение, словно я на другой планете или в другом времени, среди призрачно-пепельных нагромождений скал или где-то десятки миллионов лет до нашего времени. Тогда я испугалась просторов земли, захотелось домой, спрятаться за бабушку, зажмурить глаза и крепко – крепко уснуть.

Видно и страх необходим деткой душе. Я боялась, но преодолевала его. Училась бороться сама с собой, училась держать себя в руках.

 

КНИГИ

Все годы, которые вместила в себя моя память, я с книгой не разлучалась. Благодаря усилиям мамы и бабушки, которые в свободное время старались со мной заниматься, я научилась читать в пять лет. Читала все подряд, что удавалось найти. Дома была небольшая библиотечка, но со второго класса книги нашли меня, или я их, не суть важно, главное мы подружились. К нам в деревню приезжала сельская передвижная библиотека, я стала ее постоянной читательницей. Со временем библиотекарь стала мне разрешать оставлять у себя несколько книг и распространять их на нашей улице. Все было по-серьезному. Сама заполняла формуляры, раздавала и собирала книги, консультировала о прочитанных книгах. Занималась этим постоянно, пока не уехала в детдом. Никто из ребят и взрослых не смеялся над моим увлечением, а наоборот воспринимали со всей серьезностью. К слову надо сказать, что я не помню, чтобы нас в деревне воспринимали как маленьких и ограждали от труда. Наоборот наш труд был востребован и значим. И мы сами относились к нему со всей ответственностью. При том труд любой, мы работали дома, на сенокосе, помогали прогонять отары овец через засеянные поля и делали еще очень много полезного в деревне.

Книги раскрывали передо мной мир. Загадочные и прекрасные вставали передо мной, со страниц прочитанных, люди. Я верила книгам. Каждую новую книгу я открывала как некий волшебный ларчик, где ждут меня неожиданные сокровища. С детства полюбила книги, которые располагали к размышлению. У книг. Как и у людей, есть свои лица, свои голоса.

Читая страницу за страницей, я находила друзей, с которыми можно было беседовать. Они открывали мне чудесный широкий мир: строения Земли, жизнь людей, природы. Открывали тайны путешествий.

Слово «писатель» в нашей деревенской глуши, вдали от всякого, даже слабого. Намека на литературную жизнь, было чем-то запредельным. К каждой книге. К каждому печатному слову я относилась как к чему-то приходящему к нам издалека, из какого-то неведомого, таинственного мира. Мне никогда не приходилось даже видеть ни одного человека, который бы напечатал хоть единую строчку.

Когда во дворе стояли лютые морозы, я устраивалась у печки и читала. Читала, улетая в свой особый мир. До сих пор не люблю смотреть телевизор. Моя фантазия была более буйной, реальной, наполненной яркими красками, а самой главное чувствами. Явь и боль перемешивались в моем воображении – блеск луны за окном с «Ночью перед рождеством» Николая гоголя. Прозрачные весенние сумерки с «Майской ночью». Много книг прошло через мою жизнь, но первые остались со мной навсегда. Любовь к их героям и сейчас живет в моей душе: Робинзон, Гулливер, Мюнхеазен и другие. Каждый из них очаровал меня своей особой доблестью и славой, любовью к жизни и к людям.

Книги я запоминала постранично. В детдоме, а позднее в техникуме, подруги, когда все мы укладывались спать, просили, чтобы я им что-нибудь рассказала. Я мысленно представляла себе страницы прочитанных книг, видела я их так ясно, как если бы книга лежала передо мной при дневном свете, и, мне ничего не оставалось делать, как выразительно их читать. Когда заканчивался текст, включалась моя фантазия. Знали бы авторы, как я устно дописывала их книги, а иногда меняла и сюжет.

За книги мне порой крепко попадало. Бабушка прятала их от меня, уверяя, что могу сойти с ума. Я ее все прятки вычислила, и когда она уходила к своей подружке, бабушке Маланье, посудачить о деревенских новостях, я книгу быстро доставала и с упоением перечитывала.

С упоением я читала книги Николая Носова о Незнайке. Произведения по – своему уникальные. И пусть в них никак не объяснялось происхождение этого забавного народа – коротышек, не обозначалось место их обитания, и не был известен ни точный возраст, ни продолжительность жизни коротышек, но я искренне верила в этот придуманный и не объясненный мир. Возможно, что мы все в детстве уверены, что будем жить вечно, и все в этой жизни непременно разрешится и все всегда закончится хорошо. Оптимистический настрой, искренность. Честность этих книг я пронесла через всю жизнь.

Татьяна Ларина! Она пленила меня в четвертом классе, ее письмо я выучила наизусть. Возможно, я в отрочестве и не понимала ее, но она поражала меня своей возвышенной и романтической любовью. Позднее, когда я сама прошла стадии влюбленности, первой любви в чем-то я с ней согласилась, но в чем-то и нет. Александр Сергеевич Пушкин через образ Татьяны передал все самое прекрасное и ценное, что было в русской женщине 19 века, но я то жила в 20 веке и продолжаю жить в 21 веке. Я унаследовала от Татьяны, возможно, глубокую страстность, нежность, смелость, но жертвенность я исключила из своей жизни.

В детдоме была отличная детская библиотека, в которой я сразу же «прописалась». Особо ценные книги, почему не знаю, хранились у Бати (так ласково мы звали директора детдома), в канцелярии было несколько подписных изданий. Особенно меня привлекли книги Эмиль Золя и Мопассана. В восьмом классе я договорилась с секретарем Бати, и она втайне от него стала давать по одному тому мне на день-два читать. Однажды он нас застал за сменой книг, я впервые отведала Батиного солдатского ремня. При этом он мне доступно разъяснил, что мне рано читать такие книги, рано и вредно. Они считались, чуть ли не порнографическими. На счет порнографии, я сильно сомневаюсь, а вот осмыслить, понять их, действительно не могла, не хватало жизненного опыта. Читая их, я скорее наполнялась словами, а не мыслями. В более позднем возрасте я их перечитала, и всякий раз вспоминала Батино нравоучение. Вспоминала по-доброму, мысленно благодаря его за заботу о сохранности моего тела, души и нравственности.

С детства мечтала создать собственную библиотеку. При дефиците книг в книжных магазинах в советский период, когда все доставалось из-под полы, это было сделать сложно. Но с годами мечта осуществилась. И открылась новая истина, с годами книги, как и друзья, выдерживают проверку временем и твоей душой. Одни появились и ушли, а другие остались с тобой навсегда. И эти любимые утыканы закладками с пометками, они с отчеркнутыми и подчеркнутыми местами лежат всюду – на столе, на тумбочке…. Это мой мир.

И пусть утверждают, что мир книгами не меняют, что книга не способна изменить мировоззрение, а только поддержать существующее, я в этом не уверена. В детстве мы не рождаемся с готовым мировоззрением. Оно складывается в процессе жизни, где книга занимает одно из главных мест. Книги, совершенно очевидно, что они изменили мою жизнь. То есть помогли справиться с обстоятельствами, создать гармонию моей души. Они стали талисманам творческой жизни.

Мое сердце болит, когда я вижу книги, выброшенные на помойку, из библиотечных хранилищ, целые свалки книг, и не в военное время, а в мирное. Книги живут вместе с людьми, и только от людей зависит их судьба и долгожительство.

 

ВРЕМЕНА ГОДА

 

Времена года, как каждый житель деревни, я начала распознавать с самого раннего детства.

Смену времен года я ждала с не меньшим вожделением и нетерпением, потому, что дети вообще не любят постоянных величин. Быстро меняющиеся с возрастом, мы требовали того же и от окружающего, и только что открывающегося нам мира. А времена года тем хороши, что несут с собой обновление, всегда созвучное открытой детской душе. Каждая пора отличалась не только красками, новыми ощущениями, но и своими запахами. Запахи времен года разные: август пахнет пряным духом смородинного листа и укропа. Свой неповторимый запах имел сенокос. Сухой ромашкой, мышиным горошком, клевером – всем букетом разнотравья пахнут тогда твои волосы и руки, да и сам воздух от земли до облаков полон душистыми испарениями скошенных трав.

Времена года, неся разнообразия в мою жизнь, развивали мою наблюдательность, внимание не только к природным явлениям, но и к людям. Я наблюдала за родными, соседями, друзьями, понимая, как разнообразны они, живущие вокруг меня. Как неповторимы они, непостижим был порой для меня тайный мир их судьбы и мыслей.

В детстве, наверное, я прямо-таки заболела какой-то неотвязчивой наблюдательностью, поэтому, наверное, всю жизнь работала с людьми.

Во многом, конечно, я не разбиралась, но постепенно накапливались в памяти встречи, случаи, фразы, лица… Мой сосуд жизни наполнялся. Каждое мимолетное впечатление волновало меня и эти волнения, эти движения души прочно укреплялись в моей памяти.

Времена года учили сострадать, я это перенесла и на человека, особенно одиноким, старым людям. Учили стойкости и надежде, терпению. Вливали оптимистический настрой в мою детскую душу, ведь за зимой обязательно приходило лето.

 

Весна

 

Еще минута, и по всей

Неизмеримости эфирной

Раздастся благовест всемирный

Победных солнечных лучей.

Ф. Тютчев

 

Зима всегда сменяется весной. Для меня всегда было и остается самое волнующее время года.

Весну я узнавала, да и сегодня узнаю по запаху в воздухе. У весны неповторимый запах рождающейся жизни. Эфирным воздухом опахнет тебя всю: живи, расти, радуйся.

В конце февраля заметелит, завьюжит. Небо заволочет сизыми тучами. На заборах, на ветках деревьев лежат еще пушистые шапки снега, кажется, что продолжается еще настоящая зима, но снег уже сырой. Первые мартовские дни пахнут теплом и, под окнами дробно зазвенит капель.

Сначала подтают на солнцепеке крыши домов, потом начинает бормотать взахлеб капель. Крыши появляются на солнце теплыми и дымящимися. Легкий мутный дымок поднимается от сырых досок, и доски теряются, исчезают в этом тумане, как дрова в костре. Но вот костер догорает, исчезает снег, и над белыми улицами, над белыми сугробами у заборов, над белыми полями поднимаются, как первые проталины, черные-черные крыши домов. Крыши кажутся блестящими и живыми от растаявшего снега и тонких быстрых струек воды, что падают вниз и застывают длинными чуть голубоватые сосульками. Которые сами просятся в рот. На потемневшей дороге ошалело трещат воробьи. К вечеру краски ожившей весны затягиваются ледком, и в этом прозрачном ледяном зеркале всю ночь горят, искрятся крупные мохнатые звезды последних мартовских морозов.

Весна еще далеко. Она еще прихорашивается где-то там, на юге, чтоб начать свое шумное шествие. Первыми слышат ее птицы, начинают петь.

И пусть еще землю обжигают заморозки, еще лежит в укромных местах – под пологом леса и в оврагах - усталый снег, задыхаясь от тепла, но солнечные лучи уже дарят нам ослепительное пиршество, а птичий хор грянул оптимистическую симфонию. Неожиданно в музыку весны вплетаются бодрые басовитые ноты. Это подали голос в меховых – черных с золотом – шубах, спешащие к ранним цветам, шмели.

Март – первая часть весны – весна света, говорила бабушка. Я убеждаюсь, в ее словах. Не с чем не сравнима ласка мартовского солнца! К нему от рождения мира тянется все живое на земле и птицы, и звери, и человек. Весна, прихорошившись где-то там, на юге начинала свое шествие.

Апрель.

Апрель несет первые проталины, откуда выбегают первые ручьи, вскрывается речка. За деревней опушилась верба. Это время года было для меня особенно важным, как будто от этого в чем-то зависила моя судьба. В сумерках я любила посидеть одна, послушать журчанье весенних вод.

Какие только мысли не приходят весной. В душу, даже вопреки желанию, проникает щемящее - радостное ожидание счастья. Так уж, наверное, устроен российский человек, что он всегда надеяться на счастливые перемены. Но весной… Весной весь мир пробуждается и обновляется, и даже на старых, повидавших тяжелые времена деревьях, появляются новые листочки. Как только что проклюнувшиеся несмышленые новорожденные птенчики: яркие, веселые, клейкие.

Жаль, что искренней восторг и радостное удивление открытия мира, то, что присуще детям, мы, взрослые, привыкшие к весеннему обновлению природы, испытываем с годами все реже. При этом пытаемся оправдаться повседневными заботами. Да и город съедает весеннюю радость.

В городе даже редко птицы весной поют, словно поняв, что серые дома, серый асфальт не подходят для их песен. И если весенний синичный колокольчик, еще кое- как пробивается сквозь шум городских улиц, то концертов других птиц не слышно, только карканье ворон.

В благословенные субботние, воскресные дни, когда я уезжаю на дачу, можно вновь стоя босиком на земле, смотреть в небо и слушать птиц.

В разное время суток птицы поют по-разному. Днем песни их деловито-спокойные. У каждой птахи свои дела и заботы: поиски пищи, хлопоты возле гнезда, любовные свидания и, вероятно, ссоры. Вечером звучат раздумье и умиротворенность – прожит долгий, суетный день. В песне проскальзывают длинные сонные нотки.

Я люблю просыпаться под первые, еще со сна неуверенные птичьи трели и слушать. Утреннее пенье – это удивление и восторг открытия нового мира. Оно нестройно и торопливо, но именно в этой торопливости, в перебоях и переливах разноголосья – вся новизна весеннего утра.

 

Слушаю птиц, проникаю взглядом в бесконечную высоту и, замираю от сознания вечности красоты земли. Можно бесконечно следить за меняющимися свой облик облаками, за игрой солнечного света и тени.

С годами я узнаю, что еще наши предки знали, какое спокойствие вливается в душу, если долго и безотрывно смотреть в небо, отрешаясь от всего. Какие возвышенные мысли приходят в голову. Какая благодать разливается в груди. После таких размышлений о вечном, и приходящем совсем не хочется куда-то спешить, толкаться, невозможно обидеть ближнего.

Так уж, наверное, устроен российский человек, что он всегда надеяться на счастливые перемены. Может климат наш в том виной, весна волшебница в том повинна. Весной даже на старых. Повидавших тяжелые времена деревьях. Появляются новые листочки, как только что проклюнувшие несмышленые новорожденные птенчики: яркие, веселые, клейкие.

Май

Весна в мае крылатая. С юга на север тянуться косяки гусей и уток. Из-под высоко плывущих нежных облаков льются волнующие крики птичьих стай. Леса подернулись зеленой дымкой. Нагретая земля задымила испариной. Она готова принять семя.

Несравненные ни с чем весенние дожди. Дождь весной – это эликсир жизни, для всего живого. Мы с подругой, в легких платьишках, босиком бегаем под дождем, пытаемся поймать капельки дождя и громко кричим «Дождик лей, не жалей…», бабушка стоит на крыльце и весело смеется.

Но вот дождь перестает, только по временам легкий ветерок встряхивает молодые листочки и редкие капли, как слезы радости, весело падают на молодую траву, острыми иглами прорезающую пелену из желтых прошлогодних листьев.

Аромат весны слегка туманит нам головы. Весь мир наполняется какими - то журчащими звуками. Птицы неистово перекликаются, гоняясь друг за другом по зарослям молодого березняка. Они поют гимн любви всепобеждающей, все оживляющей весне. Кукушка призывно кукует, призывая подругу. Птицы щебечут, свистят, щелкают, перебивая друг друга, наполняя лес суетой и гомоном пробуждения. Весь воздух напоен томной нежной прелестью зарождения новой жизни через тайну любви.

Мы с подругой громко кричим «Здравствуй весна!». Бабушка зазывает нас домой, мы переодеваемся и дружно пьем чай.

 

И взрослую весна властно зовет меня. Она подступала ко мне новыми трудовыми заботами, хлопотами. Но я всегда люблю эту трудную пору, пахнущую талой землей и терпкой свежестью распускающихся деревьев. Это пора светлых надежд.

С юга каждый день прилетают новые гости. Уже с неделю тому назад обрисовался на небе первый черный треугольник журавлей. Ласточки снуют под крышей дома.

Весна в разгаре.

Вот уже на лодочке уплывает от меня май. Он прихватывает с собой синие дожди, зеленый шум и звонкоголосое птичье пение

 

Схлынет половодье, подсохнет земля, одурманяще запахнет свежей травой и молодой листвой. Закипит, забьет белым ключом черемуха и наступит лето. Желтая душистая пыльца с ольховых сережек носится повсюду вместе с беленькими лепестками черемух. Ели пустили вверх огромные светлые ростки, которые торчат прямо, как свечи, и странно выделяются среди старой прошлогодней хвои.

Весна в разгаре.

Вот уже на лодочке уплывает от меня май. Он прихватывает с собой синие дожди, зеленый шум и звонкоголосое птичье пение

 

Ранней весной и в начале лета мы особенно ощущали недостаток витаминов. На выручку приходила природа. Дикий лук по вкусу и питательным свойствам не уступал репчатому луку. Главное, не забыть захватить с собой горбушку ржаного хлеба, а чистейшую воду предоставляли ключи, таежные речки.

Лишь только сойдет снег, появляются в лесу, наряду с другими раннецветами, сочные стебли черемши. Пройдет несколько дней, и распустятся листья, растение быстро наберет силу. Не только дети, но и взрослые потянутся в лес за черемшой. Ее употребляют в пищу свежей, и заготовляют впрок.

«Водой холодной ключевой,

Зеленой сочной черемшой

Досыта нас кормил Хамар – Дабан…»

Распевали мы одну из популярных песен того времени. Да и как было не славить черемшу, ведь только витамина "С" в черемше содержится в 10-15 раз больше, чем в плодах лимона. Когда у меня появилась дача в Карелии, я разыскала несколько корней черемши и высадила их у себя на участке. Они прекрасно прижились и радуют меня воспоминаниями детства.

Наступала очередь крапивы, первоцвета, или, как называют его в народе, барашки. Это невысокое растение с розеткой продолговатых морщинистых листьев и кисточкой поникающих светло-желтых цветов на длинных цветоносах. Он так быстро и обильно цветет. Что ступаешь как по золотистому ковру. Тут вам готовый баланс витаминов для детей.

Не отставала от растений белоствольная березка – символ русской природы. Щедро поила нас березовым соком.

Лето

Приходит лето, а с ним самый мой любимый праздник – Троица.

Ветер порывисто подхватывает брошенное перо, и, поиграв им, утихает. Я сижу на лавочке около дома. Солнце почти спряталось. От него остался только маленький красный кусочек. От куда-то доносится стук тележных колес, мычание коров и лай собак. Из труб медленно выплывает дым.

Завтра Троица.

Само слово «Троица» кажется мне составленным из трав и цветов. Окна, полы в доме блестят чистотой. Пахнет пирогами, шаньгами. Ворота украшены ветками березы. Во всей деревне запах березовой свежести.

Утром я проснулась раньше бабушки, оделась и быстрее на лавочку, чтоб не пропустить самое интересное. Под ранним солнцем луг на против ярко зеленеет, светиться голубизной озеро, в котором плывут, отражаясь, белые громады облаков. Кругом переливается богатая россыпь красок леса, величавых сиреневых, от цветения багульника, гор. Небесная лазурь и солнечное сияние. На мне праздничное белое ситцевое платье в мелкий цветочек, рукава – фонарики, широкий пояс, который завязывался в широченный бант. Я им очень горжусь, его мне сшила бабушка. Ничего не могу вспомнить о туфлях. Все лето мы ходили босиком. Бабушка шутила, что птицы тоже босиком ходят и не горюют.

В троицын день все жители нашей деревни ходили нарядными. Надевали самые лучшие одежды. Ходили, друг к другу в гости. Лица у всех были приветливы, нас ребятишек баловали вкусной едой в каждом доме. Устраивались хороводы с березкой, играли в лапту. Взрослые не отставали от нас. Ближе к вечеру, когда становилось темно, деревня наполнялась песнями. Неженатая молодежь собиралась и пела около моста через речку. Люди семейные собирались у кого-нибудь дома и тоже пели. Старые люди сидели группами на лавочках возле домов, вслушиваясь в голоса односельчан, тихо говорили о былом, сетовали, что раньше лучше пели. Мы ребятишки перебегали от группы к группе, впитывая удивительную атмосферу этого праздника.

Я вместе с ребятами принимала участие в хороводе с наряженной березкой, а потом играли в прятки. Почему - то мне самым таинственным и надежным местом показалась картофельная ботва. Я и спряталась. Меня действительно долго искали, когда нашли, все смеялись до коликов в животе. Лицо, руки, ноги были измазаны землей, а мое великолепное, изумительное белое платье в каких-то коричнево-зеленых пятнах. Недовольство бабушки, когда она меня переодевала, еще как-то можно было пережить, больше было жалко испорченной радости дня.

Однако все проходит. Обида как-то незаметно переросла в огорчение, а затем выветрилось и огорчение. В душе осталось ощущение свежести, чистоты и радости.

Лета все больше и больше. Стремительно прибавился день. Беспричинное веселье наполняет душу. Это – счастье сопричастности всему происходящему. Счастье внутреннего роста. Чувства обостряются, все сильнее восприятие цвета и запаха. Струящие потоки света молодят все вокруг. Света так много, что на границе предметов возникает золотой ореол. Я купаюсь в этом обжигающе-ласковом свете. Окунаюсь в июльское разнотравье и наблюдаю чудеса, которые творит свет в лугах от солнца цвета золотистого.

Летом в чисто небе иногда можно заметить. Кроме солнца, прозрачное бесцветное пятнышко, похожее на осколок стекла. Это месяц, дневной. Не нужный, он висит и тает в солнечном сиянье, тает и исчезает – уже растаял, одно солнце царить на синей громаде неба.

Лето приносило грозы. В сухом климате нашего края они были необычно сильными и производили на меня странное впечатление. Хотелось убежать, спрятаться, но меня как магнитом тянуло полюбоваться на это необычное явление. Наперекор своему страху я сидела и смотрела, душа, правда, на всякий случай, сидела в пятках.

Конечно, в деревне люди чуть ли не младенчества привыкают к грозам, но до конца к ним привыкнуть все-таки нельзя. Их яростная сила заставляет трепетать все существо человека, стоящего лицом к лицу к грозе.

Сначала туча где-то вдалеке глухо ворчит. И вот уже сильно воет упругий ветер. Яркая ослепительная молния пронизывает небосклон до самого низа, и страшным грохотом на деревню обрушивается гром. Он все раскатывается и раскатывается, заставляя все живое прятаться, а меня втянуть голову в плечи и прикрыть ее руками. Эти удары грома отзываются дрожью и восторгом в сердце. Крупные капли дождя начинают гулко барабанить по крыше дома, по стеклам окон. И вдруг грянет дождь весь сразу, грянет как марш, как свадебный марш, как марш вечного обновления жизни и вечного его продолжения.

Гроза мчится быстро, лихой ветер разрывает темно-фиолетовую туча, и уносит ее в даль. Снова выглядывает яркое солнце и из края в край раскидывается цветистая радуга. Под лучами солнца еще ярче зазеленеют омытые дождем травы и деревья.

Не всегда гроза проходила безобидно, случалось, что оставляла после себя страшные следы. В деревне говорили, что «молния попала в дом». Она действительно рушила все на пути: разбивала зеркала, в пыль, превращая книги. Случались от нее и пожары.

Лето - это и купание на озере.

Лето – это скалы, где мы испытывали свою храбрость.

Лето – это труд, оно приносило мне много и работы: генеральные стирки, уборки, прополки грядок, полив.

Светлые июньские дни. Кажется, благодатнее их ничего нет: колосятся хлеба, недаром этот месяц называют скопидомом – копит урожай на целый год; тучнеют сенокосные угодья – скоро запоют резвые косы; наливаются огородные овощи.

Июль

Красная изба, красный угол, красная рожь, красно слово… Богат, речист, разливист русский язык, искусен и находчив в выражениях. Для июля в нем есть эпитеты – светлый, нарядный, лучший, веселый, цветущий, отрадный, красивый, прекрасный, превосходный, но все больше - красный, и все тут. Должно быть, еще от Ярила Красна Солнышка пошло – нет эпитета выше.

Июль – макушка лета.

Он приносит теплые зори и щедрые росы. Живым текучим серебром июльские дожди льются. А чем не прекрасно полдневное время, когда затихает вся истомленная зноем природа и замолкает даже неугомонная кукушка.

Будучи студенткой, на лето приезжала в деревню на каникулы. Слово отдых, в деревне рассматривалось, как смена занятий. Ранним утром в мое окно уже стучался бригадир по полеводческим работам, приглашая на работу. Отказаться было невозможно, да и стыдно, когда деревня вся напряженно работала. У тебя, только, и было право выбрать вид работы: уборка силоса, сенокос или помощь на животноводческой ферме.

Однако вечера и ночи были в полном нашем распоряжении.

В июле мы с друзьями уходила в лес, встречать рассветы. Собирались основательно, брали с собой картошку, соль и гитару. Пекли картошку и пели свои любимые песни. Трепетно играет пламя костра, слегка колеблется. Солнце спускается за скалистые хребты, медленно гаснет вечерняя заря, из лесной чащи начинает наползать ровная бархатная тьма. Ярче становится пламя костра. Чай давно выпит, голод утолен, ноги перестали ныть после дневной работы. Ложусь на спину и блаженно смотрю в бездонное пространство неба, где пылают мириады звезд и из края в край золотой россыпью светиться Млечный путь.

Дивен мир.

Кто-то из друзей, подбросил дров в костер, и снова взыграет пламя, раздвигая бархатную тьму. Тепло от костра согревает усталое тело, а душа наполняется лучистой энергией.

Лежа на сухих, пахнувших муравьиным спиртом, хвойных иголках, ощущая всем телом, тепло нагретой за день земли, можно было выспаться за два-три часа. Роса разбудит тебя всегда вовремя.

Неповторимы июльские росы. На густых травах, цветах, на зарослях черемухи, рябины, ольхи сверкают тяжелые капли серебряной росы. Тепло и солнце обласкает их, роса, сверкнув, истает под ними. Цветы и былинки распрямятся. Они поднимут головки, полегоньку расправляясь, и засверкают, еще ярче, заструят свои ароматы, вокруг разольется бодрящая свежесть. В каскад запахов торопятся внести свой смолистый аромат сосны.

Утром, встряхнувшись после сна, положив руки под голову, можно глядеть, как румяниться разметавшая по небу косы, заря. Как - то, загораясь, то меркнут, меняя очертания, края облаков. Только, наверное, в такие моменты человек способен ощутить душевную полноту жизни.

Пусть не обижаются на меня жители городов, мне кажется, что мы научно-техническим прогрессом постарались заштукатурить такой глубокий, такой удивительный и полный живого смысла мир. Их Голубого дворца переселились в подвал.

Осень

По воздуху несет чуть колеблемые переливчиво посверкивающие паутинки. Особенно прекрасно в августе время межвластия дня и вечера, в них особое очарование. Мгновения ускользающего света, прозрачные тени.

Август ласково прикасается к ягодам, и они начинают краснеть.

Осенний звон со всех сторон

И золотое кленовое….

Хрустальный звон,

Прощальный стон –

Явление не новое.

На исходе лето. Капли дождя ползут по стеклу. Конец августа – граница уходящего лета и наступающей осени. Рябина рдеет, как карал, заря роняет медь. Крутит осень по лесу золотую пряжу и легким звоном наполняется тело. Осень несла мне изобилие в пищи и неповторимость лесных походов за грибами и ягодами. Мне всегда нравилось это занятие. Привлекал сам процесс, живет, наверное, в каждом из нас древний инстинкт собирательства ягод, грибов. Я люблю возвращаться домой с полной корзиной. Скрипнет в сумерках деревянная калитка, зажжется в окошке свет, загудит-запоет в печке огонь. Заполнит комнату дух осени – грибной, ягодный.

Есть время природы особого света.

Неяркого солнца, нежнейшего зноя…

Оно называется бабье лето

И в прелести спорит с самою весною.

Уже на лицо осторожно садится

Летучая, легкая паутина…

Как звонко поют запоздалые птицы!

Как пышно и грозно пылают куртины!

Ольга Берггольц

Осень всегда задумчива. Мне грустно. Краски уходящего лета вызывали у меня грусть. Грустно было и в прозрачные дни бабьего лета, и в мглистую стылую пору зазимовья.

Я любила в эту пору гулять в лесу. Наблюдать, как с берез падают почти круглые невесомые листочки, и вся трава под ними, кажется осыпанной золотистыми монетами. От одного дерева до другого переброшены тонкие паутинки с жемчужными бусинками. По краю желтого леса местами вспыхивают красным огнем трясущиеся листья осин, а молодые рябины протягивают свои тонкие руки, на которых горят яркие кисти горьких рябин. Какими красками и словами передать это синее, уже студеное к вечеру небо, спелость желтых листьев, свежесть упругих, только что срезанных астр?

Красиво! Но мое детское сердце сжимается от великой жалости. Я еще не понимаю, что отмирание несет за собой новую жизнь, что смена красок и опадание листьев не означали наступление эпохи печали и умирания всего живого. Теперь-то я понимаю, что сентябрь – сбор урожая, зрелость, триумф. И, сегодня я люблю бывать в осеннем лесу. Только думы теперь иные.

В притихших лесах угадывается что-то трогательно- несмелое, словно земля стыдится непривычности своего покоя. Когда оставалась в одиночестве среди этой тишины на час, на два, непонятная тревога вдруг охватывала меня, и сердце сжималось в беспричинной грусти. Ни с того, ни с сего, вспоминала своих предков, хоть и знала их, только по рассказам бабушки. А чем становилась старше, тем больше потерь было у меня. Вот уже давно со мной нет матери, отца, бабушки. И подумаешь о том, что надо бы давно съездить к ним на кладбище, отыскать затравеневшие, раздавленные годами серые бугорки и молча постоять возле них. Мысленно могу, а так нет, на тысячи километров разбросаны дорогие могилки. Не доехать. Не дойти. И еще о многом другом думается в такие минутки. Душа моя становится неприкрытой, как леса, сбросившие лиственный покров.

Вот и на исходе бабье лето. Серебряная нить паутины вяжет причудливые узоры: воздух прозрачен и дрожит. В ушах от тишины тонкий звон. Как хорошо и покойно, среди стыдливо вспыхнувших листьев. Немного грустно среди щедрого царства красок, света. Сложные чувства овладевают мной. И вроде ничего не потеряно. Странно, однако, сознание потери продолжает жить во мне, и от этого никуда не деться.

Я давно заметила, что осенью, когда у земли наступает короткая светлая передышка, человек становится зорче сердцем. Словно осенняя прозрачность вливается в людские души. И хочется тогда жить чище. Да-да! Осенью жизнь мы любим пронзительнее и чище. Любим дождевые капли на ночном окне, дольше помним торопливые просьбы о счастье, искренние обещания и само счастье – сонное, с брусничным привкусом на губах. Может за это так поэты любят осень.

Да и золотая осень не долговечна. На земле еще томятся сброшенные листья, а наступает унылая дождливая осень. Еще вчера пожелтевшие березы, черемухи, рябины и ярко- багряные осины стояли осиянные солнцем, как пылающие костры, а сегодня пронизывающий ветер лишил их золотого наряда. Леса стали угрюмыми, горы суровыми, недоступными. Утро занимается нехотя, без пения птиц. Студено, не хочется вставать с постели. Одно согревает – школа. И пусть мелкий, холодный дождь иглами колет лицо, я бегу радостно в школу. Меня ждут новые удивительные открытия. Мою тягу к знаниям не охлаждала даже поздняя осень, когда рано приходят сумерки, когда иней серебрит прошлогоднюю траву. Я бегу, лечу в школу по тонкому льду, который затягивает воду, оставшуюся после дождя в человеческих следах на земле.

Октябрь

Вот и первый ледок, прозрачный как слеза. Можно неба горстью зачерпнуть из лужи.

Исстари крестьяне считали начало зазимья с Покрова дня, когда в поле землю прикроет снежок, а лесу ее притрусит лист.

Конец осени, предзимье – самое скучное время, дни становятся все короче, но тянуться они бесконечно долго.

Непогода: слякоть, грязь пронизывающий ветер, загоняет всех детей в избы. Пойдет дождь – сейчас же тает. Туманы кочуют по лесам, и кажется, что продрогший ветер ластиться к жилью.

Однако и в такое ненастье природа бывает щедра. Ночью крепко подмораживает, а днем – лето.

Опавшие листья под ногами, как бумага шуршат. Выйдешь к озеру и увидишь прямо - таки чудо. Солнце золотое, небо синее, озеро стеклянное. Сквозь лед рыб рассмотреть можно, да только ступить на него нельзя, тонкий, как стекло. Долго можно сидеть на берегу, уж очень хорошее земное мгновенье. Солнце чуть пригревает плечи, а небо и весь воздух такие прозрачные. Дыши, смотри, не надышишься, не насмотришься.

Хоть я сегодня, и понимаю, по большему счету – осень не мое время. Однако с приближением осени, когда я в городе, мне начинает сниться дом, деревня. Я просто не могу быть в городе. При любой возможности уезжаю на дачу. И пусть осыпались листья, горбятся березы, плачет и усмехается осень, как печали моей наболевшей души. Я все это впитываю. Осенний лес все выветрит из моей души. И тогда я вновь бегу к людям отдохнувшей душой выбивать искры.

Изморозью стернь

в полях мерцает –

Немудреный ноября наряд.

Птичья стая стылым снегом

истает,

Мир укроет лунный снегопад.

Никуда не надо торопиться,

Ни к чему о суетном гадать –

Только белый снег с небес струится,

Принося на сердце благодать.

(Демьян Утенков)

Ночью падал первый снег. Утром я вышла из дома, лес чистый, просветленный, стоял торжественный и неузнаваемый. Необъяснимая радость стеснило горло. От первого снега ощущение, что глядишь на мир, как заново рожденный. Вечером вновь пошел густой лохматый снег. Он валил и валил, и во дворе, несмотря на сумерки, казалось светло. Мягкая белизна и тихий шорох снега настраивал на спокойствие и задумчивость. Я в одиночестве пошла, прогуляться в лес. Вид первого снега завораживает. Стою и гляжу, как иголки сосен нанизываются снежинки, деревья становятся похожими на тропические, на те, что рисуют на стеклах окон крещенские морозы. Беззвучие обволакивает землю и меня. Медленно возвращаюсь в тепло домашнего уюта.

 

Зима

На селе зима особая:

Сказки, тайна, миражи.

Здесь под хатками – сугробами

Белой вьюги куражи.

Иней сыплется игольчатый.

Огоньками нас дразня,

Русских песен колокольчики

Серебров в ночи звенят.

А когда морозы явятся –

По морозцу пробеги!

Снег скрипит,

Но людям нравятся

Музыкальные шаги.

( Галина Брюквина)

Вот уже за тучами солнце прячется. Оно изредка роняет мглистые проблески. Предзимье… Холодный ветер носится по улицам, подымая пыль, то, закручивая ее веревочкой, то, вдруг швыряя, рассыпал, как черную, негодную крупу. Неумолимая суровость есть в этой бесснежной стуже, в костлявом постукивании ветвей, в ледяной синеве стекол в окнах. Я его почему-то не любила. Оно вызывало у меня тоскливое чувство, горечь какой-то утраты. Хорошо, что оно долго не задерживалось.

Зима шла своим законом и порядком: сначала тоненько, а потом и наглухо прятала под лед озеро, речку. Деревню начинало засыпать снегом. Спустя день – другой, лес становился зимним. На ветвях – белым – бело. И он, еще вчера иссиня – черный, становился серебристо-белым. А над ним, над всей местностью вокруг, ярко голубое небо.

Морознее становилось день ото дня. Настоящая зима приносила совершенно другое ощущение мира. Морозный воздух – это терпкий аромат хвои и смолы, сверкающий на солнце снег, сказочное белое безмолвие. Прозрачны тени зимы. В заячьих шубках среди сугробов березки стоят.

По мерзлому простору зажужжал, зашелестел ознобный ветерок, иной раз ему удавалось заскочить на нашу улицу, и тут же прихватывал нас за уши, нос. Наводил рисунок на окна изб, блудил по огородам. Печные дымы над укутанными в снега избами, от этого ветерка закручивались в замысловатые узоры, разнося по округе запахи горячего хлеба, свежих щей и конечно, вареной, жареной картошки.

Зимой никогда не встретишь густого черного цвета. Зима светлая, бело-голубая. И даже стволы деревьев кажутся зимой седыми и мягкими. И эта белая легкая тишина медленно и надолго опускается на лес, на поля, на крыши домов.

У зимы было немало такого, чтобы мы ребятишки, поторапливали ее с приходом. С морозами, метелями приходила она. Покрывала землю снежными коврами. Заковывала реки и озера в голубой панцирь.

Тут тебе и катанье на санках, на коньках, и просто кувырканье в сугробах. А какое наслаждение, когда снежинки невесомо усаживаются на твой нос…. А прыганье с крыши, а прорубленные прямо в снежной стене пещеры? Мы играем на снегу, строим и воюем.

Постепенно малиново гаснет день. Большая медведица вылезла, чуть ли не на середину неба, нахально раскинув хвост, а Марс уже подмигивает красным глазом. Один искристый день закончился. Волоча санки, которые мне каждую зиму делала моя бабушка, за веревку, иду домой. Эти санки я и по сей день помню до каждого сучка. Она их изготовляла из двух поленьев. Усердно ножом закругляла один конец полена, одну сторону полена делала гладкой, затем поленья дощечками скреплялись друг с другом. Импровизированные полозья обливала водой и выносила на мороз. Утром санки были готовы. На удивленье они скользили хорошо, правда, иногда, если я не успевала отвернуть от сугроба, то глубоко закапывалась в него. Утром снова с санками бежишь на улицу, где в морозном воздухе белеют с легкой голубизной сугробы, похрустывает под ногами молодой снежок на дороге, мерцает и переливается в холодном блеске иней на деревьях. В праздничные дни к нам присоединялось и взрослое население деревни. Допоздна все вместе летали с горы на санках, на деревьях мерцает иней. Вокруг хрустально светло, как днем. И кажется, что по всему миру такая красота, морозная, ядреная ясность.

На горе зимой самое оживленное место. Каждый день здесь стоит ребячий смех и галдеж, усиливающийся обычно к вечеру. Какое это было наслаждение взобраться на самую вершину горы, взглянуть на заснеженную, дымившую трубами деревню, усесться на санки, и во весь дух лететь вниз. Лететь так, что ветер свистит в ушах, выдавливая слезы из глаз. Снежные брызги летят во все стороны. Перевернулся. Не беда. В сугроб угодишь – сразу не выберешься. Отряхнешься и опять на гору.

Вторым нашим увлечением были коньки. Их мне привезла из города мама. Прикручивала их к валенкам и бежала кататься. Ледяным полем была наша речка. С неба падали снопы яркого, слепящего света и разбивались в бороздках, прорезанных во льду коньками, на тысячи мелких огоньков. Среди этого сияния и от быстрого бега сладко перехватывает дыхание. Встречный ветер щеки румянит. Воздуха морозного вволю надышишься.

Да мало ли чего приносила с собой зима!

Играли мы в снегу до позднего вечера. Только, когда на снег ложились синие тени и мороз пробирал до костей, родители кликали нас до дому. Простуды никто не боялся, да я и не помню, чтобы кто-то из моих друзей болел простудными заболеваниями. После игры в сугробах, валенки и брюки, пальтишко и варежки чисто по-русски «колом стоят», когда их снимаешь. Вернешься вечером, наигравшись и озябнув, домой, а там печка натоплена, пышет жаром. Греешься, хлюпая носом, пока бабушка раскладывает одежду, валенки сушить. Потом садимся с бабушкой ужинать. Пью горячее молоко, запиваю жареную картошку. И слушаю рассказы о Карелии, Кондопоге, войне. Веки медленно наливаются сном. Тело ломит от печного тепла дома. Молоко согревает тебя изнутри, и ты сладко засыпаешь.

Звезды обступают деревню. Их тысячи, а может и миллионы. Есть крупные, и есть мелкие. И мельчайший звездный песок, слитый в светящие молочные пятна. Все сбито вместе в морозно- сверкающий плотный туман, в причудливо-неровную полосу, переброшенную через деревню, как мост – Млечный путь. Только большие звезды перемигиваются голубыми, белыми, золотыми огнями.

Только вьюга или лютая стужа могли удержать меня дома. Но и в этом была неповторимая прелесть

Зима постоянно меняла свое настроение.

В сорокаградусный мороз деревня замирала. Только иногда звук открываемой двери разносится далеко вокруг, и снова все замирает. Воздух делается хрустальным, снег скрипучим.

Ясные морозные дни сменялись тихими предвечерними часами. Зимой так чудесны эти предвечерние часы, когда в доме еще не зажигали огня, сумерничали. В доме начинает смеркаться. Стекла на окнах сначала синеют, на них начинают проявляться серебристые письмена Деда Мороза. Воздух становился удивительно прозрачным и самые незаметные, и скромные предметы начинают выглядеть четко и выпукло. Через какое-то время в деревне начинали топить печи на ночь Дым, вытекая из трубы, не кудрявится, а скользит вверх совершенно прямыми вертикальными струями.

Неповторимо и тихое зимнее утро.

Морозные дни сменялись снегопадами. Утром откроешь глаза и, не вылезая из-под одеяла, наблюдаешь, как сквозь разрисованные стекла плавно падают, похожих на лебяжий пух снежинки. Хотя они и падают, но из-за их обилия невозможно поймав одну взглядом. Проследить за ней до самого ее приземления, поэтому кажется, что они зависают в воздухе. Только изредка ветер, порывами врывающий в их размеренное движение, вносит сумбур, закручивает их в спирали, кольца в свежем морозном воздухе. Когда он затихает, снежинки снова продолжали свое тихое падение.

Они мягко опускаются на крыши домов, ветви деревьев, дороги, огороды, перекрашивая все вокруг в тысячи оттенков белого, голубого, зеленоватого и еще во множество, неуловимых для человеческого глаза. Настоящая зимняя сказка.

Утром мы бежим в школу, впитывая эти краски.

К концу зимы крыши домов поднимаются над бревенчатыми срубами большими белыми шапками. И из-под этих шапок осторожно поглядывают на низкое морозное солнце тихие зимние окна. В мороз и солнце шапки домов кажутся, легки и высокими. В метель и ветер они низко опускаются на окна и больше походят на мохнатые теплые шали.

Февраль мой судьбоносный….

Недаром февраль, второй месяц года, посвящен богу земли Фебруусу. В переводе с латинского означало «очищение».

В феврале и сзади, и спереди зима, ее вершина. Как не суди, а февраль все же в ее власти. Сковала она его холодным дыханием. Но что-то в феврале всегда происходит. Минуют самые жгучие морозы с колючими ветрами, а впереди весна. Февраль переломит ход развития природы на весну. Да и в поговорке об этом же говорится: « Как не злись февраль – вьюговей, но весной пахнет», а день на три часа прибавится, уж на «лошадиный шаг».

В этот период, наверное, Софья Ковалевская подслушала спор Зимы и Весны.

Особенно страшны были в моем детстве февральские вьюги, тогда мы, дети, боялись и нос высунуть за порог в эту воющую тьму. Разгуляется такая вьюжная ночь. Как будто и впрямь на погибель человеку, клубясь седой мглой, швыряет колючим снегом в глаза.

Такие ночи ничуть не похожи на те ясные лунные ночи после нового года, когда никто не ложился спать допоздна, потому что и понятия такого не было – поздно. Были радость, веселье, звонкость да смех, была сказка праздничных снегов. В небе ярче горели звезды. Ковш Большой медведицы низко склонялся над деревней, и, казалось, сыпал на нее золотые искры, которые отражались синеватыми огоньками на снегу.

Для меня в этот месяц наступали судьбоносные переломы. Шли они через боль, слезы, но я переходила на новый виток своей жизни.

19 февраля – умерла бабушка, я уехала из Бурятии;

В феврале я приехала в Карелию, где получила возможность учиться, где родились и выросли мои дети, родились и растут мои внуки.

23 февраля – я встретила Олега, первую и единственную свою любовь к мужчине.

23 февраля – я тяжело заболела, оказалась между жизнью и смертью Судьба проверила меня на характер. Я выжила, но изменилась внутри.

В середине февраля зимние шапки домов становятся тяжелыми, они сползают набок, назад, открывая солнцу деревянные крыши.

Хорошая веешь зима, но чересчур долгая: надоедает тяжелая одежда и студеные ветры, хочется выбежать из дома в сарафанчике и босиком, купаться в речке, валяться на траве.

Вот уже по окнам бегут первые слезы, на улице вместо снега густое месиво с протоптанными стежкам – скоро весна.

Пора новых надежд, новой жизни.

ШКОЛА

Быть может, Вы где-то слыхали про это,

А может, читали в стихах у поэта:

Резное окошко, резное крылечко

И сельская школа над тихою речкой.

Возможно, Вы где-то видали картину:

Бескрайние дали, холмы и долину,

Село, палисад из душистой сирени

И сельскую школу под липовой сенью.

Здесь жизни зерно охраняет природа

Сменяемость суток и времени года,

Рожденье, поминки, крестины и свадьбы…

Здесь корни страны, здесь истоки народа,

Снегов белизна, алый отблеск восхода,

И купол небес ослепительно синий

И сельская школа – надежда России.

Людмила Мараскина

 

Мелодия августа величественна. Одежды его багряны с золотом. Имя же звучит – «почтенный», «славный». Это по обычаю предков – венец года. С первого сентября начинается церковное Новолетие, а в душе каждого из нас радость доброго начала.

Звенит школьный звонок. Наступает время добрых ожиданий.

Звон маленького, но заливистого колокольчика звучит и по сей день в моей душе. Он открыл дверь в страну знаний, по которой я брожу до сегодняшнего дня, не уставая удивляться мыслям человеческим.

Звенит звонок на всю деревню.

Мне пять лет. У меня подружка Ольга идет в школу, я тоже собрала свое немудреное школьное имущество, и отправилась с ней в школу. В руках две тетради, карандаш и линейка. Я уже умею читать.

И первое серьезное горе – не приняли. Рано, велели подрасти. Размазывая слезы по щекам, бреду домой по канаве, теряя на ходу тетради, карандаш и линейку. У – у- у – у -, хочу учиться! Все не мило….

Пройдет некоторое время, обида уляжется, и у меня вновь появиться любовь к учению. И уже она не покинет меня никогда.

Пролетело две зимы, быстро отцвели две весны, иссякла летняя жара и незаметно подступила осень.

Должно быть, в сотый раз я просматривала свое школьное имущество, перекладывая с места на место тетради, карандаши, букварь. Одно огорчало меня, у меня не было школьной формы. Бабушка сшила мне платье, коричневое с большими желтыми горошинами. Оно было красивым, но «горох» портил всю серьезность и торжественность момента. Я его потом старательно замазывала чернилами. Каждый раз, получая от бабушки трепку, я все же старательно их замазывала. Мучения мои заканчивались, когда мне купили настоящую форму.

Первое сентября 1961 года. Мысленно иду по первому своему школьному дню. Внимаю звонким трелям первого звонка. Небо безоблачно. Прозрачный день, пронизанный солнечными лучами. Но по желтым пятнам, которые изрядно проглядывают в буйных зарослях огородов, по кромке леса, чувствуется приближение осени. Одноэтажное здание школы сияет чистотой окон, свежей краской полов. Много я потом видела зданий, дворцов, но они несравнимы с моей первой школой.

Возле школы уже галдят и суетятся ребята. Одни гоняются друг за другом, другие чинно стоят с родителями. Я стою с мамой, мое сердце замирает от восторга. Я – школьница!

Школа две небольших светлых классных комнаты. В первой занимаются одновременно второй и четвертый класс, во второй – первый и третий. Пионерская комната, учительская и квадратный коридор, в котором мы занимаемся физкультурой. На переменах в этом коридоре мы устраивали хороводы, пели песни. В праздники коридор превращался в концертный зал. На школьные концерты собиралась практически вся деревня, все наши номера воспринимались «на ура». Я читала стихи и танцевала. Мне всегда хотелось петь, но, увы, сразу же обнаружилось полное отсутствие слуха. Меня выставили из хора, когда я громче всех пела: «Учил Суворов в лихих боях, держать во славу российский стяг…». Я же не понимала постой вещи, что надо мелодию держать, а не любовь к Родине показывать. Комната первого и третьего классов заставлена в два рядами партами. Один ряд вдоль глухой стены, другой вдоль окон, из которых была видна деревенская улица. Помимо парт, в комнате большая черная доска на ножках, небольшой шкаф с книгами, стол и стул для учителя.

Я села на первую парту в ряду для первоклассников. По сей день люблю сидеть в первых рядах. Читать и писать я уже умела, и мне порой было неинтересно рисовать палочки и разучивать буквы, которые я знала «на зубок». Моя первая учительница – Августа Михайловна заметила мою скуку и стала дополнительно давать задания, заниматься отдельно. У первых учителей мы часто не запоминаем фамилии, но это самые добрые, умные и красивые люди на земле. Августа Михайловна, как я вам благодарна за терпение и ласку, за веру, что я обязательно стану учителем. Как это важно бывает, чтоб кто-то в тебя верил, и что-то в тебе отметил. Августа Михайловна – Вы мой добрый первый пророк. Навсегда со мной Ваша сердечность. И пусть памятью будет мое слово.

Когда я первого сентября пришла из школы, наш сосед, дядя Ваня Рыжий, спросил у меня, как зовут мою учительницу. Я хорошо запомнила отчество, но забыла имя. Единственно, что врезалось в память – название какого-то месяца. Дядя Ваня увидел мою растерянность и подсказал вспомнить по месяцам. Я стала перечислять все месяцы, начиная с января, при этом прибавляла отчество Михайловна. Дойдя до августа, я вспомнила и имя. Долго после этого дядя Ваня, здороваясь со мной, спрашивал:

-Как дела Январь Михайловна!

Я – третьеклассница. В этом классе мы становились пионерами. Я не очень-то помню всю церемонии, какими сопровождалось это событие, но первое пионерское поручение, помню всю жизнь. Мне поручили выносить знамя нашей школы во время торжественных линиек. Один нес знамя. А двое исполняли роль почетного эскорта. Мы трое чеканя шаг, вносили его под звуки гимна Союза Советских Социалистических Республик, который торжественно звучал с пластинки. Сердце замирало от торжественности момента, я ощущала единство со всеми, кто проживал в нашей огромной родине. И пусть мой мир пока ограничивался только территорией нашей деревни, чувство ответственности и единения я несу по жизни.

С годами ширился мир, представления о нем. Уже привычной стала жизнь деревни. Привычным и неотъемлемый стал сам дом, где проходила моя жизнь.

Школа сделала мир более удивительным и интересным. Особенно манила библиотека, полная таинственных не прочитанных еще книг. Школа учила мечтать. Я уходила, взбиралась на самую высокую скалу за деревней и подолгу смотрела вдаль. Мне казалось, что там за горизонтом, есть другой, еще более удивительный мир, и мне хотелось, во что бы то ни стало увидеть когда-нибудь его. Я мечтала.

Училась я всегда хорошо, единственный, неоспоримый талант, данный мне судьбой – это усваивать с быстротой молнии новые знания. Дома готовила только письменные задания, устные легко запоминала в ходе урока. У меня была поразительная зрительная память. Информацию я запоминала постранично. Достаточно было сделать небольшое усилие, и я видела весь текст целиком, оставалось его вслух прочитать. Чем-то поразившая меня мысль, навечно укладывалась в мою память. Она представлялась мне уникальной красоты драгоценным ожерельем. Можно было ее бесконечно повторять, любуясь каждым словом. К точным наукам, к моему стыду, я была равнодушна, мне они были не интересны, чтоб иметь оценку мне, на помощь мне приходила память, она меня спасала в самые критические моменты. Я обожала историю, литературу, географию, рисование и физкультуру и, конечно, пение.

Параллейно шел процесс самообразования через книги и наблюдение за жизнью. Я по сей день твердо убеждена, что самое лучшее образование и воспитание – это самовоспитание и самообразование. Любое учебное заведение дает основы знаний и учит методам усвоения новых знаний, инструментом которым я и пользуюсь всю жизнь. По сей день в моей душе живет благодарность ко всем педагогам школ, техникума, университета, которые научили меня получать новые знания самостоятельно. Особый поклон моему педагогу Бархоте Маргарите Павловна.

Люди, с которыми я в жизни встречалась, были такими разными.

Были люди, в чьем присутствии даже слово произнести было трудно. Голос деревенел, разговор становился бессмысленным и бесцветным.

Были люди, в чьем присутствии любое искреннее слово звучало фальшиво.

Были люди, давние знакомые, в присутствии которых я особенно ощущала свое одиночество.

И вдруг я встретила человека, в чьем присутствии мой внутренний мир потерял свою одинокую немоту.

Удивительно красивый человек внешне и внутренне. Прекрасно поет.

Она не просто научила меня приемам исследовательской работы, а заразила меня духом поиска.

Она благословила - пиши!

С такими людьми ты никогда не расстаешься, даже если редко встречаешься. Можно не видеться годами, а он все равно с тобой, продолжается вечный мысленный диалог.

Она стала гимном моей творческой судьбы.

 

Семья

 

Родной дом, семья – это корни, что питают нас, растят нашу душу. Это память о тех людях, которые дали нам жизнь. Мы продолжаем их дело на земле.

Однажды на рассвете проснулась я под шум деревьев за окном. Сегодня день моего рождения. Ночью снился странный сон, и, мне почему-то захотелось узнать: кто же задолго до меня рождался и умирал в моем роду? Кто жил, любил, надеялся, страдал в бесконечной череде моих далеких и близких предков по женской и мужской линии – моей матери, отца, деда, прадеда, моих дядей, сестер, братьев и многих тех, чья родственная толика сообщена теплу моей крови? Едино ли это? Это все во мне? Значит я частица огромного целого, всего моего рода, уходящего назад, во тьму тысячелетий. Там в истоках были некие кто-то – он и она, - кому я обязана жизнью, рождением своих детей, своей удачливой и грустной земной дорогой.

Как я хотела бы угадать сейчас, кто же они были, эти кто-то. – Далекие как звезды, он и она, без кого тьма несуществования не раскрылась бы передо мной светом рождения.

Иногда мы ошибочно думаем, что узнать восстановить свой род могут те, кто происходит из дворянского сословия. Но мне захотелось отыскать корни своих крестьянских семей. Ведь и они заботились о процветании своей семьи, родной деревни и, значит, служили Родине на своем месте, принимая на себя все трагические моменты ее истории. По их судьбам колесо истории прокатилось с неменьшей жестокостью и беспощадностью. И мне приходится торопиться, ведь прошлое безвозвратно уходит. Только я помню рассказы своей бабушки, мои дети и внуки ее не видели. А без ее воспоминаний, в будущем размотать клубок своего родосплетения будет сложно

У меня новгородские, карельские, архангельские корни, но как жаль, что я принадлежу к поколению, которое не очень интересовалось своими предками, своей родословной. Сейчас я восполняю этот пробел.

Мои бабушка и дедушка встретились в результате социальных катаклизмов 20 века.

Семья была эвакуирована из Карелии города Кондопоги в 1941 году. Сначала в Калининскую область, а затем бабушка с двумя дочерьми попала в Бурятию. Постоянно снимали «угол», то есть жили у кого-нибудь на квартире, а потом нам выделили старый заброшенный дом. В 1962 году государство решило помочь эвакуированным, в деревне был построен двухквартирный дом. Одну из квартир получила наша семья. Она была роскошной: спальная комната, гостиная, кухня и прихожая. А еще сени, кладовая и веранда. Большие окна. Две печки, но, увы, не замечательные русские печки, а простые. В квартире всегда было солнце. Из мебели мы имели деревянную кровать, несколько стульев, шкафы заменяли ящики из-под пачек чая, которые бабушка выпросила в нашем сельмаге. В кухне стол и три самодельных стула. Убогость обстановки компенсировалась красивыми, крючком связанными салфетками, шторами, скатертью, накидками на кровать и на ящики. Все сияло накрахмаленной белизной. Чисто отскобленные до желтизны полы, чуть синеватые побеленные известью потолки и стены, белоснежные накрахмаленные кружева – создавали ощущения чистоты, свежести и уюта. В солнечные летние дни свет в доме искрился золотыми отблесками, а зимой – преобладали серебристые тона.

И еще абажур в зале, символ домашней, защищенной семейной жизни человека, навсегда сохранился в моей памяти. Бабушка его сама смастерила из проволоки, лампочки и ее же вывязанного, подкрашенного кружевного полотна.

Все, что меня окружало, имело бабушкино авторство и было сделано с любовью.

Из своего детства я помню одно неприятное обстоятельство: вечная нехватка денег, постоянное доживание до «пенсии», с которой покупалось что-то вкусное, с нее откладывались деньги на приобретение в отдаленном будущем какой-то глобальной вещи. Повседневная еда ни изысканностью, ни разнообразием не отличалась. Мы же не знали, что картофель – гарнир. Впрочем, всех кого я знала, жили так же бедно, поэтому и в дальнейшем финансовые ограничения меня не пугали. Вкус ржаного горячего хлеба и холодного молока всегда со мной.

Однако дом – это не только комнаты и кухня, не только знакомый пейзаж за окном. Это гораздо больше, эта была моя среда обитания, в которой я чувствовала себя свободно и комфортно. Дом это там где о тебе всегда думают, беспокоятся и ждут.

Об отце у меня практически не сохранилось воспоминаний. Он ушел из жизни, когда мне было три года. Об этом мне рассказывала мама. Только сохранилась память о теплых, заботливых, каких-то особо добрых, мужских руках. Меня высоко подбрасывают. Я лечу в каком-то ослепительном восторге. Мне немного страшно. Теплые, надежные руки ловят меня, и я счастлива. Этот миг счастья запомнился мне. На протяжении всей своей жизни для меня мужчина начинался с рук. Я дружила, влюблялась в мужчин, если их руки соответствовали эталону моего детства. И самое интересное я редко ошибалась, это были достойные представители человеческого рода, настоящие мужчины.

В детстве я часто любила смотреть в звездное небо. Бабушка мне рассказывала, что когда человек рождается в небе загорается звезда, а когда он умирает, она падает. Звезды рождаются и умирают, думала я, но самые родные на свете люди и есть мои звезды. В деревне вся жизнь на виду у детей. Никто от нас не скрывал, что есть смерть. Бабушка рассказывала, что у человека отходит дух, а мне виделось, что, как только отойдет дух, так берут его ангелы на крылышки и несут прямо в рай. В раю цветы кругом и музыка играет. И игрушки разные. И удивительно красивые шляпки на женщинах. Почему-то всегда мечтала о шляпке небывалой красоты. Она мне постоянно во сне снилась. Все оказалось проще и страшнее после смерти мамы, а бабушка умерла на моих руках. Все в мире, наверное, предопределено. И, наверное, я должна была появиться от любви именно этих двоих, в той самой деревушке под звездным небом Сибири. Интересно, когда был определен час, час моего рождения на белом свете – не в тот ли миг, когда мои родители увидели друг друга. Жаль, что я не имела возможности у них все порасспросить, их звезды рано угасли.

Мама много болела, наверное, сказалась война, эвакуация, голод. Она постоянно лежала в больницах, сначала в районной, затем в республиканской. Когда приезжала домой, то привозила мне подарки. Как она умудрялась скопить деньги, которых постоянно в семье не хватало. Я не знаю. Однако подарки были в виде ботинок, пионерского шелкового галстука и шикарных бантов.

После очередной операции ее привезли на машине скорой помощи, и она сказала, что больше никуда не поедет. Я радовалась за нее, полагая, что ее вылечили. Я даже думать не могла, что ее привезли домой умирать. Через несколько дней, мама начала кричать. Кричала, как я теперь понимаю, от боли. К нам раз в день приходила деревенская фельдшерица, ставила маме какие-то уколы, которые позволяли ей на несколько часов забыться в беспокойном сне, а нам с бабушкой немного отдохнуть. Меня впервые стал грызть страх за ближнего родного человека. Я убегала в поле, лес, плакала и молилась за мать. Как молиться, я не знала, Бог в наше время отрицался, но я смотрела в небо и просила помочь маме. Это была, наверное, не молитва, а форменное вымогательство, упреки, жалобы. Чуть позже бабушка объяснила мне, что мать больна раком и лекарств от этой болезни нет. Надо терпеть. Мое детское сердце не хотело мириться с неизбежным, я продолжала молиться.

Во дворе бушевал май. В один из дней маме стало полегче, боли отпустили. Она попросила вывести ее на крыльцо. Мы с бабушкой подняли ее с кровати, сделать это было нетрудно, мама стала практически невесомой, болезнь съела всю плоть, и повели на улицу. Она, шатаясь от слабости, счастливо улыбалась. Я радовалась, что небеса вняли моим молитвам, и мама выздоравливает.

Через несколько дней мама умерла. Ей просто подарили передышку, дали возможность полюбоваться этой зеленой уникальной планетой. Умерла тихо.

28 мая, в степи, за березовым колком, поднималось ликующее солнце. Первые лучи его позолотили вершины деревьев и кустов. Неугомонно и радостно щебетали птицы, встречая начало яркого весеннего погожего дня. В такое утро трудно себе представить, что есть смерть.

Время не гасит воспоминаний – оно уплотняет их, сжимает в цепочку образов. И каждый разрастается, вбирая в себя все сопутствующее. Смерть родного человека – это страшно. Происходит трагедия, страшный масштаб и безысходность которой до конца понимаешь лишь тогда, когда она совершается в твоей собственной судьбе.

На похороны собралась практически вся деревня. Каждый старался что-нибудь принести, как-то сгладить наше горе. Я практически замерла, не могла поверить в реальность происходящего. Ко мне подходили соседи, гладили меня по голове и произносили одну и туже фразу, что я теперь круглая сирота. Горестно вздыхали и отходили, украдкой вытирая глаза. Я сидела в углу двора, молотком разгибала жестяную банку. Получился небольшой железный листок, на котором гвоздем и молотком я выбила фамилию, имя, отчество моей мамы, дату рождения и дату ее смерти. Внутри я еще не совсем могла понять всю тяжесть фразы «круглая сирота», ведь у меня была бабушка, которую я любила больше всех.

Прошло девять, сорок дней без мамы.

Бабушка

Пишу эти строки в понедельник 5 апреля 2004 года. 4 апреля в пять часов утра на планету Земля прибыла моя вторая внучка – Чурсина Виктория Сергеевна. Виват, Виктория! Крепись родная. Мы тебя ждали, мы тебя любили заранее. Сейчас они с мамой находятся в роддоме.

 

Главной в нашем доме была бабушка. Она присматривала за порядком в доме, возилась со мной. Милая, милая Ульяна Степановна. Она меня растила, на путь наставляла. Все самое светлое в моей жизни связано с ней, моей бабушкой. «Будешь сладкой – расклюют.

Будешь горькой – расплюют», - говорила мне бабушка. От чего хотела уберечь меня добрая, мудрая наставница. Помню ее руки, вытирающие мои слезы. В детстве я часто плакала над книгами, сказками, фильмами.

- Тише, тише, - говаривала меня бабушка. – Экая ты, - сетовала она.- Не переживай так. Я цепляюсь за теплые бабушкины руки, и мне становится легко. Пишу сейчас и понимаю человечность моей бабушки. Всю жизнь работала, перенесла тяжелые удары судьбы: раскулачивание ее семьи в ранней юности, смерть мужа, эвакуация. Постоянная жизнь впроголодь, больная дочь на руках, и никогда ни единого слова упрека на судьбу я от нее не слышала, да и я, как камень на шее висела.

Ночи пролетали незаметно. Утро, приносили новые дела и заботы. Всегда первой просыпалась бабушка, а я, повернувшись на другую сторону и плотнее натянув на себя одеяло, спешила воспользоваться сладким, кратковременным блаженством, доставляемым последними минутками сна. Особенно зимой, летом меня было не удержать в постели. Я вставала вместе с солнышком. Мне всегда казалось, что если я долго летом буду спать, то пропущу какие-то интересные события, а это было недопустимо для моей любопытной души. Зимой, другое дело. Спал лес, спала речка, спала деревня и ничего, по моим понятиям, сверхинтересного случиться не могло.

Мороз разрисовал окна. Бабушка уже встала, вот слышатся ее шаги. Она входит в комнату с ношей дров. Тихонько положила охапку дров на пол. Чирканье спичек, треск лучинок, шелест и потрескивание пламени. Все эти привычные звуки доходят до моего слуха сквозь сон и усиливают во мне ощущения приятной неги и нежелания вставать.

- Вставай! Пора вставать, скоро в школу! – раздается над моим ухом. Это меня радует, и я бодренько соскакиваю с кровати, тем более в комнате от печки разливается ласковое тепло. Сажусь на маленький стульчик, напротив печки и начинаю одеваться, уносясь душой в радостный школьный день.

Уже совсем рассветало. Мы с бабушкой пьем чай. На столе пыхтит самовар, дрова в печке звонко потрескивают, яркий свет лампочки множится в замерших стеклах окон. После первых же глотков чая, сонливости во мне не оставалось и следа. Я как бы напитывалась теплом печки, золотым светом отсветов наполняющих комнату. Чай с травами согревает меня изнутри, я становлюсь солнышком, сама начинаю лучиться. Мне, даже сегодня от воспоминаний, так хорошо, так беспричинно радостно на душе. И в детстве день начинался с радости. Может поэтому я мало болела.

С памятью о бабушке, по сей день, связаны белые скатерти, покрывала, вышитые белым мулине. Накрахмаленные белые, обшитые кружевом шторы. Кружево накидок на подушках.

Бабушка, насколько я понимаю теперь, была человеком мягким и очень отзывчивым. Около нее всегда были люди. Приходили запросто, то советоваться, то просто с радостью, с новостью какой-то, а то и за помощью. Чаще советовались женщины, бабушка была «городской», могла и кофточку помоднее сшить и совет дельный дать. Бабушка очень красиво, затейливо вязала крючком воротнички, манжеты и другие элементы женской одежда. Все вязалось из простых тонких белых ниток, затем крахмалилось, чуть-чуть подсинивалось. Деревенские модницы щеголяли в бабушкиных кружевах. Мою детскую, а затем и школьную одежду всегда украшали кружева. Сколько себя помню, в руках у бабушки были нитки и крючок, она постоянно что-то вязала. Связанные вещи иногда дарила, но чаще обменивала на продукты. Кроме вязания она прекрасно шила. Все мои платья и даже школьная форма были «от бабушки».

Ее уважительно звали «Степановна». Мужское население нашей улицы ее немного побаивалось, слушалось. Если кто и забуянит, она умела как-то успокоить. Ростом она была небольшой, полноватой. Всегда чисто одетая, красиво причесанная. Я не помню, чтоб я видела ее растрепанной, неприбранной. От нее, как и от всех вещей ее связанных и сшитых, исходил свет чистоты, свежести. Она была красивой женщиной до самой смерти. Волос темно русый, глаза опушенные черными ресницами синие – синие.

К людям ласковая, она никогда никого не осуждала и никому, никогда не жаловалось. Рано овдовев, одна поднимала, растила двоих дочерей и никогда не показывала, не обнаруживала своей слабости. Достойно несла свою учесть, я никогда не слышала от нее жалоб на судьбу, на невзгоды. Я тогда еще не знала, что невыплаканные слезы, сдавленные внутри, еще сильнее обжигают и мучают душу. Она всю жизнь работала и содержала семью.

На ее жизнь пришлись все события беспокойного ХХ века. Родилась она в Архангельской области, в купеческой семье. Отец умер до начала первой мировой войны, два брата ушли на войну и там погибли. В семье остались только одни женщины и трехэтажный дом от отца. Когда произошла революция, мать «раскулачили», дом отобрали. Мать ушла жить к родственникам со старшей сестрой, а Ульяну отправили в семью родственника, который работал в Карелии управляющим на Сунских лесопильных заводах Кондопожского края.

В Кондопоге она встретила моего дедушку Александра Еркоева выходца из Еркоевской Новинки. Александр воевал в гражданскую войну на стороне красных. Прошел всю Россию. Шли за остатками войск Колчака, так называемой бандой Семенова. Гнали их до монгольской границы. Бабушка часто пересказывала мне воспоминания деда, как они форсировали озеро Байкал на плотах. Его воспоминания о «баргузинских банях», что всю Россию прошел, а чище баргузинских бань не видел. Венчались они в Кондопожской Успенской церкви, где и крестили своих дочерей, старшую Глафиру и младшую Валентину. Вместе строили комбинат и работали вместе.

 

ДЕРЕВНЯ

 

Давно, уже много лет, живу в городе. Уклад и порядок городской жизни стал мне привычным. И высокие каменные дома, и асфальт тротуаров, и многое другое, что неотделимо от города, стало так же неотделимым от моего быта, привычек, представлений. Но иногда случается так, что проснешься вдруг среди ночи и услышишь, а может, и не услышишь, только почувствуешь, как журчат-бегут талые воды твоего деревенского детства, несущие запах хвои и теплой земли. И тут же припомнишь знакомую черемуху на околице деревни. Припомнишь с такой пронзительной ясностью, что почувствуешь холодновато- горький запах цветов и увидишь всю ее – от нижних веток до самой макушки, где белые ее цветы, уже слегка позолоченные сиянием майского утра. И так явственно услышишь кукушку в бархатной чаще ельника, что бессознательно, по привычке, прошепчешь: « Кукушка, кукушка, сколько лет жить мне?» - и с замиранием сердца будешь внимать ее вещему счету.

Наша деревня вольно раскинулась в распадке у подножья гор. С детства я считала, что нет на свете гор прекраснее снежных вершин Баргузинских гольцов. Сколько лет прошло, я убедилась: правильно считала. Все прекрасное, что существует на планете – все было в моем маленьком уголке детства, но и ведь огромный земной шар без моего уголка детства был бы неполным.

Через деревню протекала небольшая речка. Зимой она покрывалась таким толстым льдом и такими заносила ее пышными снегами, что если бы не кустарники и мост, не найти бы нашей речки. Весной, чаще всего в апреле, речка начинала буйствовать. Сначала поверх льда накапливалась прибежавшая из очнувшихся ручейков снеговица, - светлая, как стеклышко, талая вода, на вкус отдающая зимним воздухом. Напившись, снеговица забиралась под ледяные одежды речки, и она, рванувшись, сбрасывала лед с себя, представала обнаженной. Не то со сна, не то от негодования.

Недалеко от деревни было озеро. С ранней весны до осени мы купались в нем. Я вместе с подругами, размахивая полотенцем, как флагом, несусь ранним утром к озеру. Бегу легко, упруго, и что-то ликующее поет во мне без слов. Поет радость внутри маленькой девчонки, которой нет и десяти лет от рода. Она встает веселая и довольная поутру и не знает никаких горестей. Страстей и забот. Она слышит всякий запах, всякую мелодию, видит всякий цвет и лист, и этот цвет горит для нее той яркостью, которую после, в зрелые годы уже никогда не увидишь. Поется весело, так должно быть поется по весне у поднебесного жаворонка. Вода в озеро в основном из прозрачных ключей, что маленькими фонтанчиками пробиваются в лесу и стекают в озеро. Ледяная вода ожигает, и весь день приятный холодок освежает тело.

Горы. Мне они казались огромными окаменевшими волнами. На них мы вырабатывали характер, скрывались от заслуженного наказания. Там и располагался Штаб нашего тимуровского отряда, основной целью которого было, помогать односельчанам. Пи этом считалось за честь, если твоя помощь останется незамеченной.

Летом деревня вливалась в меня раздольем лугов, пестрым разнотравьем, прохладой озера, крутизной гор, бескрайними лесами, предгорьями, полыхающими маками и саранками. Они словно живые существа, словно незатухающие огоньки освещали мое детство. Деревня детства – это свои бабушки, подруги и друзья, свои слезы и шутки, кошки и собаки, свои рассказы о былом. Я, постигая мир, не только видела все по-своему, но и запечатлевала его по-своему: в звуках, красках, в запахах.

Легкая прогретая солнцем пыль деревенской дороги – ласкает она мои босые ноги. Я бегу домой, беспричинная радость поет в моем сердце… Может, с этим действительно надо родиться.

Зимой. Мне всегда казалось, что не только речка, но и вся деревня, тихая, праздничная, отдыхала от летних трудов и забот. Под ослепительно белым снегом лежит земля. Снег толстым слоем покрывает крыши, пушистыми шапками висит на столбах, на ветках деревьев. Лес под снегом стоит отяжелевший, усталый. Временами с деревьев срываются комья снега, в воздухе долго плавает и переливается в солнечных лучах мелкая снежная пыль. Дымятся трубы. Клубы березового дыма, тоже ослепительно белые, поднимаются отвесно вверх. Они напоминают мне летние курчавые облака, которые плавают в небе в жаркий погожий день.

Мне 8 лет, раскрасневшая от мороза, обсыпанная снегом я веселюсь, пляшу от восторга среди этого искрящего мира, одежда моя осыпанная снежной пылью превращается со сверкающую диковинную порчу.

Мои односельчане, без суеты и непостоянства, вели размеренную жизнь. Строили свои дома с окнами, высоко над землей, со ставнями, которые запирались на железный засов. С оградой вокруг дома, в рост человека. С воротами вровень с домом. Три – четыре фамилии на всю деревню, свой говор. Удивительный язык – казалось бы, русский, но говорили мы, повышая интонацию в конце фразы, вставляя то и дело слова «ну» и «тутоко». Часто использовали фразы из бурятского языка. Когда я приехала в Карелию, мои речи вызывали смех, насмешку, любопытство, мне пришлось перестроить речь, это было утомительным и трудным занятием, но все равно в моей речи иногда прорывается моя деревня. И когда я читаю лекции, я заранее прошу простить меня, если в пылу рассказа я перейду на язык моей деревни.

Гуляли вместе в праздники, пели свои старинные и новые советские песни. Все шли в клуб, когда привозили кино или когда выступала местная детская и молодежная художественная самодеятельность.

Когда привозили фильмы мы, подругами, бежали наперегонки в кино, причем всем хотелось в первый ряд. Десятки раз смотрели одни и те же фильмы, знали их наизусть, а переживали всякий раз заново. Перед фильмом показывали киножурналы, так мы знакомились с основными событиями. Которые проходили в стране. Самый для меня запоминающим из политических лидеров был Никита Сергеевич Хрущев. Почему - то его постоянно показывали среди кукурузного поля. Он был в шляпе с дырочками, сквозь которые светило солнышко. Все его лицо было прочерчено солнечными лучиками.

Пекли хлеб. Все знали друг друга. Все друг к другу ходили в гости. Больших секретов ни у кого не было. Жили все на виду, все, практически нараспашку.

Жили десятилетиями вместе, знали друг друга досконально – от рождения до смерти. Знали привычки, повадки, предпочтения. В деревне не знали, что такое одиночество. Сегодня я уже более тридцати лет живу в городе, пересекаюсь с массой народа, если еще сюда прибавить медийные персонажи, которые мне навязывает телевидение, радио, газеты, то, как будто у меня огромная компания. Но я вдруг начинаю понимать, что они мне не нужны и не могут стать для меня близкими людьми. А вот столько, сколько я знала о жителях мой деревни, не наберется и десятка, да и то только моя семья. В городе вокруг тебя людей много, а личное мое пространство обезлюдило. Я бы сказала, что у меня многолюдное одиночество. Чтобы восполнить этот пробел общения на человеческом уровне горожане, в том числе и я, стали строить дачные поселки. Пусть они не совсем деревня с ее многовековым укладом, но дача – это глоток человеческого общения.

А ведь это было самое главное. Любить можно только хорошее или то, что кажется хорошим. И, конечно, очень много было везде хорошего – того, что можно было любить – нашу деревенскую природу и родные места и, кроме милых домашних, разных еще людей, и обычное российское простое общение с ними, и свои мысли, книги…. Все это как-то сливалось и сочеталось в одно целое и давало мне счастье. В то время жизнь многих, даже и вовсе не роскошно живущих, семейств имела свою особенную спокойную стройность, и при таких условиях можно было наслаждаться многими благами, которые остаются не замеченными и не использованными при суетливом, торопливом, нестройном и напряженном образе городской жизни.

В деревне нельзя быть равнодушной к природе, нельзя не обращать внимания на ее красоту. Она ежесекундно, ежечасно вливается в твою душу. Я всегда ощущала, как пахнет свежий, не измятый снег. Как из леса накатывается волнами запах стылой хвои, который, и по сей день, праздником кружит голову.

Особенно прекрасно осенью, когда все вокруг пронизано оранжевым солнцем. Прекрасны запахи осенью: благоухает перекопанная земля, свежи и тревожно тянет луком от пустых огородов. Иногда мне казалось, что моя чувствительность к запахам была неестественна, неприлична. После операции на сосудах головного мозга я узнала, что моя аневризма была расположена в районе рецепторов запаха, она и создавала для меня удивительный мир запахов. После операции на длительное время это особенность у меня пропала, но с годами восстановилась. И я вновь иду от запаха к запаху, как по изгибам мелодии. В течение дня одни запахи пропадают, другие сменяют их. Нежно люблю вечерние запахи земли, которые, пронизывая меня, опять дают надежду на жизнь.

Солнце садится. На улице становится серо и сыро, гаснут съеденные сыростью и прохладой запахи земли, больше пахнет жухлой травой. Где-то еще витает слабый огоркий запах дыма от осенних куч, и, погрубевший, точно сел от сырости, сгустившийся запах леса.

В окнах домой зажигаются неяркие огни.

 

Чем я становилась старше, тем чаще вспоминала заросшие тропы улиц моего детства. Ушедшего не вернуть, но разве не там остались корни, те самые корни, что держат тебя на Земле.

Улочка твоего детства – тихая, застенчивая и так густо поросшая травой, что даже мысленно ступаю я по ней бережно, легко, как по зеленому ковру.

В детстве, пока идешь от начала до середины, непременно кого-нибудь знакомого встретишь. Он обязательно поздоровается и, если есть время поговорит. В детстве улицы никогда не были пустынными. Люди, особенно летом, выглядывали из распахнутых окон, из приоткрытых калиток, и все родные лица. В деревне не существует понятия одиночества, ты всегда в окружении людей. Я уже не говорю о кошках, собаках, лошадях и другой живности, которые тоже практически тебе все знакомы.

Наверное, это и есть чувство родного дома, чувство, которое мы теряем, переселившись в город, где как в сотах, не сразу отыщешь свое окно. Да и ищем ли?

Не поднимая головы, мы торопимся в гулкий подъезд. Молча, не обмениваясь с соседями словами, поднимаемся на лифте, вытерев тщательно ноги, вступаем в пахнущий мебельным лаком мир. И дробится, дробится на что-то мелкое нечто большое, огромное.

Читая, капелька росы – где ты увидишь ее в городе? Не замрет в душевном восторге перед ней человек.

Я всегда любила и по сей день люблю гулять в лесу, в поле. Можно было увидеть округлую каплю хрустальной влаги, собравшуюся в зеленой ладошки листка посреди огромного цветущего луга. Бесконечно долго смотреть на маленькое солнце, отразившееся в этой капле и на маленькую себя, отразившейся в ней же.

Успенье

Из детства мне запомнился этот праздник. Который хлопотливо встречали в деревне. Его ждали, о нем говорили и долго вспоминали потом. Праздник полных закромов. Летняя и осенняя страда позади. Хлеба сжаты и луга окошены.

В доме залежи грибов: соленые грузди и рыжики, терпким запахом окатывает царь грибов – белый гриб. Недели за две до праздников начинали готовить грибы - соленики, которые принесли из леса. Крепкие, влажные от росы грибы замачивают на 2-3 дня. Потом промывают и пересыпают солью в бочках, добавляя чеснок, смородиновые листья, укроп, и покрывают холстиной, сверху ставят гнет – деревянный круг с тяжелым камнем.

Кочки в кистях брусники – карминно горят среди зеленых мхов.

Бруснику мочили, заливая ягоды подслащенной водой. Брусника давала бледно-розовый сок. Который всегда с удовольствием все пили.

Дни в прозрачной синеве, солнце уже не палит, а греет с прощальной ласковостью и чуть теплит к вечеру. Но еще высоки гаснущие пожары закатов. Ночи самых ярких звезд. А по зорям в тумане рдеющими рябинами уже молодится близкая осень.

Ловили рыбу сетями, которые ставили по берегам речки и в озерах.

Из ульев вытаскивали рамки с сотами, наполненными медом с луговых и лесных цветов; которые в июльское цветение пахучими облаками овевали деревню.

От зари до зари жили трудом, дарившим радость от созидания собственной востребованности, простую радость созидания. Сибиряки мужественные, отзывчивые к чужому горю люди, основный принцип их жизни быть, а не казаться.

Все эти подробности я вспоминала потом, а тогда просто жила.

« За синими лесами, за высокими горами…» Так говорилось в сказке. Горы и лес были для меня не пустым звуком. Они окружали меня с детства, я их полюбила. Одинокая лесная дорога, в колеях которой скапливается хрустальная водица, до сих пор вдруг останавливает меня и, поражая чем-то близким и родным, заставляет колотиться сердце.

Душа Сибири – лес. Великолепны здесь леса. Зеленые купола прямоствольных сосен вознесены высоко- высоко, и там в своей вышине о чем-то шепчутся они с белыми пушистыми облаками. Внизу под соснами тихо и чисто. Низины облюбованы ельником. Темной, сумеречной чащей встал он, будто задумался. Ветви старых елей обросли сизыми бородами лишайника. А как дивно хорош березняк! Снизу благородное серебро стволов украшено чернью, а ближе к вершинам кора берез приобретает розовато-золотистый оттенок. Нежная, трепетная зелень ветвей здесь пронизана солнцем и птичьим пением, особенно звонким в утренний час.

Я особенно люблю ярко озаренные стволы берез перед стеной густого леса.

Как белы они перед закатом!

Люблю невысокое солнце между стволов, когда свет будто пробегает по лесу на четвереньках.

Лес для меня был каким-то особым, почти сказочным миром, где взрослые встречали настоящих живых медведей и лосей, а ходивших по грибы и ягоды не раз пугал и заводил в трущобы леший. Правда, его никто не видел, но слышали, как он аукает в самое глухое время полдня.

С трепетом смотрела и по сей день, смотрю я на лес, то густо зеленый, то коричнево – желтый, то багряно-золотой, то серебристо- серый, но одинаково загадочный и по своему прекрасный. Он манил меня. Я уходила одна и подолгу вслушивалась в него. Сквозь листья смотрела в небо. Мысли переплетались в каком-то радостном предчувствии чего-то грандиозного. Лес учил меня размышлять. Особенно мне нравились березовые колки вперемешку с осинами. Зайдешь с краю. И вот уже все стало серебряным, а выше зелено-золотистым. Это березняк, свет от него какой-то особый: серебряно – ясный. А пугливая осина, подзеленев, дрожит и дрожит своими листочками, от чего легкий шепот катится по колку. Кажется, деревья тебя приветствуют.

Леса богаты не только красотой. В далекую пору моего детства, лес был нашим кормильцем. Лес всегда был щедр с нами. Едва сойдет снег, можно было переходить на подножный корм. Черемша, саранки, дикий лук. Мы с друзьями, захватив по куску хлеба, часами бродили по косогорам и лесу и напитывались витаминами. К такому рациону мы были привычны и не знали хворей.

А про осень и говорить нечего. Лес открывал перед нами такие богатства, что бывало и не знаешь с чего начать: спелая черемуха, кедровые шишки. Малину, смородину, бруснику, голубику – дарил нам лес. Брусника, она нежится на солнечных косогорах до глубокой осени, нас детей всегда звала освежиться сладкими с горчинкой ягодами.

В лесу нас ждали и грибы. Боровики в шляпе из коричневого бархата, подосиновики в кирпично-красных капорах, подберезовики в серых панамках, сыроежки в синих беретах и скользкие, едва вылупившиеся маслята в желтых шлемах. Когда наступала грибная пора, из леса несли ведра, корзины крепких боровиков, рыжиков, груздей – сушили, мариновали, солили впрок на долгую зиму.

Лес всегда был щедр с нами. Едва сойдет снег, можно было переходить на подножный корм. Черемша, саранки, дикий лук становились нашим витаминным подспорьем. Мы с друзьями, захватив по куску хлеба, часами бродили по косогорам и лесу и напитывались ими. К такому рациону мы были привычны и не знали хворей.

 

Сенокос

Мое воспоминание о деревне было бы неполным без сенокоса. Он остался в моей памяти праздником. В луга мы ходили постоянно за витаминными добавками: дикий лук, дикий чеснок. Луга весной и летом, с цветами дарили нам радость, полноту бытия, состояния счастья и безмятежности.

Сенокос – особая пора в деревне. В эту пору у моих односельчан, да и у нас детей, не просыхали потные рубашки. И все – таки все ждали его как праздник, особенно если хорошо уродились травы. Вставали всей деревней на зорьке и выезжали на луга. Навсегда запомнилась мягкая заросшая травой дорога и какая-то праздничная тишина лугов и перелесков. Луг еще залит туманом. Бежим впереди взрослых босиком и от наших звонких голосов, туман начинает незаметно рассеиваться. Над лесом показывается краешек солнца, оно чуть медлит, а затем выкатывается на простор. Все вокруг засверкает, заискрится, слепя глаза тысячами разноцветных, переливающихся лучей – огоньков. И катиться по перелескам приветствующая солнце песня птиц.

Хотя на лугах главным образом работали механизмы, но первый прокос, по традиции, вели косари. Этот первый прокос начинался по утренней зорьке, когда трава еще обрызгана жемчужной росой и режется мягко, легко. Косари выстраиваются цепочкой и за первым взмахом ведущего, за первым шагом его, ладно отбитые и остро отточенные косы, со свистом врезаются в густое, брызжущее соками разнотравье.

Солнце поднимается все выше. Замолкает даже кукушка, только стрекочут кузнечики и в глубине лазури неба заливается голосистый жаворонок. К полудню валки первого укоса уже подувянут, запахнут сильнее, и тогда мы, дети с матерями выходили граблями ворошить их. Запах травы, скошенный в пору самого буйного цветения, вливается в нас, наполняя тела и душу золотистым теплым светом. Все кругом томятся от жары. Притомились, и люди. Наступает время обеда, от таборного костра тонкой струйкой поднимается сизый горьковатый дымок. На костре стоит огромный чан, в котором варится баранина с домашней лапшой, распространяя на весь луг аромат укропа, лука и чеснока. Горячий, пахнущий смолистым дымком костра суп был необыкновенно вкусным.

Вместе с запахом хлеба и луговых трав, вдохнула в себя и красоту народной души.

С детства видела работающих людей, работающих легко и весело. Как мне думается, объяснялось это не столько избытком сил, сколько гордым сознанием, что все на свете подвластно умелым человеческим рукам. Может быть, поэтому никакая работа не выматывала их, никакая усталость не сутулила им плечи. Любое дело спорилось в их руках. Они могли бросить свое дело, если нужно было помочь соседу. На сенокосе я впервые услышала присказку, что жить надо так, чтоб душа радовалась.

Нас, детей, тоже обучали косить траву. Когда я впервые взяла косу в руки, мне казалось все так легко. О, пришлось попотеть. Когда впервые я почувствовала, что сочная трава под сильными ударами ложилась косматой грудой у ног, как сердце с непривычки учащенно бьется, с непривычки горят ладони, и коса больше не уходит острием в землю, сенокос – то и закончился. Я с нетерпением ждала следующего сенокоса. Будучи студенткой, я приезжала домой и если приезд совпадал с сенокосной порой, первым делом бежала к косцам. В Кондопоге я долгое время тосковала по сенокосной поре, но Бог отправил мне знакомую, родители которой жили в деревне Унице, имели корову, и я смогла на сенокос выезжать к ним.

После обеда все отдыхают. Женщины запевают песню, которая сливается с зеленым простором широкого луга. Слышится в них и озорное молодечество, и жалось ко всему живому, радость труда, раздолье полей, а иногда и прямая угроза притеснителям. Распоются так, что продолжают петь и за работой. В тишине полей отчетливо слышались все голоса, особенно песни. Растворяются, сливаются в одном широком напеве то грустно – ласковые, раздумчивые, то безудержно – веселые, манящие и дразнящие.

От этих напевов у меня сладко ныло сердце, земля казалась теплее, заря ближе, ветерок ласковее.

Сенокос – это и радость коллективного труда. В деревни все работы старались делать вместе. Я помню, как всей деревней строили клуб. Работали празднично, дружно, словно играючи. Каждый старался показать свою трудовую сноровку, ловкость и силу, чтобы не ударить в грязь лицом перед соседями. Вечером устроили складчину, и долго в деревне не затихала гармонь и песни.

Сегодня много идет разговоров о западном пути, где каждый по себе. Не надо, прошу, не лишайте Россию радости коллективного труда. Россиянам обычаи Запада не годятся. Мы открытые души, нас не запереть в мирок из четырех стен.

Зимой деревню засыпало снегом. В зимние дни, когда мороз лютовал так, что звезды мерцали стеклянной зеленью, появлялись волки на горе и выли. Большинство людей слышали его только в фильмах, а записывающая аппаратура дает слабое представление о колоритности волчьего воя. На основном фоне, сложенным из звуков «о» и «у», возникают и гаснут множество других. Но они переплетаются в таком сочетании, что изобразить общий строй лично я не могу. Да в любом воспроизведении исчезает удивительная певучесть и жуткое, завораживающее очарование. Гипноз волчьего воя действует на меня всю жизнь, он даже в воспоминаниях, освобождает из глубоких тайников сознания оставшийся с первобытных времен дремучий неподвластный разуму ужас. Я теснее прижималась к бабушкиному боку и под вой засыпала тревожным сном. В такие ночи очень были беспокойными деревенские собаки, хотя их хозяева надежно прятали в стайки, сени, но и они скулили, лаяли.

Мне часто вспоминаются деревенские старушки. Имена их и лица затеряны мною в пути, а голоса остались. Длинными зимними вечерами, в одной из изб собирались женщины на посиделки. Зажигали керосиновую лампу. Электричество в деревне появилось только в конце 1961 года. Кто прял шерсть, кто вязал, и не истощался запас рассказов, воспоминаний о житье- бытье и дремучих небылиц.

Вслушиваясь в неторопливо, по-сибирски звучащую речь, я сидела не дыша, боялась пропустить хоть слово. В них было такое близкое, родное. Однако в полумраке избы, под завывание ветра все рассказы озарялись небывалым ярким светом чувств, приобретали какой-то особенный загадочный смысл, особенно про домовых, про лешаков, про полтергейст, правда тогда слово еще это не знали, но поленья летали и чашки разбивались.

Потом отяжелевшие страхом ноги, едва доносили меня до дома. Если случалось нам с ребятами попасть на посиделки мужчин, где звучали охотничьи рассказы – сердце обмирало, от их подвигов на охоте.

Существуют, наверное, люди, не переехавшие даже на другую улицу. Как они видят, что время идет и меняет землю? Для живущего человека на одном месте – мир постоянен. Человеческий глаз не может отметить и запомнить ежедневных изменений. Для них мир постоянен – наверное, так спокойнее, уютнее жить.

У меня так не получилось.

Я уехала на другой конец России. Грустно, но ничего не поделаешь.

Если приехать в то место, где ты жил ребенком, то увидишь, как все изменилось. Вытянулись березы, стали меньше дома, стали ниже люди, казавшиеся тебе в детстве огромными. Короче улица, потому что стали длиннее твои ноги.

Возможно это одна из причин, что я ни как не соберусь съездить туда, в детство, наверное, боюсь изменений. Пусть в памяти останется все как есть.

Не хочу разбивать ощущенья детства, что живет во мне до сих пор. Тогда мне казалось, что вся жизнь сосредоточена на этой земле, где цветут саранки, маки. Вокруг просторы с бабушкиными тропочками. А то вдруг все в асфальт закатали?

Пусть останутся и живут во мне воспоминания о моей деревне детства.

«… Помолись, дружок, за бессонный дом.

За окно с огнем…» молила Марина Цветаева, я присоединяюсь к ее молитве.

Иногда мне кажется. что душевная гармония недостижима в городе, и тебе до смерти суждено ворочаться в постели от стыда и мелочных обид. В городе я имею нервотрепку, как образ жизни. И потихоньку замерзают маленькие частицы души. Что бы этот необратимый процесс остановить, я живу на даче. И вновь ночью тепло и уютно светятся окошки человеческих домов. От них, как от храма на горе идет, далеко окрест незримое сияние благодати. Они несут свет добра и тепла. Физически ощущаешь покой. Сердце замирает, и бегут иголочки радости по позвоночнику. Земля, так же, босые ступени нежит и щекочет, жаром отдает. Свет окон размораживает мою душу.

За окнами домов особый человеческий мир.

Огонек настольная лампа, в засиневшем окне. Стол под белой скатертью. Кровать с высокими, поставленными на уголок подушками в белоснежных, слегка подсиненных наволочках и с белыми кружевными накидками. Над домом луна – прозрачная и чистая. Как стекло, отмытое небо из звездного ковша. Цветы в кувшине на столе – солнечные шары с густо свитыми лепестками. Огурец в тарелке, влажно-зеленый в изумрудных крапинках. Сливаются воспоминания о моей деревне с настоящим, и пусть я не смогу воспроизвести, вернуть деревенское детство, но чувства, восторги , которое оно мне подарило всегда со мной, и я их могу во стократно преумножить и подарить своим детям и внукам.

Байкал

Впервые в жизни я увидела Байкал, когда училась во втором классе. Мы ездили в гости в Усть-Баргузин.

Чудесное это место – озеро Байкал. Байкал лежит в длинной и узкой трещине земной коры и своими очертаниями похож на месяц, протянувшийся с юго-запада на северо-восток. Шестьсот с лишним километров водной плоти озера. Огромная масса поразительно синей воды создает ощущение морского простора, уходящей за горизонт безбрежности.

Сравнить его просто не с чем. У реки – конец и начало, ее не окинешь взглядом от истока до устья. Байкал вообще бесконечен, он стремиться убедить, что ты стоишь на краю света. Однако Байкал озеро, энергия его не видна, она где-то в глубине. Озеро сосредоточено в самом себе, как некое законченное произведение. Озеро манит и еле заметной таинственностью похоже на человеческий глаз. В него нужно долго смотреть, чтобы к нему приглядеться, и долго ходить по берегам, как вокруг любимой песни. Да и есть ли у него берега? Берег у него по сути один, один и совершенно бесконечный. Как у человеческой души, которую вроде бы почувствовал, но понять, ох, как трудно.

Кроме того, озеро как бы объединяет вокруг себя местность или целые пространства, которые и дорогами своими тянутся к нему, чтобы из озера напиться или заглянуть в его глубины.

Я стояла в сандалиях. Полных колючего песка, на берегу у шипучих кружев прибоя и задыхалась от счастья. Ветер теребил платье. Ветер был таким же упругим. Как светло – зеленые волны, только бесцветным. Я умела плавать, но поначалу вроде даже оробела, перед этой огромной, необозримой, без привычного другого берега водой. Но шелест рассыпающейся у самых ног волны был таким манящим, и я шагнула вслед за убегающей волной, на вылизанный до блеска песок.

Байкал. Глядишь на него и досыта не наглядишься. Он как будто все такой же и не такой – каждый миг открывается в нем что-то новое, вот лежит он чистый, как прозрачное стекло, но стоит появиться в небе какому-то даже самому маленькому облачку, и уже смотришь, по чистой голубизне вдруг пробежала полоска. Пробежала и снова растаяла, будто ее и не было вовсе…

Легкое, успокаивающее и радостное настроение дарил мне Байкал.

Закроешь глаза Байкал- тут, слышно, как дышит.

Ночью в полнолунье придешь на берег, и опять до чего же красиво: на поверхности воды серебряная дорожка лежит. Глядя на Байкал, почему-то не хочется говорить, молчишь и думаешь. Мысли, словно тихие волны, одна на другую набегают. Такое же чувство испытываешь, когда глядишь на звездное небо или на огонь, если у костра посидеть доведется.

Восход на Байкале ослепительный. Таким он бывает только на море и в степи. Недаром Байкал местное население зовет морем. Солнце встает из-за края земли, того самого края, что кажется в детстве таким близким и доступным.

Хороши и закаты на Байкале летом. Наверное, в каждой части света свои буйства красок при восходах и закатах. На Байкале кроме буйства красок, есть еще какое-то уверенное обаяние. Солнце неторопливо коснулось гор и лежит на них долго, спокойно. На темно-синей воде – длинный огненный столб. Закатное солнце насквозь просвечивает волны, кажется, что там, где волна грудью прикасается к валунам, зажигается свет. Но вот солнце, шевельнувшись, скатывается за них, остается пучок неярких лучей, уткнувшихся в небо. Возле берега гладкий вялый прибой – и по нему аккуратно стекает, сбивается на камни розовый закатный свет.

Можно бесконечно сидеть на берегу и смотреть на море, слушать волны.

В начале лета Байкал темно-синий, потом начинается цветение планктона. И вода становится зеленоватой.

Вода Байкала очень холодная. В самую жару вода в нем не выше десяти градусов, а среднегодовая всего лишь четыре. Поэтому над Байкалом всегда колеблется дымка: огромная холодная поверхность сгущает водяные поры, тенет их к себе

Более трехсот притоков вливают в него семьдесят кубических километров воды, а он отдает ее одной – единственной Ангаре. Впрочем, много оставляет про запас. Всю воду из Байкала Ангара смогла бы вынести только за четыреста лет. Нигде на земле нет столько пресной воды, собранной в одном котловане.

Байкал – батюшка, сказка моего детства.

Байкал. Омуль, Баргузин – мне знакомо с детства обаяние этих слов.

И как же мне повезло, что детство я провела на Байкале, а свою молодость и зрелость я провела на берегах Онего - батюшка. Здесь и встречу старость.

Я на берегу Байкала. Садится солнце. Байкал лениво молчит. С неба, колеблясь, плывет полупрозрачная мгла. Вода становится голубовато-прозрачной, бесконечно идет ровными, натекающими одна на другую волнами, доходит до берега и медленно ласково прикасается к нему. Я погружаю ноги в волны, они ласкают меня и шепчут, что все будущее в будущем, прошедшее в прошедшем, а настоящее прекрасно.

И в самом деле, Байкал прекрасен.

Восемьдесят километров поперек, белый песок, стройные сосны, светлые, выветренные «Колокольни» на скалах, наибольшее количество солнечных дней в году.

Воздух чист и сладок, как холодное молоко. Вода байкальская очень мягкая, даже когда моешь руки чувствуешь ее мягкость. Байкал сам поддерживает высокую чистоту своих вод, которой нет равной среди больших озер мира. Надо сказать, что есть у Байкала еще одна удивительная особенность. Воды его очень богаты кислородом. Содержание кислорода в байкальской воде находится в равновесии с атмосферным. Причем – и это самое обычное – байкальская вода богата кислородом до дна.

Живи, дыши и радуйся.

Великолепен Байкал и в лунную ночь.

По тяжелой. Как масло воде широко течет лунный свет. Опустишь весло – волна лениво и долго шевелит кругами сверкающую сине- белую поверхность.

В распадке между сопками, озаренные луной, гряды катящихся к югу гор.

Мы на рыбалке.

Постепенно бледнеет треугольник света в распадке сопок, расплывается луна. Появляются куста и камни на белом песке берега.

Разводим костер.

Распластанные половинки омуля надеваем на рожень – длинную заостренную палочку. Рожни втыкаются над костром наклонно, с омуля медленно капает, шипя в раскаленном воздухе сок… Запах моего детства.

Удивительно сочный. Нежный, пахнущий дымом. Обжигаясь. Мы наслаждаемся этим божественным даром. И конечно крепкий плиточный чай. У него бархатный, сытный и спокойный вкус.

А вот у ветра, у байкальского характер переменчивый…

И вот уже где-то далеко раскачал Байкал ветер, идут высокие волны с острыми вершинами, тяжело разбиваются о белые валуны. Хлещет ветер с дождем, мотает по Байкалу тяжелую волну: быстро плывет черное низкое небо. Страшен и могуч в эти минуты Байкал.

Я стояла на берегу, когда увидела, как огромное кучевое облако, весь день висевшее в южном уголке озера, стало на глазах разрастаться за счет приходящих с запада небольших кучевых облаков. На моих глазах рождалась гроза. Все вокруг потемнело.

Сознавая, что сейчас разразиться гроза и надо укрыться в палатке, которые белели невдалеке. Друзья, с которыми я отдыхала, уже кричали, звали меня.

А я не могла оторвать восхищенного взгляда от величия стихии.

Цвет воды в озере изменился с синего на свинцово-серый.

Резкие порывы ветра вызывали сильное волнение воды и вот уже полуметровые волны гулко бьются о берег. То тяжко нарастающий, то убывающий гул волны – той, что идет на меня, а где-то рядом, справа и слева. – другая, третья… Но главное, этот миг: волна вскипает белопенно и разом опрокидывается на берег с грохотом отдаленного грома. И снова – шелест уползающего песка. Звук воды, как будто с присвистом всасываемой, втягиваемой в горловину гигантской бутылки, откуда ее в следующее мгновение вытолкнут мощным напором, и она опять катится волна за волной.

Из облаков и туч посыпался густой дождь. Он эффективно подсвечивается прорывающимся сквозь разрывы туч солнечным светом. Сверкает, переливается всеми цветами радуги, он удивительно теплый.

Где-то далеко прозвучал глухой раскат грома, дробью рассыпался по всему озеру. За ним последовал еще удар, но уже ближе и явственней. Сверкнула голубая стрела молнии, и на озеро обрушился ливень невиданной силы.

В наступающей черноте, в разгар дня, я заспешила к палатке. Сбившись в небольшой кружок в палатке, мы с замиранием сердца пережидали разгул стихии.

Были слышны удары грома и сухой треск искровых разрядов. Стенки палатки освещались белыми, голубыми и багровыми вспышками молний. Гроза завершилась так же быстро, как и началась. Мы выбрались из палатки, поблагодарили Бога, за то, что пережили стихию, все живы и здоровы.

Тучи стремительно уходили на юго-восток, а между оставшимися облаками раскинулась такая красивая радуга, что не возможно было оторвать взгляд от ее разноцветной дуги.

После ливня, окружающая природа приободрилась. Омытые влагой деревья, трава благоухали. Солнце тысячу бриллиантов зажгло в каплях воды на траве и на деревьях. Байкал медленно успокаивался. Вот наконец-то озеро снова вернуло себе ярко-синий цвет, в оправе сверкающих деревьев засияло еще ярче.

Прошли годы, десятилетия, многое изменилось, только Байкал остался прежним. И в полном женщине с сединой в волосах никто не узнает девочку, что однажды стояла на твоем берегу, замерев от счастья. Разве что прежний блеск темно-синих глаз да любовь моя к озеру детства не остыла.

 

Мои «университеты» жизни

 

Я к судьбе относилась доверчиво,

Привередливой не была.

Мне на жизнь свою сетовать нечего,

Что давала она, то брала.

Лариса Яшина (Пенза)

 

Прошло десять, сорок дней без мамы. Мы с бабушкой часто ходили к ней на могилку.

Жизнь продолжалась. Я закончила учебный год, бабушка радовалось, что я «круглая отличница». Учеба и в самом деле давалась мне легко. У людей есть разные таланты, у меня на всю жизнь сохранился талант учиться, получать новую информацию. Она всегда с легкостью укладывается в моей голове, не требуется дополнительных усилий, чтоб понять и запомнить.

В один из летних дней бабушка отправила меня за хлебом в наш сельмаг. Я заняла очередь и стала терпеливо ждать. Нечаянно услышала разговор двух женщин. Они говорили обо мне и бабушке, наверное, не заметили, что я стою в очереди. Возможно, специально затеяли этот разговор. Разговаривали о том, что бабушка уже старенькая, пенсия у нее маленькая, и она не сможет меня кормить, учить. Одна, думаю из лучших побуждений, посоветовала устроить меня на ферму. Мол, хоть и «круглая отличница», но придется из школы уйти. На ферме при деле будет и бабушке помощь, а там «как Бог даст». Она горестно вздохнула и добавила, что ничего не поделаешь, так судьба распорядилась, с детства «круглой сироте» вековать да горевать.

Ах, взрослые, умные, мудрые люди! Если бы знали вы, как тяжелы бывают, ваши вскользь брошенные слова. Может, и смысла вы никакого не вкладываете в свои слова, но произносите их. И они звучат, точно протяжный звук камертона, в детской душе долгие, долгие годы. Возможно, этим женщинам казалось, что они делают благое дело – пусть поймет, покрепче запомнит, зарубит себе на носу. Они думали, что вложили истину в мою упрямую голову, а причинили обиду, боль.

Наверное, я тогда со всей остротой ощутила, что у человека есть душа. Она запротестовала так, что все мое тело сжалось в комочек. Стараясь остаться незаметной, я вышла из магазина, и побежала домой. Слезы застилали весь белый свет. Я хотела учиться…

Недалеко от нашего дома я встретила подругу мамы. Она сразу поняла, что мне плохо. Остановила меня, прижала к себе. Тепло ее тела выплеснуло из меня плач. Захлебываясь слезами, я кричала, что не хочу быть «круглой сиротой», хочу учиться и в тоже время помогать бабушке. Тетя Вера стараясь успокоить меня, повела к себе домой. Напоила чаем. Мы долго разговаривали. Когда я практически успокоилась, она не то спросила, не то с утверждением сказала, что есть из данной ситуации еще один выход, устроиться в детский дом для сирот. Тогда и приняла я решение, вполне самостоятельно, устроиться в детский дом. Так в 13 лет начались мои жизненные «университеты».

Это решение повлияла на всю мою дальнейшую жизнь.

Мы с тетей Верой никому не сказали об этом решении. Это была наша тайна. Потихоньку собрали документы о том, что я «круглая сирота». В июле она поехала на обследование в районную больницу, испросила разрешения у моей бабушке взять меня с собой. Ближе к обеду мы добрались в районный центр. Тетя Вера поспешила больницу, мне показала, где находится здание РОНО, и попросила подождать ее на лавочке. Я долго сидела недалеко от входа в здание, горестно размышляя, что ждет меня впереди. Документы были у меня в руках, я встала и пошла самостоятельно устраиваться в детдом. В первой комнате, в которую я зашла, стояла несколько двухтумбовых массивных столов, серединки их были обтянуты зеленым сукном. За каждым столом сидело по одной женщины. Я поздоровалась и спросила, где принимают документы в детдома. Мне показали на стол, где сидела, как мне показалась очень красивая девушка, она что-то быстро-быстро писала. Мне пришлось дважды спросить, не она ли устраивает детей в детдома? Не отрываясь от своих записей, она поинтересовалась, кого я устраиваю.

-Себя, - ответила я.

-??? – помолчала, внимательно меня, разглядывая, - у тебя есть с собой документы?

Я протянула все бумаги, что дала мне тетя Вера. Женщина из внимательно прочитала, и еле сдерживая слезы, спросила меня, с кем я приехала, и остались ли кто из родных у меня в деревне. К ее столу собрались все женщины, которые находились в этом кабинете. Выслушав мой подробный рассказ, они стали совать мне в руки печенье, конфеты. Я чувствовала себя сконфуженной, краснея, старалась отказаться от непрошенных подарков, корила себя, за то, что не дождалась тетю Веру. Как только все формальности были улажены и мне разрешили до начала учебного года пожить у бабушки, я выскочила из здания и бегом направилась на автовокзал. Где меня и разыскала тетя Вера. Она долго ворчала, что ей пришлось поволноваться, разыскивая меня. Пообедали и стали собираться в обратный путь. «Такси», это грузовик со скамейками в кузове и брезентом крытый верх, подошло согласно расписанию. Когда устроились сами и устроили сумки Веры, это гостинцы всей семье, накупленные в райцентре, Тетя Вера долго смотрела на меня, а потом стала хвалить за самостоятельность и, сказала, что мне отныне многое придется решать самой.

- Не дрейфь, Танюха! Прорвемся! – как девиз на всю жизнь произнесла мой ангел-Вера.

Дома я долгое время не знала, как об этом сказать бабушке. Она так тяжело переживала смерть мамы. 28 августа к нам домой пришел председатель Сельского Совета и сказал бабушке, чтоб она меня собрала и отравила в детдом. Только тогда, я расплакалась и призналась. Попросила меня извинить, объяснила, что я учиться хочу. Бабушка на мое признание ничего не сказала, только слезы катились по ее щекам. Она молча собрала мои вещи, проводила на автобусную остановку и перекрестила меня в путь.

 

ДЕТДОМ

 

Август, а точнее 28 августа, я постучалась в ворота, над которыми было написано «Баргузинский детский дом». Этот день помню до мельчайших подробностей. На мне надет сарафан, по белому полю нежные цветочки раскиданы. Сверху накинута кофточка, связанная бабушкой. В руках «балетка», так у нас в деревне называли маленькие чемоданчики. Открыла калитку, меня встретил гомон играющих детей.

Я несмело бреду по двору детдома, навстречу идет мужчина, который и помогает мне найти канцелярию. Директор детдома Загрядцкий Григорий Иванович записывает меня в списки детдомовцев. Вместе с ним идем к кастелянше на склад, где мне выдают положенную одежду и отводят в спальное помещение. В спальне проживают четыре девочки. Я буду пятой. Очень чисто и красиво. Прибегают девочки и внимательно меня разглядывают. Все шепчутся «новенькая, новенькая….», задают мне вопросы, на которые я стараюсь отвечать спокойно и с достоинством. Острота первого знакомства спадает быстро, и уже на второй день я вместе со всеми играю во дворе мячом.

Меня встретили душевные люди, о чужих детях они пеклись, словно о родных. Жалели нас, радовались нашим успехам, огорчались нашим неудачам.

Звонкий сигнал горна поднимал нас с постели. На зарядку становись! Под его серебристые трели мы высыпали во двор. Потом наши фигуры замелькают в коридорах с полотенцами через плечо, с зубными щетками.

Если сказать честно. Пока я жила в детдоме, особого огорчения не испытывала, ведь ни у кого из нас ни отцов, ни матерей не было. Это общее горе уравнивало нас, роднило. Персонал детдома нами воспринимался, как старшие родственники. Особенно все любили Марию Михайловну. Большинство наших мальчишечьих, девчоночьих радостей, бед и обид, мы несли ей, к самой доброй и, надо полагать самой справедливой на свете.

Выше среднего роста, полнеющая, но подвижная и энергичная. Походка уверенная. Голос крепкий. Темно-русые волосы, гладко зачесанные назад, открывали большой красивый лоб. Удивительно выразительные глаза передавали все оттенки ее настроения. Они могли быть и беспощадно суровыми, когда она видела, что нас обижали. Однако чаще всего мы видели ее улыбку. Это открытая улыбка означала для нас отпущение всех наших грехов. Это имя до сих пор звучит для меня светлой музыкой. Став взрослой, я поняла, что она дарила нам тот «витамин радости», который так необходим в детстве. Одно ее присутствие вносило в нашу жизнь бодрость, веру в светлое будущее.

 

С первого же дня знакомства она завоевала и мою душу; я ловила каждое ее слово, взгляд. Она обнимала меня и гладила по голове. Удивительно тонко понимала, какую боль пришлось мне пережить со смертью матери. Моя макушка и сейчас помнит ее теплую, чуточку шершавую ладонь.

Быстро полетело время, и вот уже на дворе середина мая. После того как вскрылась река, и сошел снег, долго еще стояли холода; все развивалось медленно, вяло, словно нехотя, шаг вперед – два назад. Каждую травинку, каждую былинку как будто упрашивать и уговаривать надо было, чтобы она решилась стряхнуть с себя зимнюю спячку и высунуть из-под земли кончик нежного зябкого листочка.

Вдруг раз ночью собрался тихий, теплый дождик, и с этой минуты, когда стали сыпаться на землю мелкие, душистые капли весеннего дождя, все зашевелилось, все вдруг возгорелось желанием жить. Когда на следующее утро мы дружной толпой высыпали на утреннюю зарядку, да так и ахнули. Вчера вечером все было черно и голо; теперь все подернулось легким зеленым налетом. И воздух не тот, что вчера. И пахнет не так и дышится иначе.

Практически круглый год во дворе детдома – целый мир спорта: футбол, волейбол, баскетбол. Особенно летом крепкая, бронзовая от загара детдомовская детвора играет одновременно во все игры сразу. Веселые голоса оглушают всю округу. Я не отстаю от подруг и друзей, мне нравится заниматься спортом. Семиклассники и восьмиклассники в детдоме считаются старшими. В наши обязанности входят не только основные дежурства, но и уход за младшими, поэтому все реже удается поиграть.

Синее, синее небо. Я на лестнице, почти у прогретой солнцем крыши, готовлюсь к экзаменам за восьмой класс. В самый разгар спешной весенней горячки, у нас выпускные экзамены. Березки уже оделись нежной, прозрачной, как кружево, листвой. Огромные набухающие почки тополя роняют на землю клейкие, смолистые чешуйки, наполняя воздух пряным, опьяняющим ароматом. Из почвы поднимаются теплые испарения. Кажется, так и чувствуешь, как там внизу, в недрах земли, идет какая-то странная, таинственная работа.

Все вокруг копошится, все хлопочет, все проникнуто созиданием, важности собственного – я. Все вокруг творит себя, в целом – новую жизнь.

Мне трудно сосредоточить мысль на том, что я читаю.

Все вокруг пронизано миром, спокойствием. С небывалой остротой я ощущаю всю трепетную красоту окружающего мира. Я тоже прислушиваюсь к себе. Я взрослею. Детство куда-то уходит. Впереди – студенчество. Странное это ощущение, как будто до этого я долго шла по узкой стежке, среди высоких густых зарослей, скрывавших от меня горизонт, и вдруг выбралась на опушку, к большой дороге, и захлебнулась восторгом от хлынувшего в душу простора.

Наплыв такой сильной, неудержимой радости охватывает меня, что я не могу усидеть на месте, откладываю учебник в сторону, кубарем скатываюсь с лестницы и бегу к ребятам играть в футбол.

Ученье мне давалось легко. В свободное время я запоем читала все, что нашлось в нашей детдомовской библиотеке.

Детдом научил меня дружбе и заботе, как-то по-доброму радоваться удаче товарища. Однажды я прочитала воспоминания Александра Гезалева

«Соленое детство». Мы с ним практически одногодки, значить жили в детдомах в одно и тоже время. Только я в Бурятии, он в Вологде. Что меня удивило в его воспоминаниях, это злоба на весь мир и желчь.

В память о тех людях, которые помогли мне, вырасти, благодарность к которым живет в моем сердце я, и пишу эти строки.

Думается мне, а бывает ли «сладкое детство»? Если нет ни радости, ни горя, то какая же душа вырастет и вырастет ли вообще? Мне кажется, что «сладенькое» не есть смысл существования человека.

Здесь, наверное, много зависит от внутреннего устройства человека. Ведь даже в самые страшные послереволюционные годы люди сохраняли человеческие отношения. Он сожалеет, что не было опеки. Я радовалась, что ее не было. Я не понимала, не понимаю «сиротские страдания». Детдом помог мне обрести себя, понять мироустройство, научил жить среди людей. Я стала более приспособлена к жизни.

Я не помню, чтоб у нас систематически воровали…

Я не помню, чтоб меня били или я кого-то била….

Никто ничего у меня не отнимал….

Мои воспитатели были обыкновенными людьми со своими достоинствами и недостатками, мы им иногда присваивали клички, как в любом детском коллективе, но я не помню злобы….

Я не помню страха, во мне всегда жила вера в хорошее завтра….

Мне было хорошо и комфортно.

Вокруг нас ничего не было убогим, росли цветы. Под окнами шумели березы, под шум которых так хорошо спалось. Корпус у мальчиков был в старом купеческом особняке, но, он был таким уютным. У нас, девочек, спальный корпус был новый. Светлые просторные комнаты на пять человек. Светлыми и просторными были и учебные комнаты. Когда я вспоминаю детдом, меня всегда наполняет какое-то удивительное чувство света, добра и сердечности. Меня не готовили для «зоны», я даже такого слова не знала.

Осталось ощущение, что наши наставники делали все, чтоб мы выросли внутренне, чтоб стали достойными звания человека. К нам относились как к взрослым. Воспринимали нас не как маленькое ущербное существо, которое без опеки старшего и ступить не может, и которого надо одарить вещами, а именно как равного человека, только еще недолго прожившего на этой планете. Помогали нам ориентироваться в жизни, учили трудолюбию, а не тряслись над нами.

 

Я никогда не глотала пищу, не сушила хлеб на батарее. Кормили нас отлично. Потом, будучи студенткой, я долго тосковала по нашему повару «Шинке» - Шинкевич Галине Ивановне, по ее щедрым добавкам, вкусным пирогам и пельменям.

Праздники в детдоме были преотличные. Всем детдомом готовили пельмени, пироги. Наши воспитатели были застрельщиками. Мы устраивали игры, танцы. В моей душе и по сей день, живут мелодии наших танцевальных вечеров. Особенно запомнились дни рождения. Конечно же, их не могли справлять каждый день, справляли один раз в месяц. Мы с нетерпением ждали этот заветный день. Наши старшие товарищи умели с выдумкой устроить праздник каждому. Готовились индивидуальные подарки, поздравления. Смех и веселье в этот день царили в столовой.

Конфликты с «семейными» у нас были, но какие-то случайные, несерьезные. В основном мы дружили, ходили, друг к другу в гости.

«Батя», директор детдома Григорий Иванович, порой нас наказывал. Но за дело, как в любой семье. Прожив больше полвека на планете и имея свою семью, наблюдая жизнь других семей, скажу одно, не надо идеализировать домашнюю семью. Там порой такая педагогическая и воспитательная безграмотность, что ломают судьбы собственных детей, не задумываясь.

Из детдома вынесла понимание, что бывает и трудно, надо терпеть и идти к своей мечте. Что хороших людей больше, и они обязательно встретятся на твоем пути. Только сумей увидеть их сама. И стань такой. И третий закон, с которым я шла и иду по жизни, никто тебе ничего не должен, можешь, помоги себе и другому человеку.

Но так уж, наверное, устроен мир, что один человек бывает благодарным даже за малое, а другому все мало.

Отлетели школьные годы, настала пора и мне вылетать из родного и такого уютного гнезда. Уезжаю поступать в техникум. Провожали меня всем детдомом до трапа самолета. Среди провожающих был и Батя, и все мои воспитатели. Малыши с гордостью тащили «Еркышкин» чемодан. Я плакала. Когда самолет взлетел, я взглянула вниз, там стояли мои родные люди и махали мне руками. Внутренне я пообещала, что не подведу их, что все будет хорошо.

Долгие годы, пока была возможность, я приезжала в гости в детдом. Батя, подробно выспрашивал о моей жизни, учебе. Долгими вечерами обо всем мы говорили с Марией Михайловной, о своем женском.

Когда я уезжала обратно в город на учебу, в моей сумке всегда лежали новые вещи, так необходимые для студента: спортивный костюм, чулки, белье и т.д.. Коллектив детдома всячески старался меня поддержать. Они помогли мне, укрепили и вынесли на стременах добра.

Многое забывается, с годами гаснут воспоминания горьких дней, но остаются яркими искрами в памяти минуты теплоты и ласки. Надолго они остаются в благодарных детских душах. Не чувствовали мы сиротства, потому что жили среди людей со светлой надеждой на наше светлое будущее, да и были ли мы сиротами? Почти каждый вечер перед сном собирались в одну из спален и, уставшая с нами за день Мария Михайловна, для более младших детей, надевала очки и читала замечательную сказку Ершова «Конек – Горбунок». Слушали все.

« За горами, за лесами,

За широкими морями,

Не на небе – на земле

Жил старик в одном селе…»

Позже приносила она другую, не менее интересную книжку о приключениях Тома Сойера и Гельберри Финна. Книги были личными. Нам не хватало многих необходимых вещей в современном понимании, но нас окружало тепло, сердечность, небольшого и, как я сейчас понимаю (у меня самой на сегодняшний день более 25 лет педагогического стажа), толкового коллектива воспитателей от Бога. Видимо, поэтому и хворали мы мало, редко расквашивали носы.

 

БАТЯ

Зигзаг истории, миг в масштабе вечности, а жизнь одного человека – искра в зигзаге истории, но из этих искр, мне кажется, и создается ткань вечности. Тебя постигнет удача, если на твоем жизненном пути встретятся великодушные люди, помогающие твоей искре не потухнуть. С годами они уходят в закоулки твоей памяти. Но порой явственно звучит спокойный, негромкий голос:

- Парчой душу не приукрасишь.

И пропадает временная пропасть. За зыбкой пеленой десятилетий проступает лицо «Бати», так тепло и ласково звали мы директора детдома. Все поздравления всегда адресовали на имя «Батя», он всегда над этим смеялся. Мы любили его солнечную улыбку. Батя высокий, сухощавый мужчина с густыми, почти нетронутыми сединой, черными волосами. Он был, действительно, добрым и отзывчивым человеком, но многие из нас знали, что на ложь и лень, он был очень строг. Моя «пятая точка» помнит его командирский поясной ремень с пятиконечной бронзовой звездой. А ведь было за что! Было!

Порой отцы не делают столько для единственных сыновей, сколько делал Батя для нас, своих воспитанников. Он никогда не стоял над душой у нас, указывая, что и как делать. Мы все познавали в труде. Младшие видели: старшие не сидят без дела – учились от нас. Старшеклассники старались копировать Батю.

Да, работали мы много. Жизнь детдома была организованна по принципу многодетной семьи, где все заняты. У нас не было принято плакаться, что нет родителей. Мы не чувствовали себя ущербными детьми, при живых родителях – пьяницах. Старшие помогали младшим: проверяли содержание портфелей, меняли воротнички, следили, в порядке ли школьная форма, носки, шнурки, начищены ли ботинки. Мы, детдомовские, отличались какой-то особой чистотой, чем очень гордились. У нас была полнейшая самостоятельность. Комиссия по чистоте, которую выбирали сами ребята, была беспощадна – скидок никому не делала. Чуть что, твердой рукой выведет в «Зеркале чистоты» двойку. Иногда до слез обидно, но чистоту все же наведешь.

Детдом приучил меня к труду, к самодисциплине. Из семьи и детдома я вынесла, что трудиться надо по – настоящему, добротно и творчески. Вынесла понимание, что есть трудовой коллектив, с которым надо выстраивать доброжелательные отношения, что есть трудовая дисциплина и соблюдать ее необходимо. Другого не дано.

Никто никогда не извращал идею ценности труда. Ни в мою голову, ни в голову моих друзей не приходило желание искать какие-то другие, нетрудовые, пути жизни. Тем более идею: что в тюрьме кормят бесплатно. Мы с детства знали, что пищу, одежду надо заработать и никогда не воспринимали помощь от детдома как «халяву».

Особенно мне нравилось работать в нашем детдомовском подсобном хозяйстве, возиться на грядках. Для детдома подсобное хозяйство было большим подспорьем. У нас всегда было все свежим: мясо, молоко, овощи. Кроме питательной функции подсобное хозяйство давало возможность детдомовской детворе приобщаться к труду.

 

ЮНОСТИ ВЕСЕЛЫЕ ЗАБАВЫ

Свои альбомы мы, как правило, начинаем с фотографий, сделанных в юности, словно те взрослые существа, которыми мы изо всех сил старались казаться, появились на свет сразу же в этом возрасте. Ведь именно с нашей юности мы ведем летопись нашей самостоятельности и свободы. Первый праздник, встреченный вне дома, первая самостоятельная поездка, первая влюбленность. В юности – начало отсчета нашей биографии. Хоть мы еще одной ногой в детстве, но что смешно, юность не любит вспоминать о детстве. Почему? Может мы ощущаем себя другими, наконец-то взрослыми. Поэтому мы яростно отчеркиваем от себя наше детское прошлое, запирая память о нем в самый дальний угол.

Юность. Мир надежд и очарований, мир уважения и веры. Юношеская восторженная доверчивость. Такими теплыми были полевой ветер, чистейшая лазурь безоблачного неба. Неповторимыми были зори и щедрые росы. Но юность проносится как курьерский поезд, и мы оглушенные и ослепленные пытаемся понять, а что с нами было.

В зрелости, как сквозь фиолетовую точку в окне солнце шлет в комнату свой последний золотой лучик, так наша навсегда ушедшая, прекрасная юность шлет нам лучик памяти.

Моя душа притаилась и замирала в ожидании чего-то нового, неведомого, во всем необычного. И пусть в юности чувства не надолго задерживаются в душе, так проба пера, но с годами этот след заново открывается. И юность, будто вновь воскресает, как перевернутые страницы книги. Возникают в памяти былые дни.

Когда я теперь вспоминаю эти дни, они представляются мне какой-то каруселью: рассветы у костра, песни под гитару, ощущение запредельного счастья и острого горя

Купание ранним утром. Над водой еще колеблется сизый туман, камыши и травы сияют крупной холодной росой. Я ныряю. Студеная вода обжигает тело, но вскоре по всем жилочкам разбегается тепло неукротимое и возбуждающее. Обратно бегу по луговой тропочке к своему дому, освященная счастьем бытия.

Я окончила восьмой класс – выпускница. Меня, в числе активистов школы, наградили. Зачислили в отряд, который пойдет в поход. Мы идем в верховье реки Баргузин. Туда, где в горных дебрях и дремучих лесах, в которых царствует безмолвие и прохлада, зарождается река. Скалистые сопки и лесные бесконечные пространства, где только петляют тропы охотников, завораживают меня, манят своей таинственностью и немного пугают.

Наступает день выезда, рюкзаки набиты продуктами, вещами. Сверху прикручен спальник. Мальчики, кроме рюкзака, понесут палатки. Старший сообщил, что нас немного подвезут на машине, а дальше пойдем пешком.

Вот уже, который день, обливаясь потом, мы идем по глухим таежным местам. Ночуем в охотничьих избах. Что меня поражает, они сделаны очень добротно. В каждом мы находим запас необходимых продуктов и сухие дрова.

Нас 11 человек выпускников, учитель физкультуры и два охотника – проводника, которые очень беспокоятся и все просят держаться группой. Леса нехоженые. Любой зверь может, в любой момент появиться.

День раскинул над дремучей тайгой свой голубой шатер, а по небу плывут легкие пушистые облака. Нам разрешили небольшой привал, на мою долю выпало собирать хворост. Хвороста много, начинаю набирать охапку, вдруг мое внимание привлекает какой-то необычный шум. Прислушиваюсь. На скате горы шумят густолиственные березы. Кора берез атласно- белая, лишь местами прорезали ее черные полосы. Кроны напоминают высокий сток с крутыми склонами, по которым стекает свет, обмывая все ветки и листья.

Где-то гомонит ручей. На старой сосне выстукивает дятел. Мне эти звуки знакомы с детства, я их не пугаюсь. Совсем близко из темного дупла выскользнул маленький полосатый зверек. Я залюбовалась им, но, что-то меня, настораживает, какое-то сопение. Чуть повернула голову и недалеко от себя увидела медведя. Он стоит и внимательно меня разглядывает. Я тоже не могу оторвать от него восхищенного взгляда. Он такой огромный, с умными карими глазами, в которых не меньше любопытства, чем в моих синих. Я даже испугаться не успела, как он, заслышав гомон наших ребят, осторожно на них оглянулся, поворчал, что-то про себя и проворно скрылся среди деревьев.

Идем медленно вдоль реки. Баргузин в этом месте полноводный. Прозрачный, местами он грозно шумит, а местами старается быть ласковым, мягко журча, беззаботно играет солнечными бликами.

Охотники предупреждают нас, что впереди бурелом глухой тайги. Просят быть предельно осторожными. Странное, гнетущее состояние души в этом лесу. Местами нам путь преграждали поваленные бурей огромные ели, участками шла такая лесная глухомань, сквозь которую наш небольшой отряд, буквально продирался.

Тяжело достается свет в этом месте деревьям, даже соснам. Сгорбившись, стволы в сучьях – весь сок, все стремления туда, к вершине, только бы не упустить свое пространство под небом. Небо в голубых между облаков озерах света. Света бесконечно много, он неиссякаемый, но в густоте тайги его мало тем деревьям, над которыми другие берут верх.

Эти заглушенные деревья, накреняясь, чуть держась за землю подгнившими корнями, продолжают жить. Оттуда с вышины, долетают прозрачные и золотистые стрелы света, разбиваясь, вспыхивают в чаще подлеска. Как бы напоминая слабым, о необходимости тянуться к свету.

Вышли к небольшой речке. Каменные своды сжимали своими щеками горный поток так, что он ревел и бесновался, как разъяренный зверь. Переправлялись по канату, который охотники каким-то чудом закрепили по берегам.

А затем зарядил дождь.

«А дождик льет как из ведра, Кругом вода, одна вода.

И кажется, что за спиной, рюкзак, как бочка с водой…»

Эта популярная в то время песня становится нашим гимном на несколько дней.

Дождь в тайге особый. Под хвойным шатром разлапистых пихт устанавливается чуткая тишина. Всплески взбодренной дождем реки, шорох капель в ближайшем кустарнике не разряжают, а уплотняют тишину таежной глухомани. Она буквально пеленает нас с ног до головы, не разрешая делать лишних движений. Идем медленно.

День подходит к концу. Солнце опускается все ниже, и вот уже краем своим касается горной вершины. Закатные краски слабеют, растекаясь по всему небосклону и обволакивают окрестные вершины мягкой малиново-оранжевой кисеей. Солнце окончательно прячется за вершину. И по небу веером расходятся широкие снопы его лучей. Тут же на глазах они слабеют и меркнут, фиолетово-красная тонкая полоска растягивается по всему горизонту, освещая окрестности слабым угасающим светом. Вместе с тишиной к нам все ближе и ближе подступает темнота таежной ночи, таинственной и тревожной.

Решили дальше не идти. Без труда находим место на берегу речки. И вот уже туго натянутые палатки синеют под шатром кедра. Разводим костер, готовим ужин и пытаемся высушить одежду. Вспышки подсохнувшего в костре валежника, лишь на время отталкивают темноту, но там, в отдалении она становилась еще чернее. Одна за другой зажигаются далекие звезды, и вот уже россыпь искрится во всю мощь. Таежная природа требует от человека постоянной готовности к суровым испытаниям.

Таинственна ночь в тайге. Близлежащие горные вершины в лунном свете казались гигантскими существами.

Прошло более 40 лет, а эта ночь сохранилась в моей памяти до мелчайщих подробностей и продолжает звездный свет литься из моей юности.

Сразу после заката солнца наступает глухая, вязкая тишина. Дневная, шумная жизнь тайги, замирая, продолжается уже в шелесте листьев, скрипе старых деревьев, заканчивающих свое существование; внезапных вскриках птиц, отчего-то потревоженных в их сторожном сне. В хрустально звучащих звоночках струй родничка, около охотничьей избушке.

В эти часы земля с ее великолепным ковром из пахучего разнотравья, цветов, сброшенных игл, смолистых шишек кедров и сосен, прогретая щедрым дневным солнцем, политая теплым летним дождем, возвращает небу свое великолепие сторицей. Густой, пьянящий аромат, поднимаясь вверх, растворяется в ночном воздухе тайги.

С реки набегает ночной холодок, то в симфонии запахов сразу выделяются аккорды, вызванные и подчеркнутые этим холодком. Вот пахнуло пряным настоем лежащего неподалеку болотца. Сразу накатился сильный смолистый запах кедровника и сосен, так знакомый мне по раннему детству. Едва – едва коснулись моего обаяния слабый и нежный запах лесных цветов. Легкая, дурманящая волна от эфироносных зарослей багульника. После клепирования аневризмы я потеря способность чувствовать запахи, но аккорды запахов тайги я помню, чувствую до сих пор.

Ближе к полуночи тишина сменятся сонмом таинственных звуков. Кто-то всхлипывает, как в беспокойном, тревожном сне. Слышится непонятная возня, шуршание, шепот и долгий протяжный вздох. Вдруг сверху что-то падает, задевая ветки, и шумно шлепается о землю. И все вокруг на мгновение замирает, как бы прислушиваясь: что такое случилось? Потом опять – глубокий вздох и бормотание, и всхлипывание, и шепот. А темнота вокруг стоит такая густая, что появляется страх: уж не ослепли ли мы? Протянешь руку, наткнешься, ощупаешь – ветка, а видеть ее ты не видишь.

Так продолжалось часа три. И все это время вокруг нас творится непонятное и от того еще более таинственное. Но вот постепенно, сначала вверху над головой начинает бледнеть. За кромками деревьев можно различить небо. Потом и перед нами и справа, и слева из темноты еще неясно, но все же выступают стволы берез. Мы с подругой уходим в палатку немного вздремнуть.

Все плохое, как и хорошее, когда-то кончается. Дождь заканчивается, ярко светит солнце. Мы выходим из глухой тайги. Вокруг все меняется. Оказываемся, как бы на другой планете. Ранним утром идем дальше, перекликаясь между собой то на косогоре, то по дну седловины. Тайга здесь красивая. Особенно косогоры. Их украшают стройные сосны в коротких, кудрявых, точно золотистый каракуль, куртках. Ели в длинных до пола хвойных шубах шумно табунятся в низинах хранителями таежных тайн. Возле них одиночками и мелкими группами пасутся голенастые березки, одетые в зеленые сарафаны. Местами возвышаются лиственницы, стреловидные вершины которых в лучах солнца светятся зеленым огнем шелковистой хвои. А вот и богатырь - кедр. Вечнозеленый красавец тайги. Хвойная шуба на нем поблескивает в лучах утреннего солнца неисчислимым количеством росинок. Отчего создается впечатление, что минувшая ночь осыпала его алмазной пылью, а шишки на концах увесистых веток – лапах с широкими ладонями – притягивают мой взгляд своей строго опрятностью и неприкосновенностью, как бы предупреждая: не беспокойте нас до поры до времени, до полного созревания. Мы сами подарим вам свои янтарные орехи с целебными зернами. Щедрое на доброту дерево. Оно излучает и тепло, и свет, и радость тайги.

Утром по земле струится прохлада. Как бы противясь ей, деревья, кустарники, травы выдыхали накопленное за минувший день тепло. Ароматное, сладкое, бодрящее. Дыши вдоволь, до полной сытости. Слоеность таежных запахов ложится на лицо, на брови, на ресницы невесомой паутиной. Уговаривая – закрывай глаза и погружайся в сон, но мы упорно продвигаемся вперед. Вот, наконец, просеянный сквозь лесную чащу, свет утреннего солнца упирается в наши глаза. Солнечные лучи разбудили и дятла, которые принялся рассыпать по лесу густые, звучные удары клювом. Под этот перестук наш маленький отряд зашагал бодрее. Застрекотали, запели таежные птицы, обрадованные ясной солнечной погодой. А воздух так чист, что, кажется, звенят на струнах солнечных лучей его утренние потоки.

Вдох, выдох, вдох – и сердце от радости распирает грудь. Высокое небо, украшенное голубоватыми полушалками облаков, покачивается над нами.

Вот, наконец, мы «перевалили» осыпь разрушенных скал, «поплутали» в болотистом редколесье и вышли к истокам реки. Из-под несвержимого кряжа в глубине земли рождается холодной струей родник-исток Баргузина. Тут его первый и вечный всплеск под солнцем. Тихо стрекочет ручей среди травы. Пробивается сквозь кусты и камни на перекатах. Холодной хрустальной стрелой несется с гор. Впитывает в себя ручьи и малые речки, чтобы разлиться в широчайшую полноводную реку, которая грозно забурлит на порогах. Добросовестно выполнив свою работу, вольет свои воды в чащу Байкала. Зачерпнув байкальской воды, чтобы напиться, можно ощутить вкус и свежесть родничков истока реки Баргузин, живой, текучей воды.

В последнюю ночь перед выходом из тайги – мне плохо спалось. Было грустно, что поход заканчивался, и мы покидаем таежную сказку леса. Было довольно прохладно. К тому же мешала яркая луна. Выбравшись из палатки, я увидела реку, показавшеюся мне серебряной лентой, на поверхности которой отражались звезды и луна. На небе звезды сияли, а в реке они струились. Этот отраженный свет создавал впечатление, что все вокруг пронизано голубыми искрами, даже наши палатки светились голубоватым цветом.

Усталые и чуть грустные возвращались мы в мир людей. Повзрослевшие, с сияющими глазами мы пытались рассказать друзьям о походе. Не хватало слов, чтоб описать все что видели и испытали в тайге.

 

15 лет.

В юности одержимость сильнее, чем в зрелые годы. Она подавляет привязанности, отвергает посторонние чувства и крепчает в едином устремлении, обретая в этом энергию. Я хотела учиться. Еду в город. Буду поступать в сельскохозяйственный техникум. Работать на земле я всегда любила, но имею смутное представление о профессии агроном. Почему я подала на данное отделение? Как не смешно, но все очень просто. Я никогда не была в городе, мне страшно жить одной среди такого скопления людей. До сегодняшнего дня в городе мне одиноко. В деревне я никогда не чувствовала одиночества. Мне даже в голову не приходило, что в лесу можно быть одинокой. Там кругом бьется жизнь. Как-то приехала в Москву, сидела на станции метро, ждала знакомую, которая назначила мне встречу. Сидела и внимательно смотрела на потоки людей, выходящих из поездов. Вдруг мне стало страшно: люди были незрячими. Мне подумалось, если один из них упадет в толпе, остальные пройдут через него и даже не заметят. В городе одиночество разлито везде.

Не знаю, на каком уровне подсознания, но жизнь в городе, среди незнакомых людей меня пугала, и я подала документы на то отделение техникума, где учились три наших воспитанницы детдома. Так была выбрана моя первая профессия. Я нисколько не пожалела, что ее освоила. Учили нас основательно не только агрономическим знаниям, но и экономическим, бухгалтерскому учету. Мы осваивали профессии шофера, тракториста. В техникуме мне встретились прекрасные педагоги и друзья, в моей душе всегда живет благодарная память к ним.

Конец августа. Я только, что приехала в Улан- Удэ. Высота зданий, городской шум меня ошеломил. Зашла в какой-то сквер, присела на скамейку. В сквере неподвижно застыла листва, чуть тронутая легкой позолотой, но, кроме этого, ничего не говорило о надвигающейся осени. Август в тот год выдался солнечным и тихим. Я и сегодня мысленно вижу деревья этого сквера, которые меня успокоили, дали время освоиться в незнакомой обстановке.

Захотела поесть. Купила огурец, ищу укромное место, чтобы перекусить. Почему огурец? Да на него у меня только и хватило денег. Обнаруживаю, что многие люди едят на ходу. Так впервые полетело одно из наставлений бабушки: на улице есть неприлично. В техникуме меня встретили, накормили и дали немного денег. Первым делом я купила туфли за пять рублей, так как новые ботинки, выданные в детдоме, натерли мне ноги до кровавых мозолей.

В новых туфлях, в новую жизнь. Невысокая, коренастая, я не боялась ни какой работы. По характеру, доброжелательная, быстро подружилась с однокурсниками. Время полетело незаметно. Я легко втянулась в новую жизнь. Омрачал жизнь кошмар безденежья. Но у меня были руки и голова, и трудолюбие, привитое домом и детдомом. Пошла работать. День на занятиях, а во второй половине дня убирала третий этаж техникума. Ничего, что мало ходила на танцы, на мой век хватило веселья. Мне платили 72 рубля в месяц, плюс стипендия 20 рублей, это позволило мне себя содержать, не обращаясь за помощью к бабушке.

Второй курс техникума. Мы на уборке картофеля в деревне. Летят журавли, какая-то ясность пейзажа осеннего. Как золотая игла, тонкий луч солнца вышивает шелковые паутины. Возвращаемся домой, норма выполнена и перевыполнена. На души умиротворение от хорошо выполненной работы. Это чувство самоуважения я сохранила до сегодняшнего времени. Все устали, немного озябли, первый ледок на лужах, прозрачный как слеза. Можно неба горстью зачерпнуть из лужи, и нам нипочем, вечером танцы в местном клубе.

Последний праздник Нового года в техникуме. Мы стайкой быстроногой несемся на новогодний бал. Капрон чулков буквально впаялся в кожу ног. На снегу лежат звезды, голубые и хрупкие, как будто через лунное сито просеяны. Седой сибирской метели сизый дым еще витает в воздухе, мороз разрисовывает окна серебристым пером. Нам весело в этом искрящемся мире.

На третьем курсе мне предложили на два месяца поехать в стройотряд, поваром. Я согласилась. Во-первых, новые места, во-вторых, смогу за лето подзаработать. Нам выдали форму. Чуть зеленоватого цвета, на рукаве нашивка «СО-1971», к форме полагалась шляпа. Это была замечательная форма. Нас 40 человек. Отправляемся на железнодорожный вокзал. Веселая суетливая толкотня. Наконец все разместились в одном из вагонов поезда. Нетерпеливо выглядываем в окна, поминутно сверяем расписание. Минута до отправления, тянется тягостнее часа, и вот, наконец, поезд тронулся.

Уплывает город с фонарями светящимися сиренево – красным, желто-зеленым. Железнодорожный мост через Селенгу мелькнул за окнами, прогрохотал под колесами. Большинство ребят собрались возле наших полок. Кто смог поместиться, расселись на поскрипывающие, качающиеся из стороны в сторону полках, остальные просто остались стоять в проходе вагона. Кто-то притащил гитару, все дружным хором запели:

«Эх! Ты дорога длинная. Здравствуй земля целинная. Здравствуй простор широкий….» Всю историю своей страны, все ее великие дела, мы знали по песням. Конечно, здорово знать песни, музыку мира, но в первую очередь надо знать песни своей Родины. Я горжусь, что жила в то время и пела те песни.

Наступило время производственной практики. Мы всей группой выезжаем в подсобное хозяйство. Сельскохозяйственный техникум основательно готовит нас к будущей работе в колхозах, совхозах. Мы сажаем капусту, картофель. Наиболее крепких девчат отобрали для работы на молочно-товарную ферму, доярками. В их число попала я. Нас с подругой закрепили за 26 коровами. Доить естественно мы не умели. Первые попытки заканчивались печально. В ведре кружка, а остальное молоко на одежде или на земле. Доить корову – тяжелая работа: ломит в спине, устают пальцы. И не всегда спокойна корова, особенно когда саднит мошка. Может ударить ногой и по ведру с молоком, и лицо доярке, которая вся там, у сосков гнется. Наставница нас убеждает, нельзя спешить, злиться: животное за свое дневное трудовое хождение на пастбище ждет ласку. Только за ласку отдает все, наполняя ведро и облегчаясь от своей ноши, и спокойно отдыхает. У нашей наставницы руки легко и плавно скользят по соскам, и кажется, из кулаков ее вырываются упругие белоснежные струи, шипевшие и взбурлившие пену в ведре с молоком. И от молока по лицу женщины слегка волнуется свет.

Пройдет месяц, и я научусь более или менее сносно доить коров. Параллейно научусь запрягать и ездить на лошади. Овладею опытом вождения трактора и машины.

17 лет

Кажется, что находишься в каком-то промежуточном состоянии. Позади детство. А впереди еще столько всего! Впереди светлое будущее.

Я пытаюсь разобраться в этой жизни, разделяя мир уже не только на черное и белое, а еще стала видеть и другие цвета. У меня свои принципы, я на все имею свое мнение. Игнорирую советы взрослых и пытаюсь утвердиться в этой жизни. Первые поражения не подвергают меня в уныние, а подталкивают к достижению необозримых высот. У меня и моих подруг была насыщенная трудом юная веселая жизнь и очень мало одежды. Эту проблему помогали нам решать магазины, где продавалась ткань с уже готовыми выкройками. Мы со стипендии покупали разноцветный ситец и вельвет и шили вручную. Свежесть юности, прически и макияж, довершали остальные составляющие нашей красоты. И конечно я работаю. Днем занятия, вечером убираю третий этаж техникума, за что получаю 72 рубля. Это уже состояние! Если приплюсовать стипендию в размере 20 рублей, я состоятельный человек. Полностью содержу себя сама. Могу купить пальто, сапоги.

18 лет. У меня ощущение радости здоровой молодости. Счастливые встречи с молодым лицом своим, отраженным в зеркалах и зеркальцах, в тихой воде озер. Счастливы встречи с юным лицом своим, этот блеск глаз, волосы, взметенные ветром, румянец щек и губ…. Счастливые встречи с самим собой, знакомой и не изведанной до конца, встречи - поединки: «Какова я?», «Это я?», «Так значит это я?», « Я – такая!».

Завтра вручают диплом об окончании техникума, и я вступлю в свою самостоятельную трудовую жизнь. Все события, что происходили со мной за четыре года учебы в техникуме, неожиданно повернулись ко мне новой, еще более привлекательной стороной. Теперь я смогу освоить основательно профессию, заработать, помочь бабушке. От сознания этого на душе было весело и легко. Только омрачает мою радость расставание с подругами. С ними я сроднилась, сердце мое тоскливо сжимается, печаль, как тихая капель просачивается в сердце. Что-то подсказывает мне, что я с ними никогда не встречусь.

Вручали нам диплом в актовом зале. Утреннее, июльское солнце озаряло город, золотыми потоками врывалось в большие окна актового зала. Светлыми солнечными бликами отражалось на полировке мебели. Неожиданно яркий луч солнца ударил в зеркало, которое сразу вспыхнуло золотым сиянием. Я стояла около зеркала, и золотое сияние залило меня. Ослепленная сиянием, я услышала свою фамилию. Меня приглашали получить диплом. Вот он в моих руках – пропуск в новую жизнь. Радостные и счастливые, мы, получив дипломы, прощались с техникумом. С любимыми и не очень учителями, делились друг с другом планами своей будущей взрослой жизни. Прошумело веселое застолье с шипучими напитками. Со здравницами и беззлобными подшучиваниями закружились пары под звуки техникумовского оркестра в столовой, превратившейся в этот вечер в бальный зал. Уединились по углам затененного коридора влюбленные…

Такого беззаботного веселого бала я никогда не помнила и не знала. Наверное, есть какое-то подсознательное чувство приближающегося несчастья у человека, что он самозабвенно отдается веселью. Я натанцевалась, насмеялась. Словно такого больше никогда не будет.

Рассвет солнца пошли встречать на реку.

 

В этот день все выглядело светло и радостно. Река Уда серебрилась под солнцем и величаво несла свои воды Селенге. Воздух был необыкновенно прозрачен и свеж. Высокое нежно-бирюзовое небо простиралось над Улан-Удэ. Ноги и голова гудели. Ноги от долгих танцев и гуляний, голова от обилия эмоций.

Первая ночь дипломированного специалиста прошла неспокойно. Никак не могла уснуть. Тихая теплая ночь простиралась над городом. Серебристый свет луны косыми потоками врывался в комнату общежития, и на полу вырисовывал четко черные тени оконных переплетов. На меня свалилось беспросветное одиночество. Многие девчата разъедутся по домам. А я? Вдруг воспоминания детства нахлынули на меня, как внешнее половодье, от которого невозможно укрыться. В памяти всплыло лицо мамы, она как бы успокаивала меня, говорила, что все будет хорошо, бабушка ждет тебя. За окном зашумел сильный город, засияло солнце, в душу вернулись надежды и веселье нового дня.

В юности человеком овладевает неясная тоска, похожая на первое брожение березового сока в стволе. И острое чувство благодарности к жизни, такое же туманное, как и юная жажда любви, которая пробивается ранней весной, подобно тонкому ручью со дна оврага. Думалось, и шепталось, и мечталось немало. Любовь в юности – это ожидание. Первая любовь приходит раньше всех понятий о теле и морали. Она бесхитростна и реальна, как ветер, озеро, песок. Она – это теплые дни, стремительные вечера.

Липы цвели. Сладок был аромат и густ. Так и осталось на всю жизнь память о первой любви: цветение лип, тревожно- счастливое ожидание. Сердце дрогнуло и раскрылось навстречу новому чувству, как цветок навстречу солнцу.

- Я влюблена! Влюблена! - восторженно призналась бабушке. Она посмотрела на меня, по-доброму, улыбаясь, сказала:

- Человек, когда любовь приходит думать должен не только о себе, больше о том кого ты любишь. Что же счастливой дороги в любовь, в мир чувств. Женская доля. И горе, и радость – все в ней круто замешано. Только по-разному каждая свою долю несет, кто повиликой вьется, опоры ищет, а кто на самом ветру, на самой юру, гнется – не ломается, горем не сшибается, - помолчала, смахнула слезу и добавила,- никогда не поминай лихом молодость, она всегда хороша, когда даже глядишь на нее со ступенек старости.

Я не услышала бабушку. С любимым уезжала в неизвестность. Схватиться бы за траву, деревья и остаться дома, с бабушкой, сколько бы я бед избежала.

Но с восторгом юности я смотрела на мир, и самые радужные мечты обуревали меня. Впереди самостоятельная работа. Можно построить дом, создать семью. Семья для меня была принципиально важна. И вот здесь я заторопилась. Стремясь, все быстрее это получить, я без оглядки кинулась воплощать мечты в реальность. Это обернулось для меня кошмаром на всю оставшуюся жизнь. Рана от этой ошибки так велика и так глубока, что я не жду себе прощения – никогда.

Мои личные «Семь-Я»

На свете всегда были, есть и будут Золушки, и у каждой своя сказка, хотя не обязательно со счастливым окончанием. «Золушка без мачехи? Золушка – сирота? Это не по правилам!» - скажите вы и, вероятно будете правы. Но жизнь так часто пренебрегает правилами. Золушка осталась одна. Ее никто не заставлял работать, но она трудилась, создавая свой особый неповторимый мир, и, ждала своего принца. Сердце Золушки источало «волны» любви ко всему, что ее окружало. Яркая звезда первой любви сорвалась с неба и Золушка, раскинув руки, шагнула ей навстречу.

В свои 17-18 лет мы шествуем по любовным тропинкам, проложенным человечеством, порой не задумываясь о будущем, подразумевая вдали нечто признанное и узаконенное людьми. Вот и мне семья мерещилась, как несокрушимость семейной верности и супружеского единомыслия. Бесшабашная. Глупая!

Загорелась, как сухая пакля на ветру. Браните сколько угодно, а что мне оставалось делать? Когда приходит такое чувство, дверь не прихлопнешь, не закроешь на крючок.

Но не было покоя в моей первой семье. Она была построена изначально на обмане со стороны мужа, а я заторопилась, и попала на ложные обещания. Ложь во спасение…. Ложь во спасение спасает только того, кто лжет. Впрочем, и его не спасает. Это всего на всего отсрочка расплаты. Старалась терпеть, но мое долготерпение отзывалось все новыми шрамами.

Как это вышло?

Тогда я еще верила, что любовь и справедливость и без моих к тому усилий должны торжествовать и благоденствовать повсеместно, что это торжество обеспечено мне чем-то свыше, кем-то раз и навсегда заведенным и установленным, что даже в чувствах и личных отношениях мне стоит только соблюдать статус неких общечеловеческих добродетелей, и я могу почти автоматически рассчитывать на безоблачную взаимность и счастливую разделенность со своим мужем и его родными.

Обман. Злоба со стороны его родителей. Конечно же, обвинили во всем меня, что я совратила их сына, да еще имела наглость приехать с одним чемоданом, да еще детдомовская…. Минуты, часы, недели стали сплошным горем. И результат, тот трепетный интерес, который соединял нас до брака, рождал встречи, надежды, ожидания, быстро и обидно сгинул, исчез.

При моей наивности, неопытности, неискушенности в чувствах я уже не могла найти ту таинственную нить, которая радостно и, как мне казалось, связывала меня с мужем. Я перестала верить. Держала его за руку и понимала, - ухожу…. И как результат налетела злоба, скандальная и угрожающая. Слова колкие, унижающие.

Мечтала волшебно нестись по воздушным дорожкам, а зашагала по колючей стерне. Я помню, как растревоженная и растасканная в разные стороны, грубостью, злобой его родных, и опустошенная новыми, трезвыми мыслями, я ощущала себя стоящей на краю какой-то неведомой мне до сих пор, незнакомой, затягивающей пропасти. Со дна, которой веяло первобытным каменным холодом. Будто что-то кончилось в моей жизни солнечное, а что-то новое, гнетущее, свинцово-тяжелое подступало, накатывало; будто обрывалась на краю этой пропасти какая-то старая, мягкая, бежавшая среди трав и цветов тропинка, а новая, жесткая, каменистая дорога, по которой идти было дальше, лежала на другой стороне, за пропастью. Чтобы добраться до нее, нужно было совершить непосильный прыжок через всю эту пропасть. И я это сделала.

Этот прыжок нужен был мне, как хлеб, как воздух, как пища, как дождь зеленому ростку, впервые и неожиданно для себя оказавшемуся на поверхности земли.

Пристрастилась к уединению. Одиночество заливало мне уши, застилало глаза, тяжелило душу. Сколько же ошибок заставляло оно меня сделать. Я мечтала о семье, а моя мечта рушилась, превращаясь в кошмар. Слезные бессонные ночи, жестокое отношение свекрови: «Нам не нужны детдомовские», ломало душевную энергию. Безысходность положения, я беременная. Уехать мне некуда.

Я закрывала глаза, я хотела вспомнить что-нибудь. Что-нибудь другое далекое и приятное. Я хотела отогнать воспоминаниями эту жестокую реальность. Эти, вновь обретенные родственники лишили меня привычных представлений о жизни. Делали воздух вокруг разреженным, а землю под ногами – неустойчивой. Мне захотелось забыться, перенестись в другие миры и земли, в другие измерения: мне захотелось раствориться в прошлом – простом, понятном и желанном.

Даже и сейчас, во всеоружии прожитых лет, когда я понимаю, что даже в любви без обмана, не просто выбраться на путь достойных и ясных отношений. Сколько непониманий, сколько невысказанных обид, тревожных недоразумений наслаивается на неизбежные житейские препоны. В моем случае все усиливалось многократно. Эти нескладывающиеся отношения меня пугали, как незнакомый огромный город – дорог много, но все в неизвестность. Спросить, посоветоваться не с кем. А деревня давит. Женщина виновата. Бьют - терпи. Мужчина вне критики. Не могу терпеть. Я не люблю бояться. Я принимаю решение, начать новую жизнь.

Поезд Москва – Владивосток отодвинул от меня боль, унижение, но разорвал мое сердце надвое. Я не знаю, решилась бы я сегодня на такой поступок, не знаю. Но как говорят в народе, что сделано, то сделано.

Впереди новая жизнь – куталась в теплоту надежд и ожиданий. Больше было в нечего. Собирая деньги в дальнюю дорогу, пришлось продать все ценное, что у меня было. В одной руке – дочь Анастасия, во второй маленький чемоданчик. Одна мечта моя упругая, учиться – летела вперед.

Сегодня психологи утверждают, что на адаптацию после развода уходит два года, а у меня огромный кусок жизни. Хоть и развода-то не было, брак был гражданским. Я так стремительно бежала из этого семейного ада, что старалась не вспоминать. А если иногда видела во сне, просыпалась вся в испарине от страха и горя. С позиции сегодняшних лет, я бы вышла по-другому из сложившийся ситуации. Вину с себя я тоже не сняла, по сей день. С этой виной, разъедающей душу, живу всю жизнь. Я простила его, простила всю его родню, но не простила себя.

 

Василий Алексеевич

Меркурьев Василий Алексеевич, 26 сентября 1936 года.

Память о человеке, которого уважал, по своему любил, совсем не предполагает, как мне кажется, необходимость жертвовать дальнейшей своей собственной судьбой. Мне кажется очень жестким культ верности, который прямолинейно насаждается в искусстве, литературе. Любить, радоваться жизни, испытывать сильные чувства сегодня, вовсе не означает забвения того, что было в нашей жизни вчера. Хранить в душе верность ушедшим людям можно и тогда, когда ты стараешься снова быть счастливым. Человек, у которого чувства и душа остались в прошлом, не помнит ушедших, не помогает живущим, а сидит на якоре прошлого. Сам не развивается и мешает другим идти вперед. Это личная трагедия, и им можно только сочувствовать, а если есть возможность, то помочь вернуться из прошлого. «Прошлое необходимо, будущее свободно» - так сказано в Книге Перемен, и этому меня научила моя личная судьба. Без этих пониманий вряд ли бы я выжила одна в этом мире.

Ты встретил меня в Карелии первым. Широты твоей души хватило понять, что мне нужна помощь. Ты сделал, все что мог. Поддержал морально и материально. Помог встать на ноги, реализовать мою мечту – учиться. Мне 25 тебе уже 42. Ощутимая разница – 17. Но, я ее не замечала. Мне было с тобой хорошо и покойно. Ты дал мне ощущение Дома, о котором я мечтала с детских лет. За тобой я забывала все неприятности, и как бы снова возрождалась, могла брать любую высоту. Я считала тебя лучшим среди людей. Я от всей души хотела тебя любить, фантазировала, что люблю, но не могла. Я стану постарше, и пойму, любви не прикажешь, ее не заставишь. Любовь – это тайна.

У тебя был дивный, потрясающий баритон, ты знал тысячи песен. Открытое обаятельное лицо, всепрощающая улыбка, они и по сей день со мной. У тебя никогда не было детей, и ты с этим уже смирился. Твоя первая жена убедила тебя, что их у тебя и быть не может. Когда я объявила тебе, что жду ребенка, в твоих глазах радость перемешивалась с недоверием. У нас родилась прекрасная дочь Елена. Она твоя копия, не хватает только усов. Так мы и зажили прекрасно ты, я и двое наших девочек: Анастасия и Елена. Мы прибывали в том согласном молчании, которое приятнее всех слов. В нашей семье среди трех особ женского пола ты был настоящим мужчиной. Иногда случались и ссоры. Но наши размолвки как бы не проникали в кровь: радость возможностей, сходство жизненных позиций, выходы из квадрата жилища в Дом культуры, на стадион, давали шанс оглядеться, взглянуть на причину ссоры как на мелочь, пустяк. Возможно наше поведение не являлось похвальным. В поспешности примирений, проскальзывала небрежность, но в семейных этих неувязках не обнаруживалось ничьей угнетенности, униженности. Равные, свободные и глуповатая я, ругалась с тобой, как ругаются дети, возбужденные общей игрой, по-своему отстаивающие справедливость. Глядя на мой пыл, ты всегда посмеивался, наверное, вопрошая про себя, куда делся предшествующий тысячелетний опыт смиренных российских жен, их лукавство и покорность.

Это я остро поняла, когда тебя не стало. Поэтому, наверное, при твоей жизни, и царил в нашей семье безоговорочный матриархат. Вела семью я «нежной и трепетной» рукой, но в случае необходимости на ней мгновенно обнаруживались «ежовые рукавицы». Жаль, что «ежовых» было больше, а ласки поменьше. Всегда было некогда. Учеба, дети, работа и наше с тобой творчество на сцене Дома Культуры.

Судьба распорядилась так, что тебя не стало. Но я уже нашла свою дверь и смогла жить без тебя, заниматься любимым делом, воспитывать детей. Я открыла совершенно новую жизнь – эмоционально и творчески новую. Бывают, узнают человека после смерти. Это – как о том, сколько лет дереву узнают по кольцам на пне. А дерева-то нет…. Со мной остались твои песни. В душе огромная благодарность тебе за все. Почему-то мне всегда вспоминается тот момент, когда ты держишь на коленях младшенькую и пытаешься с ней разучить песню на два голоса. Сдерживая голос, тихо напеваешь:

У зори-то, у зореньки

Много ясных звезд,

А у темной ноченьки

Им и счету нет.

Леночка внимательно слушает, а затем каким-то серебристым голоском начинает подтягивать:

Светят звездочки в небе,

Пламенно горят,

Моему сердечку бедному

Плакать не велят.

И теперь уже ты просветленно заканчиваешь куплет:

Звезды, мои звездочки,

Полно вам сиять,

Полно вам прошедшее

Мне напоминать.

Тут не выдерживаю я, и трио заканчивает:

Я бы целу ноченьку

Не смыкала глаз,

Все смотрела б, звездочки.

Милые на вас.

С высоты сегодняшнего возраста я понимаю многое. И то, что в молодости казалось незначительным и мелким, сейчас для меня выглядит, укрупнено и красиво.

Тебя нет десятки лет, но каждый раз, когда мы встречаемся с друзьями, мы поем твои любимые песни. Ты всегда с нами. Спасибо за сохранность моей души и интеллекта. Восхищаться Антигонной хорошо, сидя в зрительном зале. Быть мужем Антигонны хлопотно и трудно. Не всякий выдержит.

Страшный день 16 мая я не забуду, пока буду жива. Я прибежала с работы с опозданием, а ведь мы с тобой и правда не ходили, а всегда бежали, все бегом. В квартире ты прибрался, приготовил обед. Когда у тебя был выходной, ты всегда помогал мне, зная мою загруженность на работе. Дети играли во дворе и передали мне твои слова, что пошел к знакомому по делам и скоро вернешься. В моей душе царило спокойствие, если с чем его можно сравнить, то с зеркальной поверхностью озера в ясный летний день. Мы собирались с тобой в кинотеатр, до похода оставалось еще три часа. Я прилегла отдохнуть. Через полчаса в моей душе начала нарастать тревога. От чего и почему я не понимала. У меня вдруг появилось чувство, что где-то происходит что-то страшное. Я должна куда-то бежать, кому-то помочь. Кто-то звал меня, молил о помощи.

Но, кто?

Где?

Я выскочила во двор, дети весело играли на детской площадке. Весело светило солнце. Все было тихо и мирно, вернулась в квартиру. Я металась по квартире, не понимая, что происходит. Пыталась себя успокоить, чем-нибудь заняться. Все валилось из рук. Меня кто-то звал. Я душой слышала крик. Кому-то нужна была моя помощь.

Когда зазвонил телефон, я уже знала, что произошло что-то страшное с тобой.

Удар настиг меня сразу. Наш мир рухнул. Ощущение, что тебе воткнули в сердце что-то острое и повернули и забыли вытащить. Я замерла. Села. Полная растерянность. Надо было кого-то позвать. Ноги ватные. Вышла на улицу. Боялась сказать девочкам о тебе. Боялась идти в больницу. Все казалось страшным сном. Вот сейчас, что-то произойдет, какое-то чудо и все станет на свои места. Ты войдешь в квартиру и скажешь, что все это неправда.

Чудо не произошло.

Я вдруг раздвоилась, одна шагала, говорила, а вторая безучастно смотрела со стороны.

В больнице ко мне вышел хирург и сказал, что ты упал и у тебя сломано основание черепа, наступил полный паралич. И они делают все возможное и невозможное, чтобы спасти тебя. Надежды, практически, нет никакой. Если тебе удастся выкарабкаться из когтей смерти, ты останешься на всю жизнь прикованным к постели. Ты, наверное, этого не захотел, поэтому в восемь часов утра ушел.

Я снова одна. В голове колотиться вопрос: почему? За что? Будто висит над тобой черная-черная туча с холодным дождем. И если хотя бы чуть-чуть своими горячими лучами сквозь нее проклюнется солнце, так сейчас же налетит жестокий ветер, затянет сызнова просвет в туче. И опять свет померкнет, и опять втягивай плечи под ледяным ливнем. Душа сжимается от удара, она сломлена, но вглядываюсь в лица дочерей, и не смерть нахожу, а жизнь.

Надо снова встряхнуться, преодолеть себя. Жить.

Стиснуть зубы и – снова жить. В гости ходить я категорически не могла. Раньше я слышала, что горе заливают водкой. Увы! Я категорически не переносила даже запаха спиртного.

Жить снова одной было для меня кошмаром. Я впала в страшную депрессию и, чтобы пережить ее начала впихивать себя в жесткие графики работы и учебы. В своем графике занятости я не оставила ни одной щели для горя. Для него оставалась ночь. Ночью происходили странные вещи. Ты приходил домой до сорокового дня. Мы долго разговаривали то ли во сне, то ли на яву, я не могу понять до сегодняшнего дня, эта была какая-то другая реальность. Ты не понимал, что с тобой случилось, и что за странности происходят с тобой сейчас. Плакал и все спрашивал меня: «Неужели я умер?».

Готовила, кормила детей, убиралась в квартире, ходила на работу – все на автомате. Я ждала ночь. Каждую ночь все повторялось, в какой-то другой реальности. Утром невыспавшись я снова шла по очерченному кругу работы и быта. Долго видно продолжаться это не могло, и я однажды без сознания свалилась на улице. Все это я приписывала своему горю, даже обращалась к врачу-психиатру, а надо было идти в церковь. Все закончилось лишь тогда, когда прошло сорок дней после твоей смерти. Я вместе с детьми уехала на остров Кижи и у подруги прожила почти месяц. Каждый день ходила к старинным иконам и молилась. Просила помочь мне, подсказать, как дальше жить. Однажды я с дочерями возвращалась с прогулки по острову, нас застала гроза необычайной мощи. Я понимала, что добежать до домика подруги мы не сумеем, да девочки мои напугались такого разгула стихии. Мы спрятались под навесом часовенки.(?). Испуг куда-то отступил, древнее дерево часовенки было каким – то теплым и надежным. У меня возникло непреодолимое желание погладить бревна часовенки. Когда молния разрывала заонежские небеса пришла ясная мысль, что надо загадать желание, и оно обязательно сбудется. Я попросила всем здоровья, а для себя семью. Не учебу, не карьеру, а именно семью. В феврале следующего года я получила все сполна.

Жить. Для себя, для детей. И не внушать себе, что это сверх твоих сил. Человек все может. Спасает чтение. Стараюсь записать все, что происходит со мной, затем перечитываю, стараюсь все заново осмыслить, найти пути дальнейшей жизни. Приходит понимание, что человек во много определяет свое настоящее, в какой-то степени он может не предвидеть, но предопределить свое будущее. Мы беспомощны и бессильны только перед своим прошлым – в нем ничего нельзя изменить. Человек остается перед собой и перед совестью в прошлом наедине. Мне уже за 55, что б ее обмануть. Я уже старше тебя на пять лет.

Поэтому говорю – Прости.

 

Олег

« Мы совпали с тобой,

Совпали в день запомнившийся навсегда.

Как слова совпадают с губами,

С пересохшим горлом – вода….»

Когда-то написал Роберт Рождественский, стихи которого я читала и люблю читать по сей день.

Как двое находят друг друга? Откуда это озарение, это ясновидение выбора? Чтобы не говорили о законах совместимости, об эталонах красоты, о шкале жизненных ценностей, за любым объяснением все равно – тайна.

Мне 36, тебе 42. мы оба пережили трагедию. Я смерть мужа, ты смерть жены. По-разному мы прожили уже немалую жизнь. Разные сложились привычки. У меня двое девочек, у тебя сын. Мы как растерявшиеся дети. Налаженная жизнь рухнула, что дальше, не знаем.

23 февраля. Был снежный, ветреный день. Злой, хлещущий. Хотелось укрыть одеялом город. Хотелось без конца пить чай, упрятав ноги в тепло. Хотелось на русскую печку под тулуп детства. Я все это нашла в твоем доме. Живой огонь печки, ласку, чай. Мы встретились случайно, по инициативе наших общих друзей. И с того дня мы не расставались. Мы не говорили о любви. Было ощущение, что мы знаем друг друга вечно. Мы просто взялись за руки, и пошли по жизни, принимая ее радости и горести вместе. Мир наших душ соприкасался, вливался один в другой. Наш мир оказался огромным. Это помогло нам увидеть каждому свою жизнь в отдельности. Мы как бы отошли на шаг в сторону и наши глаза, словно с берега, видели, как мы жили до нашей встречи.

Я вглядываюсь в твои светло-голубые глаза своими синими, в твою открытую улыбку. Твоя рука гладит мою руку, она нежная. От нее исходит тепло, надежность.

Я замираю.

И понимаю.

Я видела тебя во сне, я видела тебя наяву. Я всегда чувствовала, что ты где-то по земле ходишь.

Ты смотрел на меня восторженно и вместе с тем смущенно, и это детское выражение твоего усталого, осунувшегося лица вдруг меня поразило новым, еще не испытанным чувством, почти материнским. Все в том чувстве, все, из чего веками лепилось наше женское естество во всей своей сложности и загадочности. Что было немного, сначала, грустно. Захотелось тебя защитить, уберечь – вот такого, с взъерошенной мальчишечьей макушкой, небольшими морщинками возле глаз.

Мы говорили и говорили. Вперемешку с сегодняшними проблемами рассказывали друг другу о своем детстве и как признак сердечности и доверия, о рухнувших семьях. Мы пытались развязать узлы прошлого, хотя это было очень болезненно. Но мы ворошили прошлое. Искренне и с сочувствием внимали исповедям друг друга, чем уменьшали душевную боль. Мы понимали, что не сможем реконструировать прошлое, решили строить наше настоящее.

Мое состояние напоминало мне чувство рождения ребенка. Я слышала родное биение сердца. После горя, обжигающая радость любви.

Кто сказал, что нет на свете настоящей любви? Есть! Есть!

Нежная. Тихая или бурная, яростная или мятежная, или гибельная, но она есть! Всегда необходимая, как жизнь, она рождается для двоих.

Я мечтала о ней. Она приходила ко мне в счастливых снах детства. Когда я с ней встретилась – все переплелось, смешалось. Мы вросли друг в друга, соединили нашу жизнь и мечту. Общие мечты, как ласковые зверьки, закопошились, закружили нас. И одному бы не донести эти тонны надежд и желаний.

Мы тянулись друг к другу с нежностью и трогательной наивностью, и обоим становилось, порой страшно от этого пробуждения большого чувства.

Заонежье. Я его полюбила сразу, по твоим рассказам. Когда первый раз ты привез меня знакомиться с местами твоего детства, у меня появилось ощущение, что я дома.

Тихий вечер на берегу озера. Нежность разлита вокруг. Не хочется говорить, только чувствовать тебя рядом. Солнце незаметно опустилось за горизонт. По воде пошли красноватые отливы заката. Постепенно они переходят в нежно-синие, тихо гаснут, уступая место серебристым сумеркам. В тишине серебристого вечера рождаются звуки озера, полные своеобразной прелести. Взошла луна. Нежный зеленоватый свет превратил все окружающее и озеро, и лес – в сказку. Мы садимся в лодку. По широкой озерной глади нет – нет, да пробежит шаловливый ветерок. От его ласкового дуновения на воде ерошатся серебристые чешуйки. Мы уплываем к дальним островам. Они безлюдные, тихие. Какая-то торжественность леса на острове, немо перетянутая узорчато-резными листьями рябин, загадочность еловых лапок и никлых, тонких ветвей берез. В этом мире, таком светлом и теплом только мы вдвоем. Взявшись за руки и, медленно бредем к центру острова.

- Тебе хорошо? – спрашивал ты, но об этом можно было и не спрашивать, об этом говорили мои лучащиеся радостью глаза. Удивительно красивой и желанной я себя ощущала.

На остров опустилась глубокая, но прозрачная ночь. Низины подернулись клочковатым белым туманом, но нам тепло. Тепло исходит от тобой разведенного костра и наших тел.

Обжигающий жар твоего дыхания, прикосновение раскаленных губ, восторг узнавания счастья. Волны наслаждения пробежали по телу, мир перед глазами закружился. Я становлюсь невесомой, ноги перестают касаться земли, и я лечу, сотрясаемая накатывающимися одна за другой волнами восторга. Я стону от счастья и плачу от любви,… Наверное, радость тогда бывает по настоящему полной, когда приходит она после трудной полосы в жизни. Только тогда человек назначает ей истинную цену, и вволю наслаждается ею, словно первой весенней капелью после вьюжной морозной зимы, словно крепким грозовым ливнем после палящего зноя.

И как в сказке. Сыграли мы свадьбу. Стали мы мужем и женой. И пошли рука об руку по трудной, но вместе с тем радостной дороги жизни. Это так присказка. Дорога-то впрямь была тяжелой, мы-то с тобой знаем, и счастливой. Это любовь превращала наш быт в рай, стирала все неурядицы, недопонимания, обиды. Мы нередко ссорились, но наши размолвки как бы не проникали в кровь: радость любви, сходство жизненных позиций, выезды из квадрата жилища вширь Заонежья, давали нам оглянуться, взглянуть на причину ссоры как на мелочь, пустяк. Возможно, наше поведение не являлось похвальным, в поспешности примирений проскальзывала небрежность, лень, но в семейных этих неувязках не обнаруживалось ничьей угнетенности, униженности. Равные, свободные и подчас глуповатые, мы ругались между собой, как ругаются дети, возбужденные общей игрой, по-своему отстаивающие справедливость. Ты всегда в таких случаях вопрошал, что куда делся предшествующий тысячелетний опыт смиренных жен, изящное их лукавство, умелая обходительность. В ответ я смеялась

В супружестве нашем оставался, живуч стиль студенческих лет, подхваченных и в служебных взаимоотношениях. Где мужчины, вместе с женщинами, именуются коллективом. Больше всего я не любила, когда ты срывался на увертливо- насмешливый тон, удобно скрывающий оттенки согласия, соперничество, и называется он приятельским – никто из нас никому ничем не обязан, и я без тебя, как и ты без меня, вполне обойтись можешь. Здесь разгоралась настоящая ссора. Каждый из нас понимал, что это неправда. Это было очень больно. Я оказалась до смешного не обученной покою, женской материнской заботы не для детей, а для мужчины. Для которой, не столько даже навык требовался, сколько дыхание ровное. Сердечное терпение. Подобное недовольство собой переживалось, когда я была подростком.

Любовь, семья, как и природа, имеют свои времена года. Весенняя свежесть, затянись она на долго, либо бесконечные летние ливни тоже очень скоро потеряют свою привлекательность, если не придет на смену другая погода. Всему своя мера и всему свой черед. Однако же, как там не посчитывай, солнца и тепла человеку все - таки хочется более чем пасмурных дней и морозов. Вот и в нашей жизни с тобой наступило умиротворение.

Прошло 20 лет. Выросли дети, уже выросли и внуки. Мы даже мечтать с тобой не могли о пяти внуках, но Бог нам их подарил: Даниил, Екатерина, Виктория, Вероника и Кристина. Дети живут своими семьями. Но нам с тобой по-прежнему тепло и хорошо друг с другом. Можем заняться творчеством, садом, огородом. Заняться собой. Любовь объединила с дружбой.

Мы находились в постоянном обмене – неудивительно, что у нас вырабатывается схожие отношения к людям, по многим жизненным вопросам, что наши вкусы, пристрастия и отторжения совпадают. И хотя все это еще не сама душа нашей дружбы, основа ее – наша любовь, предпосылки взаимного притяжения ясны.

 

Я знаю о тебе все, какие книги ты читаешь перед сном. Твое лицо, когда ты что-нибудь фантазируешь. Глуховатый, чуть неуверенный, напитанный добротой и юмором твой голос. Я знаю твои любимые кушанья. Я знаю, как ты любишь спать. Одну подушку кладешь под голову, а второй закрываешь лицо, выставив нос. Любимый твой «спальный бутерброд». Я знаю, как ты тихонько стонешь во сне. Я знаю, как ты снашиваешь каблуки обуви. Я знаю запах твоей кожи, это самый замечательный запах в мире. Я знаю форму дырок на твоих носках, форму ногтей на твоих руках.

И все это я люблю!

Я знаю твою насмешливость, твой порой точный – убийственный юмор, от которого сжимаешься. Ты всегда дразнишь меня насмешкой. Ты ведь прекрасно разбираешься в характерах людей, снайперски точно даешь им характеристику.

Я благодарна тебе за начитанность. За великолепные вечера, когда ты мне вслух на сон грядущий читал Гашека, Джерома Джерома, Джека Лондона, Ремарка….

Ты весел. Иногда бесшабашен. Думаю в тайне мечтаешь о комфорте, спокойной и устроенной жизни. Но, увы,… со мной как на вулкане.

Ты не притязателен и умеешь приспосабливаться к любым условиям и людям. Нас с тобой соединило то, что других наоборот бы разъединило: квартирный вопрос и трое детей, постоянное безденежье. Ведь при той системе заработать больше оклада было немыслимо. И характеры наши не веревочные, в руках не вились.

С тобой легко и приятно, тебе хочется исповедоваться, излить душу, что и делаю твои многочисленные друзья. Ты терпим, не стараешься никого исправить. Иногда мне кажется, что ты испытываешь чувство усталости, и тогда мы устраиваем праздники. Я уже давно поняла, что в сером постоянстве ты видишь скуку и монотонность. Сразу начинаешь ворчать «про казарму»….

Но не одного дня, часа, минуты я не хочу убрать или забыть из нашей любви. И жить так же хлебосольно и весело, пока есть силы.

ЗРЕЛОСТИ РАЗУМНАЯ ПОРА

 

30

Быстролетно время человеческой жизни. Ни на каком космическом корабле не угонишься за ним. В тридцать об этом еще не думаешь. В эту пору у человека все еще впереди и надежд пока еще больше, чем свершений.

Надежда почти никогда не связана с разумом, она бессмысленна, ее родит инстинкт.

Почему? Не знаю!

В тридцать надежды, мечты заливали меня своим призрачным светом, но смотрела я на себя уже по- другому. Вглядывалась в зеркало, приближала к нему лицо требовательно, чуть тревожно. Тридцать – это время выбора на всю оставшуюся жизнь. Я выбирала мировоззрение, друзей, книги, местожительство. В тридцать я жила в перспективном мире. И мир спасается до сих пор, наверное, возможностью выбора. Пусть многие утверждают, что мир спасет красота, но для меня выбор более жизнеутверждающий. Красота ведь понятие слишком субъективное. И к тому же ее часто норовят назначить. Свое тридцатилетие я считала перспективным временем для выбора. В этот отрезок жизни на меня свалилось горе – смерть мужа, а через три года – любовь, от которой я засияла. Тридцать лет – это время и соблазнов. Тридцатилетие потребовало от меня разобраться в своем внутреннем мире, не всем его показывая. Сверить свои нравственные ориентиры с календарем вечности.

Бывают минуты в 30 лет, когда все до мелочей тебе почему-то хочется запомнить. Может я начинаю замечать течение времени. Начинаю понимать, что время лучший лекарь и учитель, оно же бывает безжалостно и немилосердно. Оно то бежит, то еле тащится, то плавно течет, то летит как птица. Хотя, казалось бы, двенадцать цифр на циферблате веками остается неизменными. Философы всех эпох бились над трактовкой понятия «время». Наверное, у многих из них возникал соблазн объяснить, разложить по полочкам суть неосязаемого, но такого конкретного явления. При этом они мечтали, как и мы все, что, поняв его, они обретут над ним власть. Увы, еще никому не удавалась это сделать. Что такое, время? Если никто меня об этом не спрашивает, я знаю, что такое время, но если бы я захотела объяснить спрашивающему – нет, не знаю. Только знаю точно – бег времени не остановить, но его скорость зависит от человека, от его любви к миру, людям. Кто и как, с каким чувством вспоминает прошедшие года.

Сижу на мостике, опустив босые ноги в холодную воду озера, и слушаю песню. Ее поют мои лучшие друзья.

И откуда в русском человеке эта вечная непроходящая тяга к щемящим душу и сердце песням? Вот как соберутся на праздник, выпьют на радостях – шум, смех, а затянут песню – обязательно горькую; тихим ручьем пробьется первый голос, жалуясь и страдая. И вольются в него другие голоса, и все вместе поведут песню, поднимут ее на самые высоты, зазвенит она сладкой болью и постепенно будет снижаться, стихать, пока не погаснет последний голос, как тайный вздох, как поздний, дрожащий в ночи огонек.

Откуда эта печаль прокрадывается в людские сердца?

Может, переходит она вместе с кровью предков, мыкавших нужду и горе на этой земле, может эти русские равнины, изобильно поросшие и до наших дней полынью, питают вековечную человеческую печаль. Наверное, у каждого самого счастливого человека на донышке его души обязательно есть какая-нибудь горчинка, хоть засушенная и забытая, а прикоснись к ней чужая. Хоть столетней давности боль, и всколыхнет твою, и заставит отозваться.

Многие песни. Мне кажется, записаны на подкорку каждого россиянина. Впитаны с молоком матери и даже стали частью нашего национального сознания. Под них мы рождаемся, живем и умираем. И нет жизни без судьбы, и без судьбы – нет песни. В песнях России ее судьба и судьбы каждого из нас.

Душевнее всего споет русскую песню, только русский человек, потому что выпестовала его своя земля – матушка. Напоила его силушкой, а родная матушка сердце взрастила в нем особое – ласковое. Отдала ему все свое – русское. И когда запоет он свою песню, то она льется у него от души, от сердца, и трогает тебя горячим непродажным теплом. Что бы сегодня не говорили о лубочно-посконном восприятии России, я всегда любила и люблю наши песни. Они разные : спокойные и светлые, но рождают в душе скрытую печаль и тревогу. Сердце сжимается от восторга и боли одновременно. Они холодные снаружи и очень душевные внутри. В них русский жар и русская тоска, и русское раздолье.

Правы древние, когда говорили, что никогда ключевой родник не высушить суховею. Так и душу русского человека не высушить. Какие бы плевелы и чертополохи не пытались ее заглушить, ничего не выйдет.

И кружку русского крепкого кваса не заменить кока-колой. Только игристый квас ударит в нос, защекочет ноздри, крепок, задирист – Россия!

Высоким. Легким и сильным голосом запела Ада, и тотчас присоединились к ней голоса Натальи и Лены, а потом Борис с Василием подхватили своими тенорами. Подплетались их голоса в лад к женщинам, из разности этих голосов и складывалось соцветие песни.

Да какое же колдовство – русская песня, когда сойдутся голоса, словно гением настроенные. Чтоб так петь, чтоб в песне так чутко было сердце к голосу печали, что сразу и повелевала отойти веселью свои напоминанием о смятеньях гордой и несмиренной любви человеческой.

Ласковой солнышко, тепло и искристость воды и слова песни моих друзей для меня сливались в одно, как разные травы сливаются в луг, как разные судьбы сливаются в одну судьбу народную.

В тридцать начинаю чувствовать всю полноту жизни.

 

40

 

Когда человеку переваливает за сорок, он чаще начинает оборачиваться на пережитое. Это только в молодости живем без оглядки. Вот и у меня в душу начинала забираться легкая, и не опасная грусть по прошлому, но так ли уж это плохо. Нет, наверное. Особенно, если там за далью лет, в отрочестве и юности, было что-то такое, с чем радостно встретиться и ныне. В сорок складывается основная мозаика твоей судьбы. Окончательно сформировалось твое лицо и тело. Ты сама с собой уже хорошо знакома. Надо научиться любить себя такой, какая ты есть. Это оказывается самым сложным. Не закомплексоваться, не стареть и, главное, не озлобиться.

Колесо твоего времени катится себе и катится. А за ним в поскрипывающей тележке – нагромождение разных разностей, из которых и складывается моя жизнь. И никакая, даже самая непереносимая моя грусть не сможет приостановить или подстегнуть время….

Я всегда была поглощена своей работой. Всегда ощущала подлинный интерес, и своими знаниями дорожила. Мне всегда нравилась трудовая атмосфера. Люди, каждодневный упругий ритм, живя в котором можно жаловаться на усталость, замотанность, но зато есть ощущение жизни.

Можно тут усмотреть и душевную слабость, неуверенность в себе, но к чему все это, если на людях, с людьми тебе лучше, легче, а одиночество воспринимается как болезнь. Немаловажно было для меня и мнение окружающих. Даже отчаянные гордецы втайне ждут этой оценки: «кто ты и на что употребил свою жизнь»?

Однако в любом случае, самостоятельность, независимость – были стержнями моей жизни, и я их постоянно пополняла и обогащала новыми знаниями и новыми мыслями.

В свои сороковые я всерьез стала изучать все материалы, что касались российской, именно среднестатистической женщины. И увидела такие непаханые поля. Что дух захватило. Оказалось. Что русская женщина миром, да что там миром, собственной страной не открытая. Одни мифы, выдаваемые за реальность и требования – подстраиваться под эти мифы.

В мое сорокалетие рухнула советская система ценностей, которая мне оказалась более близка. Я в ней ощущала больше тепла, чем в сегодняшнем мире денег и насилия. Но мой мир внутри себя я продолжаю охранять всеми доступными методами. К своим нравственным ориентирам, становлюсь более критична, еще жестче сверяю их с истинными, вечными ценностями человечества.

В сорок – я стала приближаться к своему храму, я и до этого возраста знала, что каждый идет своей дорогой, но обязательно к храму. Вера помогает очистить душу, облегчить страдания. Когда болезнь на исходе сороковых свалила меня, я подняла глаза к небу и попросила: «Боже, помоги!». И действительно пришла помощь. Я перестала бояться, когда мне трудно. Просить у Господа поддержки. Я стала чувствовать эту поддержку. Сколько раз в моей жизни случалось. Что, когда надо было поступить так или иначе, пойти этим путем или другим, меня кто-то словно направлял, оберегая, подсказывая.

В сорок самым трудным оказалось – трезво оценить, что у тебя есть и чего нет. С перестройкой все казалось бы стало доступнее. Все стали говорить что пришла свобода, я никак не могла понять в чем была моя несвобода в советское время. Конечно политическая ситуация в стране так или иначе воздействовала на меня, но свой духовный мир я выстраивала сама и никаких пут при этом не чувствовала. Если и были путы, то только те которые я сама и изобретала. Свобода воли, свобода мысли, свобода решения всегда присутствовали в моей жизни. Самое странное я не задумывалась о границах этой свободы, а думала о направлении этой свободы для пользы себя, своих близких и своей страны. Как бы смешно это сегодня не звучало, я всегда любила свою страну и пеклась о ее благополучии. Может потому, что среднячок, до гениев не дотягивала. Просто искренне любила свою страну и радовалась ее успехам и огорчалась ее неудачам. Но никогда не забывала строительстве своего персонального духовного мира.

 

50

 

Не страшно, что приходит старость, страшно, что уходит молодость. Только сердцу, увы, понятна грустная ирония этой фразы. Если никакой силой уходящую молодость не удержать, то есть смысл со зрелостью подружиться. Творчески скрасить, смягчить ее «закат печальный».

Почему печальный?

Внутренне я чувствую себя так же, как в молодости – те же порывы, желания. Мечты. А иногда покруче. Ведь я уже знаю себя. Еще бы за 50 лет – основательно познакомились. Только вот зеркала испортились.

Но я – есть я. Во всем мире нет абсолютно такого же человека, как я. За это я благодарна Богу и своим родителям. Есть люди, которые чем-то схожи со мной, но нет никого, кто был бы в точности такой же, как я. В этом, наверное, уникальность и неповторимость человека. Иначе мир бы был серым и однообразным. Потому все, что исходило от меня. Что я делала – это подлинное мое. Потому что я одна выбрала это.

Мне принадлежит все, что есть во мне. Мое тело, включая все, что есть в нем. И не надо его урезать, подтягивать. В старости своя красота и прелесть. Мое сознание, включает все мои мысли, я ничего не хочу забывать или вычеркивать из своей судьбы. Со мной мои чувства: злость, раздражение, радость, напряжение, страх, разочарование, нежность, покой, а главное любовь. Мне принадлежит мой рот и все слова, которые он может произносить – вежливые или грубые, нежные или строгие, правильные или неправильные. Мне принадлежит мой голос, громкий или тихий. Мне принадлежат все мои действия, обращенные ко мне самой или к другим людям. Мне принадлежат все мои фантазии, мои сны, мои мечты, мои желания и мои страхи. Мне принадлежат все мои победы и успехи, все мои достижения и все мои ошибки. Я – богачка! У меня есть жизненный опыт, и я могу сделать правильный выбор, чтобы польза была мне самой, моим близким и моей России.

Это все мое, и с таким багажом во вторые 50!

Но надо выверить, не предала ли ты свои детские мечты. Не предала ли ту горячую, на язык не сдержанную, но честную и добрую девочку.

« Не родись красивой, а родись счастливой», не знаю как кому, а мне эта поговорка не по нраву. По- моему родиться счастливой нельзя, но можно сделать себя счастливой. Главное понять составляющие своего личного счастья.

И пусть порой ты избита воспоминаниями. Вся в синяках, надо забыть и бегом в сегодня. Окунуться в новую жизнь, пренебрегая тихостью обычной жизни. Начнем все с понедельника. Не будем списывать себя с «корабля жизни». Ведь всегда со мной мои руки, свободолюбивое сердце и дружелюбие. Я могу видеть. Слышать, чувствовать, говорить и думать. Я могу действовать. А значит, у меня есть инструменты для жизни.

Я – это Я, и Я – это здорово!

Могу начать новое дело. И снова радостное возбуждение, удовлетворение собой. Со мной отвага быть непохожим на других. Не лучше, не хуже, а сама собой.

Опыт моих лет, должен, не мешать, а помогать мне.

Мои мечты и намерения летят вперед, дела наступают на пятки….

И пусть не тянет груз прожитых лет и ошибок. Неприятности только доказывают, что я еще на этом свете. И не обязательно всем нравиться. Это норма.

Сегодня плохо? Больно? Тяжело? Несправедливо? Денег нет? Погода плохая? Да! Да! Все это так, и все это со мной, но ведь завтра будет лучше!!!

Ведь мне всего пятьдесят….

ОТЛИЧНИЦА

 

55!

Золотое время для человека! Мысль наиболее крепка, и ты наилучшим образом контролируешь свои мысли и чувства. И начинаешь понимать, как надо высоко ценить жизнь и саму возможность творить, дарить себя людям. И ежедневно за это благодарить Бога. Уделять больше времени своей интеллектуальной, духовной жизни. Как бы в молодости понять, что нужно научиться лучше организовывать свое время. Каждый день – как век прожить.

55!

Воспоминания ворохом хранятся в тебе и молчат, непотревоженно, но, только потяни за одну ниточку, - и сразу все всколыхнется.

55!

Время, когда приходит эта горькая и отрадная потребность – оглядываться назад. Вероятно, что в воспоминаниях, как в текучей воде, - очищение.

Держишь путь через прожитое – пережитое и вновь чувствуешь: первый вкус воды, первый вкус любви, первую боль беды, и они меняют что-то в твоих сегодняшних ощущениях – сбивают сладость и оскомину.

55!

Это круглая дата, серьезный жизненный рубеж, когда оглядываешься назад и подытоживаешь пережитое. Когда перевалит за 55, тут уж самой хочется оглянуться. Как прожила ты эти годы, что успела сделать и начинаешь строже судить о том, какова ты есть. Страшно… Что там? Боль? Поражение? Подарок?

55!

Ты начинаешь спешить, втискиваешь себя в жесткие рамки самоконтроля, самодисциплины. В памяти всплывает пожелание легендарной Матери Терезы: «Пусть ни один человек не уйдет из жизни без того, чтоб не стать хоть немного лучше или счастливее». Кто мне мешал стать лучше или счастливее? Никто. Я сама нередко отмахивалась от вечных вопросов. Что говорить о вечном, зачем философствовать? Купить бы новую вещь, накормить повкуснее детей. И пусть я не становилась рабом вещей, но материальный мир занимал изрядную долю моего времени. Каждый новый год мы обманываемся, желая друг другу счастья, радости, успеха, понимания, исполнения желаний. Наивно надеяться начать новую жизнь. Это сделать еще никому не удавалось. Жизнь идет каждой секундой, каждой минутой.

55!

Впервые для тебя зазвучало по особенному слово «старость». Обычно с этим словом неразрывно связаны такие понятия, как болезни и одиночество. Но можно погрузиться в стихию радости бытия, которые дают человеку такие простые вещи, как хлеб и ключевая вода. Говорят, что под каждым надгробным камнем погребена история человечества, Вселенная, - как научиться это понимать, ощущать в каждом находящемся рядом живом человеке? Как научиться восхищаться жизнью – неистребимой Матерь Мира – созидающей силой любви?

55!

Выросли дети, подросли внуки. Можно вслушиваться в мир, в себя. Слышишь, муравей тащит к куче – к своей пирамиде Хеопса – былинку. Он создает свой неповторимый мир. Каждому на этой земле определен Богом свой особый, неповторимый путь. Путь этот записан в Книге жизни, что хранится в небесной пещере под гнездом орла, так говорят старики на Кавказе. И каждый из нас непрочь бы заглянуть, а эту самую книгу – что Боги напридумывали для нас. Однако Боги оставляют человеку право выбора, чтобы мы могли родить и вырастить в себе человека. Ежедневно делая свой выбор, мы создаем свою уникальную неповторимую судьбу, в которую никто, кроме нас, вмешиваться не может. Однако если мы не туда идем – бредем, через неудачи, болезни Боги наш путь корректируют. И все кажется, так просто – делай добро, твори хорошее на земле. Максимум – театра и выставок, книг, встреч с друзьями, учеба, спорт. Минимум новых вещей и телевидения.

55!

Слышишь, как с хрустальным звоном катает ручей твоего детства жемчужные камни памяти.

Еще не постарела я,

Любовь боготворю и славлю,

Но в море чуждого вранья,

И малой капли не прибавлю.

Пусть буду лишь в одном права,

Что проявляю солидарность я с теми,

В ком еще жива и преданность и благодарность.

55!

Краски жухнуть не начинают. Однако наступает время, когда из организма уходит гормон, определяющий вечное устремление женщины к мужчине. Остается время для себя. Все время крутиться, бежать за славой, любовью с распростертыми руками невозможно. К сожалению, с возрастом укорачивается хромосома, от нее хвостик отсекается. И это нормально. Каждое время прекрасно по-своему. Не стоит сдерживать время, искусственно молодиться. Противостоять времени – это все равно, что ставить табуретку на пути поезда. Ну, поставил! И что? Поезд даже не заметил. Подтяжки, растяжки: морщины можно убрать, а маразм куда денешь. Та жизнь кончилась, началась другая: она просто началась, оценивать и сравнивать бессмысленно. И эта жизнь открывает перед тобой другие возможности, другой мир мысли.

55!

И какой покой разлит в лесу. Разбежались по пригоркам одуванчики, молодой гром потряхивает небеса. А вечером, когда сумерки густы, а звезды еще редки, сосед заиграет на гармонике – для души. И ты назло комарам высовываешься из окошка, и слушаешь. Гармонь живая, она и пожалеет, и повеселит тебя.

Ты можешь рассматривать линию жизни на кленовой ладони, улыбаясь – единственным – любимым глазам. Красота этого мира, как кислород, еще позволяет дышать полной грудью.

Приходят дни, когда ты рассказываешь детям внукам о себе, о друзьях, объясняешь им, что такое честь и предательство, и как отличить истину ото лжи. Рассказываешь им, что у человека не один возраст, а три. Младенчество, молодость и старость. И старость надо готовить смолоду. Смею думать, я вовремя это поняла. Вселенная моей души держалась на трех китах: любовь, семья и творчество. Я твердо убеждена, что есть только две вещи, по которым видно, чего мы стоим: наш дом и наше дело.

Впереди еще долгий путь по земным просторам. Солнце еще сыплет серебро и злато на мои «белокурые» кудри.

Я улыбаюсь новому дню, шепчу: «Доброе утро!». Это мой 55-летний мир. Мир близких и знакомых, любимой работы, озабоченных начальников, любви, надежды, ошибок, пряников. Мир свадебных обычаев, поговорок, песен. Впереди еще долгий путь по земным просторам.

Он прекрасен.

Как и в молодости смотрю глазами сердца. Оно бьется во мне огромное, счастливое и благодарное.

Мне сегодня нравиться быть!

Этот возраст мне интересен, единственно, не как не могу привыкнуть вести себя соответственно годам.

А надо?

Сейчас у меня больше возможности заниматься тем, к чему всегда тянулась, но на что не было времени, росли дети, сама наполнялась как сосуд знаниями, опытом. Сегодня можно читать, писать, нарисовать «Сиреневые горы», достроить дом, дорастить сад и вырастить огромное море цветов.

 

Свое гнездо.

С годами я стала все глубже и сильнее привязываться к природе, ощущать ее жизнь, пожалуй, потому, что мои самые задушевные воспоминания связаны с деревней. И из-за того, что творениями, каждой травинкой, каждым листочком любуешься, не думая сопоставлять их с собственными малыми делами.

Город тяготил, постройка дома в городе меня не увлекала. Уехать в деревню не позволяли семейные обстоятельства. Тогда и было принято «соломоново» решение – построить дом в дачном кооперативе.

Человеку очень часто приходится примерять к себе какое-либо место. Вначале за него это делают родители. Дальше – больше. Хочется занять свое место на земле, прочное и основательное, где иногда. Когда необходимо, есть только ты и твои мысли, где твои руки делают любимое дело, а вокруг тебя все мироздание. Можно в тихую осеннюю ночь зачерпнуть ковшом звезду, не нарушив гармонию мира.

Вся семья, засучив рукава, принялась за дело. Строительство дома оказалось трудным делом, но и радостным. Ничто и никогда не заменит радость создания своего гнезда. Одновременно со строительством дома строилась и укреплялась наша семейная вселенная. Каждый в деле показал свою человеческую сущность, складывались совершенно иные, чем в городе отношения – общее дело сдруживало, скрепляло нашу семью, больше чем любые слова и клятвы в любви и верности.

У каждого из нас складывались свои традиции общения с природой. Для меня, важным оставалось, встречать рассвет. Утром, проснувшись с восходом солнца, выхожу потихоньку на крыльцо. Солнце тоже торопиться выкатиться из-за кромки леса мне навстречу. Подставляю ладонь, оно дотрагивается своими первыми лучами до нее. Заискрит моя душа, запоет навстречу новому дню. Весь день у меня все ладиться, любое дело спорится.

Стоит выйти в лес, шелохнуть плечом сонные ветки кустов, стоит вздохнуть полной грудью запахи молодых трав и лесной прели, обволакивающие теплую землю. Достаточно заглянуть на окутанную туманом лесную ложбинку, на кроны деревьев, уже освещенных первыми лучами солнца, что бы охватили тебя великий мир и покой. Показались суетной и лишенной красоты, наполненная соперничеством и раздорами городская жизнь. Сердце и ум возликовали от необъяснимого, но полного понимания любви и языка живой природы.

Как известно людям полезно переключаться с одной деятельности на другую. Все это знают теоретически, а как сделать практически? Все это реализуй на даче. Замечательно! Сначала поломай голову над хитроумной фразой, а потом, скажем, прополи грядку. И для чтения раздолье!

Я живу на земле моих предков.

Этот лес, озеро напоминает мне о преемственности жизни. О поколениях моих предков, я думаю, останавливавших, как и я, взгляд свой на красоте карельского леса и, может, думавших о тех, кто будет после них любоваться им. Давно истлели их косточки, а лес продолжает жить – молчаливым, но не чуждым нашей жизни свидетелем.

И через него мы связаны со своей землей и ее судьбами.

Особенно я люблю смотреть на озеро, погружаясь в неправдоподобный покой.

Может ли, пока растет лес и не пересохло озеро, ослабеть любовь к своей земле.

Современная жизнь справедливо уподобляется, бешено мчавшему поезду. Летим, несемся, а здесь тишина. Неторопливый ход жизни, уверенность и надежность завтрашнего дня.

В июльскую жару, тихо выскользнув из дому, бегу к озеру. Серебристые сумерки и тишина, и неслышный мой бег, размытый горизонт и неподвижные очертания озера – все это похоже на сон. Не прошелестит под ветром лист, не прокричит чайка над озером. Только рыбы, как быстрые тени скользят в глубине вод да вверху в прозрачном небе неслышно кружит ястреб.

Но вот мои ноги зашлепали по холодной утоптанной тропинке на пирс. Сажусь на него и жду солнца. Горизонт начинает алеть, начинают трепетать верхушки деревьев, во всю силу разгорается заря, я замирала от предчувствия чуда.

Я до сегодняшнего дня убеждена, что ничего в мире прекраснее нет, чем восход солнца. Солнце появляется из-за горизонта медленно. Сначала появляется остуженный краешек, он начинает расти, расти, и, наконец, выкатывается весь большой, постепенно наливающийся жаром шар.

Я протягиваю ладонь, закрываю один глаз и, солнце садится на мою раскрытую ладонь.

-Здравствуй!

-Здравствуй!

- Будь счастлива!

Я встаю на пристани, вся подтягиваюсь к солнцу, а затем лечу вниз головой в его размытое в воде отражение. Слегка раздвигая воду плечом, скольжу среди зеркального простора, плыву навстречу солнечным лучам.

К вечеру начался ливень. Он обрушивается с такой силой, что, кажется, не выдержит крыша дома либо она превратиться в решето. Постепенно монолитный шум ливня переходит в крупный, выстукивающий мелодию жизни, дождь, под который так сладко спиться.

Спишь крепко, без сновидений. Когда проснешься, то увидишь сияющее тысячами маленьких солнц утро, услышишь спокойное постукивание дятла – еще острее чувствуешь неутомимую жажду жизни.

Мой дом.

Здесь мне хочется жить, очищаться душой.

Здесь можно писать, как дышать.

Это маленький, но такой огромный мир.

 

ТАТЬЯНА ОСИНИНА

ЗАПИСКИ

СРЕДНЕСТАТИСТИЧЕСКОЙ РОССИЯНКИ

 

Предисловие

 

Мир природы. Мир людей. Мир книг. Собственный характер. Собственная судьба. Как взаимодействуют и соединяются вместе эти миры в микрокосмосе нашей земной жизни.

Если рассматривать стенную мозаику вблизи, увидишь только отдельные детали, фрагменты, разноцветные смальты и единообразие лепки. Цельное впечатление, общая картина возникает лишь на расстоянии. Так и в человеческой жизни. В кажущемся хаосе нагромождений событий, счастливых и не очень моментов можно обнаружить определенные очертания, контуры своей судьбы, не столько сюжетного, сколько внутреннего развития темы.

Я автор бессюжетной, свободной, лирической, если хотите, прозы не претендую на занимательность любой ценой. Внешне моя задача скромна: сюжету и интриге я противопоставляю размышляющее «я», беспокойство духа, как сказали бы в старину. Мне всегда нравилась японская живопись, она ненавязчива, но дает огромное поле для твоей личной фантазии.

Мне приходится говорить от своего собственного имени, при этом я, естественно, жертвую таинственным ореолом, привилегией романиста на личное инкогнито.

В начале ХХ1 веке из какой-то библиотеке нашего города был вывезен целый грузовик книг, за ненадобностью, и свален на пустыре, в том числе и классика русской литературы. Среди прочих книг, которые мы с мужем пытались спасти, я нашла книгу Льва Васильевича Успенского «Записки старого петербуржца». Он не только не водил армий к столицам других государств, не только не вершил судьбы народов – он не был даже близок ни к кому из великих людей, но он написал удивительно мудрую книгу. Первое, что заставило его написать свои «Записки…» было, совершенно случайное воспоминание. Когда-то большого французского историка Олара спросили, какие документы ценятся сейчас выше всего на рынке, торгующем архивными сокровищами, он ответил, что высоко ценятся неопубликованные письма Наполеона 1, но бесценными является совсем простая вещь – приходно-расходная книжка французской хозяйки, матери семьи, с записями ее трат и поступлений за годы 1789-1794.

Да, конечно, воспоминания больших людей подобны письмам Наполеона. Но кто знает, может быть, то, что живет в памяти человека среднего, можно сравнить с такой домовой бухгалтерской записью, особенно если в ней, в памяти этой, отражается мысли среднестатистической россиянки во второй половине ХХ века и начале ХХ! века.

Двадцать первый век убыстряет свой ход. Жизнь непрестанно осложняется, но, не смотря ни на какие катаклизмы, Россия сохраняется, как единое целое, может благодаря нам, среднестатистическим. Мы в своей душе сохраняем код своей родины и передаем его из поколение в поколение.

 

. ВЕРИЛА И ЖДАЛА

 

С тех пор, как я лежала в больнице, я вроде и не спала вовсе, а так забывалась на время и в забытье чутко прислушивалась к самой себе: будто была моя голова из яичной скорлупы, неладно повернешься, хрупнет, разлетится на тысячи осколков. Это была лишь бесконечная цепь постоянно сменяющихся часов, заполненных душевной и физической болью. Вот и жила я, притаившись, тихонько.

И так же спокойно жили за окнами сосны. Иногда казалось мне, что и сгрудились-то они у больничного окошка, чтобы делить со мной беду мою. Раньше до болезни, я, не то чтобы любила сосны, а была к ним небезразлична. Трогали они мое сердце, радовали глаза тем, что высоко они занеслись над всеми, живя в вышине, своей гордой недоступной жизнью. Они всегда напоминали мне гордых людей. Мне нравилось их рисовать. Вот и теперь только открою глаза – сосны уже помахивают мне лапами: с добрым утром! Смотри на нас, любуйся нами! Да поправляйся быстрей! Видишь, как неповторима, как радостна жизнь!

И добрело все внутри у меня, возвращалась ко мне надежда.

Всякий раз, как я просыпалась, разными были сосны – и по цвету, и по настроению. Утром, да если на небе не облачка – стволы их светлого золотистого оттенка. К обеду, когда солнце поднималось, а небо от этого выгорало, сосны же будто жаркой медью наливались. А уж вечером! Горели позолотой от ствола до каждой иголочки, и солнце долго не могло выпутаться из их ветвей. В бессолнечные дни наряжались они темного бархата, одежды. А чуть-чуть расщедрится заоблачное солнце, подсинит небо – переодевались сосны в изумрудно-голубоватые накидки – глаз было не отвести.

Заболела я внезапно. Встал вопрос о моей жизни и смерти. Все было призрачно. Я как-то зависла вне времени. Бог, память и надежда стали моими спутниками – китами, на которых я удерживалась в океане боли и немощи.

Дни, недели, месяцы в больницах. В этом тихом, но таком больном мире. В гонке семьи, работы, общественных нагрузок я вдруг остановилась и попала в совершенно другой мир, в котором, как оказалось, еще не вывелись такие понятия, как доброта, милосердие, взаимопомощь. Я знала, что существуют больницы, даже иногда кратковременно лежала в них по своим женским делам. Судьба миловала меня до 49 лет, и вдруг…

В больнице свои правила. Все едят одинаковую еду, ложатся и встают в одно и тоже время. Я сначала не могла привыкнуть к этим порядкам. Но постепенно вошла в ритм этой жизни и этой необходимой монотонности – делала то, что делали другие. Утром, едва открыв глаза, уже чувствовала у себя под мышкой градусник, видела на тумбочке возле кровати лекарства, положенные сюда, пока я спала, медсестрой. К чувству благодарности, которое я испытывала ко всем медсестрам, врачам, санитаркам, примешивалось ощущение собственной беспомощности, граничащее со стыдом: словно я в неоплатном долгу за это внимание, за то, что вот я, совсем еще не старая – и такая беспомощная перед своей неожиданной болезнью. Со временем эти чувства сгладились, а огромная благодарность ко всем по сей день живет в моем сердце.

Серьезная болезнь, – оказалась серьезным испытанием. Когда-то я читала, что Бог посылает такие испытания сильным людям. Я себя сильной не чувствовала. Ночь в тихой палате полнилась тревожными мыслями, которые словно, обретая реальные очертания, метались по стенам зигзагами – образными фантомами, разрываемыми на часы всполохами света от уличных фонарей.

Я, обняв колени и вся, сжавшись, сидела на постели широко открытыми глазами оглядывалась вокруг, пыталась сосредоточиться и понять, что же произошло со мной за эти полвека и что будет дальше. И будет ли?

Любопытные дела земные. Человек самое разумное на земле существо, однако, и он порой не знает, как ему поступить в самых тяжелых обстоятельствах, как найти выход из той или иной жизненной ситуации.

С тех пор, как я попала в больницу, мысль эта все чаще и чаще приходила на ум. Вот и теперь сидя на больничной койке, я снова думала об этом и горько про себя усмехалась. Да, поздновато приходит иногда к нам прозрение…

И по-настоящему начинаешь ценить какие-то вещи, сожалея о прошедшем, лишь после того, как поймешь, что они безвозвратно потеряны.

Поднявшись с кровати, я делала четыре шага по направлению к двери, ведшей в коридор: и каждый раз я мысленно отсчитывала эти шаги, словно от этого что-то зависело. Четвертая палата, в которой я лежала, была четырехместной. Здесь все было бело-голубое, как в любой больнице, где я была на протяжении четырех месяцев: и стены, и окна, и двери, и тумбочки, и занавески на окнах. Медленно брела к окну в коридоре, почему-то окна меня манили к себе, мне хотелось видеть мир за ними.

После обеда тишина. Два часа, хочешь, не хочешь, лежи, отдыхай. В такие часы, минуты, я почему-то представляла себя летящей высоко в небе. Чудилась бесконечность этого небесного пространства, и неизвестна цель полета, но всегда сердце охватывало какое-то непонятное волнение, предчувствие чего-то необыкновенного и неизведанного. Я лежала, боясь спугнуть это, в который раз охватившее меня состояние, не шевелясь с крепко закрытыми глазами.

В такие минуты я пыталась ответить на многие вечные вопросы, которые и раньше-то мне не давали покоя: что такое жизнь, счастье, любовь, радость, судьба… Я всегда думала, искала на них ответы, но как-то отвлеченно. Сиюминутные заботы быта, семьи отвлекали меня. Болезнь стала переворотом моего сознания. Может так в жизни устроено, что здоровый человек всерьез не задумывается о вечных вопросах. Понимание, познание, видимо, не даются просто. Правы люди, когда утверждают, что человек проживает три периода своей жизни. В первом просто живет, во втором расплачивается за ошибки, а в третьем прозревает. И временные рамки этих периодов у каждого человека свои. Для меня третий период наступил в 49.

Я всегда воспринимала жизнь, как дар, чудо. Ведь рождение любого человека – результат совершенно непредвиденной, по нашим человеческим понятиям, непредсказуемой цепочки случайного. Разве не чудо, что незнакомые между собой люди вдруг встретились в определенное время, в определенном месте и потом дали жизнь новому человеку. Человеку абсолютно неповторимому, уникальному, которого никогда не было на земле раньше и никогда не будет потом. А дальние «вероятности» нашей судьбы и проследить до конца невозможно. Они уходят корнями к пращурам, в глубину веков. Какая же неисчислимая череда случайных встреч, жизненных ситуаций, переплетений человеческих судеб, природных и социальных катаклизмов: войн, революций, переселений народов, должна была сложиться в мозаику неповторимых комбинаций, что бы именно мне или другому конкретному человеку было даровано такое удивительное чудо – жизнь. Я с детства знала, то, что этот дар дается на время. 49 лет пролетели, как мгновение.

Значит, так наступает конец, размышляла я. Сначала я, веселая ходила по миру, не замечала расстояний. Все развлекало меня и не пугала тяжесть пути. Я с юношеским задором думала о том, что смогу подняться на гору, преодолеть любые препятствия. Потом я становилась старше, и мне уже хотелось покоя. Только сознание долга заставляло меня казаться такой, какой я была много-много лет назад – ловкой, отзывчивой, неутомимой. Но вечерами я чувствовала во рту горсть медных пятаков и в груди тяжелое биение уставшего сердца. Я начинала понимать, что тело начинает стареть, но душа возраста не чувствовала, поэтому, наверное, нагружала и нагружала себя работой, эмоциями, а надо было бы остановиться и просто полюбить жизнь. Не поняла простую истину, что есть наша Голгофа: тело возраст имеет, а душа нет. Поэтому я рассчитывала еще жизнь на годы вперед…

Раньше, до болезни, я не думала о конце своей жизни, хотя понимала, что так или иначе, он ждет каждого под этим вечным солнцем и немыми, холодными звездами. Не задумывалась о том, как беспрерывно, никогда не останавливаясь, работает и работает жизнь. Неисчислимое количество людей, беспрерывно появляются на земле, каждый проживает свою жизнь, определенной длины, которая кем-то отмеряется, каждый проживает свою судьбу, и уходит. Уже ушли мама, отец, бабушка, муж, близкие и знакомые. Я среди всех, в этом потоке жизни.

И вдруг, словно огнем полыхает мысль: « А на что могу рассчитывать я? Как обидно…49 лет…»

Может так в жизни и устроено, что абсолютно здоровый человек не может время прокрутить вспять. Только перестрадавший человек знает цену многим вещам. Больше докучали мне близкие и знакомые. Большинство из них соболезновали мне, пытались пережить мою боль, старались помочь, поддержать… Я читала по их лицам, что они жалели меня, понимая, что мне страшно не повезло, и удивлялись моему спокойствию.

Я все это старалась с достоинством принять, но мне было легче, когда я оставалась одна. Ведь внутри меня происходила огромная работа, менялся весь душевный настрой.

Рассвет прояснял, вымывал досиня окна, впускал жизнерадостное солнце в палату, ко мне возвращалась радость жизни. Я шепотом читала стихи, все которые могла вспомнить. В том числе и стихи моего любимого поэта Роберта Рождественского:

«… Не уставай от человеков.

Хотя устать от них легко,

Не уставай от чуда веток,

Хоть сквозь больничное окно…»

Сколько раз я читала его стихи со сцены, но только сейчас доходил до меня их глубинный смысл. Я училась прощать. Самым тяжелым испытанием, оказалось, простить саму себя.

Во всем я доверилась Богу. Будь, что будет. Наверное, на таких крутых виражах и проверяет Бог сила духа нашего, твердость нашего характера.

Училась ценить каждое прожитое мгновение. Так, наверное, устроен в молодости человек, что живет он будущим, не задумываясь о настоящем. А жизнь существует в мгновениях, оставшихся перед сном. В воскресные утра, а чаще во внезапных промельках: вдруг небо над головой обнаруживается, а под ногами – теплая, оживающая весной земля. Училась радоваться самому обычному дню. Корила себя, за то, что полвека металась из прошлого в будущее, упуская настоящее. Поучиться бы у зверья, для которых время механически числиться, и, может, поэтому звери всегда насторожены, что стерегут недоступную людям тайну. А если эта тайна и нам, людям, была известна, да вот, видно, забылась. Вот ведь, замечала же, в повадках детей она иной раз сквозила – в их любопытных взглядах, в их беззаботности и странной, раздражающей нас взрослых, медлительности. Увы! Мы, взрослые с годами переиначиваем детей на свой лад и даже не хотим замечать, что у детей можно было бы чему-то поучиться. Хотя бы просто радоваться жизни в каждый ее миг.

Только в экстремальной жизненной ситуации я начала учиться ценить настоящий момент, как с годами ценишь прошлое, воспринимать сегодняшнее столь бережно и нежно, будто воспоминания. Но, к сожалению, именно утраченное, упущенное и пробуждает воображение, только какое-то время спустя впечатление обретает фокус и в завершенной, застывшей, увы, форме хранятся в памяти, которая живет по своим законам. Ей, памяти, безразлично твое, сегодняшнее.

Вечно таинственная, неподдающаяся изучению субстанция – человеческая память. В последние годы я все чаще стала замечать, что у меня не хватает сил одолеть память. Вроде начинаешь думать о сегодняшних событиях, а память снова уносит в прошлое. Пожалуй, и раньше, когда еще и сорока мне не было, она не очень-то подчинялась мне – ведь ей действительно не откажешь, не прикажешь. В более поздней зрелости тягаться с памятью стало просто невмоготу. Она уносит и уносит меня в детство, юность, молодость. Впечатления детства всплывают в памяти наиболее яркими отдельными событиями. Вроде бы отрывает, непослушная, от насущных забот дня, тем не менее, она настойчиво и остро сверлит мозг, как бы говоря: «Не отвергай меня, потеряешь себя».

Наверное, после сорока у всех появляется этот сильный противник – собственная память, сильный и норовистый.

Память человеческая хитро устроена. Только кажется, что ты ею управляешь, но нет, нередко она тебя ведет, подчиняет, повелевает тобой. Она диктует свои законы. Первые из них одиночество, тишина, только шум ветра да шелест листвы ей не мешает. Оказалось, что и больничная койка – безбрежный океан для памяти. Она дельфином резвиться в нем, по своим причудливым маршрутам.

Наша жизнь – альбом фотографий, которые иной раз и не уложишь в единый сюжет. Память хранит цветастые и серенькие мгновения жизни. Они подчас кажутся случайными, но это не так. Ведь между ними и протекала моя жизнь. Мгновения – как зарубки и заметки, по которым можно найти дорогу в прошлое. Они отголоски и отблески жизни. Через них я слышала голоса прожитых лет.

Мне и в молодости было непонятным, как люди умеют списывать свое прошлое, как могут не уважать его – словно дворник с метлой в руках, выметающий двор от старых бумажек. Что за странное свойство душевной памяти, в которой нет уважения к пережитому, к собственной судьбе, к судьбе своей Родины. Почему-то от этого мне становится страшно.

Медленно день за днем перебирала я лоскуты своей жизни, как драгоценности из ларца жизни.

 

Скоро операция. Никто ни какой стопроцентной гарантии не давал. Мой больной маршрут пролег по городам: Кондопога – Петрозаводск – Санкт – Петербург.

Я верила и ждала.

Правы те, кто говорит, что Бог милосерден и всегда помогает человеку. Он сложил мозаику моего спасения. Нашлись деньги, помощь пришла от родных, друзей, от совершенно незнакомых далеких людей. Нашлись удивительные врачи.

17 апреля – операция.

Накануне операции я стояла в зимнем саду сосудистой хирургии НИИ им. Поленова. За высокими окнами падал мокрый снег. Снег сразу же таял, но настоящая весна еще медлила. Мокрая слежавшаяся прошлогодняя листва пожухла. Стала светло-коричневой. Казалась, земля, вдоволь накопившая зимой воды и ставшая от этого черной- пречерной, тяжело вздыхала в какой-то сонной дремоте. Только редкая молодая зелень на солнцепеках предвещала близость долгожданных теплых дней. Стояла и смотрела на деревья, облепленные снегом, на быстро идущих прохожих. Смотрела внимательно, впитывая всей душой этот прекрасный земной мир. Понимая, что завтра могу его не увидеть. Реальность была такова, что мне хотелось ущипнуть себя, проверить: я ли это, со мной ли это происходит, не сплю ли я?

Мне хотелось уйти к людям, смешаться с толпой и забыть, как кошмарный сон, свою болезнь. Непроизвольно катились слезы, но где-то сидящий здравый смысл, подсказывал, что если раскисну душой, то погибну. В мозгу эта мысль обрела четкие контуры, и он переключился на думы о душе. Я малоцерковный человек, в том смысле, что редко хожу в храм, плохо знаю церковные ритуалы, молитву читаю по бумажке, но я глубоко верующий человек.

Душа!? Вечная душа!? Что это такое. Я и раньше задумывалась о ней. Много читала, но негде не нашла точное определение душе. Человечество строит гипотезы, ищет… но, увы! Однако душа болит сильнее тела, это, наверное, что-то пронизывающее весь организм, чему не мешают ни стены, ни двери, то, что выходит из тела, когда человек умирает. Но где живет душа? Никто не знает. Я много читала об опыте людей после клинической смерти, читала, как пытались взвесить душу и получили какие-то очень небольшие граммы.

Я стояла и пыталась прислушаться к себе. Не обнаружив ничего конкретного, решаю, что, наверное, все же во всем организме. Как не парадоксально взбудоражена страхом была моя нервная система, а душа была спокойна. Это помогло успокоиться и обрести уверенность, я решительными шагами направилась в палату, на встречу завтрашнему дню, навстречу своей новой судьбе.

Через десять часов я проснулась в реанимационной палате, увешенная трубками, как новогодняя елка. Проснулась и поняла: я вижу, слышу, говорю, двигаюсь. Я – на Земле!

Решила проверить память, ведь операция на сосудах головного мозга. Вспомнила поименно всех родных, близких, друзей, мысленно поблагодарила их за помощь.

Я всегда была увлечена своей работой. Всегда ощущала подлинный интерес к своим знаниям, дорожила ими. Мне было важно узнать, сохранила ли я их после такого длительного наркоза. Мысленно пробежалась по основным датам истории России, чем несказанно удивила, только что подошедшего ко мне врача, который с озабоченным видом спрашивал меня, как я себя чувствую. После моего ответа, он долго смеялся. Мне понравился его смех, в нем чувствовалась радость от отлично выполненной работы. Уходя, заверил меня, что в его многолетней практике, это первый случай, когда больной едва избежав смерти, вспоминает историю России. Я в ответ тоже рассмеялась и заверила, что раз я вернулась к жизни, то и вернусь к творческому труду учителя истории.

Любовь всегда жила в моем сердце, после перенесенных испытаний я как-то острее почувствовала ее величие.

Сердце мое было переполнено любовью к жизни, ко всему и всем, что есть в ней. Пришло понимание истины, что все в мире держится на любви и доброте. Меняются цивилизации, меняется все вокруг: города, техника, одежда, а любовь и доброта остаются вечными ценностями. Прикоснувшись к ним, ты понимаешь их бессмертность.

После всех послеоперационных процедур, я уснула, и мне приснился удивительный сон.

. … Жизнь продолжалась: длился все тот же извечный размеренный круговорот. Из триста шестидесяти пяти дней, составляющих полный год на этой теплой и ласковой планете, дни конца мая, начала июня выдались яркими, солнечными, наполненными чистой ясностью и свежестью юности. В такие дни чувства обостряются. Сильнее воспринимаются цвета и запахи, беспричинное веселье наполняет душу. Струящие потоки солнечного света молодят все вокруг. Однако славянская Леля – Богиня трепетных весенних ростков, первых цветов уже уступила место Богу Ярило, который дарил земле страсть кипучую и нежность. Оттого, наверное, необычно яркое солнце сияло в прозрачном голубом небе, наполняя все вокруг своим золотистым светом. Света было так много, что на границе каждого листочка, веточки, цветочка возникал золотой ореол. Все живое купалось в струящихся потоках света, возрождалось, наполнялось жизненной энергией. Чувства обострялись, заполняя душу любовью и весельем.

В спокойном русле, богатом плесами, несла свои воды к горизонту река, тихая и широкая. По одному берегу раскинулся позолоченный солнцем лес. Лес купался в солнечных лучах, играл бронзовыми бликами сосновых стволов, чистых и строгих. Темнел густой хвоей елей. Березы светились изнутри и шептались чуткой листвой осины. Деревья, ободренные солнцем, источали дурманящих дух, который перебивался благоуханием трав, цветов и нагретой земли. Животворное дыхание жизни наполняло необозримое пространство, между синим безоблачным небом и цветущей землей. Оно проникало во все поры и волновало кровь, заставляло птиц щебетать и кружиться.

По другому высокому, яристому берегу, с небольшими перелесками, пришпорив коней, скакали двое. Мужчина и женщина.

Стройный всадник на изящном темно-рыжем коне, с черным хвостом, в белых из льняного полотна штанах и рубахе. От всей его тонкой, гибкой фигуры и сухощавого лица веяло молодой здоровой чистотой.

Женщина, на редкость пропорционально сложенная, с высокой грудью, на белом коне, стройностью и гибкостью не уступала всаднику. Златоволосая, в голубом домотканом сарафане, она с достоинством держалась в седле.

Выехав на пригорок, они остановились. В изумлении оглядели открывшуюся перед ними картину необозримых просторов. На мужчину и женщину просторы подействовали удивительно, оживляюще. Кони под ними, почувствовав это, заиграли, вроде как в нетерпении. Под этим внезапным порывом настроения женщина стегнула своего коня, он вырвался вперед. Следом дернулся конь мужчины, и тот не стал его сдерживать, даже стегнул, подбадривая. Его увлекла, подхватила легкость, с какой уносилась дальше и дальше молодая наездница, и он всерьез погнался за нею, все, более волнуясь, свежея чувствами. Девушка была легче, и мужчине не удавалось ее настичь. Она сама начала замедлять бег, придерживая коня. Они какое-то время скакали рядом, постепенно переводя коней на спокойный шаг.

Кони побрели медленно. Всадники молчали, прислушиваясь к себе и к звенящей тишине вокруг. Земля признала в этих прекрасных наездниках своих детей и стала еще больше высказывать себя, какая она есть прекрасная, чаровать их. Она дышала покоем и уверенностью в себе, дышала вечностью, растворенной во времени. Где-то за горизонтом гибли цивилизации, создавались новые государства и новые цивилизации, а весенняя земля оставалась такой же, какой была и две тысячи лет назад, и десять, и Бог знает сколько еще. И правила игры она объявляла такие же, какими они были в давно минувших веках.

На уютном пригорке, поросшем цветущими медоносными травами, несколько многоствольных черемух росли полукругом. Своими цветущими кронами они образовали белокипенный шатер. Черемухи были громадными, древними, но еще полными сил и цветения. Их листва мелодично шелестела, опьяненная самыми глубинными сокровенными земными соками.

Всадники остановились. Мужчина легко и ловко спрыгнул с коня, помог спешиться женщине. Вошли в шатер. Теплая земля, усеянная лепестками черемухи, манила, звала отдохнуть. Воздух, настоянный на разнотравье, обильно приправленный горьковатым запахом черемух, будоражил кровь, которая убыстряла свой бег. Теплый воздух обтекал разгоряченные тела, чудесно лаская незащищенную кожу. Мужчина взял пальцы женщины в свои горячие ладони. Она не отняла руки. Они тянулись друг к другу с нежностью и трогательной наивностью, обоим становилось радостно от этого неясного первого пробуждения большого чувства.

В их сердцах зажглось солнце, которое, разгораясь, заполняло каждую клеточку, каждый сокровенный уголок их тела. Переполнив тела, два солнца слились в огромное единое солнце. Руки женщины взлетели и обвили шею мужчины, его руки трепетно сжались у нее за спиной.

Обжигающий жар его дыхания, прикосновение раскаленных губ волной пробежали по ее телу. Она почувствовала, что становиться невесомой, ноги перестают касаться земли, и она летела, сотрясаемая накатывающимися одна за другой волнами восторга. Стонала и плакала от счастья и любви.

Волна любви со скоростью света уносила их за черту измерения времени и пространства. Время остановилось для двоих, перестало отсчитывать секунды, потеряло смысл, осталась лишь глубина неведомого доныне измерения – мига любви, более подлинного, чем подлинное время. Очутившись внутри ослепительного солнца, они покорилась неисповедимому человеческому жребию – любить и быть любимыми.

Проснувшись, я долго не могла понять, где нахожусь. Белые стены, трубки, какой-то тихий гул. Очнулось от вопроса врача, который спрашивал, как я себя чувствую. Я ответила,- все отлично!

Помолчала, прислушиваясь к себе, и отчетливо поняла,

– я здорова, буду жить!

Я пыталась понять этот сон, наполненный яркими красками, запахами, чувствами. Сон был настолько реальным, что осталось чувство путешествия в другое измерение земного мира, в юность. Спокойная радость заливала всю мою душу.

Я спешила выздороветь и вернуться в этот прекрасный мир. Правы люди Востока, когда утверждают, что хотеть – на половину иметь. Через десять дней мне впервые разрешили выйти на улицу. Накинув на плечи куртку, я вышла в вестибюль больницы, насквозь пронизанным весенним солнцем. Открыла высокую стеклянную дверь, ведущую на улицу, и в изумлении остановилась на ступеньках лестницы. Такое бывает только в начале весны. Ненастья словно не бывало. В воздухе разлилось безмятежное спокойствие. Казалось, вся природа, в радостном ожидании обновления, в предчувствие расцвета, пришла в движение, задавшись единственной целью – сбросить с себя чары затянувшегося зимнего сна. Небо слепило глаза первозданной чистотой и прозрачностью. Почки на деревьях вот-вот готовы были открыться, брызнуть зеленью листвы, удивить новоявленной красотой. Дыхание весны ощущалось безошибочно, слух улавливал нежные ее мелодии: радостно щебетали птицы, теплый ветерок играл ветками сирени. Радость жизни заливала меня, моя душа испытывала необыкновенную легкость, хотелось обрести крылья и улететь в дали далекие, слиться и с этим бездонным небом, и с теплой волной нагретого воздуха, идущего от земли.

Май я уже встречала у себя на даче. В Карелии наступала пора белых ночей, они тревожили меня, не давали заснуть. Когда все родные засыпали, я потихоньку выходила на улицу, садилась на скамеечку и замирала. Все кругом было сказочно безмолвно, хотелось неподвижно сидеть, ничем не выдавая своего здесь присутствия. Сидеть в полном молчании и единодушие с окружающим миром, ничем не нарушая ни этой красоты, ни тишины, которая редко посещает нас в городе.

Небо было безоблачно чистым, вдруг, я отчетливо услышала крик птиц. Они, правда, еще не были видны, но голоса их с каждой минутой становились все отчетливее. Казалось, они летят невысоко, и вот-вот я их увижу. Я, не отрываясь, смотрела в небо. Наконец вдали увидела их – маленькие черные точечки, вытянутые в строгий треугольник. Расстояние между точками сохранялось удивительно неизменным, и, казалось, они связаны между собой тонкими незримыми нитями. Птицы летели на север, и я видела, как они мерно покачивали крыльями, словно боясь потревожить серебристую дымку белых ночей. Летели высоко, и голоса их в этот предутренний час были слышны очень далеко. К горлу подступало что-то теплое, принесшее облегчение и успокоение, а к глазам слезы. В сущности, человеку нужно совсем немного, чтобы почувствовать себя счастливым.

 

Код судьбы

 

Любая болезнь – это знак свыше. Нереализованные возможности. Ты открыл не свою дверь. Перестал видеть в своей жизни смысл. «Сложил крылья» - это поворотный момент в твоей жизни, когда надо сделать выбор: умереть или измениться, чтобы пойти другим путем. При этом быть счастливым. Счастливый человек всегда здоров. Изменить свою внутреннюю установку. У любого из нас есть свое предназначение и свои, кажущиеся несбыточные мечты. Порой я частенько подавляла стремление к творчеству, большую часть времени отдавала другим. Я не жалею если это время потрачено на семью, но было и много времени отданное пустоте. А иногда необходимо на какое-то время забыть о проблемах других и сосредоточиться на себе. У каждого из нас есть своя мелодия жизни, мотив который звенит в нас с рождения. Жаль, что мы порой заглушаем этот мотив, стесняясь его простоты, или напротив, необычности звучания, и подстраиваемся под всех, подавляя свои желания и возможности. И любой инструмент ломается, если долго выжимать из него не свойственные звуки. Важность любви в тебе возрастает десятикратно. Любовь становится образом жизни. Не копить обиды, они нас и убивают, а приложить все усилия, что понять себя. Чем лучше ты поймешь себя, тем меньше будешь судить других, меньше будешь судить мир. Болезнь способна обучать. А значит, научишься прощать.

Болезнь – это последнее предупреждение, которое побуждает нас вспомнить о своем предназначении, раскрепостить свои желания, и тогда организм сам найдет силы для борьбы, мобилизует все свои защитные механизмы. Радость и свобода в собственной реализации – самое сильное лекарство.

Болезнь стала для меня переходным рубежом в новую жизнь, в новое мировоззрение.

Оглядываясь на то, как прожила первые полвека, пытаюсь определить, что успела сделать.

Память раскручивает мою жизнь, как киноленту. Где я сама и актер, и зритель и критик. Критик во мне неиствует, актер просит прощения, а зритель молчит… Его молчание загадочно, или он взорвется аплодисментами и к моим ногам упадут букеты роз, но не исключаю возможности, что в меня полетят помидоры, и я услышу свист…

Я жила и живу в двух временах. И чтобы не происходило или будет происходить, я не собираюсь сортировать, что выносить на покаяние, а что хранить на вечные времена. Все это канва моей жизни. И пусть все будет!

После перенесенных испытаний, мне, почему-то, все чаще и чаще рисуются в моем воображении не мои потомки, а умершие родные. По ночам я слышу их голоса, смех. Мысленно пытаюсь проследить их судьбу. Может дело в том, что я их так мало знала. Только в душе живет какая-то память о них. Возможно оттого, что каждый предстоящий год нашей жизни несопоставим ни с одним другим, ибо зависит от нашего возраста. И чем больше накапливается груз прожитых лет, тем короче кажется нам очередной предстоящий год. Происходит как бы сокращение времени, и, что самое удивительное: прожитые годы не только сокращают отведенные мне сроки, они, как это не парадоксально приближают ко мне прошлое. По мере того как я становилась старше, мои предки приближаются ко мне, становятся более понятными и потому более ценными. История буквально наплывает на меня.

Через свою зрелость я заново хочу узнать о них – впервые отдельно от себя, в их таинственной, до моего рождения, бывшей жизни.

Удивительная пора – зрелость. Зрелость мне напоминает осень. Осеннее солнце редкое, нежное. Все вокруг трогательно и прекрасно. Еще немного и все уйдет. Оттого каждое движение, каждый звук радует и печалит. В увядающих цветах невысказанная боль. И пусть ты понимаешь, что так и должно быть из года в год, из века в век, а все равно больно. У зрелости есть и другая сторона медали. Легко и просто осенью – без весенних иллюзий, тревожащих, волнующих, манящих неизвестно куда и неизвестно зачем. Обманчивая, беспокойная это пора – молодость. Зрелость – честная, спокойная. Чувствуешь необыкновенное умиротворение, радуешься всему, что есть у тебя, и благословляешь каждый прожитый день.

 

В зрелости ко мне стало возвращаться детство. Даже три детства: бабушки, мамы в рассказах, мое собственное – в воспоминаниях, детей внуков, происходящее на моих глазах.

И вот уже внуки говорят: «Бабушка, расскажи, какими мы были маленькими».

 

Когда-то маленький мальчик, со смешной фамилией Баранкин и с веснушками на носу, сначала постучал в несколько дверей. За этими дверями разное было, везде по-разному. Мир так устроен – что поделаешь! Мальчик открыл эти двери и сказал каждому: «Будь человеком. Будь человеком, пожалуйста!» Он заглянул в каждую душу в своем доме, там, где он родился, и, перешагнул границы. И переплыл моря! И многим людям на земле сказал: «Будь человеком!» Навестил он и меня. И я его услышала, но как быть человеком? Что для этого у меня есть. Рождаемся-то мы все детенышами человека. Но вот один воздвигает храм Артемиды, а другой уже подглядывает взглядом Герострата. И все это мы – человечество, человек. Может человек рождается с каким-то импульсом, который диктует нам реакцию и формирует характер. А характер – это коридор нашей судьбы. Плюс то, кто и что тебя окружает, что ты впитываешь с молоком матери, что читаешь, что думаешь. Этим формируется и развивается твое, внутреннее я. Тело же, наверное, формируется по законам материально мира: что мы един и плюс генная наследственность.

Из чего же складывалась моя судьба за полвека?

Меня радует, что забывается, уходит, поддергивается ряской представления о человеке, как о винтике в огромной, тщательно отлаженной машине. Возвращается, наполняется новыми соками, отвоеванное человечеством замечательное понимание: каждый из нас равен Вселенной. Но если человек Вселенная, то и отношения его к себе и мира к нему многоплановое, разноцветное. С винтиками, наверное, было проще. У каждого винтика своя гайка, общая резьба. Только успевай сортировать по ячейкам и наступит идеальный порядок. Но, увы, порядок мертвый, холодный, пустой.

Под винтик я не подходила никогда! Поэтому, наверно, виражи моей судьбы были крутыми и иногда очень болезненными.

К сорока годам тело и лицо человеческое формируется окончательно, а к пятидесяти наступает зрелый возраст, окончательно формируется мировоззрения человека. Вот и у меня жизнь эмпирическая, чувственная чуть отодвинулась и наступила жизнь оценочная, аналитическая. Ее еще болезнь форсировала.

И что самое удивительное, я этому рада! Не поверите, но мне сейчас жить нравится даже больше, чем в молодости. Молодость – это очень беспокойное время, когда живешь ожиданиями, а в зрелом возрасте полная свобода и независимость. Если зависимость и есть, то исключительно денежная, а если деньги есть, то вообще от всего свободен.

Утром встаешь и говоришь:

- Здравствуй солнце!

И ладошки подставляешь его лучам. И такое счастье тебя обволакивает, обвевает, как ветер. Я на своей земле – это мой кусочек небо. Я в самом любимом месте – в России.

И пусть мир, который во время моей молодости представлялся мне необъятным, оказался маленькой, довольно тесной планетой Земля, однако с годами любовь к жизни возрастает.

Как каждого человека, меня непрестанно точат, травят свои проблемы, потрясают свои катаклизмы. Но вот какая странность: убывают годы – растет ответственность за все. И за микро, и за макро. Ураганы с нежными женскими именами, извержения и землетрясения, которые происходят далеко, военные конфликты, теракты. Гибель ни в чем неповинных людей, болью отзывается в моей сердце.

В позднюю зрелость я вплываю на трех китах моей жизни:

Радость жизни, любовь, творчество.

Я часто думала, зачем человек приходит на Землю? Но уж, точно, не убивать и разрушать. И не для совершенствования техники он появляется в земном мире. Может совершенствоваться самому и создавать красоту вокруг себя, сеять любовь. И если смысл человеческой жизни в развитии самого себя, то к чему я должна стремиться? Вот уж вопрос, всем вопросам вопрос. Может прав Федор Достоевский, когда утверждал, что тайна человеческого бытия не в том, чтобы только жить, а в том для чего жить. Возможно, это и есть маршрут, по которому можно определить правильное направление в поисках смысла жизни. Я до сегодняшнего времени неуверенна, что отыскала правильную пропорцию материального и духовного. Что скрывать, подчинялась стереотипам своего времени и как многие гналась за материальным благополучием и комфортом. Одно успокаивает, что не творила зло, не сеяла ненависть вокруг себя.

Я постоянно что-то делала для своего пропитания и пропитания своей семьи, законы и условия материального мира не изменишь и не отменишь.

Я – сосуд. Сосуд должен быть наполнен всегда. Но вот чем, я понимала, что все зависит от моего решения.

Многие люди считают, что они должны жить для близких людей. Наверное, это заблуждение. Нельзя жить для кого-то. Ведь каждый проживает свою индивидуальную неповторимую жизнь. Любить, помогать, поддерживать – да! Но жертвовать своей судьбой, я думаю, не стоит.

Накопительство, тоже, не может стать основой жизни. Тогда что? Радость!

А что для меня радость? Отчего я ее получала и получаю, испытываю, ощущаю, чувствую? От ощущения жизни на земле, от любви, от творчества, от рождения детей и внуков. Жизнь, действительно, становится прекрасной, когда в ней есть место радости. Чем больше радости, тем приятнее жить, тем мои будни насыщеннее и интереснее. И чем сложнее дается радость, тем она больше приносит удовлетворения. И не надо путать радость и удовольствие – это, на мой взгляд, разные понятия. Выпить бокал хорошего вина – удовольствие, хорошо повеселиться удовольствие, но в погоне за удовольствиями, можно потерять самого себя. Не буду лукавить мне нравиться устраивать уют в квартире, в любом месте, где я проживаю или просто отдыхаю. Люблю хорошую посуду, обувь, люблю, когда красивые вещи меня окружают. Но я никогда не становилась рабой вещей. Я их люблю, и дарить.

Прекрасно самой жить радостно и приносить радость другим. Но не потому, что я должна делать, а потому, что мне самой приятно. Если людям со мной радостно общаться, если окружающие люди заражаются моим радостным ощущением жизни, я передаю им эту радость - это прекрасно мне.

Любимая работа – радость. Когда делаешь дело, а душа поет – радость.

Деньги. Материальные ценности приносят радость, но кратковременную. И икры нельзя съедать по килограмму в день, заболеешь.

Босиком по росе с улыбающимся лицом – вот она радость. Найти самое красивое место на берегу озера – такое, где облака и весь мир и весь зеленый рай отражается в тихой воде, глубоко вздохнуть, пустить в сердце радость жизни, и почувствовать себя счастливой. Ощутить каждой клеточкой своей души и тела, что эта нежная трава, этот лес, эти воды, небеса – все единый живой организм. И я – часть его. И что наши десятилетия для вечности.

Радость и счастье совместимы. Ведь не «кока-кола» или моющее средство – счастье. Счастье – это серьезно.

Оно улыбается и грустит.

Оно трагично и комично.

Оно многогранно.

Есть много счастливых моментов для меня.

Счастье любви.

Счастье творчества, когда время останавливается.

Счастье общения с природой.

Читаю – счастье.

Отдых – счастье.

В окне – деревья и кусочек неба – счастье.

Но вот только я думаю, что счастье слишком малая, дробная величина, и потому только в редкие минуты ясной сосредоточенности мы способны обнаружить его в наших чувствах и настроениях. А наше понятие о счастье как о каком-то вязком, инертном, долго длящемся состоянии, похожем на превращение свежего меда в засахарившийся, не соответствуют, так сказать, действительности. С детства была у меня странность, я всегда улавливала микроволны счастья, идущие от неба, воды, леса, птичьего пения.

Тоска – явление нормальное. Чтобы чувствовать счастье, мне кажется, я должна чувствовать испытывать и неудобства жизни, счастье не может быть безоблачным.

Наряду с угнетенностью и часами уныния у меня бывает настоящее счастье, когда душа замирает от восторга и время летит со скоростью света.

Мне всегда хотелось все исследовать, изучить и описать. Меня всегда интересовала профессия писателя, но жизнь шла совершенно по другой колее. Однако я много читала, пыталась понять суть этой профессии. Говорят это дар, но я читала у Джека Лондона, Эрнеста Хемингуэя и других писателей, что это тяжелый праздник – ремесло, и его осилит человек любящий жизнь и людей. Никакого компаса за всю жизнь, указывающего, в чем мое предназначение, у меня не было. Все же если взглянуть со стороны, в некоторых видах деятельности мне везло больше, многое получалось, как если бы меня вел добрый гений. Погружая меня в острую боль и острую радость, он подводил меня к чему-то, от чего переплавлялась моя душа. Я всегда была хорошим рассказчиком и мысленно всегда писала.

Никогда не стремилась к карьере. Мне нравилось работы с большим простором для творчества. Профессию учителя я обожала. Резервы здоровья моего физического тела оказались ограничены для данной профессии. Сейчас пишу не мысленно, а на бумаге, чувствую себя ясно и спокойно. Вся моя жизнь, мои переживания, миропонимания вольной рекой льются. Какое удивительное ощущение видеть перед собой собственный мир образов, понятий, убеждений и, как не плачевно множество ошибок. Мой мир продолжает расти, я учусь. Он расширяется и видоизменяется. И этот рост моего собственного мира я ощущаю особенно в те минуты, когда спокойно размышляю. И благодарна Богу и судьбе за каждый теплый день, каждую спокойную ночь. Это тоже – счастье.

Счастье может быть во взгляде, в секунде! Это – ощущение не объяснить, не передать его словами. Я бывала, счастлива час, день, а иногда и год. Но счастье не с неба на нас валится и валится,… Наверное, сколько отдаем, столько и получаем. Счастье – это великий труд души и тела. Иногда чтобы получить секунду счастья приходится повседневно трудиться. Мой жизненный опыт говорит, что больше положенного, того, что ты действительно выстрадал и заслужил – не проси. Не выдержишь. Даже если просишь, не дадут, и опасно не понимания меры того, что ты заслужил. Заслуженное не приходит, а возвращается к человеку. Как я понимаю – это и есть один из законов основы будущего твоей судьбы. Заслуженное, выстраданное, наперед оплаченное всей собственной судьбой придет как бы само собой. И оно даст чувство успокоения и счастья. Я в это верю. Поэтому незаслуженное, не выстраданное, чужое и не жди. Чужое не приходит, а сваливается на голову и, каким бы роскошным и богатым не казалось, не осчастливит, а погубит.

Пытаюсь понять, как формировалось и формируется мое будущее. Какие моменты прошлого и настоящего огранили и огранивают его. Все о том, о чем думала, переживала. Нередко я себе задавала вопрос «за что?» и в упор не видела собственных качеств характера, своих поступков, которые и становились причиной моих несчастий. Все те оправдания, которые давала сама себе, это, наверное, и есть код моей жизни. Пытаюсь его разгадать. Разбираясь в себя, в своих поступках. Я поняла, что наше отношение к жизни, к себе притягивают к нам определенные события. Грубо говоря, пессимисту труднее стать удачливым, нытику сложно получить от судьбы радостное событие. Только жизнерадостный человек привлекает в свою жизнь счастливые обстоятельства. Жизнерадостный человек – от слов живи и радуйся.

Единственное, что ставлю себе в заслугу, я не ждала, что кто-то сделает мою судьбу, что кто-то подарит мне удачу, везение, счастье. Я слушала подсказки моего доброго гения, выстраивала себя изнутри и не опускала руки. И никогда не сдавалась, понимая, что отчаянье – это грех. Жизнь интересная штука, в тот момент, когда, кажется, что выхода нет, и ты начинаешь тонуть в своих проблемах, невесть откуда появляется плывущее бревно, уцепившись за которое легко можно спастись. Твои усилия тоже не возбраняются, если понимаешь. Что неведомая сила затягивает тебя на дно жизни, надо не плакать, не стонать, а опуститься вниз и, сильно оттолкнувшись, вынырнуть на поверхность.

 

ДЕТСТВО

Человеку нередко становится дорого и мило то, что невозможно вернуть. Именно поэтому минувшие дни, безвозвратно ушедшие, сохраняются в памяти особенно отчетливо, практически на всю жизнь, до глубокой старости. Самым изысканным блюдом всегда будет казаться печеная на огне картошка, от которой нещадно чернели зубы. Речка, озеру, где ты купался в детстве, остается в нашей памяти как самая большая и полноводная. Неповторимый вкус воды, выпитой из родничка, запомнится на всю жизнь. Кажется, порою, что тогда в детстве, и солнце светило ярче, и небо было прозрачнее. Твой дом был целым миром привлекательный, непонятный, загадочный… Таинственны ниши, куда не проникал зимними вечерами свет от керосиновой лампы, таинственен шар березовых дров, таинственны тени на стене, движущиеся непонятно от чего и поэтому причудливые.

Я была очень добрым и жалостливым ребенком. Может потому, что видела, как тяжело болела мама, как трудно доставался хлеб бабушке. Так как взрослые были заняты своими делами, я росла самостоятельным ребенком. У меня всегда было какое-то неудовлетворенное чувство любви. Пройдет много - много лет и я узнаю, что такое отдавать и получать любовь. И убеждена, что это самое ценное и светлое чувство на земле.

Был у меня один недостаток, но с годами он помогал мне выстоять в самых страшных испытаниях судьбы. Настойчивая я была и очень – очень оптимистически изобретательна. Конечно, я не требовала ни денег, ни каких-то невероятных вещей, но если что надумаю, обязательно сделаю. Как не ругала меня бабушка, а потом и воспитатели в детдоме, я всегда стояла на своем. Если ставила перед собой цель – то шла не сворачивая, отстаивая свою правду, свое право на свое мнение. С раннего детства мне пришлось защищать свое место под солнцем. Я всегда осознавала, что живем мы на бабушкину копеечную пенсию, и на те гроши, которые подрабатывала вязанием и шитьем. Она сначала, как я помню, получала 9 рублей пенсии, затем ей добавили, она стала получать 11 рублей и только перед смертью – 21 рубль. Мне было ее жалко, но нищета унижала, и я тем более старалась сохранить свое достоинство. Мечтала поскорее вырасти, выучиться и начать зарабатывать.

Когда в колхозе требовалась от детей какая-нибудь помощь: помочь ли при перегоне овец через поля, чтоб не было потравы, или что-то вымыть, прибрать, я всегда с радостью шла. Очень гордилась, когда мне немного приплачивали. Первую зарплату в сумме 8 рублей я получила лет в 14, когда приехала из детдома и отдыхала у бабушки в деревни. На небольшом кирпичном заводике возила на вагонетке сырые кирпичи на сушку в печь.

Бабушка понимала меня. Сердцем и душой понимала, что мне предстоит одинокая, трудная судьба. Без поддержки родных. Она не ломала мой характер, только иногда сдерживала излишнюю мою горячность.

Детство – это родина первых чувств. Первая прочная любовь к бабушке, любовь – жалость к маме, любовь-воспоминание к отцу. И конечно радость общения с друзьями, подругами, но большее наслаждение мне доставляло наблюдение за природными явлениями. Я с трепетным волнением переживала каждое большое и малое ее событие, явление: свет июльской ночи, августовское небо, пересеченное фосфорической туманность Млечного пути, буйство запахов весной…

Хотя назад, в прошлое, пути для нас нет, но кусочки нашей души, самые тонкие и нежные чувства остались там. Закроешь глаза, и зашуршат, закопошатся подробности былого. А за ними вкрадчиво вползает милая грусть об ушедшем детстве.

С возрастом твое детство отделяется от тебя неумолимым течением жизни. Занавесом, плотно сотканным из потрясений и радостей, из мировых событий и любовных разочарований, из надежд и обид, сокрушений…

И если занавес вдруг приоткроется, смотришь на себя со стороны удивленными нынешними глазами.

Слезы счастья, горечь разлуки. Любовь к свободе. Жалость к больному котенку. Мечтательность. Печаль. Первые думы о смерти. Дружба. Первое прикосновение руки друга к твоей руки. Внезапная надежда. Счастливая догадка. Грусть и беспричинное веселье. Вид первого снега. Дробь летнего дождя. Радуга, наполняющая тебя ощущением счастья. Восторг чуда жизни на земле.

Неужели было? Ну, конечно! Неужели я? Да. Иначе откуда эта просветленная печаль. Эта неустойчивость ощущений, когда из-под настоящего проступает прошлое. И твое сердце замирает от нежности.

Сколько радости было в осознании, что ты повсеместно и повсечасно окружена природной красотой. Сколько же открывалось красоты в цветке, в листочке. Весной, зимой, когда под ногами хрустит крупчатый снежок, когда сверкают и звенят капели.

В детстве поездка на телеге, запряженной лошадью, в теплый летний день была несказанным удовольствием. Двери домов не запирались, а шкафы не запирались никогда. Мы пили воду из речки или озера, не боясь заразы. Никому не могло прийти в голову кататься на велосипеде в шлеме. Мы мастерили тележки, сани, самокаты из досок и старых колес и неслись с горки. Мы уходили из дома утром и играли весь день, возвращаясь тогда, когда в домах загорались золотые огоньками лампы. Целый день никто не узнал, где мы были. Мы резали руки и ноги, ломали кости. И никто ни на кого не подавал в суд. Виноваты были только мы сами и никто другой. Мы неслись смотреть фильмы в клуб.

Зато у нас были дела и друзья. Мы выходили из дома и находили их. Мы катались на велосипедах, пускали спички- кораблики по весенним ручьям, сидели на лавочке, на заборах. В школьном дворе и болтали, о чем хотели. Когда нам был кто-то нужен, мы стучались в дверь, просто заходили и виделись с ними. Без спросу! Сами!

Мы придумывали игры с палками, мы воровали овощи в огородах. Ели их немытыми, и никто из нас не заболевал. Учились с удовольствием, школа была родным домом, некоторые ученики не были так сообразительными и оставались на второй год, те, кто оставался на третий, просто уходили работать в колхоз. И никому не было обидно. На переменах мы играли во всевозможные игры. Водили хороводы с песнями. Бывало, разбивали окна, нечаянно, но были готовы к последствиям, ни за кого не прятались. Наши поступки были нашими собственными. Понятия о том, что откупиться или спрятаться за спину родителей, даже в голову не приходило. Родители тех лет принимали сторону закона, можете себе представить?! Наше время рождало нас решительными людьми, учило решать самим свои проблемы и мы тянулись к знаниям. У нас была свобода выбора, право на риск и неудачу, ответственность, и мы как-то просто научились этим всем пользоваться. И еще была большая гордость за свою страну.

Мы воспринимали мир, как чудо, и знали, что у мира не семь чудес света, а огромное множество. Каждый день это огромное чудо.

Пирожки с повидлом в школьной столовой – ну разве не чудо?! Никогда не угадаешь, с какой стороны повидло вылезет!

А студенчество это: авоська с мясом на форточке, пельмени, ливерная колбаса метр-рубль, холодец. Коллективное поедание всех этих дефицитов – ни с чем не сравнимая вещь!

Бесплатная медицина – это тоже чудо. Врач один, а очереди две – одна по талонам, а вторая по записи. А еще и третья была: « Я только спрошу», ну тут ничего не изменилось и до наших дней, эти очереди не смогли искоренить никакие реформы.

Да сколько еще их было, этих чудес нашего детства и юности…

Зубной порошок – чистил как зубы, так и серебро.

Писающий мальчик на двери туалета.

Молоко в треугольных пакетах.

Мы раньше много чего делали такого, что сейчас и в голову не взбредет делать. Более того, если ты сегодня хоть раз сделаешь то, что тогда делал постоянно, - тебя не поймут, а могут и за сумасшедшего принять.

Взять хотя бы автоматы с газированной водой – там был стакан граненный – один на всех. Сегодня никому в голову не придет пить с одного стакана! Сегодня его украдут через пять секунд после установки автомата, ровно за три секунды до того, как утащат и сам автомат. А раньше все пили из этих стаканов. Обычное дело! И ведь никто не боялся подхватить какую-либо заразу.

Кстати эти стаканы использовали для своих дел местные пьяницы, и, представьте себе, они возвращали стакан на место.

А чуть позже появились диафильмы, мы вешали простыню на стену, задерживали дыхание и смотрели их с любой тематикой.

А черно-белые фотографии…

А сбор макулатуры в школе…

А сбор металлолома…

А воскресники и субботники с музыкой?

Что для меня детство? Потерянный рай или прекрасные и не очень воспоминания? Оглядываясь назад, я вижу, что мое детство не прошло даром: оно дало мне ощущение родины и привязало меня к ней неистребимой любовью. Все, что есть: стихи Сергея Есенина, песни, которые пела моя деревня, цветущий луг, рдеющие кисти, хваченные первым морозом ягод рябины - моя Россия. Ощущение чистоты от колко-свежего воздуха Бурятии, лучистый свет звезд, и тонкий, едва уловимый запах ландыша в карельских лесах – моя Россия. Все это отзывается во мне и поныне, каким-то волнением. Гордость ли это? Грусть? Любовь? Все, пожалуй, вместе, и все это, можно назвать чувством родины. И пришло оно ко мне из детства.

Не всегда найдешь ответ на все вопросы, но жаворонки детства продолжают звенеть над лугами твоей память, льют свое серебристое пение.

Из детства вырастают деревья нашей судьбы и характера. И как бы высоко не поднимались деревья, там, в детстве спрятаны корни, что питают и держат их. В детстве спрятаны подземные, животворные родники, к которым пробиваются острые корешки нашего сознания.

Где-то там в моем детском палеолите, маревые реки струятся для меня, шумят изумрудные леса, как образ чистого и вечного движения. И все это понизано светом ласкового солнца моего детства.

В детских летах закодировано нечто весьма необходимое для души человеческой. Нечто такое, что потом во всю жизнь сказывается на наших вполне «взрослых» поступках – утверждают психологи.

Так-то оно так, закодировано, но что?

Почему одно выветрилось, а другое вот оно. Походя брошенное кем-то слово, доброе или глумливое, давняя чья-то случайная ласка, или почти незаметная обида, мимолетное оскорбление или поддержка, - почему они имеют обыкновенность оживать? Почему отсюда, из взрослого далека, такой значительной представляется росинка в том твоем рассветном лазоревом мире?

Пройдет много-много лет, жизнь уже клонится к закату, и вдруг совершенно неожиданно, я вспомнила, как шла однажды по улице и где-то рядом, в двух шагах, упал с дерева яркий оранжевый лист. Просто с дерева. Просто лист. А я помню его всю жизнь. Вот такое оно детство.

Как медленно там продвигалось время, а лето тянулось целую вечность. Все, что тогда, в том далеком мире со мной происходило, происходило, словно на другой планете. Я была неумирающая и непреходящая. Я еще там не знала, что стоит за этим безмятежным спокойствием, еще не были ценностью вишневые утренние зори.

Я их просто впитывала.

И те прекрасные дожди и тот напоенный солнцем чистейший воздух, который разливался от небес до небес, и хрустально светел, мерцал над моим детством.

Я им просто дышала.

Не думала я там о вечности, но ощущение ее смутно носила в себе. Все окружающее представлялось мне нетленным, неподвластным никакой разрухе. И среди людей для меня не было смертных, все были долгожители.

Может это и закодировано в наших душах, плюс гены совести и справедливости.

Моя юная, переполненная мечтами душа училась жить, находила отраду в этом сверкающем мире, где зимой дерзкий живописец рисовал на окнах пышные свои картины – белые размашистые папоротники, лилии, причудливые цветы тропиков.

С годами все вокруг уменьшается, меняется все на свете: дома, люди. Но не меняется заполненное белыми облаками небо, влажно-мохнатая от тумана земля и лес. Все становится ближе, роднее. Живительные токи струятся на меня, из того далека, и все тамошнее для меня словно лучится, светятся чем-то неземным, как та радуга, которая после дождя играя красками, соединяет землю и небо. Высокая арка, которая у солнца за мокрой зеленью леса, за синей тучкой цветет. И чувства нежности, любви, преданности, чести остаются вечными. Они не подвержены ни идеологиям, ни технологиям.

Любовь – есть любовь, боль - есть боль.

И все в моем детстве трудились: человек и пчела, ветер и вода. Все было уместно в том мире, все так слаженно. С годами мы рушим эту гармонию, помещая себя в искусственный нами созданный мир, дел, чувств, условностей, где:

Лето без радуг,

Зима без снега,

Весна без жаворонков.

Сердце мое вновь замирает, когда летят весной птицы, несущие моему суровому краю жизнь. Все начинает оживать, трогается лед на реках и озерах, оттаивает сок в деревьях, просыпается гром в тучах, тогда солнце своим золотым ключиком отмыкает землю и мою душу, для нового круга жизни.

Пусть кому-то сверх элементарным или даже смешным может представиться мир, из которого я вышла, но для меня он был и будет истоком раздумий. Я жила там, где люди ближе были к самим себе и природе, травам и солнцу.

Они жили от зари до зари трудом, дарившим радость от сознания собственной востребованности и простой радости созидания.

В детстве я любила придумывать истории по поводу всего, что видела и знала. Я со всеми разговаривала – и с деревьями, и с животными, и мне казалось, они меня понимают.

Мы играли в войну. «Ты – немец, а я – русский». И при этом защищали свою землю, знамя любой ценой сохраняли, готовы были на самопожертвование. Эти чувства я бережно сохраняю по сегодняшний день.

Наши родители были всегда на виду, мы видели их в труде и на отдыхе. Они не прятали свою жизнь, а спокойно вводили нас в естественный круговорот жизни, порождая рвение подражать и помогать. Может это и есть гармония человеческого бытия, которую так нервно и болезненно ищет человек мегаполиса.

 

Родилась я в середине ХХ века, когда уже отгремели основные грозные события кровавого века. Пятого марта умирает Иосиф Сталин, вместе с ним умирает целая эпоха. Мне 1,5 месяца, поэтому события идут без меня. Из этой эпохи я застала портреты. Да! Портреты на глянцевой бумаге мужчины с усами, взрослые сказали, что это Сталин, почему-то их очень много было и в клубе и на улицы. Может до нашей глубинки новости политики дошли с большим опозданием. Мы с подругой подобрали несколько и на обратной стороне рисовали. Это я помню отчетливо. Было, наверное, мне лет пять. Бабушка ругалась и почему-то боялась. Отобрала у меня всю эту бумагу и сожгла в печи. От греха подальше.

В деревне все шло своим чередом, появились новые портреты, я уже была школьницей и знала, что это Никита Сергеевич Хрущев. Но любая эпоха не была для меня настолько страшной. Чтобы мне пришлось что-то душить в себе. Конечно, я многого тогда не знала, не понимала, как почти все, но главное – я была занята становлением своего «Я», познанием окружающего мира.

Война закончилась более десяти лет, но у всех еще болело сердце, еще так свежи были воспоминания. Бывшие солдаты были полны воспоминаниями о войне. Они во сне еще продолжали воевать. Днем пили, плакали, ссорились. Возвращались односельчане из плена, из ГУЛАГа. Мы дети старались находиться около их. Они много и охотно рассказывали о своих бедах, печалях, обидах. Так большая история вливалась в меня из рассказов. В нашей глухой сибирской деревне не было радио, доходили одна - две газеты. Электричество пришло в нашу деревню в 1961 году. Мир земли я познавала через ощущения, а мир людей через рассказы взрослых и свои наблюдения за их жизнью. Поэтому когда начинаешь вспоминать, понимаешь, что все переплелось в памяти, так глубоко вошло в душу и сердце, что трудно разделить свои воспоминания и рассказы бабушки, односельчан и реальные события.

У каждого из нас в паспорте обозначено место рождения. У одних это может быть столица, а у меня моя деревня, которую не сыщешь даже на самой подробной карте, но каждому из нас милы его родные места. И каждый из нас, где бы он ни был, хранит в своей памяти что-то дорогое и близкое. И сладко сердцу от этих воспоминаний.

 

ВЕСНА ЖИЗНИ

В юности, молодости мы порой изгоняем воспоминания о детстве на антресоли памяти. Через полвека, подытоживая пройденный путь, начинаю понимать, что изгнанное на антресоли детство и было самым важным временем в моей земной жизни.

Я достаю ворох выцветавших снимков и, пристально всматриваюсь в саму себя. Бережно расправляю выгнувшиеся фотографии, и внутри моей души что-то выпрямляется, обретая изначальную форму, встает на свои места.

Вспоминаю себя: пробираюсь вглубь забытого континента с помощью маленького проводника, что смотрит с черно-белой фотографии на меня ясными глазами. И открываю для себя удивительную вещь: уже когда-то я была собой. Не умея читать, говорить, ходить – все равно была собой. И даже ближе к себе, чем сейчас, когда на меня наросло столько лишнего, чужого.

 

Хотелось бы мне знать, может ли кто-нибудь определить точно тот момент своего существования, когда в первый раз возникло в нем отчетливое представление о своем собственном я? Первый проблеск сознательной жизни? Когда я начинаю перебирать и классифицировать свои первые воспоминания, со мной всякий раз повторяется то же самое: эти воспоминания постоянно как бы раздвигаются передо мной.

Вот, кажется, нашла я то первое впечатление, которое оставило о себе отчетливый след в моей памяти; но стоит мне остановить на нем свои мысли в течение некоторого времени, как из него тотчас начинают выглядывать и вырисовываться другие впечатления – еще более раннего периода.

Действительно, память имеет удивительную способность оживлять небольшие кусочки воспоминаний. Но рано или поздно цепочка наших воспоминаний обрывается. Мы упираемся лбом в невидимую стену таинственного, и разводим руками от бессилия…

Луга ощетинились зеленью. Мне пять лет. Под кустом, где я притаилась, редкая, будто кружевная, теневая ткань. Ткань то спокойно лежит, то движется. В руках у меня красивая железная банка из-под конфет. На ней нарисована тройка коней с Дедом морозом. Это моя сокровищница. В ней я храню красные, синие, зеленые осколки стекла, фантики от конфет, красивые картинки. Осколками стекол я пользовалась постоянно. Если один глаз прижмуришь, а к другому приставишь стекло, то все кругом будто по волшебству принимает удивительно красивую, мягкую синею или зеленую окраску. Воображение начинало создавать свой чудесный мир, свою сказку. Но рассказывать о ней я не могла, никому, ибо теряла красочность, как теряет пестрая бабочка свою окраску от прикосновения к ней.

Впервые я ощутила, и поняла, что надо хотеть и бороться за жизнь, после какой-то продолжительной болезни, на грани детства и отрочества. Мучил красный туман, было очень жарко. Однажды вынырнув из этого отвратительного тумана, я увидела ванну чистой воды, приготовленную бабушкой, наверное, для стирки. Вода звала, манила своей прохладой. Я встала и выкупалась. Изумительное ощущение горячего тела и студеной воды захлестнуло меня восторгом. Бабушка мой восторг не разделила, и как потом рассказывала, увидев меня в ванне, решила, что я умру. Она с причитаниями закутала меня в одеяло, и сон накрыл меня. Бабушка всегда вспоминала мое купание. Рассказывала, что спала я больше суток, она не отходила от меня. Около меня побывали, практически, все жители нашей небольшой улицы. Когда я проснулась, увидела залитую мягким светом избу – все мое тело, все мое маленькое существо наполнилось радостью жизни. Самое интересное, что на протяжении жизни я практически не болела простудными заболеваниями. Всегда любила и люблю холодную воду. Холодная обжигающая вода тепло и силу возвращает телу.

Память, она ведет тебя по маршруту только ей известному. Недалеко от нашего дома в кустах боярышника бил ключ. Таинственно в полумраке листвы, серебряно лепечет прозрачная, с какой-то нежной голубизной, вода. Я наклоняюсь к ней, вслушиваюсь в ее пение. Мне нравится, как поет вода. Вода всегда манит меня своей загадочностью, я наблюдаю за ней. Начинаю понимать, что в разные времена, она разная. Через нашу деревню протекала небольшая речка. Весной она с ревом бушевала, пенясь от нерастраченной силы накопленной за зиму, летом – величаво текла, а зимой смиренно спала, не забывая при этом, поить всю нашу деревню. Нам ребятишкам она дарила себя всю, и летом, и зимой. Летом прохладу, а зимой изумительные поля катков.

Ночь. Все омыто лунным маревом, блестит роса, шелестят, раскачиваются березы.… И над всем этим миром сияют лучшие звезды моего детства. Я впитываю дух этого прекрасного края, мое маленькое сердце всегда замирало от этого великолепия.

Особенно мне нравилось место за нашим домом, где столпились березы. И сегодня из своего взрослого далека я ловлю запахи моего деревенского детства. Мысленно встречаю там рассветы. Вижу, как солнце окропляет золотом иголки сосен, подрумянивает бересту на березах, а вокруг золотая россыпь ромашек. Что-то очень светлое поднимается в душе, и на этот свет отзывается каждая клеточка моего тела и души и поныне.

Я любила быть одна в лесу, часто уходила в луга и горы. Часы, проведенные наедине с природой многому меня учили, и, прежде всего, любви ко всему живому. Одиночество располагала к раздумьям. А окружающая природа – строгие темные ели, весело трепещущие на ветру березы, летящие неведомо куда белоснежные облака учили чувствовать и понимать все прекрасное. У меня было множество друзей, одноклассников. Любила я и шумные игры, часто была заводилой, но внутренне предпочитала оставаться одной. Почему? Где-то на уровне подсознания, я, наверное, ощущала инородность нашей семьи в нашей деревни. «Эвакуированные», «они снимают угол»- эти слова часто болью отзывалось в моей душе.

Из деревенского детства пришла ко мне любовь к земле. Не теоретически восторженная, свойственная некоторым горожанам, а вполне действенная, когда по настоящему болит сердце за непрополотые грядки и неубранные вовремя плоды. Деревня учила труду, мы всегда с родителями делили домашний труд. Пололи, убирали, стирали…. На всю жизнь вынесла неписанное правило: взялась, так сделай дело до конца, даже если это тяжелая работа. От качественно проделанной работы наступает удовлетворение собой, чувство самоуважения. Тогда ты начинаешь ценить людей труда, уважать их.

Любое детство – тысячи вопросов: «Почему?»

Со временем жизнь ответит на многие из них. Но все наши жизненные пути начинаются здесь, в нашем детстве.

ЗА ЯГОДАМИ

 

Звуки детства, запахи детства, они остаются с тобой на всю жизнь. Остается в памяти и звенящий ровный зеленый свет полной луны, и потрескивание старых бревен дома. Ломоть ржаного хлеба, парного молока, изумрудная зелень травы. Мы учились любить росу, легкий утренний туманец, маковый цвет осенней рябины. Наблюдали, как плачет от радости дерево, когда приходит весна, и как в расцветающем подсолнухе ночует шмель. Сбор ягод в детстве это было удовольствием и тяжким трудом. Оно было сравнимо с путешествием, открытием новых уголков природы и серьезным витаминным подспорьем зимой.

Смородину белую и черную, черемуху, кислицу (красную смородину) собирать поручалось детям. Они росли недалеко от деревни. Мы брали бидончики и гурьбой бегали за ягодой. У каждой компании были свои заветные места. А за голубикой и брусникой, грибами ездило взрослое население. Ехали на лошадях, впряженных в телеги, ходки. Ездили всей улицей и на целый день. Редко брали с собой детей. Ехали далеко в тайгу, и никто не исключал встречи с дикими зверями. Голубику брали на болотах, требовалась особая осторожность, чтоб не угодить в бездонные колодца.

Ночь перед походом за ягодами была для меня беспокойной, тревожно-радостной. Решался вопрос, возьмет меня бабушка с собой или нет?

Отправлялись за ягодами задолго до рассвета. Бабушка ставила передо мной условие, если самостоятельно проснусь, она возьмет меня с собой. Вот тогда-то я выработала в себе «будильник». Просыпалась раньше бабушки, тихонько одевалась, выходила на крыльцо и ждала, когда проснется бабушка. До сегодняшнего дня я не пользуюсь будильником. Мои внутренние часы намного надежней и никогда меня не подводили.

Выехали, когда чуть-чуть забрезжил рассвет. Мягко и легко ударяют по земле лошадиные копыта. Телега трясется и вздрагивает на ухабах, а птицы уже щебечут. Воздух упругий, аж, ежишься. Ночной хлопотливый дождь смыл пыль, скатал ее шариками на дороге. И уже блестит омытая дождем листва.

Долго поднимаемся в гору, взору открывается вся деревня. Я отыскиваю свой дом. Он кажется игрушечным. Но это мой дом, мне есть куда вернуться. Спокойствие и счастье наполняет меня. Я уже не боюсь неизвестности, а наоборот тороплю повозку и пытаюсь угадать, а что там за горизонтом.

Дорога пошла вниз. Сначала исчезает дом, потом наша улица, потом деревня. Новый мир открывается передо мной. Он растет, растет….

Выехали, еще утренняя звездочка светилась, но осыпанный звоном птичьих голосов, мир постепенно преображается. Становится все светлее и светлее. К месту сбора ягод прибыли, когда солнце уже припекало.

Все что открылось взору, компенсировало все дорожные ухабы. Так, наверное, выглядит рай, о котором мне рассказывала бабушка.

Синие горы с белоснежными шапками. Разноцветный лес, вдалеке поблескивает река. Воздух наполнен дыханием леса. Ощущение, что угодили на другую планету, сохранилось у меня и по сей день. Там совсем иное мироощущение, иное исчисление времени, и через 55 лет мне хочется вернуться туда и остаться там навсегда.

Да и люди вокруг улыбчивы. Ласковы. Ни одна мать никого не ругает, ни один отец не прикрикнет на детей за все наши шалости. И это безоблачное детское веселье счастливыми, невидимыми волнами, до сегодняшнего дня, почти физически сотрясает мое сердце.

Из того далека, улыбаются синие-синие глаза моей бабушки из-под белого с голубизной платка.

Мы с подругой устав от сбора ягод, убежали на пригорок. Лежим в травах душистых, высоких. Голова кружится от солнечного духа. Цветы на верхушках трав покачиваются над нами, где-то в синем небе. Небо голубеет приветливо, и как будто шепчет нам своим сияющим простором: я ваше, я люблю вас. И лишь кое-где в недрах синевы едва заметно серебрятся тучи, но и они светятся.

Сбор ягод подходит к концу. У всех полные ведра. Солнце тоже засобиралось на отдых. В горах предвечерье тянется долго. Солнце скрывается за вершинами, яркий день уступает наползающей тьме. Лишь редкие облака, да восточные склоны сочными отсветами от насыщенно- красного до оранжевого еще долго расстаются с уходящим на отдых светилом.

Возвращаемся в густых сумерках. Деревня не спит, ждет ягодников. В окнах домов золотятся огоньки.

Я безошибочно вновь отыскиваю свой дом.

 

СКАЗКИ

Читают тебе сказку, которую ты так просила прочитать, столько просила, и все было прочитать некогда. Читают тебе сказку, а ты уже засыпаешь, ты уже спишь совсем и даже слушаешь не очень внимательно. Вертишься и переспрашиваешь поминутно, что и кто сказал, потом постепенно затихаешь, и уже все слова становятся яркими и западают в душу, остаются в ней, каждый образ светится перед глазами, и вот уже не герои живут на свете, а ты становишься героем, героиней сказки. Сказочный мир окутывал меня, как одеяло, сны становились светлыми и цветными. В своих детских снах я летала, способность летать во сне, я сохранила по сей день.

Сказки, как у всех детей, стали родиной первых моих сильных чувств. Воспитание любого человека начинается со сказок. Если это не так, человек получит ущербность на всю жизнь. До сих пор слышу голос матери или бабушки читающий мне сказки: « Там чудеса, там леший бродит, русалка на ветвях сидит…». Самым главным в лесу мне представлялся леший. Человек не человек, пень не пень, сидит он под деревней елью и ухает. Лесной дух, зеленым мхом оброс, а глаза синие-синие. И все он лесные тайны знает, о птицах и зверях заботиться.

Особенно хорошо слушать сказки зимой. В печи с тихим звоном осыпается груда березовых углей. Морозное окно вспыхивает голубыми искорками. Я с нетерпением ждала вечера, когда бабушка ложилась рядом, прикрывала от холодной стенки меня одеялом и начинала читать или рассказывать сказки. Они были разные и про курочку Рябу, про Гадкого утенка, Серую шейку, про принцев и принцесс, о злых и добрых волшебниках. Сказки Пушкина о них особый разговор: «Сказка о рыбаке и рыбке», «Золотой петушок», «Семь богатырей», я могла их слушать бесконечно, и сама их читала своим детям, а теперь читаю своим внукам. Если сказка была печальной, сердце мое сжималось от жалости, я плакала горькими тихими слезами. Когда сказка была добрая, веселая, у меня сладко слипались веки, и казалось, не бабушка говорит, а течет – журчит серебряный родничок. Они учили меня: слабого - жалеть, обиженному – помогать, друзьям быть верной. А еще учили верить в лучшее. Ведь в сказках всегда и во всем берет верх доброта, справедливость. В сказках было все возможно. Мечтала, когда вырасту большой, то обязательно сделаю так, что всем будет хорошо.

Мечты… Слово почти священное для детской души. Бабушкины сказки, это особый разговор. В сказке ничего нельзя пропускать. Сказка течет по своему особому руслу.

Сумерки густеют. Окна становятся голубыми, а рамы на них черные. Ничего не слышно в мире, кроме бабушкиного голоса. Я засыпаю, но даже сквозь сон слышу бабушкин голос.

 

Проходят годы, ты уже взрослая, и все отвлекает тебя – и школа и друзья, разговоры и спорт, но все равно в какой-то день всплывает сказка, простая сказка детства. Из светлого дня осени приходят к тебе старые сказки и уводят они тебя в далекий мир фантазии. Ты начинаешь их читать, забываешь, что надо спать, что ночь на дворе.

 

Игра

 

Игрушек в детстве у меня было мало, и играть с ними я не любила. Если они у меня появлялись. Я их разбирала до тех пор, пока не вникала в суть их устройства, за что получала неоднократную трепку от бабушки.

Меня манили, дали, вначале за домом, за улицей, а позже за деревней. Я набирала небольшую ватагу ребятишек и отправлялась путешествовать. Первое яркое впечатление от подобного путешествия, я стою на каком-то камне среди камышей, моя подружка 4-5 лет сидит у моих ног и громко плачет. Я ее успокаиваю. Позже бабушка рассказывала, что нас и нашли по плачу моей подружки.

Особое удовольствие я получала от игры на скалах. Там мы учились ловкости, учились преодолевать страх высоты. Путешествия в горы было одним из самых моих любимых развлечений. И пусть нас иногда поджидали нешуточные опасности, меня как магнитом тянуло туда. Однажды мы с друзьями полезли в пещеру, нас привлекли звериные следы и капли крови у входа в пещеру, и попали в волчье логово. Волчица так рыкнула на нас, что мы неслись с горы сломя голову, вплоть до деревни. Тогда я впервые поняла, что мне стыдно убегать от страха. Я пыталась остановить своих друзей и повернуться лицом к опасности, но они неслись, не слыша меня. Я на бегу схватила камень, остановилась, резко повернулась на встречу предполагаемой опасности, но за нами никто не гнался.

Встреча с табуном лошадей произошла чуть позже, у подножья горы. Табун охранял жеребец. Он то и загнал нас на скалу и продержал до темноты. Искали всей деревней. Как руководителю сего рискованного предприятия, трепка от бабушки мне была обеспечена. Все детство моя голова, которая генерировала бесчисленные идеи, не давала покоя «пятой точке», которая и отвечала за все.

Но на первом месте у меня были книги. Меня формировали природа и книги.

 

БАБУШКИНО ЯБЛОКО

Есть в биологии понятие – импринтинг, раннее впечатление человека, которое потом уже ничем не вытравишь. И пусть назад в прошлое, пути для нас нет, но кусочки нашей души, самые тонкие и нежные чувства остается там. Иногда зашуршат, закопошатся подробности былого, а за ними вкрадчиво вползает милая грусть об ушедшем детстве. Любить жизнь учат в семье.

В любом из нас затаенные личные чувства, они светлы и радостны, словно солнечный день. И хорошо, когда этими чувствами наполнено детство. Они согревают души тебе и взрослому. Их хочется повторить и поделиться с другим человеком этими чувствами, чтоб и у другого человека было светло на душе.

Кто-то бабушке подарил сундук, он у нас выполнял роль шкафа. Этот сундук казался мне вместилищем несметных сокровищ. В нем хранилось самое ценное нашей семьи. Документы, одежда «на выход», то есть праздничная. Хранились и деньги бабушкиной пенсии, которые потом по копейкам распределялись на долгие дни, недели, до следующей пенсии. Я помню этот сундук до каждой трещинки, и каждого гвоздика. Для меня было большой радостью, когда бабушка позволяла вместе с ней производить чистку сундука или его ремонт. Остальное время он стоял закрытым на замок. Бабушка в нем хранила и сладости, которые поштучно выдавались в счет поощрения моим добрым делам.

Только одна традиция оставалась неизменной. Ежегодно на Новый год, пока жива была моя бабушка, я получала яблоко. Яблоко торжественно вынималось из сундука. Где она брала его в нашей глуши и как хранила, для меня по сей день остается загадкой. Яблоко было румяным, наливным. Мне казалось, что от него исходит мягкое сияние. Оно пахло летом.

И когда в моей жизни встречалось чувство одиночества, обиды, когда кровь сначала как будто вся хлынет к сердцу, а потом горячей струей бросится к сердцу, я всегда вспоминаю бабушкино яблоко, и, на душе светлеет. Бабушкино яблоко – как символ доброты, всегда со мной.

Слоники

 

Давно-давно у меня в детстве была одна знакомая. Я любила ходить к ней в гости. У нее дома было много такого, чего в наших домах не было. Жила она одна. В доме у нее было много цветов, особенно герани. Она ухаживала за ними, и они, как бы в благодарность распускались алыми и белыми гроздьями.

В комнате стояло старинное трюмо, с чуть помутневшим от времени зеркалом. А на этом трюмо – семь чуть желтоватых слоника, один другого меньше. Слоники были гладкими и прохладными. Мне разрешалось их трогать, даже брать в руки. Но потом слоников надо было обязательно поставить на белую кружевную салфетку, так, чтобы слоники образовали как бы полукруг.

Я проделывала это ритуал, а затем мы с ней садились пить чай. Чай был обязательно с вареньем и шаньгами. Соседка начинала свои длинные рассказы о разных городах, странах, ведь она воевала. Была и в Москве, и в Берлине. Рассказывала много о чем, а я с замиранием сердца следовала за ее повествованиями. Однажды я спросила, а где она взяла слоников. Она так горько заплакала, что я больше не рисковала задавать подобный вопрос.

Это был какой-то особый мир. Мир тишины и покоя. Комфортная зона детства.

Потом в школе я узнала, что слоники и герань – мещанство.

А соседка уехала из нашей деревни, куда, я не знаю, может на родину слоников.

 

О ЗАВИСТИ

Я всегда смеюсь, когда к ребенку относятся как к существу, который без подсказки взрослого и ступить не может. Ох, и ошибаются взрослые, ребенок уже человек, только пока еще недолго живущий на земле. Все человеческое ему не чуждо, в том числе и зависть. Я всегда завидовала большой семье и большой библиотеке. Завидовала тем, кто хорошо умел петь. Увы, мне не просто медведь на ухо наступил, на моих ушах слон основательно потоптался. Однако песни и музыку я любила, в моей души они звучали всегда, всегда трогали до глубины души, волновали. Грустным песням я всегда сопереживала. Кто-то бабушке подарил или отдали старенький патефон. Каким-то чудом нашлась к нему пластинка, где было записано две песни: « Амурские волны» и «Голубой Дунай», я их слушала до бесконечности.

Когда я их слушала, эти волшебные мелодии рождали во мне неведомые до этого времени эмоции, ошеломляли меня, потрясали своей красотой. Ведь я до этого слышала только песни в исполнении жителей нашей деревни, игру на балалайке, гармошке и баяне. Из патефона лилась музыка совершенно мне не знакомая. Она сплеталась со словами песни, от этого казалась особенной. Она не принадлежала миру, который меня окружал. Она рассказывала мне о дальних странах, событиях, о которых я ничего еще не знала. Под нее я грезила о путешествиях. В 1961 году в дерене появится электричество, я услышу песни по радио. Всю историю страны я впервые узнаю через песни.

Вот только зависть зависти рознь. Завидовать по злому, – это идти обреченно по узкой колее, тогда как вокруг огромное поле жизни и тропинок во все стороны немерено. Выбирай любую и иди по ней, ты же не дерево и тебя не прикопали. Хорошая зависть необходима человеку. Хорошая зависть помогает тебе идти вперед, получить то, что являлось предметом зависти и даже получить больше, благодаря своему упорному труду души и тела.

 

Чему я по-хорошему завидовала, так это русской печке в доме моей подруги. У нас дома не было уютной русской печки, так и не было до 1962 года и дома. Ничего нельзя было поделать, моя семья была эвакуированной, мы «снимали угол». Когда построили дом для эвакуированных. Нам выделили одну квартиру, там были две красивых печки, но, увы, они были современными.

Русские печки, им надо бы слагать гимны. Они непременные участники жизни людской. Вместе с людьми они делили радости и невзгоды. Судьбы у печек, как и у людей, бывали разными, у каждой своя. Они символ вечности России. Даже после пожара, уцелевшая, но пока мертвая, давно остывшая, она обязательно возрождалась к жизни, а вокруг ее появлялось новое человеческое жилье. Она вновь обогревала, кормила, становилось центром семьи. Русская печка, она как символ жизни неистребимой и неостановимой, какие бы несчастья и трагедии на нее не обрушивались.

Вот такая прекрасная русская печка у моей подруги была, ведь они местные, коренные сибиряки. Печка была большая и топилась она круглый год, и зимой, и летом. Из чела ее всегда пахло чем-нибудь вкусным: свежим хлебом, щами, отварной картошкой. По вечерам подруга, с двумя своими сестренками, укладывалась на нее спать. Зимой, когда удавалось упросить бабушку разрешить мне у них ночевать, я с радостью забиралась на печь и терпеливо ждала, когда все уснут, чтоб насладиться в одиночку теплом печки.

В избе все затихало. Зимняя, деревенская, скованная морозом тишина, синеватые сугробы за окном. Я сквозь дрему слышала, как печка вздыхала, и даже как будто покряхтывала. Она обнимала меня своими ласковыми боками, и я засыпала.

 

Сегодня у меня большая семья, большая библиотека. Есть моя книга и мои рассказы. Есть дом с печкой, но, увы, не той «русской» из моего детства, но «еще не вечер».

 

Страх

В детстве все наши фобии. Я всегда боялась темноты и чего-то пустостороннего, чего сама ясно не понимала. Мы с бабушкой постоянно ходили на деревенские посиделки, которые в основном устраивались зимой. У кого-нибудь в избе собралось человек пять-шесть женщин с детьми. При свете керосиновой лампы кто-то вязал, кто-то прял шерсть. Я любила эти зимние посиделки. Женщины пели, вспоминали о прошлом, а мы дети, притаившись, боялись пропустить хоть слово.

Однажды женщины заговорили о домовых, о ведьмах, о полтергейсте, различный видениях, особенно в годы войны, когда погибали или получали ранения их близкие. На меня их рассказы произвели странное впечатление. Мое воображение все это в образах представило мне, когда мы вернулись с бабушкой домой, я заглянула во все темные углы дома и долго не могла заснуть. Мне казалось, что стоит мне закрыть глаза, то черные кошки, домовые и вся нечисть навалится на меня. Бабушка мою реакцию сразу не заметила, только тогда отреагировала, когда я стала ночами кричать. Как могла она меня успокоила. Но я стала меньше гулять и очень не любила оставаться дома одна. Детдом стал своего рода лечением для меня, ведь там всегда было шумно, и я никогда не оставалась одна. На территории детдома круглосуточно горели яркие фонари, их свет всегда наполнял наши спальни. С годами страх притупился, но где-то на кончике сознания или подсознания он у меня сидит. В своем доме я могу одна жить неделями, но меня всегда окружают животные, или кошка, или собака.

Леса я никогда не боялась, никогда не чувствовала в нем себя одинокой, наоборот любила бродить в лесу одна. Но однажды мы с ребятами решили сходить за ягодами и заблудились. Мы шли все глубже и глубже в тайгу. И вот уже глухими заломами и оврагами разошлась обомшелая тайга, перевитая звериными тропами. Парил уже вечер. Отблеск заката пластался по вершинам деревьев, буйствовала мошка. Стало уже ясно, что мы окончательно потеряли направление, куда надо идти. Стали напрямую ломиться к реке, изгиб которой увидели с вершины холма. Каменистая осыпь сбежала с холма в чащу ельника. В просветах уже поблескивала полоска реки, слышен, стал говор воды. Все пошли быстрее. Я тоже стала спешить, но страх липкой и прохладной паутиной обволакивал меня. Хотелось шагать широко, а ноги делали маленькие робкие шажки. Колени подгибались, танцуя неведомый мне танец, каждая клеточка тела существовала отдельно, каждая вытанцовывала что-то свое. Я чувствовала, как кровь отлила от похолодевшего лица. Я иногда. От страха, на несколько мгновений, теряла себя, но шла.

Вышли к реке, когда сумерки основательно обложили тайгу. Разожгли костер. При виде живого огня я немного успокоилась. Проглядывали звезды, край неба отсвечивал угасшим закатом. Становились сумрачными берега, река взбулькивала и ворочалась на перекатах. Изредка доносился окрик кедровки. Резкий и настойчивый.

Мы измученные переходом и страхом старались заснуть на лапнике, который наломали. Он пах одурманивающее и кололся пребольно.

Вокруг безлюдье, оглушающая тишина, мне становится одиноко и страшно. Тьма обступает костер вплотную. Даже ветер не посвистывает в поваленных временем и грозами деревьях, которых скопилось вдоль берега не мало. Кажется, кроме костра, ничего нет на всем свете. Когда взошла луна, стало светлее и в тоже время непривычно и дико. Голые каменистые громады гор лежали отчужденно. Они не то, что молчат, в свете луны, казалось, что они враждебно онемели, словно мы для них – диковинные создания. У меня было ощущение, словно я на другой планете или в другом времени, среди призрачно-пепельных нагромождений скал или где-то десятки миллионов лет до нашего времени. Тогда я испугалась просторов земли, захотелось домой, спрятаться за бабушку, зажмурить глаза и крепко – крепко уснуть.

Видно и страх необходим деткой душе. Я боялась, но преодолевала его. Училась бороться сама с собой, училась держать себя в руках.

 

КНИГИ

Все годы, которые вместила в себя моя память, я с книгой не разлучалась. Благодаря усилиям мамы и бабушки, которые в свободное время старались со мной заниматься, я научилась читать в пять лет. Читала все подряд, что удавалось найти. Дома была небольшая библиотечка, но со второго класса книги нашли меня, или я их, не суть важно, главное мы подружились. К нам в деревню приезжала сельская передвижная библиотека, я стала ее постоянной читательницей. Со временем библиотекарь стала мне разрешать оставлять у себя несколько книг и распространять их на нашей улице. Все было по-серьезному. Сама заполняла формуляры, раздавала и собирала книги, консультировала о прочитанных книгах. Занималась этим постоянно, пока не уехала в детдом. Никто из ребят и взрослых не смеялся над моим увлечением, а наоборот воспринимали со всей серьезностью. К слову надо сказать, что я не помню, чтобы нас в деревне воспринимали как маленьких и ограждали от труда. Наоборот наш труд был востребован и значим. И мы сами относились к нему со всей ответственностью. При том труд любой, мы работали дома, на сенокосе, помогали прогонять отары овец через засеянные поля и делали еще очень много полезного в деревне.

Книги раскрывали передо мной мир. Загадочные и прекрасные вставали передо мной, со страниц прочитанных, люди. Я верила книгам. Каждую новую книгу я открывала как некий волшебный ларчик, где ждут меня неожиданные сокровища. С детства полюбила книги, которые располагали к размышлению. У книг. Как и у людей, есть свои лица, свои голоса.

Читая страницу за страницей, я находила друзей, с которыми можно было беседовать. Они открывали мне чудесный широкий мир: строения Земли, жизнь людей, природы. Открывали тайны путешествий.

Слово «писатель» в нашей деревенской глуши, вдали от всякого, даже слабого. Намека на литературную жизнь, было чем-то запредельным. К каждой книге. К каждому печатному слову я относилась как к чему-то приходящему к нам издалека, из какого-то неведомого, таинственного мира. Мне никогда не приходилось даже видеть ни одного человека, который бы напечатал хоть единую строчку.

Когда во дворе стояли лютые морозы, я устраивалась у печки и читала. Читала, улетая в свой особый мир. До сих пор не люблю смотреть телевизор. Моя фантазия была более буйной, реальной, наполненной яркими красками, а самой главное чувствами. Явь и боль перемешивались в моем воображении – блеск луны за окном с «Ночью перед рождеством» Николая гоголя. Прозрачные весенние сумерки с «Майской ночью». Много книг прошло через мою жизнь, но первые остались со мной навсегда. Любовь к их героям и сейчас живет в моей душе: Робинзон, Гулливер, Мюнхеазен и другие. Каждый из них очаровал меня своей особой доблестью и славой, любовью к жизни и к людям.

Книги я запоминала постранично. В детдоме, а позднее в техникуме, подруги, когда все мы укладывались спать, просили, чтобы я им что-нибудь рассказала. Я мысленно представляла себе страницы прочитанных книг, видела я их так ясно, как если бы книга лежала передо мной при дневном свете, и, мне ничего не оставалось делать, как выразительно их читать. Когда заканчивался текст, включалась моя фантазия. Знали бы авторы, как я устно дописывала их книги, а иногда меняла и сюжет.

За книги мне порой крепко попадало. Бабушка прятала их от меня, уверяя, что могу сойти с ума. Я ее все прятки вычислила, и когда она уходила к своей подружке, бабушке Маланье, посудачить о деревенских новостях, я книгу быстро доставала и с упоением перечитывала.

С упоением я читала книги Николая Носова о Незнайке. Произведения по – своему уникальные. И пусть в них никак не объяснялось происхождение этого забавного народа – коротышек, не обозначалось место их обитания, и не был известен ни точный возраст, ни продолжительность жизни коротышек, но я искренне верила в этот придуманный и не объясненный мир. Возможно, что мы все в детстве уверены, что будем жить вечно, и все в этой жизни непременно разрешится и все всегда закончится хорошо. Оптимистический настрой, искренность. Честность этих книг я пронесла через всю жизнь.

Татьяна Ларина! Она пленила меня в четвертом классе, ее письмо я выучила наизусть. Возможно, я в отрочестве и не понимала ее, но она поражала меня своей возвышенной и романтической любовью. Позднее, когда я сама прошла стадии влюбленности, первой любви в чем-то я с ней согласилась, но в чем-то и нет. Александр Сергеевич Пушкин через образ Татьяны передал все самое прекрасное и ценное, что было в русской женщине 19 века, но я то жила в 20 веке и продолжаю жить в 21 веке. Я унаследовала от Татьяны, возможно, глубокую страстность, нежность, смелость, но жертвенность я исключила из своей жизни.

В детдоме была отличная детская библиотека, в которой я сразу же «прописалась». Особо ценные книги, почему не знаю, хранились у Бати (так ласково мы звали директора детдома), в канцелярии было несколько подписных изданий. Особенно меня привлекли книги Эмиль Золя и Мопассана. В восьмом классе я договорилась с секретарем Бати, и она втайне от него стала давать по одному тому мне на день-два читать. Однажды он нас застал за сменой книг, я впервые отведала Батиного солдатского ремня. При этом он мне доступно разъяснил, что мне рано читать такие книги, рано и вредно. Они считались, чуть ли не порнографическими. На счет порнографии, я сильно сомневаюсь, а вот осмыслить, понять их, действительно не могла, не хватало жизненного опыта. Читая их, я скорее наполнялась словами, а не мыслями. В более позднем возрасте я их перечитала, и всякий раз вспоминала Батино нравоучение. Вспоминала по-доброму, мысленно благодаря его за заботу о сохранности моего тела, души и нравственности.

С детства мечтала создать собственную библиотеку. При дефиците книг в книжных магазинах в советский период, когда все доставалось из-под полы, это было сделать сложно. Но с годами мечта осуществилась. И открылась новая истина, с годами книги, как и друзья, выдерживают проверку временем и твоей душой. Одни появились и ушли, а другие остались с тобой навсегда. И эти любимые утыканы закладками с пометками, они с отчеркнутыми и подчеркнутыми местами лежат всюду – на столе, на тумбочке…. Это мой мир.

И пусть утверждают, что мир книгами не меняют, что книга не способна изменить мировоззрение, а только поддержать существующее, я в этом не уверена. В детстве мы не рождаемся с готовым мировоззрением. Оно складывается в процессе жизни, где книга занимает одно из главных мест. Книги, совершенно очевидно, что они изменили мою жизнь. То есть помогли справиться с обстоятельствами, создать гармонию моей души. Они стали талисманам творческой жизни.

Мое сердце болит, когда я вижу книги, выброшенные на помойку, из библиотечных хранилищ, целые свалки книг, и не в военное время, а в мирное. Книги живут вместе с людьми, и только от людей зависит их судьба и долгожительство.

 

ВРЕМЕНА ГОДА

 

Времена года, как каждый житель деревни, я начала распознавать с самого раннего детства.

Смену времен года я ждала с не меньшим вожделением и нетерпением, потому, что дети вообще не любят постоянных величин. Быстро меняющиеся с возрастом, мы требовали того же и от окружающего, и только что открывающегося нам мира. А времена года тем хороши, что несут с собой обновление, всегда созвучное открытой детской душе. Каждая пора отличалась не только красками, новыми ощущениями, но и своими запахами. Запахи времен года разные: август пахнет пряным духом смородинного листа и укропа. Свой неповторимый запах имел сенокос. Сухой ромашкой, мышиным горошком, клевером – всем букетом разнотравья пахнут тогда твои волосы и руки, да и сам воздух от земли до облаков полон душистыми испарениями скошенных трав.

Времена года, неся разнообразия в мою жизнь, развивали мою наблюдательность, внимание не только к природным явлениям, но и к людям. Я наблюдала за родными, соседями, друзьями, понимая, как разнообразны они, живущие вокруг меня. Как неповторимы они, непостижим был порой для меня тайный мир их судьбы и мыслей.

В детстве, наверное, я прямо-таки заболела какой-то неотвязчивой наблюдательностью, поэтому, наверное, всю жизнь работала с людьми.

Во многом, конечно, я не разбиралась, но постепенно накапливались в памяти встречи, случаи, фразы, лица… Мой сосуд жизни наполнялся. Каждое мимолетное впечатление волновало меня и эти волнения, эти движения души прочно укреплялись в моей памяти.

Времена года учили сострадать, я это перенесла и на человека, особенно одиноким, старым людям. Учили стойкости и надежде, терпению. Вливали оптимистический настрой в мою детскую душу, ведь за зимой обязательно приходило лето.

 

Весна

 

Еще минута, и по всей

Неизмеримости эфирной

Раздастся благовест всемирный

Победных солнечных лучей.

Ф. Тютчев

 

Зима всегда сменяется весной. Для меня всегда было и остается самое волнующее время года.

Весну я узнавала, да и сегодня узнаю по запаху в воздухе. У весны неповторимый запах рождающейся жизни. Эфирным воздухом опахнет тебя всю: живи, расти, радуйся.

В конце февраля заметелит, завьюжит. Небо заволочет сизыми тучами. На заборах, на ветках деревьев лежат еще пушистые шапки снега, кажется, что продолжается еще настоящая зима, но снег уже сырой. Первые мартовские дни пахнут теплом и, под окнами дробно зазвенит капель.

Сначала подтают на солнцепеке крыши домов, потом начинает бормотать взахлеб капель. Крыши появляются на солнце теплыми и дымящимися. Легкий мутный дымок поднимается от сырых досок, и доски теряются, исчезают в этом тумане, как дрова в костре. Но вот костер догорает, исчезает снег, и над белыми улицами, над белыми сугробами у заборов, над белыми полями поднимаются, как первые проталины, черные-черные крыши домов. Крыши кажутся блестящими и живыми от растаявшего снега и тонких быстрых струек воды, что падают вниз и застывают длинными чуть голубоватые сосульками. Которые сами просятся в рот. На потемневшей дороге ошалело трещат воробьи. К вечеру краски ожившей весны затягиваются ледком, и в этом прозрачном ледяном зеркале всю ночь горят, искрятся крупные мохнатые звезды последних мартовских морозов.

Весна еще далеко. Она еще прихорашивается где-то там, на юге, чтоб начать свое шумное шествие. Первыми слышат ее птицы, начинают петь.

И пусть еще землю обжигают заморозки, еще лежит в укромных местах – под пологом леса и в оврагах - усталый снег, задыхаясь от тепла, но солнечные лучи уже дарят нам ослепительное пиршество, а птичий хор грянул оптимистическую симфонию. Неожиданно в музыку весны вплетаются бодрые басовитые ноты. Это подали голос в меховых – черных с золотом – шубах, спешащие к ранним цветам, шмели.

Март – первая часть весны – весна света, говорила бабушка. Я убеждаюсь, в ее словах. Не с чем не сравнима ласка мартовского солнца! К нему от рождения мира тянется все живое на земле и птицы, и звери, и человек. Весна, прихорошившись где-то там, на юге начинала свое шествие.

Апрель.

Апрель несет первые проталины, откуда выбегают первые ручьи, вскрывается речка. За деревней опушилась верба. Это время года было для меня особенно важным, как будто от этого в чем-то зависила моя судьба. В сумерках я любила посидеть одна, послушать журчанье весенних вод.

Какие только мысли не приходят весной. В душу, даже вопреки желанию, проникает щемящее - радостное ожидание счастья. Так уж, наверное, устроен российский человек, что он всегда надеяться на счастливые перемены. Но весной… Весной весь мир пробуждается и обновляется, и даже на старых, повидавших тяжелые времена деревьях, появляются новые листочки. Как только что проклюнувшиеся несмышленые новорожденные птенчики: яркие, веселые, клейкие.

Жаль, что искренней восторг и радостное удивление открытия мира, то, что присуще детям, мы, взрослые, привыкшие к весеннему обновлению природы, испытываем с годами все реже. При этом пытаемся оправдаться повседневными заботами. Да и город съедает весеннюю радость.

В городе даже редко птицы весной поют, словно поняв, что серые дома, серый асфальт не подходят для их песен. И если весенний синичный колокольчик, еще кое- как пробивается сквозь шум городских улиц, то концертов других птиц не слышно, только карканье ворон.

В благословенные субботние, воскресные дни, когда я уезжаю на дачу, можно вновь стоя босиком на земле, смотреть в небо и слушать птиц.

В разное время суток птицы поют по-разному. Днем песни их деловито-спокойные. У каждой птахи свои дела и заботы: поиски пищи, хлопоты возле гнезда, любовные свидания и, вероятно, ссоры. Вечером звучат раздумье и умиротворенность – прожит долгий, суетный день. В песне проскальзывают длинные сонные нотки.

Я люблю просыпаться под первые, еще со сна неуверенные птичьи трели и слушать. Утреннее пенье – это удивление и восторг открытия нового мира. Оно нестройно и торопливо, но именно в этой торопливости, в перебоях и переливах разноголосья – вся новизна весеннего утра.

 

Слушаю птиц, проникаю взглядом в бесконечную высоту и, замираю от сознания вечности красоты земли. Можно бесконечно следить за меняющимися свой облик облаками, за игрой солнечного света и тени.

С годами я узнаю, что еще наши предки знали, какое спокойствие вливается в душу, если долго и безотрывно смотреть в небо, отрешаясь от всего. Какие возвышенные мысли приходят в голову. Какая благодать разливается в груди. После таких размышлений о вечном, и приходящем совсем не хочется куда-то спешить, толкаться, невозможно обидеть ближнего.

Так уж, наверное, устроен российский человек, что он всегда надеяться на счастливые перемены. Может климат наш в том виной, весна волшебница в том повинна. Весной даже на старых. Повидавших тяжелые времена деревьях. Появляются новые листочки, как только что проклюнувшие несмышленые новорожденные птенчики: яркие, веселые, клейкие.

Май

Весна в мае крылатая. С юга на север тянуться косяки гусей и уток. Из-под высоко плывущих нежных облаков льются волнующие крики птичьих стай. Леса подернулись зеленой дымкой. Нагретая земля задымила испариной. Она готова принять семя.

Несравненные ни с чем весенние дожди. Дождь весной – это эликсир жизни, для всего живого. Мы с подругой, в легких платьишках, босиком бегаем под дождем, пытаемся поймать капельки дождя и громко кричим «Дождик лей, не жалей…», бабушка стоит на крыльце и весело смеется.

Но вот дождь перестает, только по временам легкий ветерок встряхивает молодые листочки и редкие капли, как слезы радости, весело падают на молодую траву, острыми иглами прорезающую пелену из желтых прошлогодних листьев.

Аромат весны слегка туманит нам головы. Весь мир наполняется какими - то журчащими звуками. Птицы неистово перекликаются, гоняясь друг за другом по зарослям молодого березняка. Они поют гимн любви всепобеждающей, все оживляющей весне. Кукушка призывно кукует, призывая подругу. Птицы щебечут, свистят, щелкают, перебивая друг друга, наполняя лес суетой и гомоном пробуждения. Весь воздух напоен томной нежной прелестью зарождения новой жизни через тайну любви.

Мы с подругой громко кричим «Здравствуй весна!». Бабушка зазывает нас домой, мы переодеваемся и дружно пьем чай.

 

И взрослую весна властно зовет меня. Она подступала ко мне новыми трудовыми заботами, хлопотами. Но я всегда люблю эту трудную пору, пахнущую талой землей и терпкой свежестью распускающихся деревьев. Это пора светлых надежд.

С юга каждый день прилетают новые гости. Уже с неделю тому назад обрисовался на небе первый черный треугольник журавлей. Ласточки снуют под крышей дома.

Весна в разгаре.

Вот уже на лодочке уплывает от меня май. Он прихватывает с собой синие дожди, зеленый шум и звонкоголосое птичье пение

 

Схлынет половодье, подсохнет земля, одурманяще запахнет свежей травой и молодой листвой. Закипит, забьет белым ключом черемуха и наступит лето. Желтая душистая пыльца с ольховых сережек носится повсюду вместе с беленькими лепестками черемух. Ели пустили вверх огромные светлые ростки, которые торчат прямо, как свечи, и странно выделяются среди старой прошлогодней хвои.

Весна в разгаре.

Вот уже на лодочке уплывает от меня май. Он прихватывает с собой синие дожди, зеленый шум и звонкоголосое птичье пение

 

Ранней весной и в начале лета мы особенно ощущали недостаток витаминов. На выручку приходила природа. Дикий лук по вкусу и питательным свойствам не уступал репчатому луку. Главное, не забыть захватить с собой горбушку ржаного хлеба, а чистейшую воду предоставляли ключи, таежные речки.

Лишь только сойдет снег, появляются в лесу, наряду с другими раннецветами, сочные стебли черемши. Пройдет несколько дней, и распустятся листья, растение быстро наберет силу. Не только дети, но и взрослые потянутся в лес за черемшой. Ее употребляют в пищу свежей, и заготовляют впрок.

«Водой холодной ключевой,

Зеленой сочной черемшой

Досыта нас кормил Хамар – Дабан…»

Распевали мы одну из популярных песен того времени. Да и как было не славить черемшу, ведь только витамина "С" в черемше содержится в 10-15 раз больше, чем в плодах лимона. Когда у меня появилась дача в Карелии, я разыскала несколько корней черемши и высадила их у себя на участке. Они прекрасно прижились и радуют меня воспоминаниями детства.

Наступала очередь крапивы, первоцвета, или, как называют его в народе, барашки. Это невысокое растение с розеткой продолговатых морщинистых листьев и кисточкой поникающих светло-желтых цветов на длинных цветоносах. Он так быстро и обильно цветет. Что ступаешь как по золотистому ковру. Тут вам готовый баланс витаминов для детей.

Не отставала от растений белоствольная березка – символ русской природы. Щедро поила нас березовым соком.

Лето

Приходит лето, а с ним самый мой любимый праздник – Троица.

Ветер порывисто подхватывает брошенное перо, и, поиграв им, утихает. Я сижу на лавочке около дома. Солнце почти спряталось. От него остался только маленький красный кусочек. От куда-то доносится стук тележных колес, мычание коров и лай собак. Из труб медленно выплывает дым.

Завтра Троица.

Само слово «Троица» кажется мне составленным из трав и цветов. Окна, полы в доме блестят чистотой. Пахнет пирогами, шаньгами. Ворота украшены ветками березы. Во всей деревне запах березовой свежести.

Утром я проснулась раньше бабушки, оделась и быстрее на лавочку, чтоб не пропустить самое интересное. Под ранним солнцем луг на против ярко зеленеет, светиться голубизной озеро, в котором плывут, отражаясь, белые громады облаков. Кругом переливается богатая россыпь красок леса, величавых сиреневых, от цветения багульника, гор. Небесная лазурь и солнечное сияние. На мне праздничное белое ситцевое платье в мелкий цветочек, рукава – фонарики, широкий пояс, который завязывался в широченный бант. Я им очень горжусь, его мне сшила бабушка. Ничего не могу вспомнить о туфлях. Все лето мы ходили босиком. Бабушка шутила, что птицы тоже босиком ходят и не горюют.

В троицын день все жители нашей деревни ходили нарядными. Надевали самые лучшие одежды. Ходили, друг к другу в гости. Лица у всех были приветливы, нас ребятишек баловали вкусной едой в каждом доме. Устраивались хороводы с березкой, играли в лапту. Взрослые не отставали от нас. Ближе к вечеру, когда становилось темно, деревня наполнялась песнями. Неженатая молодежь собиралась и пела около моста через речку. Люди семейные собирались у кого-нибудь дома и тоже пели. Старые люди сидели группами на лавочках возле домов, вслушиваясь в голоса односельчан, тихо говорили о былом, сетовали, что раньше лучше пели. Мы ребятишки перебегали от группы к группе, впитывая удивительную атмосферу этого праздника.

Я вместе с ребятами принимала участие в хороводе с наряженной березкой, а потом играли в прятки. Почему - то мне самым таинственным и надежным местом показалась картофельная ботва. Я и спряталась. Меня действительно долго искали, когда нашли, все смеялись до коликов в животе. Лицо, руки, ноги были измазаны землей, а мое великолепное, изумительное белое платье в каких-то коричнево-зеленых пятнах. Недовольство бабушки, когда она меня переодевала, еще как-то можно было пережить, больше было жалко испорченной радости дня.

Однако все проходит. Обида как-то незаметно переросла в огорчение, а затем выветрилось и огорчение. В душе осталось ощущение свежести, чистоты и радости.

Лета все больше и больше. Стремительно прибавился день. Беспричинное веселье наполняет душу. Это – счастье сопричастности всему происходящему. Счастье внутреннего роста. Чувства обостряются, все сильнее восприятие цвета и запаха. Струящие потоки света молодят все вокруг. Света так много, что на границе предметов возникает золотой ореол. Я купаюсь в этом обжигающе-ласковом свете. Окунаюсь в июльское разнотравье и наблюдаю чудеса, которые творит свет в лугах от солнца цвета золотистого.

Летом в чисто небе иногда можно заметить. Кроме солнца, прозрачное бесцветное пятнышко, похожее на осколок стекла. Это месяц, дневной. Не нужный, он висит и тает в солнечном сиянье, тает и исчезает – уже растаял, одно солнце царить на синей громаде неба.

Лето приносило грозы. В сухом климате нашего края они были необычно сильными и производили на меня странное впечатление. Хотелось убежать, спрятаться, но меня как магнитом тянуло полюбоваться на это необычное явление. Наперекор своему страху я сидела и смотрела, душа, правда, на всякий случай, сидела в пятках.

Конечно, в деревне люди чуть ли не младенчества привыкают к грозам, но до конца к ним привыкнуть все-таки нельзя. Их яростная сила заставляет трепетать все существо человека, стоящего лицом к лицу к грозе.

Сначала туча где-то вдалеке глухо ворчит. И вот уже сильно воет упругий ветер. Яркая ослепительная молния пронизывает небосклон до самого низа, и страшным грохотом на деревню обрушивается гром. Он все раскатывается и раскатывается, заставляя все живое прятаться, а меня втянуть голову в плечи и прикрыть ее руками. Эти удары грома отзываются дрожью и восторгом в сердце. Крупные капли дождя начинают гулко барабанить по крыше дома, по стеклам окон. И вдруг грянет дождь весь сразу, грянет как марш, как свадебный марш, как марш вечного обновления жизни и вечного его продолжения.

Гроза мчится быстро, лихой ветер разрывает темно-фиолетовую туча, и уносит ее в даль. Снова выглядывает яркое солнце и из края в край раскидывается цветистая радуга. Под лучами солнца еще ярче зазеленеют омытые дождем травы и деревья.

Не всегда гроза проходила безобидно, случалось, что оставляла после себя страшные следы. В деревне говорили, что «молния попала в дом». Она действительно рушила все на пути: разбивала зеркала, в пыль, превращая книги. Случались от нее и пожары.

Лето - это и купание на озере.

Лето – это скалы, где мы испытывали свою храбрость.

Лето – это труд, оно приносило мне много и работы: генеральные стирки, уборки, прополки грядок, полив.

Светлые июньские дни. Кажется, благодатнее их ничего нет: колосятся хлеба, недаром этот месяц называют скопидомом – копит урожай на целый год; тучнеют сенокосные угодья – скоро запоют резвые косы; наливаются огородные овощи.

Июль

Красная изба, красный угол, красная рожь, красно слово… Богат, речист, разливист русский язык, искусен и находчив в выражениях. Для июля в нем есть эпитеты – светлый, нарядный, лучший, веселый, цветущий, отрадный, красивый, прекрасный, превосходный, но все больше - красный, и все тут. Должно быть, еще от Ярила Красна Солнышка пошло – нет эпитета выше.

Июль – макушка лета.

Он приносит теплые зори и щедрые росы. Живым текучим серебром июльские дожди льются. А чем не прекрасно полдневное время, когда затихает вся истомленная зноем природа и замолкает даже неугомонная кукушка.

Будучи студенткой, на лето приезжала в деревню на каникулы. Слово отдых, в деревне рассматривалось, как смена занятий. Ранним утром в мое окно уже стучался бригадир по полеводческим работам, приглашая на работу. Отказаться было невозможно, да и стыдно, когда деревня вся напряженно работала. У тебя, только, и было право выбрать вид работы: уборка силоса, сенокос или помощь на животноводческой ферме.

Однако вечера и ночи были в полном нашем распоряжении.

В июле мы с друзьями уходила в лес, встречать рассветы. Собирались основательно, брали с собой картошку, соль и гитару. Пекли картошку и пели свои любимые песни. Трепетно играет пламя костра, слегка колеблется. Солнце спускается за скалистые хребты, медленно гаснет вечерняя заря, из лесной чащи начинает наползать ровная бархатная тьма. Ярче становится пламя костра. Чай давно выпит, голод утолен, ноги перестали ныть после дневной работы. Ложусь на спину и блаженно смотрю в бездонное пространство неба, где пылают мириады звезд и из края в край золотой россыпью светиться Млечный путь.

Дивен мир.

Кто-то из друзей, подбросил дров в костер, и снова взыграет пламя, раздвигая бархатную тьму. Тепло от костра согревает усталое тело, а душа наполняется лучистой энергией.

Лежа на сухих, пахнувших муравьиным спиртом, хвойных иголках, ощущая всем телом, тепло нагретой за день земли, можно было выспаться за два-три часа. Роса разбудит тебя всегда вовремя.

Неповторимы июльские росы. На густых травах, цветах, на зарослях черемухи, рябины, ольхи сверкают тяжелые капли серебряной росы. Тепло и солнце обласкает их, роса, сверкнув, истает под ними. Цветы и былинки распрямятся. Они поднимут головки, полегоньку расправляясь, и засверкают, еще ярче, заструят свои ароматы, вокруг разольется бодрящая свежесть. В каскад запахов торопятся внести свой смолистый аромат сосны.

Утром, встряхнувшись после сна, положив руки под голову, можно глядеть, как румяниться разметавшая по небу косы, заря. Как - то, загораясь, то меркнут, меняя очертания, края облаков. Только, наверное, в такие моменты человек способен ощутить душевную полноту жизни.

Пусть не обижаются на меня жители городов, мне кажется, что мы научно-техническим прогрессом постарались заштукатурить такой глубокий, такой удивительный и полный живого смысла мир. Их Голубого дворца переселились в подвал.

Осень

По воздуху несет чуть колеблемые переливчиво посверкивающие паутинки. Особенно прекрасно в августе время межвластия дня и вечера, в них особое очарование. Мгновения ускользающего света, прозрачные тени.

Август ласково прикасается к ягодам, и они начинают краснеть.

Осенний звон со всех сторон

И золотое кленовое….

Хрустальный звон,

Прощальный стон –

Явление не новое.

На исходе лето. Капли дождя ползут по стеклу. Конец августа – граница уходящего лета и наступающей осени. Рябина рдеет, как карал, заря роняет медь. Крутит осень по лесу золотую пряжу и легким звоном наполняется тело. Осень несла мне изобилие в пищи и неповторимость лесных походов за грибами и ягодами. Мне всегда нравилось это занятие. Привлекал сам процесс, живет, наверное, в каждом из нас древний инстинкт собирательства ягод, грибов. Я люблю возвращаться домой с полной корзиной. Скрипнет в сумерках деревянная калитка, зажжется в окошке свет, загудит-запоет в печке огонь. Заполнит комнату дух осени – грибной, ягодный.

Есть время природы особого света.

Неяркого солнца, нежнейшего зноя…

Оно называется бабье лето

И в прелести спорит с самою весною.

Уже на лицо осторожно садится

Летучая, легкая паутина…

Как звонко поют запоздалые птицы!

Как пышно и грозно пылают куртины!

Ольга Берггольц

Осень всегда задумчива. Мне грустно. Краски уходящего лета вызывали у меня грусть. Грустно было и в прозрачные дни бабьего лета, и в мглистую стылую пору зазимовья.

Я любила в эту пору гулять в лесу. Наблюдать, как с берез падают почти круглые невесомые листочки, и вся трава под ними, кажется осыпанной золотистыми монетами. От одного дерева до другого переброшены тонкие паутинки с жемчужными бусинками. По краю желтого леса местами вспыхивают красным огнем трясущиеся листья осин, а молодые рябины протягивают свои тонкие руки, на которых горят яркие кисти горьких рябин. Какими красками и словами передать это синее, уже студеное к вечеру небо, спелость желтых листьев, свежесть упругих, только что срезанных астр?

Красиво! Но мое детское сердце сжимается от великой жалости. Я еще не понимаю, что отмирание несет за собой новую жизнь, что смена красок и опадание листьев не означали наступление эпохи печали и умирания всего живого. Теперь-то я понимаю, что сентябрь – сбор урожая, зрелость, триумф. И, сегодня я люблю бывать в осеннем лесу. Только думы теперь иные.

В притихших лесах угадывается что-то трогательно- несмелое, словно земля стыдится непривычности своего покоя. Когда оставалась в одиночестве среди этой тишины на час, на два, непонятная тревога вдруг охватывала меня, и сердце сжималось в беспричинной грусти. Ни с того, ни с сего, вспоминала своих предков, хоть и знала их, только по рассказам бабушки. А чем становилась старше, тем больше потерь было у меня. Вот уже давно со мной нет матери, отца, бабушки. И подумаешь о том, что надо бы давно съездить к ним на кладбище, отыскать затравеневшие, раздавленные годами серые бугорки и молча постоять возле них. Мысленно могу, а так нет, на тысячи километров разбросаны дорогие могилки. Не доехать. Не дойти. И еще о многом другом думается в такие минутки. Душа моя становится неприкрытой, как леса, сбросившие лиственный покров.

Вот и на исходе бабье лето. Серебряная нить паутины вяжет причудливые узоры: воздух прозрачен и дрожит. В ушах от тишины тонкий звон. Как хорошо и покойно, среди стыдливо вспыхнувших листьев. Немного грустно среди щедрого царства красок, света. Сложные чувства овладевают мной. И вроде ничего не потеряно. Странно, однако, сознание потери продолжает жить во мне, и от этого никуда не деться.

Я давно заметила, что осенью, когда у земли наступает короткая светлая передышка, человек становится зорче сердцем. Словно осенняя прозрачность вливается в людские души. И хочется тогда жить чище. Да-да! Осенью жизнь мы любим пронзительнее и чище. Любим дождевые капли на ночном окне, дольше помним торопливые просьбы о счастье, искренние обещания и само счастье – сонное, с брусничным привкусом на губах. Может за это так поэты любят осень.

Да и золотая осень не долговечна. На земле еще томятся сброшенные листья, а наступает унылая дождливая осень. Еще вчера пожелтевшие березы, черемухи, рябины и ярко- багряные осины стояли осиянные солнцем, как пылающие костры, а сегодня пронизывающий ветер лишил их золотого наряда. Леса стали угрюмыми, горы суровыми, недоступными. Утро занимается нехотя, без пения птиц. Студено, не хочется вставать с постели. Одно согревает – школа. И пусть мелкий, холодный дождь иглами колет лицо, я бегу радостно в школу. Меня ждут новые удивительные открытия. Мою тягу к знаниям не охлаждала даже поздняя осень, когда рано приходят сумерки, когда иней серебрит прошлогоднюю траву. Я бегу, лечу в школу по тонкому льду, который затягивает воду, оставшуюся после дождя в человеческих следах на земле.

Октябрь

Вот и первый ледок, прозрачный как слеза. Можно неба горстью зачерпнуть из лужи.

Исстари крестьяне считали начало зазимья с Покрова дня, когда в поле землю прикроет снежок, а лесу ее притрусит лист.

Конец осени, предзимье – самое скучное время, дни становятся все короче, но тянуться они бесконечно долго.

Непогода: слякоть, грязь пронизывающий ветер, загоняет всех детей в избы. Пойдет дождь – сейчас же тает. Туманы кочуют по лесам, и кажется, что продрогший ветер ластиться к жилью.

Однако и в такое ненастье природа бывает щедра. Ночью крепко подмораживает, а днем – лето.

Опавшие листья под ногами, как бумага шуршат. Выйдешь к озеру и увидишь прямо - таки чудо. Солнце золотое, небо синее, озеро стеклянное. Сквозь лед рыб рассмотреть можно, да только ступить на него нельзя, тонкий, как стекло. Долго можно сидеть на берегу, уж очень хорошее земное мгновенье. Солнце чуть пригревает плечи, а небо и весь воздух такие прозрачные. Дыши, смотри, не надышишься, не насмотришься.

Хоть я сегодня, и понимаю, по большему счету – осень не мое время. Однако с приближением осени, когда я в городе, мне начинает сниться дом, деревня. Я просто не могу быть в городе. При любой возможности уезжаю на дачу. И пусть осыпались листья, горбятся березы, плачет и усмехается осень, как печали моей наболевшей души. Я все это впитываю. Осенний лес все выветрит из моей души. И тогда я вновь бегу к людям отдохнувшей душой выбивать искры.

Изморозью стернь

в полях мерцает –

Немудреный ноября наряд.

Птичья стая стылым снегом

истает,

Мир укроет лунный снегопад.

Никуда не надо торопиться,

Ни к чему о суетном гадать –

Только белый снег с небес струится,

Принося на сердце благодать.

(Демьян Утенков)

Ночью падал первый снег. Утром я вышла из дома, лес чистый, просветленный, стоял торжественный и неузнаваемый. Необъяснимая радость стеснило горло. От первого снега ощущение, что глядишь на мир, как заново рожденный. Вечером вновь пошел густой лохматый снег. Он валил и валил, и во дворе, несмотря на сумерки, казалось светло. Мягкая белизна и тихий шорох снега настраивал на спокойствие и задумчивость. Я в одиночестве пошла, прогуляться в лес. Вид первого снега завораживает. Стою и гляжу, как иголки сосен нанизываются снежинки, деревья становятся похожими на тропические, на те, что рисуют на стеклах окон крещенские морозы. Беззвучие обволакивает землю и меня. Медленно возвращаюсь в тепло домашнего уюта.

 

Зима

На селе зима особая:

Сказки, тайна, миражи.

Здесь под хатками – сугробами

Белой вьюги куражи.

Иней сыплется игольчатый.

Огоньками нас дразня,

Русских песен колокольчики

Серебров в ночи звенят.

А когда морозы явятся –

По морозцу пробеги!

Снег скрипит,

Но людям нравятся

Музыкальные шаги.

( Галина Брюквина)

Вот уже за тучами солнце прячется. Оно изредка роняет мглистые проблески. Предзимье… Холодный ветер носится по улицам, подымая пыль, то, закручивая ее веревочкой, то, вдруг швыряя, рассыпал, как черную, негодную крупу. Неумолимая суровость есть в этой бесснежной стуже, в костлявом постукивании ветвей, в ледяной синеве стекол в окнах. Я его почему-то не любила. Оно вызывало у меня тоскливое чувство, горечь какой-то утраты. Хорошо, что оно долго не задерживалось.

Зима шла своим законом и порядком: сначала тоненько, а потом и наглухо прятала под лед озеро, речку. Деревню начинало засыпать снегом. Спустя день – другой, лес становился зимним. На ветвях – белым – бело. И он, еще вчера иссиня – черный, становился серебристо-белым. А над ним, над всей местностью вокруг, ярко голубое небо.

Морознее становилось день ото дня. Настоящая зима приносила совершенно другое ощущение мира. Морозный воздух – это терпкий аромат хвои и смолы, сверкающий на солнце снег, сказочное белое безмолвие. Прозрачны тени зимы. В заячьих шубках среди сугробов березки стоят.

По мерзлому простору зажужжал, зашелестел ознобный ветерок, иной раз ему удавалось заскочить на нашу улицу, и тут же прихватывал нас за уши, нос. Наводил рисунок на окна изб, блудил по огородам. Печные дымы над укутанными в снега избами, от этого ветерка закручивались в замысловатые узоры, разнося по округе запахи горячего хлеба, свежих щей и конечно, вареной, жареной картошки.

Зимой никогда не встретишь густого черного цвета. Зима светлая, бело-голубая. И даже стволы деревьев кажутся зимой седыми и мягкими. И эта белая легкая тишина медленно и надолго опускается на лес, на поля, на крыши домов.

У зимы было немало такого, чтобы мы ребятишки, поторапливали ее с приходом. С морозами, метелями приходила она. Покрывала землю снежными коврами. Заковывала реки и озера в голубой панцирь.

Тут тебе и катанье на санках, на коньках, и просто кувырканье в сугробах. А какое наслаждение, когда снежинки невесомо усаживаются на твой нос…. А прыганье с крыши, а прорубленные прямо в снежной стене пещеры? Мы играем на снегу, строим и воюем.

Постепенно малиново гаснет день. Большая медведица вылезла, чуть ли не на середину неба, нахально раскинув хвост, а Марс уже подмигивает красным глазом. Один искристый день закончился. Волоча санки, которые мне каждую зиму делала моя бабушка, за веревку, иду домой. Эти санки я и по сей день помню до каждого сучка. Она их изготовляла из двух поленьев. Усердно ножом закругляла один конец полена, одну сторону полена делала гладкой, затем поленья дощечками скреплялись друг с другом. Импровизированные полозья обливала водой и выносила на мороз. Утром санки были готовы. На удивленье они скользили хорошо, правда, иногда, если я не успевала отвернуть от сугроба, то глубоко закапывалась в него. Утром снова с санками бежишь на улицу, где в морозном воздухе белеют с легкой голубизной сугробы, похрустывает под ногами молодой снежок на дороге, мерцает и переливается в холодном блеске иней на деревьях. В праздничные дни к нам присоединялось и взрослое население деревни. Допоздна все вместе летали с горы на санках, на деревьях мерцает иней. Вокруг хрустально светло, как днем. И кажется, что по всему миру такая красота, морозная, ядреная ясность.

На горе зимой самое оживленное место. Каждый день здесь стоит ребячий смех и галдеж, усиливающийся обычно к вечеру. Какое это было наслаждение взобраться на самую вершину горы, взглянуть на заснеженную, дымившую трубами деревню, усесться на санки, и во весь дух лететь вниз. Лететь так, что ветер свистит в ушах, выдавливая слезы из глаз. Снежные брызги летят во все стороны. Перевернулся. Не беда. В сугроб угодишь – сразу не выберешься. Отряхнешься и опять на гору.

Вторым нашим увлечением были коньки. Их мне привезла из города мама. Прикручивала их к валенкам и бежала кататься. Ледяным полем была наша речка. С неба падали снопы яркого, слепящего света и разбивались в бороздках, прорезанных во льду коньками, на тысячи мелких огоньков. Среди этого сияния и от быстрого бега сладко перехватывает дыхание. Встречный ветер щеки румянит. Воздуха морозного вволю надышишься.

Да мало ли чего приносила с собой зима!

Играли мы в снегу до позднего вечера. Только, когда на снег ложились синие тени и мороз пробирал до костей, родители кликали нас до дому. Простуды никто не боялся, да я и не помню, чтобы кто-то из моих друзей болел простудными заболеваниями. После игры в сугробах, валенки и брюки, пальтишко и варежки чисто по-русски «колом стоят», когда их снимаешь. Вернешься вечером, наигравшись и озябнув, домой, а там печка натоплена, пышет жаром. Греешься, хлюпая носом, пока бабушка раскладывает одежду, валенки сушить. Потом садимся с бабушкой ужинать. Пью горячее молоко, запиваю жареную картошку. И слушаю рассказы о Карелии, Кондопоге, войне. Веки медленно наливаются сном. Тело ломит от печного тепла дома. Молоко согревает тебя изнутри, и ты сладко засыпаешь.

Звезды обступают деревню. Их тысячи, а может и миллионы. Есть крупные, и есть мелкие. И мельчайший звездный песок, слитый в светящие молочные пятна. Все сбито вместе в морозно- сверкающий плотный туман, в причудливо-неровную полосу, переброшенную через деревню, как мост – Млечный путь. Только большие звезды перемигиваются голубыми, белыми, золотыми огнями.

Только вьюга или лютая стужа могли удержать меня дома. Но и в этом была неповторимая прелесть

Зима постоянно меняла свое настроение.

В сорокаградусный мороз деревня замирала. Только иногда звук открываемой двери разносится далеко вокруг, и снова все замирает. Воздух делается хрустальным, снег скрипучим.

Ясные морозные дни сменялись тихими предвечерними часами. Зимой так чудесны эти предвечерние часы, когда в доме еще не зажигали огня, сумерничали. В доме начинает смеркаться. Стекла на окнах сначала синеют, на них начинают проявляться серебристые письмена Деда Мороза. Воздух становился удивительно прозрачным и самые незаметные, и скромные предметы начинают выглядеть четко и выпукло. Через какое-то время в деревне начинали топить печи на ночь Дым, вытекая из трубы, не кудрявится, а скользит вверх совершенно прямыми вертикальными струями.

Неповторимо и тихое зимнее утро.

Морозные дни сменялись снегопадами. Утром откроешь глаза и, не вылезая из-под одеяла, наблюдаешь, как сквозь разрисованные стекла плавно падают, похожих на лебяжий пух снежинки. Хотя они и падают, но из-за их обилия невозможно поймав одну взглядом. Проследить за ней до самого ее приземления, поэтому кажется, что они зависают в воздухе. Только изредка ветер, порывами врывающий в их размеренное движение, вносит сумбур, закручивает их в спирали, кольца в свежем морозном воздухе. Когда он затихает, снежинки снова продолжали свое тихое падение.

Они мягко опускаются на крыши домов, ветви деревьев, дороги, огороды, перекрашивая все вокруг в тысячи оттенков белого, голубого, зеленоватого и еще во множество, неуловимых для человеческого глаза. Настоящая зимняя сказка.

Утром мы бежим в школу, впитывая эти краски.

К концу зимы крыши домов поднимаются над бревенчатыми срубами большими белыми шапками. И из-под этих шапок осторожно поглядывают на низкое морозное солнце тихие зимние окна. В мороз и солнце шапки домов кажутся, легки и высокими. В метель и ветер они низко опускаются на окна и больше походят на мохнатые теплые шали.

Февраль мой судьбоносный….

Недаром февраль, второй месяц года, посвящен богу земли Фебруусу. В переводе с латинского означало «очищение».

В феврале и сзади, и спереди зима, ее вершина. Как не суди, а февраль все же в ее власти. Сковала она его холодным дыханием. Но что-то в феврале всегда происходит. Минуют самые жгучие морозы с колючими ветрами, а впереди весна. Февраль переломит ход развития природы на весну. Да и в поговорке об этом же говорится: « Как не злись февраль – вьюговей, но весной пахнет», а день на три часа прибавится, уж на «лошадиный шаг».

В этот период, наверное, Софья Ковалевская подслушала спор Зимы и Весны.

Особенно страшны были в моем детстве февральские вьюги, тогда мы, дети, боялись и нос высунуть за порог в эту воющую тьму. Разгуляется такая вьюжная ночь. Как будто и впрямь на погибель человеку, клубясь седой мглой, швыряет колючим снегом в глаза.

Такие ночи ничуть не похожи на те ясные лунные ночи после нового года, когда никто не ложился спать допоздна, потому что и понятия такого не было – поздно. Были радость, веселье, звонкость да смех, была сказка праздничных снегов. В небе ярче горели звезды. Ковш Большой медведицы низко склонялся над деревней, и, казалось, сыпал на нее золотые искры, которые отражались синеватыми огоньками на снегу.

Для меня в этот месяц наступали судьбоносные переломы. Шли они через боль, слезы, но я переходила на новый виток своей жизни.

19 февраля – умерла бабушка, я уехала из Бурятии;

В феврале я приехала в Карелию, где получила возможность учиться, где родились и выросли мои дети, родились и растут мои внуки.

23 февраля – я встретила Олега, первую и единственную свою любовь к мужчине.

23 февраля – я тяжело заболела, оказалась между жизнью и смертью Судьба проверила меня на характер. Я выжила, но изменилась внутри.

В середине февраля зимние шапки домов становятся тяжелыми, они сползают набок, назад, открывая солнцу деревянные крыши.

Хорошая веешь зима, но чересчур долгая: надоедает тяжелая одежда и студеные ветры, хочется выбежать из дома в сарафанчике и босиком, купаться в речке, валяться на траве.

Вот уже по окнам бегут первые слезы, на улице вместо снега густое месиво с протоптанными стежкам – скоро весна.

Пора новых надежд, новой жизни.

ШКОЛА

Быть может, Вы где-то слыхали про это,

А может, читали в стихах у поэта:

Резное окошко, резное крылечко

И сельская школа над тихою речкой.

Возможно, Вы где-то видали картину:

Бескрайние дали, холмы и долину,

Село, палисад из душистой сирени

И сельскую школу под липовой сенью.

Здесь жизни зерно охраняет природа

Сменяемость суток и времени года,

Рожденье, поминки, крестины и свадьбы…

Здесь корни страны, здесь истоки народа,

Снегов белизна, алый отблеск восхода,

И купол небес ослепительно синий

И сельская школа – надежда России.

Людмила Мараскина

 

Мелодия августа величественна. Одежды его багряны с золотом. Имя же звучит – «почтенный», «славный». Это по обычаю предков – венец года. С первого сентября начинается церковное Новолетие, а в душе каждого из нас радость доброго начала.

Звенит школьный звонок. Наступает время добрых ожиданий.

Звон маленького, но заливистого колокольчика звучит и по сей день в моей душе. Он открыл дверь в страну знаний, по которой я брожу до сегодняшнего дня, не уставая удивляться мыслям человеческим.

Звенит звонок на всю деревню.

Мне пять лет. У меня подружка Ольга идет в школу, я тоже собрала свое немудреное школьное имущество, и отправилась с ней в школу. В руках две тетради, карандаш и линейка. Я уже умею читать.

И первое серьезное горе – не приняли. Рано, велели подрасти. Размазывая слезы по щекам, бреду домой по канаве, теряя на ходу тетради, карандаш и линейку. У – у- у – у -, хочу учиться! Все не мило….

Пройдет некоторое время, обида уляжется, и у меня вновь появиться любовь к учению. И уже она не покинет меня никогда.

Пролетело две зимы, быстро отцвели две весны, иссякла летняя жара и незаметно подступила осень.

Должно быть, в сотый раз я просматривала свое школьное имущество, перекладывая с места на место тетради, карандаши, букварь. Одно огорчало меня, у меня не было школьной формы. Бабушка сшила мне платье, коричневое с большими желтыми горошинами. Оно было красивым, но «горох» портил всю серьезность и торжественность момента. Я его потом старательно замазывала чернилами. Каждый раз, получая от бабушки трепку, я все же старательно их замазывала. Мучения мои заканчивались, когда мне купили настоящую форму.

Первое сентября 1961 года. Мысленно иду по первому своему школьному дню. Внимаю звонким трелям первого звонка. Небо безоблачно. Прозрачный день, пронизанный солнечными лучами. Но по желтым пятнам, которые изрядно проглядывают в буйных зарослях огородов, по кромке леса, чувствуется приближение осени. Одноэтажное здание школы сияет чистотой окон, свежей краской полов. Много я потом видела зданий, дворцов, но они несравнимы с моей первой школой.

Возле школы уже галдят и суетятся ребята. Одни гоняются друг за другом, другие чинно стоят с родителями. Я стою с мамой, мое сердце замирает от восторга. Я – школьница!

Школа две небольших светлых классных комнаты. В первой занимаются одновременно второй и четвертый класс, во второй – первый и третий. Пионерская комната, учительская и квадратный коридор, в котором мы занимаемся физкультурой. На переменах в этом коридоре мы устраивали хороводы, пели песни. В праздники коридор превращался в концертный зал. На школьные концерты собиралась практически вся деревня, все наши номера воспринимались «на ура». Я читала стихи и танцевала. Мне всегда хотелось петь, но, увы, сразу же обнаружилось полное отсутствие слуха. Меня выставили из хора, когда я громче всех пела: «Учил Суворов в лихих боях, держать во славу российский стяг…». Я же не понимала постой вещи, что надо мелодию держать, а не любовь к Родине показывать. Комната первого и третьего классов заставлена в два рядами партами. Один ряд вдоль глухой стены, другой вдоль окон, из которых была видна деревенская улица. Помимо парт, в комнате большая черная доска на ножках, небольшой шкаф с книгами, стол и стул для учителя.

Я села на первую парту в ряду для первоклассников. По сей день люблю сидеть в первых рядах. Читать и писать я уже умела, и мне порой было неинтересно рисовать палочки и разучивать буквы, которые я знала «на зубок». Моя первая учительница – Августа Михайловна заметила мою скуку и стала дополнительно давать задания, заниматься отдельно. У первых учителей мы часто не запоминаем фамилии, но это самые добрые, умные и красивые люди на земле. Августа Михайловна, как я вам благодарна за терпение и ласку, за веру, что я обязательно стану учителем. Как это важно бывает, чтоб кто-то в тебя верил, и что-то в тебе отметил. Августа Михайловна – Вы мой добрый первый пророк. Навсегда со мной Ваша сердечность. И пусть памятью будет мое слово.

Когда я первого сентября пришла из школы, наш сосед, дядя Ваня Рыжий, спросил у меня, как зовут мою учительницу. Я хорошо запомнила отчество, но забыла имя. Единственно, что врезалось в память – название какого-то месяца. Дядя Ваня увидел мою растерянность и подсказал вспомнить по месяцам. Я стала перечислять все месяцы, начиная с января, при этом прибавляла отчество Михайловна. Дойдя до августа, я вспомнила и имя. Долго после этого дядя Ваня, здороваясь со мной, спрашивал:

-Как дела Январь Михайловна!

Я – третьеклассница. В этом классе мы становились пионерами. Я не очень-то помню всю церемонии, какими сопровождалось это событие, но первое пионерское поручение, помню всю жизнь. Мне поручили выносить знамя нашей школы во время торжественных линиек. Один нес знамя. А двое исполняли роль почетного эскорта. Мы трое чеканя шаг, вносили его под звуки гимна Союза Советских Социалистических Республик, который торжественно звучал с пластинки. Сердце замирало от торжественности момента, я ощущала единство со всеми, кто проживал в нашей огромной родине. И пусть мой мир пока ограничивался только территорией нашей деревни, чувство ответственности и единения я несу по жизни.

С годами ширился мир, представления о нем. Уже привычной стала жизнь деревни. Привычным и неотъемлемый стал сам дом, где проходила моя жизнь.

Школа сделала мир более удивительным и интересным. Особенно манила библиотека, полная таинственных не прочитанных еще книг. Школа учила мечтать. Я уходила, взбиралась на самую высокую скалу за деревней и подолгу смотрела вдаль. Мне казалось, что там за горизонтом, есть другой, еще более удивительный мир, и мне хотелось, во что бы то ни стало увидеть когда-нибудь его. Я мечтала.

Училась я всегда хорошо, единственный, неоспоримый талант, данный мне судьбой – это усваивать с быстротой молнии новые знания. Дома готовила только письменные задания, устные легко запоминала в ходе урока. У меня была поразительная зрительная память. Информацию я запоминала постранично. Достаточно было сделать небольшое усилие, и я видела весь текст целиком, оставалось его вслух прочитать. Чем-то поразившая меня мысль, навечно укладывалась в мою память. Она представлялась мне уникальной красоты драгоценным ожерельем. Можно было ее бесконечно повторять, любуясь каждым словом. К точным наукам, к моему стыду, я была равнодушна, мне они были не интересны, чтоб иметь оценку мне, на помощь мне приходила память, она меня спасала в самые критические моменты. Я обожала историю, литературу, географию, рисование и физкультуру и, конечно, пение.

Параллейно шел процесс самообразования через книги и наблюдение за жизнью. Я по сей день твердо убеждена, что самое лучшее образование и воспитание – это самовоспитание и самообразование. Любое учебное заведение дает основы знаний и учит методам усвоения новых знаний, инструментом которым я и пользуюсь всю жизнь. По сей день в моей душе живет благодарность ко всем педагогам школ, техникума, университета, которые научили меня получать новые знания самостоятельно. Особый поклон моему педагогу Бархоте Маргарите Павловна.

Люди, с которыми я в жизни встречалась, были такими разными.

Были люди, в чьем присутствии даже слово произнести было трудно. Голос деревенел, разговор становился бессмысленным и бесцветным.

Были люди, в чьем присутствии любое искреннее слово звучало фальшиво.

Были люди, давние знакомые, в присутствии которых я особенно ощущала свое одиночество.

И вдруг я встретила человека, в чьем присутствии мой внутренний мир потерял свою одинокую немоту.

Удивительно красивый человек внешне и внутренне. Прекрасно поет.

Она не просто научила меня приемам исследовательской работы, а заразила меня духом поиска.

Она благословила - пиши!

С такими людьми ты никогда не расстаешься, даже если редко встречаешься. Можно не видеться годами, а он все равно с тобой, продолжается вечный мысленный диалог.

Она стала гимном моей творческой судьбы.

 

Семья

 

Родной дом, семья – это корни, что питают нас, растят нашу душу. Это память о тех людях, которые дали нам жизнь. Мы продолжаем их дело на земле.

Однажды на рассвете проснулась я под шум деревьев за окном. Сегодня день моего рождения. Ночью снился странный сон, и, мне почему-то захотелось узнать: кто же задолго до меня рождался и умирал в моем роду? Кто жил, любил, надеялся, страдал в бесконечной череде моих далеких и близких предков по женской и мужской линии – моей матери, отца, деда, прадеда, моих дядей, сестер, братьев и многих тех, чья родственная толика сообщена теплу моей крови? Едино ли это? Это все во мне? Значит я частица огромного целого, всего моего рода, уходящего назад, во тьму тысячелетий. Там в истоках были некие кто-то – он и она, - кому я обязана жизнью, рождением своих детей, своей удачливой и грустной земной дорогой.

Как я хотела бы угадать сейчас, кто же они были, эти кто-то. – Далекие как звезды, он и она, без кого тьма несуществования не раскрылась бы передо мной светом рождения.

Иногда мы ошибочно думаем, что узнать восстановить свой род могут те, кто происходит из дворянского сословия. Но мне захотелось отыскать корни своих крестьянских семей. Ведь и они заботились о процветании своей семьи, родной деревни и, значит, служили Родине на своем месте, принимая на себя все трагические моменты ее истории. По их судьбам колесо истории прокатилось с неменьшей жестокостью и беспощадностью. И мне приходится торопиться, ведь прошлое безвозвратно уходит. Только я помню рассказы своей бабушки, мои дети и внуки ее не видели. А без ее воспоминаний, в будущем размотать клубок своего родосплетения будет сложно

У меня новгородские, карельские, архангельские корни, но как жаль, что я принадлежу к поколению, которое не очень интересовалось своими предками, своей родословной. Сейчас я восполняю этот пробел.

Мои бабушка и дедушка встретились в результате социальных катаклизмов 20 века.

Семья была эвакуирована из Карелии города Кондопоги в 1941 году. Сначала в Калининскую область, а затем бабушка с двумя дочерьми попала в Бурятию. Постоянно снимали «угол», то есть жили у кого-нибудь на квартире, а потом нам выделили старый заброшенный дом. В 1962 году государство решило помочь эвакуированным, в деревне был построен двухквартирный дом. Одну из квартир получила наша семья. Она была роскошной: спальная комната, гостиная, кухня и прихожая. А еще сени, кладовая и веранда. Большие окна. Две печки, но, увы, не замечательные русские печки, а простые. В квартире всегда было солнце. Из мебели мы имели деревянную кровать, несколько стульев, шкафы заменяли ящики из-под пачек чая, которые бабушка выпросила в нашем сельмаге. В кухне стол и три самодельных стула. Убогость обстановки компенсировалась красивыми, крючком связанными салфетками, шторами, скатертью, накидками на кровать и на ящики. Все сияло накрахмаленной белизной. Чисто отскобленные до желтизны полы, чуть синеватые побеленные известью потолки и стены, белоснежные накрахмаленные кружева – создавали ощущения чистоты, свежести и уюта. В солнечные летние дни свет в доме искрился золотыми отблесками, а зимой – преобладали серебристые тона.

И еще абажур в зале, символ домашней, защищенной семейной жизни человека, навсегда сохранился в моей памяти. Бабушка его сама смастерила из проволоки, лампочки и ее же вывязанного, подкрашенного кружевного полотна.

Все, что меня окружало, имело бабушкино авторство и было сделано с любовью.

Из своего детства я помню одно неприятное обстоятельство: вечная нехватка денег, постоянное доживание до «пенсии», с которой покупалось что-то вкусное, с нее откладывались деньги на приобретение в отдаленном будущем какой-то глобальной вещи. Повседневная еда ни изысканностью, ни разнообразием не отличалась. Мы же не знали, что картофель – гарнир. Впрочем, всех кого я знала, жили так же бедно, поэтому и в дальнейшем финансовые ограничения меня не пугали. Вкус ржаного горячего хлеба и холодного молока всегда со мной.

Однако дом – это не только комнаты и кухня, не только знакомый пейзаж за окном. Это гораздо больше, эта была моя среда обитания, в которой я чувствовала себя свободно и комфортно. Дом это там где о тебе всегда думают, беспокоятся и ждут.

Об отце у меня практически не сохранилось воспоминаний. Он ушел из жизни, когда мне было три года. Об этом мне рассказывала мама. Только сохранилась память о теплых, заботливых, каких-то особо добрых, мужских руках. Меня высоко подбрасывают. Я лечу в каком-то ослепительном восторге. Мне немного страшно. Теплые, надежные руки ловят меня, и я счастлива. Этот миг счастья запомнился мне. На протяжении всей своей жизни для меня мужчина начинался с рук. Я дружила, влюблялась в мужчин, если их руки соответствовали эталону моего детства. И самое интересное я редко ошибалась, это были достойные представители человеческого рода, настоящие мужчины.

В детстве я часто любила смотреть в звездное небо. Бабушка мне рассказывала, что когда человек рождается в небе загорается звезда, а когда он умирает, она падает. Звезды рождаются и умирают, думала я, но самые родные на свете люди и есть мои звезды. В деревне вся жизнь на виду у детей. Никто от нас не скрывал, что есть смерть. Бабушка рассказывала, что у человека отходит дух, а мне виделось, что, как только отойдет дух, так берут его ангелы на крылышки и несут прямо в рай. В раю цветы кругом и музыка играет. И игрушки разные. И удивительно красивые шляпки на женщинах. Почему-то всегда мечтала о шляпке небывалой красоты. Она мне постоянно во сне снилась. Все оказалось проще и страшнее после смерти мамы, а бабушка умерла на моих руках. Все в мире, наверное, предопределено. И, наверное, я должна была появиться от любви именно этих двоих, в той самой деревушке под звездным небом Сибири. Интересно, когда был определен час, час моего рождения на белом свете – не в тот ли миг, когда мои родители увидели друг друга. Жаль, что я не имела возможности у них все порасспросить, их звезды рано угасли.

Мама много болела, наверное, сказалась война, эвакуация, голод. Она постоянно лежала в больницах, сначала в районной, затем в республиканской. Когда приезжала домой, то привозила мне подарки. Как она умудрялась скопить деньги, которых постоянно в семье не хватало. Я не знаю. Однако подарки были в виде ботинок, пионерского шелкового галстука и шикарных бантов.

После очередной операции ее привезли на машине скорой помощи, и она сказала, что больше никуда не поедет. Я радовалась за нее, полагая, что ее вылечили. Я даже думать не могла, что ее привезли домой умирать. Через несколько дней, мама начала кричать. Кричала, как я теперь понимаю, от боли. К нам раз в день приходила деревенская фельдшерица, ставила маме какие-то уколы, которые позволяли ей на несколько часов забыться в беспокойном сне, а нам с бабушкой немного отдохнуть. Меня впервые стал грызть страх за ближнего родного человека. Я убегала в поле, лес, плакала и молилась за мать. Как молиться, я не знала, Бог в наше время отрицался, но я смотрела в небо и просила помочь маме. Это была, наверное, не молитва, а форменное вымогательство, упреки, жалобы. Чуть позже бабушка объяснила мне, что мать больна раком и лекарств от этой болезни нет. Надо терпеть. Мое детское сердце не хотело мириться с неизбежным, я продолжала молиться.

Во дворе бушевал май. В один из дней маме стало полегче, боли отпустили. Она попросила вывести ее на крыльцо. Мы с бабушкой подняли ее с кровати, сделать это было нетрудно, мама стала практически невесомой, болезнь съела всю плоть, и повели на улицу. Она, шатаясь от слабости, счастливо улыбалась. Я радовалась, что небеса вняли моим молитвам, и мама выздоравливает.

Через несколько дней мама умерла. Ей просто подарили передышку, дали возможность полюбоваться этой зеленой уникальной планетой. Умерла тихо.

28 мая, в степи, за березовым колком, поднималось ликующее солнце. Первые лучи его позолотили вершины деревьев и кустов. Неугомонно и радостно щебетали птицы, встречая начало яркого весеннего погожего дня. В такое утро трудно себе представить, что есть смерть.

Время не гасит воспоминаний – оно уплотняет их, сжимает в цепочку образов. И каждый разрастается, вбирая в себя все сопутствующее. Смерть родного человека – это страшно. Происходит трагедия, страшный масштаб и безысходность которой до конца понимаешь лишь тогда, когда она совершается в твоей собственной судьбе.

На похороны собралась практически вся деревня. Каждый старался что-нибудь принести, как-то сгладить наше горе. Я практически замерла, не могла поверить в реальность происходящего. Ко мне подходили соседи, гладили меня по голове и произносили одну и туже фразу, что я теперь круглая сирота. Горестно вздыхали и отходили, украдкой вытирая глаза. Я сидела в углу двора, молотком разгибала жестяную банку. Получился небольшой железный листок, на котором гвоздем и молотком я выбила фамилию, имя, отчество моей мамы, дату рождения и дату ее смерти. Внутри я еще не совсем могла понять всю тяжесть фразы «круглая сирота», ведь у меня была бабушка, которую я любила больше всех.

Прошло девять, сорок дней без мамы.

Бабушка

Пишу эти строки в понедельник 5 апреля 2004 года. 4 апреля в пять часов утра на планету Земля прибыла моя вторая внучка – Чурсина Виктория Сергеевна. Виват, Виктория! Крепись родная. Мы тебя ждали, мы тебя любили заранее. Сейчас они с мамой находятся в роддоме.

 

Главной в нашем доме была бабушка. Она присматривала за порядком в доме, возилась со мной. Милая, милая Ульяна Степановна. Она меня растила, на путь наставляла. Все самое светлое в моей жизни связано с ней, моей бабушкой. «Будешь сладкой – расклюют.

Будешь горькой – расплюют», - говорила мне бабушка. От чего хотела уберечь меня добрая, мудрая наставница. Помню ее руки, вытирающие мои слезы. В детстве я часто плакала над книгами, сказками, фильмами.

- Тише, тише, - говаривала меня бабушка. – Экая ты, - сетовала она.- Не переживай так. Я цепляюсь за теплые бабушкины руки, и мне становится легко. Пишу сейчас и понимаю человечность моей бабушки. Всю жизнь работала, перенесла тяжелые удары судьбы: раскулачивание ее семьи в ранней юности, смерть мужа, эвакуация. Постоянная жизнь впроголодь, больная дочь на руках, и никогда ни единого слова упрека на судьбу я от нее не слышала, да и я, как камень на шее висела.

Ночи пролетали незаметно. Утро, приносили новые дела и заботы. Всегда первой просыпалась бабушка, а я, повернувшись на другую сторону и плотнее натянув на себя одеяло, спешила воспользоваться сладким, кратковременным блаженством, доставляемым последними минутками сна. Особенно зимой, летом меня было не удержать в постели. Я вставала вместе с солнышком. Мне всегда казалось, что если я долго летом буду спать, то пропущу какие-то интересные события, а это было недопустимо для моей любопытной души. Зимой, другое дело. Спал лес, спала речка, спала деревня и ничего, по моим понятиям, сверхинтересного случиться не могло.

Мороз разрисовал окна. Бабушка уже встала, вот слышатся ее шаги. Она входит в комнату с ношей дров. Тихонько положила охапку дров на пол. Чирканье спичек, треск лучинок, шелест и потрескивание пламени. Все эти привычные звуки доходят до моего слуха сквозь сон и усиливают во мне ощущения приятной неги и нежелания вставать.

- Вставай! Пора вставать, скоро в школу! – раздается над моим ухом. Это меня радует, и я бодренько соскакиваю с кровати, тем более в комнате от печки разливается ласковое тепло. Сажусь на маленький стульчик, напротив печки и начинаю одеваться, уносясь душой в радостный школьный день.

Уже совсем рассветало. Мы с бабушкой пьем чай. На столе пыхтит самовар, дрова в печке звонко потрескивают, яркий свет лампочки множится в замерших стеклах окон. После первых же глотков чая, сонливости во мне не оставалось и следа. Я как бы напитывалась теплом печки, золотым светом отсветов наполняющих комнату. Чай с травами согревает меня изнутри, я становлюсь солнышком, сама начинаю лучиться. Мне, даже сегодня от воспоминаний, так хорошо, так беспричинно радостно на душе. И в детстве день начинался с радости. Может поэтому я мало болела.

С памятью о бабушке, по сей день, связаны белые скатерти, покрывала, вышитые белым мулине. Накрахмаленные белые, обшитые кружевом шторы. Кружево накидок на подушках.

Бабушка, насколько я понимаю теперь, была человеком мягким и очень отзывчивым. Около нее всегда были люди. Приходили запросто, то советоваться, то просто с радостью, с новостью какой-то, а то и за помощью. Чаще советовались женщины, бабушка была «городской», могла и кофточку помоднее сшить и совет дельный дать. Бабушка очень красиво, затейливо вязала крючком воротнички, манжеты и другие элементы женской одежда. Все вязалось из простых тонких белых ниток, затем крахмалилось, чуть-чуть подсинивалось. Деревенские модницы щеголяли в бабушкиных кружевах. Мою детскую, а затем и школьную одежду всегда украшали кружева. Сколько себя помню, в руках у бабушки были нитки и крючок, она постоянно что-то вязала. Связанные вещи иногда дарила, но чаще обменивала на продукты. Кроме вязания она прекрасно шила. Все мои платья и даже школьная форма были «от бабушки».

Ее уважительно звали «Степановна». Мужское население нашей улицы ее немного побаивалось, слушалось. Если кто и забуянит, она умела как-то успокоить. Ростом она была небольшой, полноватой. Всегда чисто одетая, красиво причесанная. Я не помню, чтоб я видела ее растрепанной, неприбранной. От нее, как и от всех вещей ее связанных и сшитых, исходил свет чистоты, свежести. Она была красивой женщиной до самой смерти. Волос темно русый, глаза опушенные черными ресницами синие – синие.

К людям ласковая, она никогда никого не осуждала и никому, никогда не жаловалось. Рано овдовев, одна поднимала, растила двоих дочерей и никогда не показывала, не обнаруживала своей слабости. Достойно несла свою учесть, я никогда не слышала от нее жалоб на судьбу, на невзгоды. Я тогда еще не знала, что невыплаканные слезы, сдавленные внутри, еще сильнее обжигают и мучают душу. Она всю жизнь работала и содержала семью.

На ее жизнь пришлись все события беспокойного ХХ века. Родилась она в Архангельской области, в купеческой семье. Отец умер до начала первой мировой войны, два брата ушли на войну и там погибли. В семье остались только одни женщины и трехэтажный дом от отца. Когда произошла революция, мать «раскулачили», дом отобрали. Мать ушла жить к родственникам со старшей сестрой, а Ульяну отправили в семью родственника, который работал в Карелии управляющим на Сунских лесопильных заводах Кондопожского края.

В Кондопоге она встретила моего дедушку Александра Еркоева выходца из Еркоевской Новинки. Александр воевал в гражданскую войну на стороне красных. Прошел всю Россию. Шли за остатками войск Колчака, так называемой бандой Семенова. Гнали их до монгольской границы. Бабушка часто пересказывала мне воспоминания деда, как они форсировали озеро Байкал на плотах. Его воспоминания о «баргузинских банях», что всю Россию прошел, а чище баргузинских бань не видел. Венчались они в Кондопожской Успенской церкви, где и крестили своих дочерей, старшую Глафиру и младшую Валентину. Вместе строили комбинат и работали вместе.

 

ДЕРЕВНЯ

 

Давно, уже много лет, живу в городе. Уклад и порядок городской жизни стал мне привычным. И высокие каменные дома, и асфальт тротуаров, и многое другое, что неотделимо от города, стало так же неотделимым от моего быта, привычек, представлений. Но иногда случается так, что проснешься вдруг среди ночи и услышишь, а может, и не услышишь, только почувствуешь, как журчат-бегут талые воды твоего деревенского детства, несущие запах хвои и теплой земли. И тут же припомнишь знакомую черемуху на околице деревни. Припомнишь с такой пронзительной ясностью, что почувствуешь холодновато- горький запах цветов и увидишь всю ее – от нижних веток до самой макушки, где белые ее цветы, уже слегка позолоченные сиянием майского утра. И так явственно услышишь кукушку в бархатной чаще ельника, что бессознательно, по привычке, прошепчешь: « Кукушка, кукушка, сколько лет жить мне?» - и с замиранием сердца будешь внимать ее вещему счету.

Наша деревня вольно раскинулась в распадке у подножья гор. С детства я считала, что нет на свете гор прекраснее снежных вершин Баргузинских гольцов. Сколько лет прошло, я убедилась: правильно считала. Все прекрасное, что существует на планете – все было в моем маленьком уголке детства, но и ведь огромный земной шар без моего уголка детства был бы неполным.

Через деревню протекала небольшая речка. Зимой она покрывалась таким толстым льдом и такими заносила ее пышными снегами, что если бы не кустарники и мост, не найти бы нашей речки. Весной, чаще всего в апреле, речка начинала буйствовать. Сначала поверх льда накапливалась прибежавшая из очнувшихся ручейков снеговица, - светлая, как стеклышко, талая вода, на вкус отдающая зимним воздухом. Напившись, снеговица забиралась под ледяные одежды речки, и она, рванувшись, сбрасывала лед с себя, представала обнаженной. Не то со сна, не то от негодования.

Недалеко от деревни было озеро. С ранней весны до осени мы купались в нем. Я вместе с подругами, размахивая полотенцем, как флагом, несусь ранним утром к озеру. Бегу легко, упруго, и что-то ликующее поет во мне без слов. Поет радость внутри маленькой девчонки, которой нет и десяти лет от рода. Она встает веселая и довольная поутру и не знает никаких горестей. Страстей и забот. Она слышит всякий запах, всякую мелодию, видит всякий цвет и лист, и этот цвет горит для нее той яркостью, которую после, в зрелые годы уже никогда не увидишь. Поется весело, так должно быть поется по весне у поднебесного жаворонка. Вода в озеро в основном из прозрачных ключей, что маленькими фонтанчиками пробиваются в лесу и стекают в озеро. Ледяная вода ожигает, и весь день приятный холодок освежает тело.

Горы. Мне они казались огромными окаменевшими волнами. На них мы вырабатывали характер, скрывались от заслуженного наказания. Там и располагался Штаб нашего тимуровского отряда, основной целью которого было, помогать односельчанам. Пи этом считалось за честь, если твоя помощь останется незамеченной.

Летом деревня вливалась в меня раздольем лугов, пестрым разнотравьем, прохладой озера, крутизной гор, бескрайними лесами, предгорьями, полыхающими маками и саранками. Они словно живые существа, словно незатухающие огоньки освещали мое детство. Деревня детства – это свои бабушки, подруги и друзья, свои слезы и шутки, кошки и собаки, свои рассказы о былом. Я, постигая мир, не только видела все по-своему, но и запечатлевала его по-своему: в звуках, красках, в запахах.

Легкая прогретая солнцем пыль деревенской дороги – ласкает она мои босые ноги. Я бегу домой, беспричинная радость поет в моем сердце… Может, с этим действительно надо родиться.

Зимой. Мне всегда казалось, что не только речка, но и вся деревня, тихая, праздничная, отдыхала от летних трудов и забот. Под ослепительно белым снегом лежит земля. Снег толстым слоем покрывает крыши, пушистыми шапками висит на столбах, на ветках деревьев. Лес под снегом стоит отяжелевший, усталый. Временами с деревьев срываются комья снега, в воздухе долго плавает и переливается в солнечных лучах мелкая снежная пыль. Дымятся трубы. Клубы березового дыма, тоже ослепительно белые, поднимаются отвесно вверх. Они напоминают мне летние курчавые облака, которые плавают в небе в жаркий погожий день.

Мне 8 лет, раскрасневшая от мороза, обсыпанная снегом я веселюсь, пляшу от восторга среди этого искрящего мира, одежда моя осыпанная снежной пылью превращается со сверкающую диковинную порчу.

Мои односельчане, без суеты и непостоянства, вели размеренную жизнь. Строили свои дома с окнами, высоко над землей, со ставнями, которые запирались на железный засов. С оградой вокруг дома, в рост человека. С воротами вровень с домом. Три – четыре фамилии на всю деревню, свой говор. Удивительный язык – казалось бы, русский, но говорили мы, повышая интонацию в конце фразы, вставляя то и дело слова «ну» и «тутоко». Часто использовали фразы из бурятского языка. Когда я приехала в Карелию, мои речи вызывали смех, насмешку, любопытство, мне пришлось перестроить речь, это было утомительным и трудным занятием, но все равно в моей речи иногда прорывается моя деревня. И когда я читаю лекции, я заранее прошу простить меня, если в пылу рассказа я перейду на язык моей деревни.

Гуляли вместе в праздники, пели свои старинные и новые советские песни. Все шли в клуб, когда привозили кино или когда выступала местная детская и молодежная художественная самодеятельность.

Когда привозили фильмы мы, подругами, бежали наперегонки в кино, причем всем хотелось в первый ряд. Десятки раз смотрели одни и те же фильмы, знали их наизусть, а переживали всякий раз заново. Перед фильмом показывали киножурналы, так мы знакомились с основными событиями. Которые проходили в стране. Самый для меня запоминающим из политических лидеров был Никита Сергеевич Хрущев. Почему - то его постоянно показывали среди кукурузного поля. Он был в шляпе с дырочками, сквозь которые светило солнышко. Все его лицо было прочерчено солнечными лучиками.

Пекли хлеб. Все знали друг друга. Все друг к другу ходили в гости. Больших секретов ни у кого не было. Жили все на виду, все, практически нараспашку.

Жили десятилетиями вместе, знали друг друга досконально – от рождения до смерти. Знали привычки, повадки, предпочтения. В деревне не знали, что такое одиночество. Сегодня я уже более тридцати лет живу в городе, пересекаюсь с массой народа, если еще сюда прибавить медийные персонажи, которые мне навязывает телевидение, радио, газеты, то, как будто у меня огромная компания. Но я вдруг начинаю понимать, что они мне не нужны и не могут стать для меня близкими людьми. А вот столько, сколько я знала о жителях мой деревни, не наберется и десятка, да и то только моя семья. В городе вокруг тебя людей много, а личное мое пространство обезлюдило. Я бы сказала, что у меня многолюдное одиночество. Чтобы восполнить этот пробел общения на человеческом уровне горожане, в том числе и я, стали строить дачные поселки. Пусть они не совсем деревня с ее многовековым укладом, но дача – это глоток человеческого общения.

А ведь это было самое главное. Любить можно только хорошее или то, что кажется хорошим. И, конечно, очень много было везде хорошего – того, что можно было любить – нашу деревенскую природу и родные места и, кроме милых домашних, разных еще людей, и обычное российское простое общение с ними, и свои мысли, книги…. Все это как-то сливалось и сочеталось в одно целое и давало мне счастье. В то время жизнь многих, даже и вовсе не роскошно живущих, семейств имела свою особенную спокойную стройность, и при таких условиях можно было наслаждаться многими благами, которые остаются не замеченными и не использованными при суетливом, торопливом, нестройном и напряженном образе городской жизни.

В деревне нельзя быть равнодушной к природе, нельзя не обращать внимания на ее красоту. Она ежесекундно, ежечасно вливается в твою душу. Я всегда ощущала, как пахнет свежий, не измятый снег. Как из леса накатывается волнами запах стылой хвои, который, и по сей день, праздником кружит голову.

Особенно прекрасно осенью, когда все вокруг пронизано оранжевым солнцем. Прекрасны запахи осенью: благоухает перекопанная земля, свежи и тревожно тянет луком от пустых огородов. Иногда мне казалось, что моя чувствительность к запахам была неестественна, неприлична. После операции на сосудах головного мозга я узнала, что моя аневризма была расположена в районе рецепторов запаха, она и создавала для меня удивительный мир запахов. После операции на длительное время это особенность у меня пропала, но с годами восстановилась. И я вновь иду от запаха к запаху, как по изгибам мелодии. В течение дня одни запахи пропадают, другие сменяют их. Нежно люблю вечерние запахи земли, которые, пронизывая меня, опять дают надежду на жизнь.

Солнце садится. На улице становится серо и сыро, гаснут съеденные сыростью и прохладой запахи земли, больше пахнет жухлой травой. Где-то еще витает слабый огоркий запах дыма от осенних куч, и, погрубевший, точно сел от сырости, сгустившийся запах леса.

В окнах домой зажигаются неяркие огни.

 

Чем я становилась старше, тем чаще вспоминала заросшие тропы улиц моего детства. Ушедшего не вернуть, но разве не там остались корни, те самые корни, что держат тебя на Земле.

Улочка твоего детства – тихая, застенчивая и так густо поросшая травой, что даже мысленно ступаю я по ней бережно, легко, как по зеленому ковру.

В детстве, пока идешь от начала до середины, непременно кого-нибудь знакомого встретишь. Он обязательно поздоровается и, если есть время поговорит. В детстве улицы никогда не были пустынными. Люди, особенно летом, выглядывали из распахнутых окон, из приоткрытых калиток, и все родные лица. В деревне не существует понятия одиночества, ты всегда в окружении людей. Я уже не говорю о кошках, собаках, лошадях и другой живности, которые тоже практически тебе все знакомы.

Наверное, это и есть чувство родного дома, чувство, которое мы теряем, переселившись в город, где как в сотах, не сразу отыщешь свое окно. Да и ищем ли?

Не поднимая головы, мы торопимся в гулкий подъезд. Молча, не обмениваясь с соседями словами, поднимаемся на лифте, вытерев тщательно ноги, вступаем в пахнущий мебельным лаком мир. И дробится, дробится на что-то мелкое нечто большое, огромное.

Читая, капелька росы – где ты увидишь ее в городе? Не замрет в душевном восторге перед ней человек.

Я всегда любила и по сей день люблю гулять в лесу, в поле. Можно было увидеть округлую каплю хрустальной влаги, собравшуюся в зеленой ладошки листка посреди огромного цветущего луга. Бесконечно долго смотреть на маленькое солнце, отразившееся в этой капле и на маленькую себя, отразившейся в ней же.

Успенье

Из детства мне запомнился этот праздник. Который хлопотливо встречали в деревне. Его ждали, о нем говорили и долго вспоминали потом. Праздник полных закромов. Летняя и осенняя страда позади. Хлеба сжаты и луга окошены.

В доме залежи грибов: соленые грузди и рыжики, терпким запахом окатывает царь грибов – белый гриб. Недели за две до праздников начинали готовить грибы - соленики, которые принесли из леса. Крепкие, влажные от росы грибы замачивают на 2-3 дня. Потом промывают и пересыпают солью в бочках, добавляя чеснок, смородиновые листья, укроп, и покрывают холстиной, сверху ставят гнет – деревянный круг с тяжелым камнем.

Кочки в кистях брусники – карминно горят среди зеленых мхов.

Бруснику мочили, заливая ягоды подслащенной водой. Брусника давала бледно-розовый сок. Который всегда с удовольствием все пили.

Дни в прозрачной синеве, солнце уже не палит, а греет с прощальной ласковостью и чуть теплит к вечеру. Но еще высоки гаснущие пожары закатов. Ночи самых ярких звезд. А по зорям в тумане рдеющими рябинами уже молодится близкая осень.

Ловили рыбу сетями, которые ставили по берегам речки и в озерах.

Из ульев вытаскивали рамки с сотами, наполненными медом с луговых и лесных цветов; которые в июльское цветение пахучими облаками овевали деревню.

От зари до зари жили трудом, дарившим радость от созидания собственной востребованности, простую радость созидания. Сибиряки мужественные, отзывчивые к чужому горю люди, основный принцип их жизни быть, а не казаться.

Все эти подробности я вспоминала потом, а тогда просто жила.

« За синими лесами, за высокими горами…» Так говорилось в сказке. Горы и лес были для меня не пустым звуком. Они окружали меня с детства, я их полюбила. Одинокая лесная дорога, в колеях которой скапливается хрустальная водица, до сих пор вдруг останавливает меня и, поражая чем-то близким и родным, заставляет колотиться сердце.

Душа Сибири – лес. Великолепны здесь леса. Зеленые купола прямоствольных сосен вознесены высоко- высоко, и там в своей вышине о чем-то шепчутся они с белыми пушистыми облаками. Внизу под соснами тихо и чисто. Низины облюбованы ельником. Темной, сумеречной чащей встал он, будто задумался. Ветви старых елей обросли сизыми бородами лишайника. А как дивно хорош березняк! Снизу благородное серебро стволов украшено чернью, а ближе к вершинам кора берез приобретает розовато-золотистый оттенок. Нежная, трепетная зелень ветвей здесь пронизана солнцем и птичьим пением, особенно звонким в утренний час.

Я особенно люблю ярко озаренные стволы берез перед стеной густого леса.

Как белы они перед закатом!

Люблю невысокое солнце между стволов, когда свет будто пробегает по лесу на четвереньках.

Лес для меня был каким-то особым, почти сказочным миром, где взрослые встречали настоящих живых медведей и лосей, а ходивших по грибы и ягоды не раз пугал и заводил в трущобы леший. Правда, его никто не видел, но слышали, как он аукает в самое глухое время полдня.

С трепетом смотрела и по сей день, смотрю я на лес, то густо зеленый, то коричнево – желтый, то багряно-золотой, то серебристо- серый, но одинаково загадочный и по своему прекрасный. Он манил меня. Я уходила одна и подолгу вслушивалась в него. Сквозь листья смотрела в небо. Мысли переплетались в каком-то радостном предчувствии чего-то грандиозного. Лес учил меня размышлять. Особенно мне нравились березовые колки вперемешку с осинами. Зайдешь с краю. И вот уже все стало серебряным, а выше зелено-золотистым. Это березняк, свет от него какой-то особый: серебряно – ясный. А пугливая осина, подзеленев, дрожит и дрожит своими листочками, от чего легкий шепот катится по колку. Кажется, деревья тебя приветствуют.

Леса богаты не только красотой. В далекую пору моего детства, лес был нашим кормильцем. Лес всегда был щедр с нами. Едва сойдет снег, можно было переходить на подножный корм. Черемша, саранки, дикий лук. Мы с друзьями, захватив по куску хлеба, часами бродили по косогорам и лесу и напитывались витаминами. К такому рациону мы были привычны и не знали хворей.

А про осень и говорить нечего. Лес открывал перед нами такие богатства, что бывало и не знаешь с чего начать: спелая черемуха, кедровые шишки. Малину, смородину, бруснику, голубику – дарил нам лес. Брусника, она нежится на солнечных косогорах до глубокой осени, нас детей всегда звала освежиться сладкими с горчинкой ягодами.

В лесу нас ждали и грибы. Боровики в шляпе из коричневого бархата, подосиновики в кирпично-красных капорах, подберезовики в серых панамках, сыроежки в синих беретах и скользкие, едва вылупившиеся маслята в желтых шлемах. Когда наступала грибная пора, из леса несли ведра, корзины крепких боровиков, рыжиков, груздей – сушили, мариновали, солили впрок на долгую зиму.

Лес всегда был щедр с нами. Едва сойдет снег, можно было переходить на подножный корм. Черемша, саранки, дикий лук становились нашим витаминным подспорьем. Мы с друзьями, захватив по куску хлеба, часами бродили по косогорам и лесу и напитывались ими. К такому рациону мы были привычны и не знали хворей.

 

Сенокос

Мое воспоминание о деревне было бы неполным без сенокоса. Он остался в моей памяти праздником. В луга мы ходили постоянно за витаминными добавками: дикий лук, дикий чеснок. Луга весной и летом, с цветами дарили нам радость, полноту бытия, состояния счастья и безмятежности.

Сенокос – особая пора в деревне. В эту пору у моих односельчан, да и у нас детей, не просыхали потные рубашки. И все – таки все ждали его как праздник, особенно если хорошо уродились травы. Вставали всей деревней на зорьке и выезжали на луга. Навсегда запомнилась мягкая заросшая травой дорога и какая-то праздничная тишина лугов и перелесков. Луг еще залит туманом. Бежим впереди взрослых босиком и от наших звонких голосов, туман начинает незаметно рассеиваться. Над лесом показывается краешек солнца, оно чуть медлит, а затем выкатывается на простор. Все вокруг засверкает, заискрится, слепя глаза тысячами разноцветных, переливающихся лучей – огоньков. И катиться по перелескам приветствующая солнце песня птиц.

Хотя на лугах главным образом работали механизмы, но первый прокос, по традиции, вели косари. Этот первый прокос начинался по утренней зорьке, когда трава еще обрызгана жемчужной росой и режется мягко, легко. Косари выстраиваются цепочкой и за первым взмахом ведущего, за первым шагом его, ладно отбитые и остро отточенные косы, со свистом врезаются в густое, брызжущее соками разнотравье.

Солнце поднимается все выше. Замолкает даже кукушка, только стрекочут кузнечики и в глубине лазури неба заливается голосистый жаворонок. К полудню валки первого укоса уже подувянут, запахнут сильнее, и тогда мы, дети с матерями выходили граблями ворошить их. Запах травы, скошенный в пору самого буйного цветения, вливается в нас, наполняя тела и душу золотистым теплым светом. Все кругом томятся от жары. Притомились, и люди. Наступает время обеда, от таборного костра тонкой струйкой поднимается сизый горьковатый дымок. На костре стоит огромный чан, в котором варится баранина с домашней лапшой, распространяя на весь луг аромат укропа, лука и чеснока. Горячий, пахнущий смолистым дымком костра суп был необыкновенно вкусным.

Вместе с запахом хлеба и луговых трав, вдохнула в себя и красоту народной души.

С детства видела работающих людей, работающих легко и весело. Как мне думается, объяснялось это не столько избытком сил, сколько гордым сознанием, что все на свете подвластно умелым человеческим рукам. Может быть, поэтому никакая работа не выматывала их, никакая усталость не сутулила им плечи. Любое дело спорилось в их руках. Они могли бросить свое дело, если нужно было помочь соседу. На сенокосе я впервые услышала присказку, что жить надо так, чтоб душа радовалась.

Нас, детей, тоже обучали косить траву. Когда я впервые взяла косу в руки, мне казалось все так легко. О, пришлось попотеть. Когда впервые я почувствовала, что сочная трава под сильными ударами ложилась косматой грудой у ног, как сердце с непривычки учащенно бьется, с непривычки горят ладони, и коса больше не уходит острием в землю, сенокос – то и закончился. Я с нетерпением ждала следующего сенокоса. Будучи студенткой, я приезжала домой и если приезд совпадал с сенокосной порой, первым делом бежала к косцам. В Кондопоге я долгое время тосковала по сенокосной поре, но Бог отправил мне знакомую, родители которой жили в деревне Унице, имели корову, и я смогла на сенокос выезжать к ним.

После обеда все отдыхают. Женщины запевают песню, которая сливается с зеленым простором широкого луга. Слышится в них и озорное молодечество, и жалось ко всему живому, радость труда, раздолье полей, а иногда и прямая угроза притеснителям. Распоются так, что продолжают петь и за работой. В тишине полей отчетливо слышались все голоса, особенно песни. Растворяются, сливаются в одном широком напеве то грустно – ласковые, раздумчивые, то безудержно – веселые, манящие и дразнящие.

От этих напевов у меня сладко ныло сердце, земля казалась теплее, заря ближе, ветерок ласковее.

Сенокос – это и радость коллективного труда. В деревни все работы старались делать вместе. Я помню, как всей деревней строили клуб. Работали празднично, дружно, словно играючи. Каждый старался показать свою трудовую сноровку, ловкость и силу, чтобы не ударить в грязь лицом перед соседями. Вечером устроили складчину, и долго в деревне не затихала гармонь и песни.

Сегодня много идет разговоров о западном пути, где каждый по себе. Не надо, прошу, не лишайте Россию радости коллективного труда. Россиянам обычаи Запада не годятся. Мы открытые души, нас не запереть в мирок из четырех стен.

Зимой деревню засыпало снегом. В зимние дни, когда мороз лютовал так, что звезды мерцали стеклянной зеленью, появлялись волки на горе и выли. Большинство людей слышали его только в фильмах, а записывающая аппаратура дает слабое представление о колоритности волчьего воя. На основном фоне, сложенным из звуков «о» и «у», возникают и гаснут множество других. Но они переплетаются в таком сочетании, что изобразить общий строй лично я не могу. Да в любом воспроизведении исчезает удивительная певучесть и жуткое, завораживающее очарование. Гипноз волчьего воя действует на меня всю жизнь, он даже в воспоминаниях, освобождает из глубоких тайников сознания оставшийся с первобытных времен дремучий неподвластный разуму ужас. Я теснее прижималась к бабушкиному боку и под вой засыпала тревожным сном. В такие ночи очень были беспокойными деревенские собаки, хотя их хозяева надежно прятали в стайки, сени, но и они скулили, лаяли.

Мне часто вспоминаются деревенские старушки. Имена их и лица затеряны мною в пути, а голоса остались. Длинными зимними вечерами, в одной из изб собирались женщины на посиделки. Зажигали керосиновую лампу. Электричество в деревне появилось только в конце 1961 года. Кто прял шерсть, кто вязал, и не истощался запас рассказов, воспоминаний о житье- бытье и дремучих небылиц.

Вслушиваясь в неторопливо, по-сибирски звучащую речь, я сидела не дыша, боялась пропустить хоть слово. В них было такое близкое, родное. Однако в полумраке избы, под завывание ветра все рассказы озарялись небывалым ярким светом чувств, приобретали какой-то особенный загадочный смысл, особенно про домовых, про лешаков, про полтергейст, правда тогда слово еще это не знали, но поленья летали и чашки разбивались.

Потом отяжелевшие страхом ноги, едва доносили меня до дома. Если случалось нам с ребятами попасть на посиделки мужчин, где звучали охотничьи рассказы – сердце обмирало, от их подвигов на охоте.

Существуют, наверное, люди, не переехавшие даже на другую улицу. Как они видят, что время идет и меняет землю? Для живущего человека на одном месте – мир постоянен. Человеческий глаз не может отметить и запомнить ежедневных изменений. Для них мир постоянен – наверное, так спокойнее, уютнее жить.

У меня так не получилось.

Я уехала на другой конец России. Грустно, но ничего не поделаешь.

Если приехать в то место, где ты жил ребенком, то увидишь, как все изменилось. Вытянулись березы, стали меньше дома, стали ниже люди, казавшиеся тебе в детстве огромными. Короче улица, потому что стали длиннее твои ноги.

Возможно это одна из причин, что я ни как не соберусь съездить туда, в детство, наверное, боюсь изменений. Пусть в памяти останется все как есть.

Не хочу разбивать ощущенья детства, что живет во мне до сих пор. Тогда мне казалось, что вся жизнь сосредоточена на этой земле, где цветут саранки, маки. Вокруг просторы с бабушкиными тропочками. А то вдруг все в асфальт закатали?

Пусть останутся и живут во мне воспоминания о моей деревне детства.

«… Помолись, дружок, за бессонный дом.

За окно с огнем…» молила Марина Цветаева, я присоединяюсь к ее молитве.

Иногда мне кажется. что душевная гармония недостижима в городе, и тебе до смерти суждено ворочаться в постели от стыда и мелочных обид. В городе я имею нервотрепку, как образ жизни. И потихоньку замерзают маленькие частицы души. Что бы этот необратимый процесс остановить, я живу на даче. И вновь ночью тепло и уютно светятся окошки человеческих домов. От них, как от храма на горе идет, далеко окрест незримое сияние благодати. Они несут свет добра и тепла. Физически ощущаешь покой. Сердце замирает, и бегут иголочки радости по позвоночнику. Земля, так же, босые ступени нежит и щекочет, жаром отдает. Свет окон размораживает мою душу.

За окнами домов особый человеческий мир.

Огонек настольная лампа, в засиневшем окне. Стол под белой скатертью. Кровать с высокими, поставленными на уголок подушками в белоснежных, слегка подсиненных наволочках и с белыми кружевными накидками. Над домом луна – прозрачная и чистая. Как стекло, отмытое небо из звездного ковша. Цветы в кувшине на столе – солнечные шары с густо свитыми лепестками. Огурец в тарелке, влажно-зеленый в изумрудных крапинках. Сливаются воспоминания о моей деревне с настоящим, и пусть я не смогу воспроизвести, вернуть деревенское детство, но чувства, восторги , которое оно мне подарило всегда со мной, и я их могу во стократно преумножить и подарить своим детям и внукам.

Байкал

Впервые в жизни я увидела Байкал, когда училась во втором классе. Мы ездили в гости в Усть-Баргузин.

Чудесное это место – озеро Байкал. Байкал лежит в длинной и узкой трещине земной коры и своими очертаниями похож на месяц, протянувшийся с юго-запада на северо-восток. Шестьсот с лишним километров водной плоти озера. Огромная масса поразительно синей воды создает ощущение морского простора, уходящей за горизонт безбрежности.

Сравнить его просто не с чем. У реки – конец и начало, ее не окинешь взглядом от истока до устья. Байкал вообще бесконечен, он стремиться убедить, что ты стоишь на краю света. Однако Байкал озеро, энергия его не видна, она где-то в глубине. Озеро сосредоточено в самом себе, как некое законченное произведение. Озеро манит и еле заметной таинственностью похоже на человеческий глаз. В него нужно долго смотреть, чтобы к нему приглядеться, и долго ходить по берегам, как вокруг любимой песни. Да и есть ли у него берега? Берег у него по сути один, один и совершенно бесконечный. Как у человеческой души, которую вроде бы почувствовал, но понять, ох, как трудно.

Кроме того, озеро как бы объединяет вокруг себя местность или целые пространства, которые и дорогами своими тянутся к нему, чтобы из озера напиться или заглянуть в его глубины.

Я стояла в сандалиях. Полных колючего песка, на берегу у шипучих кружев прибоя и задыхалась от счастья. Ветер теребил платье. Ветер был таким же упругим. Как светло – зеленые волны, только бесцветным. Я умела плавать, но поначалу вроде даже оробела, перед этой огромной, необозримой, без привычного другого берега водой. Но шелест рассыпающейся у самых ног волны был таким манящим, и я шагнула вслед за убегающей волной, на вылизанный до блеска песок.

Байкал. Глядишь на него и досыта не наглядишься. Он как будто все такой же и не такой – каждый миг открывается в нем что-то новое, вот лежит он чистый, как прозрачное стекло, но стоит появиться в небе какому-то даже самому маленькому облачку, и уже смотришь, по чистой голубизне вдруг пробежала полоска. Пробежала и снова растаяла, будто ее и не было вовсе…

Легкое, успокаивающее и радостное настроение дарил мне Байкал.

Закроешь глаза Байкал- тут, слышно, как дышит.

Ночью в полнолунье придешь на берег, и опять до чего же красиво: на поверхности воды серебряная дорожка лежит. Глядя на Байкал, почему-то не хочется говорить, молчишь и думаешь. Мысли, словно тихие волны, одна на другую набегают. Такое же чувство испытываешь, когда глядишь на звездное небо или на огонь, если у костра посидеть доведется.

Восход на Байкале ослепительный. Таким он бывает только на море и в степи. Недаром Байкал местное население зовет морем. Солнце встает из-за края земли, того самого края, что кажется в детстве таким близким и доступным.

Хороши и закаты на Байкале летом. Наверное, в каждой части света свои буйства красок при восходах и закатах. На Байкале кроме буйства красок, есть еще какое-то уверенное обаяние. Солнце неторопливо коснулось гор и лежит на них долго, спокойно. На темно-синей воде – длинный огненный столб. Закатное солнце насквозь просвечивает волны, кажется, что там, где волна грудью прикасается к валунам, зажигается свет. Но вот солнце, шевельнувшись, скатывается за них, остается пучок неярких лучей, уткнувшихся в небо. Возле берега гладкий вялый прибой – и по нему аккуратно стекает, сбивается на камни розовый закатный свет.

Можно бесконечно сидеть на берегу и смотреть на море, слушать волны.

В начале лета Байкал темно-синий, потом начинается цветение планктона. И вода становится зеленоватой.

Вода Байкала очень холодная. В самую жару вода в нем не выше десяти градусов, а среднегодовая всего лишь четыре. Поэтому над Байкалом всегда колеблется дымка: огромная холодная поверхность сгущает водяные поры, тенет их к себе

Более трехсот притоков вливают в него семьдесят кубических километров воды, а он отдает ее одной – единственной Ангаре. Впрочем, много оставляет про запас. Всю воду из Байкала Ангара смогла бы вынести только за четыреста лет. Нигде на земле нет столько пресной воды, собранной в одном котловане.

Байкал – батюшка, сказка моего детства.

Байкал. Омуль, Баргузин – мне знакомо с детства обаяние этих слов.

И как же мне повезло, что детство я провела на Байкале, а свою молодость и зрелость я провела на берегах Онего - батюшка. Здесь и встречу старость.

Я на берегу Байкала. Садится солнце. Байкал лениво молчит. С неба, колеблясь, плывет полупрозрачная мгла. Вода становится голубовато-прозрачной, бесконечно идет ровными, натекающими одна на другую волнами, доходит до берега и медленно ласково прикасается к нему. Я погружаю ноги в волны, они ласкают меня и шепчут, что все будущее в будущем, прошедшее в прошедшем, а настоящее прекрасно.

И в самом деле, Байкал прекрасен.

Восемьдесят километров поперек, белый песок, стройные сосны, светлые, выветренные «Колокольни» на скалах, наибольшее количество солнечных дней в году.

Воздух чист и сладок, как холодное молоко. Вода байкальская очень мягкая, даже когда моешь руки чувствуешь ее мягкость. Байкал сам поддерживает высокую чистоту своих вод, которой нет равной среди больших озер мира. Надо сказать, что есть у Байкала еще одна удивительная особенность. Воды его очень богаты кислородом. Содержание кислорода в байкальской воде находится в равновесии с атмосферным. Причем – и это самое обычное – байкальская вода богата кислородом до дна.

Живи, дыши и радуйся.

Великолепен Байкал и в лунную ночь.

По тяжелой. Как масло воде широко течет лунный свет. Опустишь весло – волна лениво и долго шевелит кругами сверкающую сине- белую поверхность.

В распадке между сопками, озаренные луной, гряды катящихся к югу гор.

Мы на рыбалке.

Постепенно бледнеет треугольник света в распадке сопок, расплывается луна. Появляются куста и камни на белом песке берега.

Разводим костер.

Распластанные половинки омуля надеваем на рожень – длинную заостренную палочку. Рожни втыкаются над костром наклонно, с омуля медленно капает, шипя в раскаленном воздухе сок… Запах моего детства.

Удивительно сочный. Нежный, пахнущий дымом. Обжигаясь. Мы наслаждаемся этим божественным даром. И конечно крепкий плиточный чай. У него бархатный, сытный и спокойный вкус.

А вот у ветра, у байкальского характер переменчивый…

И вот уже где-то далеко раскачал Байкал ветер, идут высокие волны с острыми вершинами, тяжело разбиваются о белые валуны. Хлещет ветер с дождем, мотает по Байкалу тяжелую волну: быстро плывет черное низкое небо. Страшен и могуч в эти минуты Байкал.

Я стояла на берегу, когда увидела, как огромное кучевое облако, весь день висевшее в южном уголке озера, стало на глазах разрастаться за счет приходящих с запада небольших кучевых облаков. На моих глазах рождалась гроза. Все вокруг потемнело.

Сознавая, что сейчас разразиться гроза и надо укрыться в палатке, которые белели невдалеке. Друзья, с которыми я отдыхала, уже кричали, звали меня.

А я не могла оторвать восхищенного взгляда от величия стихии.

Цвет воды в озере изменился с синего на свинцово-серый.

Резкие порывы ветра вызывали сильное волнение воды и вот уже полуметровые волны гулко бьются о берег. То тяжко нарастающий, то убывающий гул волны – той, что идет на меня, а где-то рядом, справа и слева. – другая, третья… Но главное, этот миг: волна вскипает белопенно и разом опрокидывается на берег с грохотом отдаленного грома. И снова – шелест уползающего песка. Звук воды, как будто с присвистом всасываемой, втягиваемой в горловину гигантской бутылки, откуда ее в следующее мгновение вытолкнут мощным напором, и она опять катится волна за волной.

Из облаков и туч посыпался густой дождь. Он эффективно подсвечивается прорывающимся сквозь разрывы туч солнечным светом. Сверкает, переливается всеми цветами радуги, он удивительно теплый.

Где-то далеко прозвучал глухой раскат грома, дробью рассыпался по всему озеру. За ним последовал еще удар, но уже ближе и явственней. Сверкнула голубая стрела молнии, и на озеро обрушился ливень невиданной силы.

В наступающей черноте, в разгар дня, я заспешила к палатке. Сбившись в небольшой кружок в палатке, мы с замиранием сердца пережидали разгул стихии.

Были слышны удары грома и сухой треск искровых разрядов. Стенки палатки освещались белыми, голубыми и багровыми вспышками молний. Гроза завершилась так же быстро, как и началась. Мы выбрались из палатки, поблагодарили Бога, за то, что пережили стихию, все живы и здоровы.

Тучи стремительно уходили на юго-восток, а между оставшимися облаками раскинулась такая красивая радуга, что не возможно было оторвать взгляд от ее разноцветной дуги.

После ливня, окружающая природа приободрилась. Омытые влагой деревья, трава благоухали. Солнце тысячу бриллиантов зажгло в каплях воды на траве и на деревьях. Байкал медленно успокаивался. Вот наконец-то озеро снова вернуло себе ярко-синий цвет, в оправе сверкающих деревьев засияло еще ярче.

Прошли годы, десятилетия, многое изменилось, только Байкал остался прежним. И в полном женщине с сединой в волосах никто не узнает девочку, что однажды стояла на твоем берегу, замерев от счастья. Разве что прежний блеск темно-синих глаз да любовь моя к озеру детства не остыла.

 

Мои «университеты» жизни

 

Я к судьбе относилась доверчиво,

Привередливой не была.

Мне на жизнь свою сетовать нечего,

Что давала она, то брала.

Лариса Яшина (Пенза)

 

Прошло десять, сорок дней без мамы. Мы с бабушкой часто ходили к ней на могилку.

Жизнь продолжалась. Я закончила учебный год, бабушка радовалось, что я «круглая отличница». Учеба и в самом деле давалась мне легко. У людей есть разные таланты, у меня на всю жизнь сохранился талант учиться, получать новую информацию. Она всегда с легкостью укладывается в моей голове, не требуется дополнительных усилий, чтоб понять и запомнить.

В один из летних дней бабушка отправила меня за хлебом в наш сельмаг. Я заняла очередь и стала терпеливо ждать. Нечаянно услышала разговор двух женщин. Они говорили обо мне и бабушке, наверное, не заметили, что я стою в очереди. Возможно, специально затеяли этот разговор. Разговаривали о том, что бабушка уже старенькая, пенсия у нее маленькая, и она не сможет меня кормить, учить. Одна, думаю из лучших побуждений, посоветовала устроить меня на ферму. Мол, хоть и «круглая отличница», но придется из школы уйти. На ферме при деле будет и бабушке помощь, а там «как Бог даст». Она горестно вздохнула и добавила, что ничего не поделаешь, так судьба распорядилась, с детства «круглой сироте» вековать да горевать.

Ах, взрослые, умные, мудрые люди! Если бы знали вы, как тяжелы бывают, ваши вскользь брошенные слова. Может, и смысла вы никакого не вкладываете в свои слова, но произносите их. И они звучат, точно протяжный звук камертона, в детской душе долгие, долгие годы. Возможно, этим женщинам казалось, что они делают благое дело – пусть поймет, покрепче запомнит, зарубит себе на носу. Они думали, что вложили истину в мою упрямую голову, а причинили обиду, боль.

Наверное, я тогда со всей остротой ощутила, что у человека есть душа. Она запротестовала так, что все мое тело сжалось в комочек. Стараясь остаться незаметной, я вышла из магазина, и побежала домой. Слезы застилали весь белый свет. Я хотела учиться…

Недалеко от нашего дома я встретила подругу мамы. Она сразу поняла, что мне плохо. Остановила меня, прижала к себе. Тепло ее тела выплеснуло из меня плач. Захлебываясь слезами, я кричала, что не хочу быть «круглой сиротой», хочу учиться и в тоже время помогать бабушке. Тетя Вера стараясь успокоить меня, повела к себе домой. Напоила чаем. Мы долго разговаривали. Когда я практически успокоилась, она не то спросила, не то с утверждением сказала, что есть из данной ситуации еще один выход, устроиться в детский дом для сирот. Тогда и приняла я решение, вполне самостоятельно, устроиться в детский дом. Так в 13 лет начались мои жизненные «университеты».

Это решение повлияла на всю мою дальнейшую жизнь.

Мы с тетей Верой никому не сказали об этом решении. Это была наша тайна. Потихоньку собрали документы о том, что я «круглая сирота». В июле она поехала на обследование в районную больницу, испросила разрешения у моей бабушке взять меня с собой. Ближе к обеду мы добрались в районный центр. Тетя Вера поспешила больницу, мне показала, где находится здание РОНО, и попросила подождать ее на лавочке. Я долго сидела недалеко от входа в здание, горестно размышляя, что ждет меня впереди. Документы были у меня в руках, я встала и пошла самостоятельно устраиваться в детдом. В первой комнате, в которую я зашла, стояла несколько двухтумбовых массивных столов, серединки их были обтянуты зеленым сукном. За каждым столом сидело по одной женщины. Я поздоровалась и спросила, где принимают документы в детдома. Мне показали на стол, где сидела, как мне показалась очень красивая девушка, она что-то быстро-быстро писала. Мне пришлось дважды спросить, не она ли устраивает детей в детдома? Не отрываясь от своих записей, она поинтересовалась, кого я устраиваю.

-Себя, - ответила я.

-??? – помолчала, внимательно меня, разглядывая, - у тебя есть с собой документы?

Я протянула все бумаги, что дала мне тетя Вера. Женщина из внимательно прочитала, и еле сдерживая слезы, спросила меня, с кем я приехала, и остались ли кто из родных у меня в деревне. К ее столу собрались все женщины, которые находились в этом кабинете. Выслушав мой подробный рассказ, они стали совать мне в руки печенье, конфеты. Я чувствовала себя сконфуженной, краснея, старалась отказаться от непрошенных подарков, корила себя, за то, что не дождалась тетю Веру. Как только все формальности были улажены и мне разрешили до начала учебного года пожить у бабушки, я выскочила из здания и бегом направилась на автовокзал. Где меня и разыскала тетя Вера. Она долго ворчала, что ей пришлось поволноваться, разыскивая меня. Пообедали и стали собираться в обратный путь. «Такси», это грузовик со скамейками в кузове и брезентом крытый верх, подошло согласно расписанию. Когда устроились сами и устроили сумки Веры, это гостинцы всей семье, накупленные в райцентре, Тетя Вера долго смотрела на меня, а потом стала хвалить за самостоятельность и, сказала, что мне отныне многое придется решать самой.

- Не дрейфь, Танюха! Прорвемся! – как девиз на всю жизнь произнесла мой ангел-Вера.

Дома я долгое время не знала, как об этом сказать бабушке. Она так тяжело переживала смерть мамы. 28 августа к нам домой пришел председатель Сельского Совета и сказал бабушке, чтоб она меня собрала и отравила в детдом. Только тогда, я расплакалась и призналась. Попросила меня извинить, объяснила, что я учиться хочу. Бабушка на мое признание ничего не сказала, только слезы катились по ее щекам. Она молча собрала мои вещи, проводила на автобусную остановку и перекрестила меня в путь.

 

ДЕТДОМ

 

Август, а точнее 28 августа, я постучалась в ворота, над которыми было написано «Баргузинский детский дом». Этот день помню до мельчайших подробностей. На мне надет сарафан, по белому полю нежные цветочки раскиданы. Сверху накинута кофточка, связанная бабушкой. В руках «балетка», так у нас в деревне называли маленькие чемоданчики. Открыла калитку, меня встретил гомон играющих детей.

Я несмело бреду по двору детдома, навстречу идет мужчина, который и помогает мне найти канцелярию. Директор детдома Загрядцкий Григорий Иванович записывает меня в списки детдомовцев. Вместе с ним идем к кастелянше на склад, где мне выдают положенную одежду и отводят в спальное помещение. В спальне проживают четыре девочки. Я буду пятой. Очень чисто и красиво. Прибегают девочки и внимательно меня разглядывают. Все шепчутся «новенькая, новенькая….», задают мне вопросы, на которые я стараюсь отвечать спокойно и с достоинством. Острота первого знакомства спадает быстро, и уже на второй день я вместе со всеми играю во дворе мячом.

Меня встретили душевные люди, о чужих детях они пеклись, словно о родных. Жалели нас, радовались нашим успехам, огорчались нашим неудачам.

Звонкий сигнал горна поднимал нас с постели. На зарядку становись! Под его серебристые трели мы высыпали во двор. Потом наши фигуры замелькают в коридорах с полотенцами через плечо, с зубными щетками.

Если сказать честно. Пока я жила в детдоме, особого огорчения не испытывала, ведь ни у кого из нас ни отцов, ни матерей не было. Это общее горе уравнивало нас, роднило. Персонал детдома нами воспринимался, как старшие родственники. Особенно все любили Марию Михайловну. Большинство наших мальчишечьих, девчоночьих радостей, бед и обид, мы несли ей, к самой доброй и, надо полагать самой справедливой на свете.

Выше среднего роста, полнеющая, но подвижная и энергичная. Походка уверенная. Голос крепкий. Темно-русые волосы, гладко зачесанные назад, открывали большой красивый лоб. Удивительно выразительные глаза передавали все оттенки ее настроения. Они могли быть и беспощадно суровыми, когда она видела, что нас обижали. Однако чаще всего мы видели ее улыбку. Это открытая улыбка означала для нас отпущение всех наших грехов. Это имя до сих пор звучит для меня светлой музыкой. Став взрослой, я поняла, что она дарила нам тот «витамин радости», который так необходим в детстве. Одно ее присутствие вносило в нашу жизнь бодрость, веру в светлое будущее.

 

С первого же дня знакомства она завоевала и мою душу; я ловила каждое ее слово, взгляд. Она обнимала меня и гладила по голове. Удивительно тонко понимала, какую боль пришлось мне пережить со смертью матери. Моя макушка и сейчас помнит ее теплую, чуточку шершавую ладонь.

Быстро полетело время, и вот уже на дворе середина мая. После того как вскрылась река, и сошел снег, долго еще стояли холода; все развивалось медленно, вяло, словно нехотя, шаг вперед – два назад. Каждую травинку, каждую былинку как будто упрашивать и уговаривать надо было, чтобы она решилась стряхнуть с себя зимнюю спячку и высунуть из-под земли кончик нежного зябкого листочка.

Вдруг раз ночью собрался тихий, теплый дождик, и с этой минуты, когда стали сыпаться на землю мелкие, душистые капли весеннего дождя, все зашевелилось, все вдруг возгорелось желанием жить. Когда на следующее утро мы дружной толпой высыпали на утреннюю зарядку, да так и ахнули. Вчера вечером все было черно и голо; теперь все подернулось легким зеленым налетом. И воздух не тот, что вчера. И пахнет не так и дышится иначе.

Практически круглый год во дворе детдома – целый мир спорта: футбол, волейбол, баскетбол. Особенно летом крепкая, бронзовая от загара детдомовская детвора играет одновременно во все игры сразу. Веселые голоса оглушают всю округу. Я не отстаю от подруг и друзей, мне нравится заниматься спортом. Семиклассники и восьмиклассники в детдоме считаются старшими. В наши обязанности входят не только основные дежурства, но и уход за младшими, поэтому все реже удается поиграть.

Синее, синее небо. Я на лестнице, почти у прогретой солнцем крыши, готовлюсь к экзаменам за восьмой класс. В самый разгар спешной весенней горячки, у нас выпускные экзамены. Березки уже оделись нежной, прозрачной, как кружево, листвой. Огромные набухающие почки тополя роняют на землю клейкие, смолистые чешуйки, наполняя воздух пряным, опьяняющим ароматом. Из почвы поднимаются теплые испарения. Кажется, так и чувствуешь, как там внизу, в недрах земли, идет какая-то странная, таинственная работа.

Все вокруг копошится, все хлопочет, все проникнуто созиданием, важности собственного – я. Все вокруг творит себя, в целом – новую жизнь.

Мне трудно сосредоточить мысль на том, что я читаю.

Все вокруг пронизано миром, спокойствием. С небывалой остротой я ощущаю всю трепетную красоту окружающего мира. Я тоже прислушиваюсь к себе. Я взрослею. Детство куда-то уходит. Впереди – студенчество. Странное это ощущение, как будто до этого я долго шла по узкой стежке, среди высоких густых зарослей, скрывавших от меня горизонт, и вдруг выбралась на опушку, к большой дороге, и захлебнулась восторгом от хлынувшего в душу простора.

Наплыв такой сильной, неудержимой радости охватывает меня, что я не могу усидеть на месте, откладываю учебник в сторону, кубарем скатываюсь с лестницы и бегу к ребятам играть в футбол.

Ученье мне давалось легко. В свободное время я запоем читала все, что нашлось в нашей детдомовской библиотеке.

Детдом научил меня дружбе и заботе, как-то по-доброму радоваться удаче товарища. Однажды я прочитала воспоминания Александра Гезалева

«Соленое детство». Мы с ним практически одногодки, значить жили в детдомах в одно и тоже время. Только я в Бурятии, он в Вологде. Что меня удивило в его воспоминаниях, это злоба на весь мир и желчь.

В память о тех людях, которые помогли мне, вырасти, благодарность к которым живет в моем сердце я, и пишу эти строки.

Думается мне, а бывает ли «сладкое детство»? Если нет ни радости, ни горя, то какая же душа вырастет и вырастет ли вообще? Мне кажется, что «сладенькое» не есть смысл существования человека.

Здесь, наверное, много зависит от внутреннего устройства человека. Ведь даже в самые страшные послереволюционные годы люди сохраняли человеческие отношения. Он сожалеет, что не было опеки. Я радовалась, что ее не было. Я не понимала, не понимаю «сиротские страдания». Детдом помог мне обрести себя, понять мироустройство, научил жить среди людей. Я стала более приспособлена к жизни.

Я не помню, чтоб у нас систематически воровали…

Я не помню, чтоб меня били или я кого-то била….

Никто ничего у меня не отнимал….

Мои воспитатели были обыкновенными людьми со своими достоинствами и недостатками, мы им иногда присваивали клички, как в любом детском коллективе, но я не помню злобы….

Я не помню страха, во мне всегда жила вера в хорошее завтра….

Мне было хорошо и комфортно.

Вокруг нас ничего не было убогим, росли цветы. Под окнами шумели березы, под шум которых так хорошо спалось. Корпус у мальчиков был в старом купеческом особняке, но, он был таким уютным. У нас, девочек, спальный корпус был новый. Светлые просторные комнаты на пять человек. Светлыми и просторными были и учебные комнаты. Когда я вспоминаю детдом, меня всегда наполняет какое-то удивительное чувство света, добра и сердечности. Меня не готовили для «зоны», я даже такого слова не знала.

Осталось ощущение, что наши наставники делали все, чтоб мы выросли внутренне, чтоб стали достойными звания человека. К нам относились как к взрослым. Воспринимали нас не как маленькое ущербное существо, которое без опеки старшего и ступить не может, и которого надо одарить вещами, а именно как равного человека, только еще недолго прожившего на этой планете. Помогали нам ориентироваться в жизни, учили трудолюбию, а не тряслись над нами.

 

Я никогда не глотала пищу, не сушила хлеб на батарее. Кормили нас отлично. Потом, будучи студенткой, я долго тосковала по нашему повару «Шинке» - Шинкевич Галине Ивановне, по ее щедрым добавкам, вкусным пирогам и пельменям.

Праздники в детдоме были преотличные. Всем детдомом готовили пельмени, пироги. Наши воспитатели были застрельщиками. Мы устраивали игры, танцы. В моей душе и по сей день, живут мелодии наших танцевальных вечеров. Особенно запомнились дни рождения. Конечно же, их не могли справлять каждый день, справляли один раз в месяц. Мы с нетерпением ждали этот заветный день. Наши старшие товарищи умели с выдумкой устроить праздник каждому. Готовились индивидуальные подарки, поздравления. Смех и веселье в этот день царили в столовой.

Конфликты с «семейными» у нас были, но какие-то случайные, несерьезные. В основном мы дружили, ходили, друг к другу в гости.

«Батя», директор детдома Григорий Иванович, порой нас наказывал. Но за дело, как в любой семье. Прожив больше полвека на планете и имея свою семью, наблюдая жизнь других семей, скажу одно, не надо идеализировать домашнюю семью. Там порой такая педагогическая и воспитательная безграмотность, что ломают судьбы собственных детей, не задумываясь.

Из детдома вынесла понимание, что бывает и трудно, надо терпеть и идти к своей мечте. Что хороших людей больше, и они обязательно встретятся на твоем пути. Только сумей увидеть их сама. И стань такой. И третий закон, с которым я шла и иду по жизни, никто тебе ничего не должен, можешь, помоги себе и другому человеку.

Но так уж, наверное, устроен мир, что один человек бывает благодарным даже за малое, а другому все мало.

Отлетели школьные годы, настала пора и мне вылетать из родного и такого уютного гнезда. Уезжаю поступать в техникум. Провожали меня всем детдомом до трапа самолета. Среди провожающих был и Батя, и все мои воспитатели. Малыши с гордостью тащили «Еркышкин» чемодан. Я плакала. Когда самолет взлетел, я взглянула вниз, там стояли мои родные люди и махали мне руками. Внутренне я пообещала, что не подведу их, что все будет хорошо.

Долгие годы, пока была возможность, я приезжала в гости в детдом. Батя, подробно выспрашивал о моей жизни, учебе. Долгими вечерами обо всем мы говорили с Марией Михайловной, о своем женском.

Когда я уезжала обратно в город на учебу, в моей сумке всегда лежали новые вещи, так необходимые для студента: спортивный костюм, чулки, белье и т.д.. Коллектив детдома всячески старался меня поддержать. Они помогли мне, укрепили и вынесли на стременах добра.

Многое забывается, с годами гаснут воспоминания горьких дней, но остаются яркими искрами в памяти минуты теплоты и ласки. Надолго они остаются в благодарных детских душах. Не чувствовали мы сиротства, потому что жили среди людей со светлой надеждой на наше светлое будущее, да и были ли мы сиротами? Почти каждый вечер перед сном собирались в одну из спален и, уставшая с нами за день Мария Михайловна, для более младших детей, надевала очки и читала замечательную сказку Ершова «Конек – Горбунок». Слушали все.

« За горами, за лесами,

За широкими морями,

Не на небе – на земле

Жил старик в одном селе…»

Позже приносила она другую, не менее интересную книжку о приключениях Тома Сойера и Гельберри Финна. Книги были личными. Нам не хватало многих необходимых вещей в современном понимании, но нас окружало тепло, сердечность, небольшого и, как я сейчас понимаю (у меня самой на сегодняшний день более 25 лет педагогического стажа), толкового коллектива воспитателей от Бога. Видимо, поэтому и хворали мы мало, редко расквашивали носы.

 

БАТЯ

Зигзаг истории, миг в масштабе вечности, а жизнь одного человека – искра в зигзаге истории, но из этих искр, мне кажется, и создается ткань вечности. Тебя постигнет удача, если на твоем жизненном пути встретятся великодушные люди, помогающие твоей искре не потухнуть. С годами они уходят в закоулки твоей памяти. Но порой явственно звучит спокойный, негромкий голос:

- Парчой душу не приукрасишь.

И пропадает временная пропасть. За зыбкой пеленой десятилетий проступает лицо «Бати», так тепло и ласково звали мы директора детдома. Все поздравления всегда адресовали на имя «Батя», он всегда над этим смеялся. Мы любили его солнечную улыбку. Батя высокий, сухощавый мужчина с густыми, почти нетронутыми сединой, черными волосами. Он был, действительно, добрым и отзывчивым человеком, но многие из нас знали, что на ложь и лень, он был очень строг. Моя «пятая точка» помнит его командирский поясной ремень с пятиконечной бронзовой звездой. А ведь было за что! Было!

Порой отцы не делают столько для единственных сыновей, сколько делал Батя для нас, своих воспитанников. Он никогда не стоял над душой у нас, указывая, что и как делать. Мы все познавали в труде. Младшие видели: старшие не сидят без дела – учились от нас. Старшеклассники старались копировать Батю.

Да, работали мы много. Жизнь детдома была организованна по принципу многодетной семьи, где все заняты. У нас не было принято плакаться, что нет родителей. Мы не чувствовали себя ущербными детьми, при живых родителях – пьяницах. Старшие помогали младшим: проверяли содержание портфелей, меняли воротнички, следили, в порядке ли школьная форма, носки, шнурки, начищены ли ботинки. Мы, детдомовские, отличались какой-то особой чистотой, чем очень гордились. У нас была полнейшая самостоятельность. Комиссия по чистоте, которую выбирали сами ребята, была беспощадна – скидок никому не делала. Чуть что, твердой рукой выведет в «Зеркале чистоты» двойку. Иногда до слез обидно, но чистоту все же наведешь.

Детдом приучил меня к труду, к самодисциплине. Из семьи и детдома я вынесла, что трудиться надо по – настоящему, добротно и творчески. Вынесла понимание, что есть трудовой коллектив, с которым надо выстраивать доброжелательные отношения, что есть трудовая дисциплина и соблюдать ее необходимо. Другого не дано.

Никто никогда не извращал идею ценности труда. Ни в мою голову, ни в голову моих друзей не приходило желание искать какие-то другие, нетрудовые, пути жизни. Тем более идею: что в тюрьме кормят бесплатно. Мы с детства знали, что пищу, одежду надо заработать и никогда не воспринимали помощь от детдома как «халяву».

Особенно мне нравилось работать в нашем детдомовском подсобном хозяйстве, возиться на грядках. Для детдома подсобное хозяйство было большим подспорьем. У нас всегда было все свежим: мясо, молоко, овощи. Кроме питательной функции подсобное хозяйство давало возможность детдомовской детворе приобщаться к труду.

 

ЮНОСТИ ВЕСЕЛЫЕ ЗАБАВЫ

Свои альбомы мы, как правило, начинаем с фотографий, сделанных в юности, словно те взрослые существа, которыми мы изо всех сил старались казаться, появились на свет сразу же в этом возрасте. Ведь именно с нашей юности мы ведем летопись нашей самостоятельности и свободы. Первый праздник, встреченный вне дома, первая самостоятельная поездка, первая влюбленность. В юности – начало отсчета нашей биографии. Хоть мы еще одной ногой в детстве, но что смешно, юность не любит вспоминать о детстве. Почему? Может мы ощущаем себя другими, наконец-то взрослыми. Поэтому мы яростно отчеркиваем от себя наше детское прошлое, запирая память о нем в самый дальний угол.

Юность. Мир надежд и очарований, мир уважения и веры. Юношеская восторженная доверчивость. Такими теплыми были полевой ветер, чистейшая лазурь безоблачного неба. Неповторимыми были зори и щедрые росы. Но юность проносится как курьерский поезд, и мы оглушенные и ослепленные пытаемся понять, а что с нами было.

В зрелости, как сквозь фиолетовую точку в окне солнце шлет в комнату свой последний золотой лучик, так наша навсегда ушедшая, прекрасная юность шлет нам лучик памяти.

Моя душа притаилась и замирала в ожидании чего-то нового, неведомого, во всем необычного. И пусть в юности чувства не надолго задерживаются в душе, так проба пера, но с годами этот след заново открывается. И юность, будто вновь воскресает, как перевернутые страницы книги. Возникают в памяти былые дни.

Когда я теперь вспоминаю эти дни, они представляются мне какой-то каруселью: рассветы у костра, песни под гитару, ощущение запредельного счастья и острого горя

Купание ранним утром. Над водой еще колеблется сизый туман, камыши и травы сияют крупной холодной росой. Я ныряю. Студеная вода обжигает тело, но вскоре по всем жилочкам разбегается тепло неукротимое и возбуждающее. Обратно бегу по луговой тропочке к своему дому, освященная счастьем бытия.

Я окончила восьмой класс – выпускница. Меня, в числе активистов школы, наградили. Зачислили в отряд, который пойдет в поход. Мы идем в верховье реки Баргузин. Туда, где в горных дебрях и дремучих лесах, в которых царствует безмолвие и прохлада, зарождается река. Скалистые сопки и лесные бесконечные пространства, где только петляют тропы охотников, завораживают меня, манят своей таинственностью и немного пугают.

Наступает день выезда, рюкзаки набиты продуктами, вещами. Сверху прикручен спальник. Мальчики, кроме рюкзака, понесут палатки. Старший сообщил, что нас немного подвезут на машине, а дальше пойдем пешком.

Вот уже, который день, обливаясь потом, мы идем по глухим таежным местам. Ночуем в охотничьих избах. Что меня поражает, они сделаны очень добротно. В каждом мы находим запас необходимых продуктов и сухие дрова.

Нас 11 человек выпускников, учитель физкультуры и два охотника – проводника, которые очень беспокоятся и все просят держаться группой. Леса нехоженые. Любой зверь может, в любой момент появиться.

День раскинул над дремучей тайгой свой голубой шатер, а по небу плывут легкие пушистые облака. Нам разрешили небольшой привал, на мою долю выпало собирать хворост. Хвороста много, начинаю набирать охапку, вдруг мое внимание привлекает какой-то необычный шум. Прислушиваюсь. На скате горы шумят густолиственные березы. Кора берез атласно- белая, лишь местами прорезали ее черные полосы. Кроны напоминают высокий сток с крутыми склонами, по которым стекает свет, обмывая все ветки и листья.

Где-то гомонит ручей. На старой сосне выстукивает дятел. Мне эти звуки знакомы с детства, я их не пугаюсь. Совсем близко из темного дупла выскользнул маленький полосатый зверек. Я залюбовалась им, но, что-то меня, настораживает, какое-то сопение. Чуть повернула голову и недалеко от себя увидела медведя. Он стоит и внимательно меня разглядывает. Я тоже не могу оторвать от него восхищенного взгляда. Он такой огромный, с умными карими глазами, в которых не меньше любопытства, чем в моих синих. Я даже испугаться не успела, как он, заслышав гомон наших ребят, осторожно на них оглянулся, поворчал, что-то про себя и проворно скрылся среди деревьев.

Идем медленно вдоль реки. Баргузин в этом месте полноводный. Прозрачный, местами он грозно шумит, а местами старается быть ласковым, мягко журча, беззаботно играет солнечными бликами.

Охотники предупреждают нас, что впереди бурелом глухой тайги. Просят быть предельно осторожными. Странное, гнетущее состояние души в этом лесу. Местами нам путь преграждали поваленные бурей огромные ели, участками шла такая лесная глухомань, сквозь которую наш небольшой отряд, буквально продирался.

Тяжело достается свет в этом месте деревьям, даже соснам. Сгорбившись, стволы в сучьях – весь сок, все стремления туда, к вершине, только бы не упустить свое пространство под небом. Небо в голубых между облаков озерах света. Света бесконечно много, он неиссякаемый, но в густоте тайги его мало тем деревьям, над которыми другие берут верх.

Эти заглушенные деревья, накреняясь, чуть держась за землю подгнившими корнями, продолжают жить. Оттуда с вышины, долетают прозрачные и золотистые стрелы света, разбиваясь, вспыхивают в чаще подлеска. Как бы напоминая слабым, о необходимости тянуться к свету.

Вышли к небольшой речке. Каменные своды сжимали своими щеками горный поток так, что он ревел и бесновался, как разъяренный зверь. Переправлялись по канату, который охотники каким-то чудом закрепили по берегам.

А затем зарядил дождь.

«А дождик льет как из ведра, Кругом вода, одна вода.

И кажется, что за спиной, рюкзак, как бочка с водой…»

Эта популярная в то время песня становится нашим гимном на несколько дней.

Дождь в тайге особый. Под хвойным шатром разлапистых пихт устанавливается чуткая тишина. Всплески взбодренной дождем реки, шорох капель в ближайшем кустарнике не разряжают, а уплотняют тишину таежной глухомани. Она буквально пеленает нас с ног до головы, не разрешая делать лишних движений. Идем медленно.

День подходит к концу. Солнце опускается все ниже, и вот уже краем своим касается горной вершины. Закатные краски слабеют, растекаясь по всему небосклону и обволакивают окрестные вершины мягкой малиново-оранжевой кисеей. Солнце окончательно прячется за вершину. И по небу веером расходятся широкие снопы его лучей. Тут же на глазах они слабеют и меркнут, фиолетово-красная тонкая полоска растягивается по всему горизонту, освещая окрестности слабым угасающим светом. Вместе с тишиной к нам все ближе и ближе подступает темнота таежной ночи, таинственной и тревожной.

Решили дальше не идти. Без труда находим место на берегу речки. И вот уже туго натянутые палатки синеют под шатром кедра. Разводим костер, готовим ужин и пытаемся высушить одежду. Вспышки подсохнувшего в костре валежника, лишь на время отталкивают темноту, но там, в отдалении она становилась еще чернее. Одна за другой зажигаются далекие звезды, и вот уже россыпь искрится во всю мощь. Таежная природа требует от человека постоянной готовности к суровым испытаниям.

Таинственна ночь в тайге. Близлежащие горные вершины в лунном свете казались гигантскими существами.

Прошло более 40 лет, а эта ночь сохранилась в моей памяти до мелчайщих подробностей и продолжает звездный свет литься из моей юности.

Сразу после заката солнца наступает глухая, вязкая тишина. Дневная, шумная жизнь тайги, замирая, продолжается уже в шелесте листьев, скрипе старых деревьев, заканчивающих свое существование; внезапных вскриках птиц, отчего-то потревоженных в их сторожном сне. В хрустально звучащих звоночках струй родничка, около охотничьей избушке.

В эти часы земля с ее великолепным ковром из пахучего разнотравья, цветов, сброшенных игл, смолистых шишек кедров и сосен, прогретая щедрым дневным солнцем, политая теплым летним дождем, возвращает небу свое великолепие сторицей. Густой, пьянящий аромат, поднимаясь вверх, растворяется в ночном воздухе тайги.

С реки набегает ночной холодок, то в симфонии запахов сразу выделяются аккорды, вызванные и подчеркнутые этим холодком. Вот пахнуло пряным настоем лежащего неподалеку болотца. Сразу накатился сильный смолистый запах кедровника и сосен, так знакомый мне по раннему детству. Едва – едва коснулись моего обаяния слабый и нежный запах лесных цветов. Легкая, дурманящая волна от эфироносных зарослей багульника. После клепирования аневризмы я потеря способность чувствовать запахи, но аккорды запахов тайги я помню, чувствую до сих пор.

Ближе к полуночи тишина сменятся сонмом таинственных звуков. Кто-то всхлипывает, как в беспокойном, тревожном сне. Слышится непонятная возня, шуршание, шепот и долгий протяжный вздох. Вдруг сверху что-то падает, задевая ветки, и шумно шлепается о землю. И все вокруг на мгновение замирает, как бы прислушиваясь: что такое случилось? Потом опять – глубокий вздох и бормотание, и всхлипывание, и шепот. А темнота вокруг стоит такая густая, что появляется страх: уж не ослепли ли мы? Протянешь руку, наткнешься, ощупаешь – ветка, а видеть ее ты не видишь.

Так продолжалось часа три. И все это время вокруг нас творится непонятное и от того еще более таинственное. Но вот постепенно, сначала вверху над головой начинает бледнеть. За кромками деревьев можно различить небо. Потом и перед нами и справа, и слева из темноты еще неясно, но все же выступают стволы берез. Мы с подругой уходим в палатку немного вздремнуть.

Все плохое, как и хорошее, когда-то кончается. Дождь заканчивается, ярко светит солнце. Мы выходим из глухой тайги. Вокруг все меняется. Оказываемся, как бы на другой планете. Ранним утром идем дальше, перекликаясь между собой то на косогоре, то по дну седловины. Тайга здесь красивая. Особенно косогоры. Их украшают стройные сосны в коротких, кудрявых, точно золотистый каракуль, куртках. Ели в длинных до пола хвойных шубах шумно табунятся в низинах хранителями таежных тайн. Возле них одиночками и мелкими группами пасутся голенастые березки, одетые в зеленые сарафаны. Местами возвышаются лиственницы, стреловидные вершины которых в лучах солнца светятся зеленым огнем шелковистой хвои. А вот и богатырь - кедр. Вечнозеленый красавец тайги. Хвойная шуба на нем поблескивает в лучах утреннего солнца неисчислимым количеством росинок. Отчего создается впечатление, что минувшая ночь осыпала его алмазной пылью, а шишки на концах увесистых веток – лапах с широкими ладонями – притягивают мой взгляд своей строго опрятностью и неприкосновенностью, как бы предупреждая: не беспокойте нас до поры до времени, до полного созревания. Мы сами подарим вам свои янтарные орехи с целебными зернами. Щедрое на доброту дерево. Оно излучает и тепло, и свет, и радость тайги.

Утром по земле струится прохлада. Как бы противясь ей, деревья, кустарники, травы выдыхали накопленное за минувший день тепло. Ароматное, сладкое, бодрящее. Дыши вдоволь, до полной сытости. Слоеность таежных запахов ложится на лицо, на брови, на ресницы невесомой паутиной. Уговаривая – закрывай глаза и погружайся в сон, но мы упорно продвигаемся вперед. Вот, наконец, просеянный сквозь лесную чащу, свет утреннего солнца упирается в наши глаза. Солнечные лучи разбудили и дятла, которые принялся рассыпать по лесу густые, звучные удары клювом. Под этот перестук наш маленький отряд зашагал бодрее. Застрекотали, запели таежные птицы, обрадованные ясной солнечной погодой. А воздух так чист, что, кажется, звенят на струнах солнечных лучей его утренние потоки.

Вдох, выдох, вдох – и сердце от радости распирает грудь. Высокое небо, украшенное голубоватыми полушалками облаков, покачивается над нами.

Вот, наконец, мы «перевалили» осыпь разрушенных скал, «поплутали» в болотистом редколесье и вышли к истокам реки. Из-под несвержимого кряжа в глубине земли рождается холодной струей родник-исток Баргузина. Тут его первый и вечный всплеск под солнцем. Тихо стрекочет ручей среди травы. Пробивается сквозь кусты и камни на перекатах. Холодной хрустальной стрелой несется с гор. Впитывает в себя ручьи и малые речки, чтобы разлиться в широчайшую полноводную реку, которая грозно забурлит на порогах. Добросовестно выполнив свою работу, вольет свои воды в чащу Байкала. Зачерпнув байкальской воды, чтобы напиться, можно ощутить вкус и свежесть родничков истока реки Баргузин, живой, текучей воды.

В последнюю ночь перед выходом из тайги – мне плохо спалось. Было грустно, что поход заканчивался, и мы покидаем таежную сказку леса. Было довольно прохладно. К тому же мешала яркая луна. Выбравшись из палатки, я увидела реку, показавшеюся мне серебряной лентой, на поверхности которой отражались звезды и луна. На небе звезды сияли, а в реке они струились. Этот отраженный свет создавал впечатление, что все вокруг пронизано голубыми искрами, даже наши палатки светились голубоватым цветом.

Усталые и чуть грустные возвращались мы в мир людей. Повзрослевшие, с сияющими глазами мы пытались рассказать друзьям о походе. Не хватало слов, чтоб описать все что видели и испытали в тайге.

 

15 лет.

В юности одержимость сильнее, чем в зрелые годы. Она подавляет привязанности, отвергает посторонние чувства и крепчает в едином устремлении, обретая в этом энергию. Я хотела учиться. Еду в город. Буду поступать в сельскохозяйственный техникум. Работать на земле я всегда любила, но имею смутное представление о профессии агроном. Почему я подала на данное отделение? Как не смешно, но все очень просто. Я никогда не была в городе, мне страшно жить одной среди такого скопления людей. До сегодняшнего дня в городе мне одиноко. В деревне я никогда не чувствовала одиночества. Мне даже в голову не приходило, что в лесу можно быть одинокой. Там кругом бьется жизнь. Как-то приехала в Москву, сидела на станции метро, ждала знакомую, которая назначила мне встречу. Сидела и внимательно смотрела на потоки людей, выходящих из поездов. Вдруг мне стало страшно: люди были незрячими. Мне подумалось, если один из них упадет в толпе, остальные пройдут через него и даже не заметят. В городе одиночество разлито везде.

Не знаю, на каком уровне подсознания, но жизнь в городе, среди незнакомых людей меня пугала, и я подала документы на то отделение техникума, где учились три наших воспитанницы детдома. Так была выбрана моя первая профессия. Я нисколько не пожалела, что ее освоила. Учили нас основательно не только агрономическим знаниям, но и экономическим, бухгалтерскому учету. Мы осваивали профессии шофера, тракториста. В техникуме мне встретились прекрасные педагоги и друзья, в моей душе всегда живет благодарная память к ним.

Конец августа. Я только, что приехала в Улан- Удэ. Высота зданий, городской шум меня ошеломил. Зашла в какой-то сквер, присела на скамейку. В сквере неподвижно застыла листва, чуть тронутая легкой позолотой, но, кроме этого, ничего не говорило о надвигающейся осени. Август в тот год выдался солнечным и тихим. Я и сегодня мысленно вижу деревья этого сквера, которые меня успокоили, дали время освоиться в незнакомой обстановке.

Захотела поесть. Купила огурец, ищу укромное место, чтобы перекусить. Почему огурец? Да на него у меня только и хватило денег. Обнаруживаю, что многие люди едят на ходу. Так впервые полетело одно из наставлений бабушки: на улице есть неприлично. В техникуме меня встретили, накормили и дали немного денег. Первым делом я купила туфли за пять рублей, так как новые ботинки, выданные в детдоме, натерли мне ноги до кровавых мозолей.

В новых туфлях, в новую жизнь. Невысокая, коренастая, я не боялась ни какой работы. По характеру, доброжелательная, быстро подружилась с однокурсниками. Время полетело незаметно. Я легко втянулась в новую жизнь. Омрачал жизнь кошмар безденежья. Но у меня были руки и голова, и трудолюбие, привитое домом и детдомом. Пошла работать. День на занятиях, а во второй половине дня убирала третий этаж техникума. Ничего, что мало ходила на танцы, на мой век хватило веселья. Мне платили 72 рубля в месяц, плюс стипендия 20 рублей, это позволило мне себя содержать, не обращаясь за помощью к бабушке.

Второй курс техникума. Мы на уборке картофеля в деревне. Летят журавли, какая-то ясность пейзажа осеннего. Как золотая игла, тонкий луч солнца вышивает шелковые паутины. Возвращаемся домой, норма выполнена и перевыполнена. На души умиротворение от хорошо выполненной работы. Это чувство самоуважения я сохранила до сегодняшнего времени. Все устали, немного озябли, первый ледок на лужах, прозрачный как слеза. Можно неба горстью зачерпнуть из лужи, и нам нипочем, вечером танцы в местном клубе.

Последний праздник Нового года в техникуме. Мы стайкой быстроногой несемся на новогодний бал. Капрон чулков буквально впаялся в кожу ног. На снегу лежат звезды, голубые и хрупкие, как будто через лунное сито просеяны. Седой сибирской метели сизый дым еще витает в воздухе, мороз разрисовывает окна серебристым пером. Нам весело в этом искрящемся мире.

На третьем курсе мне предложили на два месяца поехать в стройотряд, поваром. Я согласилась. Во-первых, новые места, во-вторых, смогу за лето подзаработать. Нам выдали форму. Чуть зеленоватого цвета, на рукаве нашивка «СО-1971», к форме полагалась шляпа. Это была замечательная форма. Нас 40 человек. Отправляемся на железнодорожный вокзал. Веселая суетливая толкотня. Наконец все разместились в одном из вагонов поезда. Нетерпеливо выглядываем в окна, поминутно сверяем расписание. Минута до отправления, тянется тягостнее часа, и вот, наконец, поезд тронулся.

Уплывает город с фонарями светящимися сиренево – красным, желто-зеленым. Железнодорожный мост через Селенгу мелькнул за окнами, прогрохотал под колесами. Большинство ребят собрались возле наших полок. Кто смог поместиться, расселись на поскрипывающие, качающиеся из стороны в сторону полках, остальные просто остались стоять в проходе вагона. Кто-то притащил гитару, все дружным хором запели:

«Эх! Ты дорога длинная. Здравствуй земля целинная. Здравствуй простор широкий….» Всю историю своей страны, все ее великие дела, мы знали по песням. Конечно, здорово знать песни, музыку мира, но в первую очередь надо знать песни своей Родины. Я горжусь, что жила в то время и пела те песни.

Наступило время производственной практики. Мы всей группой выезжаем в подсобное хозяйство. Сельскохозяйственный техникум основательно готовит нас к будущей работе в колхозах, совхозах. Мы сажаем капусту, картофель. Наиболее крепких девчат отобрали для работы на молочно-товарную ферму, доярками. В их число попала я. Нас с подругой закрепили за 26 коровами. Доить естественно мы не умели. Первые попытки заканчивались печально. В ведре кружка, а остальное молоко на одежде или на земле. Доить корову – тяжелая работа: ломит в спине, устают пальцы. И не всегда спокойна корова, особенно когда саднит мошка. Может ударить ногой и по ведру с молоком, и лицо доярке, которая вся там, у сосков гнется. Наставница нас убеждает, нельзя спешить, злиться: животное за свое дневное трудовое хождение на пастбище ждет ласку. Только за ласку отдает все, наполняя ведро и облегчаясь от своей ноши, и спокойно отдыхает. У нашей наставницы руки легко и плавно скользят по соскам, и кажется, из кулаков ее вырываются упругие белоснежные струи, шипевшие и взбурлившие пену в ведре с молоком. И от молока по лицу женщины слегка волнуется свет.

Пройдет месяц, и я научусь более или менее сносно доить коров. Параллейно научусь запрягать и ездить на лошади. Овладею опытом вождения трактора и машины.

17 лет

Кажется, что находишься в каком-то промежуточном состоянии. Позади детство. А впереди еще столько всего! Впереди светлое будущее.

Я пытаюсь разобраться в этой жизни, разделяя мир уже не только на черное и белое, а еще стала видеть и другие цвета. У меня свои принципы, я на все имею свое мнение. Игнорирую советы взрослых и пытаюсь утвердиться в этой жизни. Первые поражения не подвергают меня в уныние, а подталкивают к достижению необозримых высот. У меня и моих подруг была насыщенная трудом юная веселая жизнь и очень мало одежды. Эту проблему помогали нам решать магазины, где продавалась ткань с уже готовыми выкройками. Мы со стипендии покупали разноцветный ситец и вельвет и шили вручную. Свежесть юности, прически и макияж, довершали остальные составляющие нашей красоты. И конечно я работаю. Днем занятия, вечером убираю третий этаж техникума, за что получаю 72 рубля. Это уже состояние! Если приплюсовать стипендию в размере 20 рублей, я состоятельный человек. Полностью содержу себя сама. Могу купить пальто, сапоги.

18 лет. У меня ощущение радости здоровой молодости. Счастливые встречи с молодым лицом своим, отраженным в зеркалах и зеркальцах, в тихой воде озер. Счастливы встречи с юным лицом своим, этот блеск глаз, волосы, взметенные ветром, румянец щек и губ…. Счастливые встречи с самим собой, знакомой и не изведанной до конца, встречи - поединки: «Какова я?», «Это я?», «Так значит это я?», « Я – такая!».

Завтра вручают диплом об окончании техникума, и я вступлю в свою самостоятельную трудовую жизнь. Все события, что происходили со мной за четыре года учебы в техникуме, неожиданно повернулись ко мне новой, еще более привлекательной стороной. Теперь я смогу освоить основательно профессию, заработать, помочь бабушке. От сознания этого на душе было весело и легко. Только омрачает мою радость расставание с подругами. С ними я сроднилась, сердце мое тоскливо сжимается, печаль, как тихая капель просачивается в сердце. Что-то подсказывает мне, что я с ними никогда не встречусь.

Вручали нам диплом в актовом зале. Утреннее, июльское солнце озаряло город, золотыми потоками врывалось в большие окна актового зала. Светлыми солнечными бликами отражалось на полировке мебели. Неожиданно яркий луч солнца ударил в зеркало, которое сразу вспыхнуло золотым сиянием. Я стояла около зеркала, и золотое сияние залило меня. Ослепленная сиянием, я услышала свою фамилию. Меня приглашали получить диплом. Вот он в моих руках – пропуск в новую жизнь. Радостные и счастливые, мы, получив дипломы, прощались с техникумом. С любимыми и не очень учителями, делились друг с другом планами своей будущей взрослой жизни. Прошумело веселое застолье с шипучими напитками. Со здравницами и беззлобными подшучиваниями закружились пары под звуки техникумовского оркестра в столовой, превратившейся в этот вечер в бальный зал. Уединились по углам затененного коридора влюбленные…

Такого беззаботного веселого бала я никогда не помнила и не знала. Наверное, есть какое-то подсознательное чувство приближающегося несчастья у человека, что он самозабвенно отдается веселью. Я натанцевалась, насмеялась. Словно такого больше никогда не будет.

Рассвет солнца пошли встречать на реку.

 

В этот день все выглядело светло и радостно. Река Уда серебрилась под солнцем и величаво несла свои воды Селенге. Воздух был необыкновенно прозрачен и свеж. Высокое нежно-бирюзовое небо простиралось над Улан-Удэ. Ноги и голова гудели. Ноги от долгих танцев и гуляний, голова от обилия эмоций.

Первая ночь дипломированного специалиста прошла неспокойно. Никак не могла уснуть. Тихая теплая ночь простиралась над городом. Серебристый свет луны косыми потоками врывался в комнату общежития, и на полу вырисовывал четко черные тени оконных переплетов. На меня свалилось беспросветное одиночество. Многие девчата разъедутся по домам. А я? Вдруг воспоминания детства нахлынули на меня, как внешнее половодье, от которого невозможно укрыться. В памяти всплыло лицо мамы, она как бы успокаивала меня, говорила, что все будет хорошо, бабушка ждет тебя. За окном зашумел сильный город, засияло солнце, в душу вернулись надежды и веселье нового дня.

В юности человеком овладевает неясная тоска, похожая на первое брожение березового сока в стволе. И острое чувство благодарности к жизни, такое же туманное, как и юная жажда любви, которая пробивается ранней весной, подобно тонкому ручью со дна оврага. Думалось, и шепталось, и мечталось немало. Любовь в юности – это ожидание. Первая любовь приходит раньше всех понятий о теле и морали. Она бесхитростна и реальна, как ветер, озеро, песок. Она – это теплые дни, стремительные вечера.

Липы цвели. Сладок был аромат и густ. Так и осталось на всю жизнь память о первой любви: цветение лип, тревожно- счастливое ожидание. Сердце дрогнуло и раскрылось навстречу новому чувству, как цветок навстречу солнцу.

- Я влюблена! Влюблена! - восторженно призналась бабушке. Она посмотрела на меня, по-доброму, улыбаясь, сказала:

- Человек, когда любовь приходит думать должен не только о себе, больше о том кого ты любишь. Что же счастливой дороги в любовь, в мир чувств. Женская доля. И горе, и радость – все в ней круто замешано. Только по-разному каждая свою долю несет, кто повиликой вьется, опоры ищет, а кто на самом ветру, на самой юру, гнется – не ломается, горем не сшибается, - помолчала, смахнула слезу и добавила,- никогда не поминай лихом молодость, она всегда хороша, когда даже глядишь на нее со ступенек старости.

Я не услышала бабушку. С любимым уезжала в неизвестность. Схватиться бы за траву, деревья и остаться дома, с бабушкой, сколько бы я бед избежала.

Но с восторгом юности я смотрела на мир, и самые радужные мечты обуревали меня. Впереди самостоятельная работа. Можно построить дом, создать семью. Семья для меня была принципиально важна. И вот здесь я заторопилась. Стремясь, все быстрее это получить, я без оглядки кинулась воплощать мечты в реальность. Это обернулось для меня кошмаром на всю оставшуюся жизнь. Рана от этой ошибки так велика и так глубока, что я не жду себе прощения – никогда.

Мои личные «Семь-Я»

На свете всегда были, есть и будут Золушки, и у каждой своя сказка, хотя не обязательно со счастливым окончанием. «Золушка без мачехи? Золушка – сирота? Это не по правилам!» - скажите вы и, вероятно будете правы. Но жизнь так часто пренебрегает правилами. Золушка осталась одна. Ее никто не заставлял работать, но она трудилась, создавая свой особый неповторимый мир, и, ждала своего принца. Сердце Золушки источало «волны» любви ко всему, что ее окружало. Яркая звезда первой любви сорвалась с неба и Золушка, раскинув руки, шагнула ей навстречу.

В свои 17-18 лет мы шествуем по любовным тропинкам, проложенным человечеством, порой не задумываясь о будущем, подразумевая вдали нечто признанное и узаконенное людьми. Вот и мне семья мерещилась, как несокрушимость семейной верности и супружеского единомыслия. Бесшабашная. Глупая!

Загорелась, как сухая пакля на ветру. Браните сколько угодно, а что мне оставалось делать? Когда приходит такое чувство, дверь не прихлопнешь, не закроешь на крючок.

Но не было покоя в моей первой семье. Она была построена изначально на обмане со стороны мужа, а я заторопилась, и попала на ложные обещания. Ложь во спасение…. Ложь во спасение спасает только того, кто лжет. Впрочем, и его не спасает. Это всего на всего отсрочка расплаты. Старалась терпеть, но мое долготерпение отзывалось все новыми шрамами.

Как это вышло?

Тогда я еще верила, что любовь и справедливость и без моих к тому усилий должны торжествовать и благоденствовать повсеместно, что это торжество обеспечено мне чем-то свыше, кем-то раз и навсегда заведенным и установленным, что даже в чувствах и личных отношениях мне стоит только соблюдать статус неких общечеловеческих добродетелей, и я могу почти автоматически рассчитывать на безоблачную взаимность и счастливую разделенность со своим мужем и его родными.

Обман. Злоба со стороны его родителей. Конечно же, обвинили во всем меня, что я совратила их сына, да еще имела наглость приехать с одним чемоданом, да еще детдомовская…. Минуты, часы, недели стали сплошным горем. И результат, тот трепетный интерес, который соединял нас до брака, рождал встречи, надежды, ожидания, быстро и обидно сгинул, исчез.

При моей наивности, неопытности, неискушенности в чувствах я уже не могла найти ту таинственную нить, которая радостно и, как мне казалось, связывала меня с мужем. Я перестала верить. Держала его за руку и понимала, - ухожу…. И как результат налетела злоба, скандальная и угрожающая. Слова колкие, унижающие.

Мечтала волшебно нестись по воздушным дорожкам, а зашагала по колючей стерне. Я помню, как растревоженная и растасканная в разные стороны, грубостью, злобой его родных, и опустошенная новыми, трезвыми мыслями, я ощущала себя стоящей на краю какой-то неведомой мне до сих пор, незнакомой, затягивающей пропасти. Со дна, которой веяло первобытным каменным холодом. Будто что-то кончилось в моей жизни солнечное, а что-то новое, гнетущее, свинцово-тяжелое подступало, накатывало; будто обрывалась на краю этой пропасти какая-то старая, мягкая, бежавшая среди трав и цветов тропинка, а новая, жесткая, каменистая дорога, по которой идти было дальше, лежала на другой стороне, за пропастью. Чтобы добраться до нее, нужно было совершить непосильный прыжок через всю эту пропасть. И я это сделала.

Этот прыжок нужен был мне, как хлеб, как воздух, как пища, как дождь зеленому ростку, впервые и неожиданно для себя оказавшемуся на поверхности земли.

Пристрастилась к уединению. Одиночество заливало мне уши, застилало глаза, тяжелило душу. Сколько же ошибок заставляло оно меня сделать. Я мечтала о семье, а моя мечта рушилась, превращаясь в кошмар. Слезные бессонные ночи, жестокое отношение свекрови: «Нам не нужны детдомовские», ломало душевную энергию. Безысходность положения, я беременная. Уехать мне некуда.

Я закрывала глаза, я хотела вспомнить что-нибудь. Что-нибудь другое далекое и приятное. Я хотела отогнать воспоминаниями эту жестокую реальность. Эти, вновь обретенные родственники лишили меня привычных представлений о жизни. Делали воздух вокруг разреженным, а землю под ногами – неустойчивой. Мне захотелось забыться, перенестись в другие миры и земли, в другие измерения: мне захотелось раствориться в прошлом – простом, понятном и желанном.

Даже и сейчас, во всеоружии прожитых лет, когда я понимаю, что даже в любви без обмана, не просто выбраться на путь достойных и ясных отношений. Сколько непониманий, сколько невысказанных обид, тревожных недоразумений наслаивается на неизбежные житейские препоны. В моем случае все усиливалось многократно. Эти нескладывающиеся отношения меня пугали, как незнакомый огромный город – дорог много, но все в неизвестность. Спросить, посоветоваться не с кем. А деревня давит. Женщина виновата. Бьют - терпи. Мужчина вне критики. Не могу терпеть. Я не люблю бояться. Я принимаю решение, начать новую жизнь.

Поезд Москва – Владивосток отодвинул от меня боль, унижение, но разорвал мое сердце надвое. Я не знаю, решилась бы я сегодня на такой поступок, не знаю. Но как говорят в народе, что сделано, то сделано.

Впереди новая жизнь – куталась в теплоту надежд и ожиданий. Больше было в нечего. Собирая деньги в дальнюю дорогу, пришлось продать все ценное, что у меня было. В одной руке – дочь Анастасия, во второй маленький чемоданчик. Одна мечта моя упругая, учиться – летела вперед.

Сегодня психологи утверждают, что на адаптацию после развода уходит два года, а у меня огромный кусок жизни. Хоть и развода-то не было, брак был гражданским. Я так стремительно бежала из этого семейного ада, что старалась не вспоминать. А если иногда видела во сне, просыпалась вся в испарине от страха и горя. С позиции сегодняшних лет, я бы вышла по-другому из сложившийся ситуации. Вину с себя я тоже не сняла, по сей день. С этой виной, разъедающей душу, живу всю жизнь. Я простила его, простила всю его родню, но не простила себя.

 

Василий Алексеевич

Меркурьев Василий Алексеевич, 26 сентября 1936 года.

Память о человеке, которого уважал, по своему любил, совсем не предполагает, как мне кажется, необходимость жертвовать дальнейшей своей собственной судьбой. Мне кажется очень жестким культ верности, который прямолинейно насаждается в искусстве, литературе. Любить, радоваться жизни, испытывать сильные чувства сегодня, вовсе не означает забвения того, что было в нашей жизни вчера. Хранить в душе верность ушедшим людям можно и тогда, когда ты стараешься снова быть счастливым. Человек, у которого чувства и душа остались в прошлом, не помнит ушедших, не помогает живущим, а сидит на якоре прошлого. Сам не развивается и мешает другим идти вперед. Это личная трагедия, и им можно только сочувствовать, а если есть возможность, то помочь вернуться из прошлого. «Прошлое необходимо, будущее свободно» - так сказано в Книге Перемен, и этому меня научила моя личная судьба. Без этих пониманий вряд ли бы я выжила одна в этом мире.

Ты встретил меня в Карелии первым. Широты твоей души хватило понять, что мне нужна помощь. Ты сделал, все что мог. Поддержал морально и материально. Помог встать на ноги, реализовать мою мечту – учиться. Мне 25 тебе уже 42. Ощутимая разница – 17. Но, я ее не замечала. Мне было с тобой хорошо и покойно. Ты дал мне ощущение Дома, о котором я мечтала с детских лет. За тобой я забывала все неприятности, и как бы снова возрождалась, могла брать любую высоту. Я считала тебя лучшим среди людей. Я от всей души хотела тебя любить, фантазировала, что люблю, но не могла. Я стану постарше, и пойму, любви не прикажешь, ее не заставишь. Любовь – это тайна.

У тебя был дивный, потрясающий баритон, ты знал тысячи песен. Открытое обаятельное лицо, всепрощающая улыбка, они и по сей день со мной. У тебя никогда не было детей, и ты с этим уже смирился. Твоя первая жена убедила тебя, что их у тебя и быть не может. Когда я объявила тебе, что жду ребенка, в твоих глазах радость перемешивалась с недоверием. У нас родилась прекрасная дочь Елена. Она твоя копия, не хватает только усов. Так мы и зажили прекрасно ты, я и двое наших девочек: Анастасия и Елена. Мы прибывали в том согласном молчании, которое приятнее всех слов. В нашей семье среди трех особ женского пола ты был настоящим мужчиной. Иногда случались и ссоры. Но наши размолвки как бы не проникали в кровь: радость возможностей, сходство жизненных позиций, выходы из квадрата жилища в Дом культуры, на стадион, давали шанс оглядеться, взглянуть на причину ссоры как на мелочь, пустяк. Возможно наше поведение не являлось похвальным. В поспешности примирений, проскальзывала небрежность, но в семейных этих неувязках не обнаруживалось ничьей угнетенности, униженности. Равные, свободные и глуповатая я, ругалась с тобой, как ругаются дети, возбужденные общей игрой, по-своему отстаивающие справедливость. Глядя на мой пыл, ты всегда посмеивался, наверное, вопрошая про себя, куда делся предшествующий тысячелетний опыт смиренных российских жен, их лукавство и покорность.

Это я остро поняла, когда тебя не стало. Поэтому, наверное, при твоей жизни, и царил в нашей семье безоговорочный матриархат. Вела семью я «нежной и трепетной» рукой, но в случае необходимости на ней мгновенно обнаруживались «ежовые рукавицы». Жаль, что «ежовых» было больше, а ласки поменьше. Всегда было некогда. Учеба, дети, работа и наше с тобой творчество на сцене Дома Культуры.

Судьба распорядилась так, что тебя не стало. Но я уже нашла свою дверь и смогла жить без тебя, заниматься любимым делом, воспитывать детей. Я открыла совершенно новую жизнь – эмоционально и творчески новую. Бывают, узнают человека после смерти. Это – как о том, сколько лет дереву узнают по кольцам на пне. А дерева-то нет…. Со мной остались твои песни. В душе огромная благодарность тебе за все. Почему-то мне всегда вспоминается тот момент, когда ты держишь на коленях младшенькую и пытаешься с ней разучить песню на два голоса. Сдерживая голос, тихо напеваешь:

У зори-то, у зореньки

Много ясных звезд,

А у темной ноченьки

Им и счету нет.

Леночка внимательно слушает, а затем каким-то серебристым голоском начинает подтягивать:

Светят звездочки в небе,

Пламенно горят,

Моему сердечку бедному

Плакать не велят.

И теперь уже ты просветленно заканчиваешь куплет:

Звезды, мои звездочки,

Полно вам сиять,

Полно вам прошедшее

Мне напоминать.

Тут не выдерживаю я, и трио заканчивает:

Я бы целу ноченьку

Не смыкала глаз,

Все смотрела б, звездочки.

Милые на вас.

С высоты сегодняшнего возраста я понимаю многое. И то, что в молодости казалось незначительным и мелким, сейчас для меня выглядит, укрупнено и красиво.

Тебя нет десятки лет, но каждый раз, когда мы встречаемся с друзьями, мы поем твои любимые песни. Ты всегда с нами. Спасибо за сохранность моей души и интеллекта. Восхищаться Антигонной хорошо, сидя в зрительном зале. Быть мужем Антигонны хлопотно и трудно. Не всякий выдержит.

Страшный день 16 мая я не забуду, пока буду жива. Я прибежала с работы с опозданием, а ведь мы с тобой и правда не ходили, а всегда бежали, все бегом. В квартире ты прибрался, приготовил обед. Когда у тебя был выходной, ты всегда помогал мне, зная мою загруженность на работе. Дети играли во дворе и передали мне твои слова, что пошел к знакомому по делам и скоро вернешься. В моей душе царило спокойствие, если с чем его можно сравнить, то с зеркальной поверхностью озера в ясный летний день. Мы собирались с тобой в кинотеатр, до похода оставалось еще три часа. Я прилегла отдохнуть. Через полчаса в моей душе начала нарастать тревога. От чего и почему я не понимала. У меня вдруг появилось чувство, что где-то происходит что-то страшное. Я должна куда-то бежать, кому-то помочь. Кто-то звал меня, молил о помощи.

Но, кто?

Где?

Я выскочила во двор, дети весело играли на детской площадке. Весело светило солнце. Все было тихо и мирно, вернулась в квартиру. Я металась по квартире, не понимая, что происходит. Пыталась себя успокоить, чем-нибудь заняться. Все валилось из рук. Меня кто-то звал. Я душой слышала крик. Кому-то нужна была моя помощь.

Когда зазвонил телефон, я уже знала, что произошло что-то страшное с тобой.

Удар настиг меня сразу. Наш мир рухнул. Ощущение, что тебе воткнули в сердце что-то острое и повернули и забыли вытащить. Я замерла. Села. Полная растерянность. Надо было кого-то позвать. Ноги ватные. Вышла на улицу. Боялась сказать девочкам о тебе. Боялась идти в больницу. Все казалось страшным сном. Вот сейчас, что-то произойдет, какое-то чудо и все станет на свои места. Ты войдешь в квартиру и скажешь, что все это неправда.

Чудо не произошло.

Я вдруг раздвоилась, одна шагала, говорила, а вторая безучастно смотрела со стороны.

В больнице ко мне вышел хирург и сказал, что ты упал и у тебя сломано основание черепа, наступил полный паралич. И они делают все возможное и невозможное, чтобы спасти тебя. Надежды, практически, нет никакой. Если тебе удастся выкарабкаться из когтей смерти, ты останешься на всю жизнь прикованным к постели. Ты, наверное, этого не захотел, поэтому в восемь часов утра ушел.

Я снова одна. В голове колотиться вопрос: почему? За что? Будто висит над тобой черная-черная туча с холодным дождем. И если хотя бы чуть-чуть своими горячими лучами сквозь нее проклюнется солнце, так сейчас же налетит жестокий ветер, затянет сызнова просвет в туче. И опять свет померкнет, и опять втягивай плечи под ледяным ливнем. Душа сжимается от удара, она сломлена, но вглядываюсь в лица дочерей, и не смерть нахожу, а жизнь.

Надо снова встряхнуться, преодолеть себя. Жить.

Стиснуть зубы и – снова жить. В гости ходить я категорически не могла. Раньше я слышала, что горе заливают водкой. Увы! Я категорически не переносила даже запаха спиртного.

Жить снова одной было для меня кошмаром. Я впала в страшную депрессию и, чтобы пережить ее начала впихивать себя в жесткие графики работы и учебы. В своем графике занятости я не оставила ни одной щели для горя. Для него оставалась ночь. Ночью происходили странные вещи. Ты приходил домой до сорокового дня. Мы долго разговаривали то ли во сне, то ли на яву, я не могу понять до сегодняшнего дня, эта была какая-то другая реальность. Ты не понимал, что с тобой случилось, и что за странности происходят с тобой сейчас. Плакал и все спрашивал меня: «Неужели я умер?».

Готовила, кормила детей, убиралась в квартире, ходила на работу – все на автомате. Я ждала ночь. Каждую ночь все повторялось, в какой-то другой реальности. Утром невыспавшись я снова шла по очерченному кругу работы и быта. Долго видно продолжаться это не могло, и я однажды без сознания свалилась на улице. Все это я приписывала своему горю, даже обращалась к врачу-психиатру, а надо было идти в церковь. Все закончилось лишь тогда, когда прошло сорок дней после твоей смерти. Я вместе с детьми уехала на остров Кижи и у подруги прожила почти месяц. Каждый день ходила к старинным иконам и молилась. Просила помочь мне, подсказать, как дальше жить. Однажды я с дочерями возвращалась с прогулки по острову, нас застала гроза необычайной мощи. Я понимала, что добежать до домика подруги мы не сумеем, да девочки мои напугались такого разгула стихии. Мы спрятались под навесом часовенки.(?). Испуг куда-то отступил, древнее дерево часовенки было каким – то теплым и надежным. У меня возникло непреодолимое желание погладить бревна часовенки. Когда молния разрывала заонежские небеса пришла ясная мысль, что надо загадать желание, и оно обязательно сбудется. Я попросила всем здоровья, а для себя семью. Не учебу, не карьеру, а именно семью. В феврале следующего года я получила все сполна.

Жить. Для себя, для детей. И не внушать себе, что это сверх твоих сил. Человек все может. Спасает чтение. Стараюсь записать все, что происходит со мной, затем перечитываю, стараюсь все заново осмыслить, найти пути дальнейшей жизни. Приходит понимание, что человек во много определяет свое настоящее, в какой-то степени он может не предвидеть, но предопределить свое будущее. Мы беспомощны и бессильны только перед своим прошлым – в нем ничего нельзя изменить. Человек остается перед собой и перед совестью в прошлом наедине. Мне уже за 55, что б ее обмануть. Я уже старше тебя на пять лет.

Поэтому говорю – Прости.

 

Олег

« Мы совпали с тобой,

Совпали в день запомнившийся навсегда.

Как слова совпадают с губами,

С пересохшим горлом – вода….»

Когда-то написал Роберт Рождественский, стихи которого я читала и люблю читать по сей день.

Как двое находят друг друга? Откуда это озарение, это ясновидение выбора? Чтобы не говорили о законах совместимости, об эталонах красоты, о шкале жизненных ценностей, за любым объяснением все равно – тайна.

Мне 36, тебе 42. мы оба пережили трагедию. Я смерть мужа, ты смерть жены. По-разному мы прожили уже немалую жизнь. Разные сложились привычки. У меня двое девочек, у тебя сын. Мы как растерявшиеся дети. Налаженная жизнь рухнула, что дальше, не знаем.

23 февраля. Был снежный, ветреный день. Злой, хлещущий. Хотелось укрыть одеялом город. Хотелось без конца пить чай, упрятав ноги в тепло. Хотелось на русскую печку под тулуп детства. Я все это нашла в твоем доме. Живой огонь печки, ласку, чай. Мы встретились случайно, по инициативе наших общих друзей. И с того дня мы не расставались. Мы не говорили о любви. Было ощущение, что мы знаем друг друга вечно. Мы просто взялись за руки, и пошли по жизни, принимая ее радости и горести вместе. Мир наших душ соприкасался, вливался один в другой. Наш мир оказался огромным. Это помогло нам увидеть каждому свою жизнь в отдельности. Мы как бы отошли на шаг в сторону и наши глаза, словно с берега, видели, как мы жили до нашей встречи.

Я вглядываюсь в твои светло-голубые глаза своими синими, в твою открытую улыбку. Твоя рука гладит мою руку, она нежная. От нее исходит тепло, надежность.

Я замираю.

И понимаю.

Я видела тебя во сне, я видела тебя наяву. Я всегда чувствовала, что ты где-то по земле ходишь.

Ты смотрел на меня восторженно и вместе с тем смущенно, и это детское выражение твоего усталого, осунувшегося лица вдруг меня поразило новым, еще не испытанным чувством, почти материнским. Все в том чувстве, все, из чего веками лепилось наше женское естество во всей своей сложности и загадочности. Что было немного, сначала, грустно. Захотелось тебя защитить, уберечь – вот такого, с взъерошенной мальчишечьей макушкой, небольшими морщинками возле глаз.

Мы говорили и говорили. Вперемешку с сегодняшними проблемами рассказывали друг другу о своем детстве и как признак сердечности и доверия, о рухнувших семьях. Мы пытались развязать узлы прошлого, хотя это было очень болезненно. Но мы ворошили прошлое. Искренне и с сочувствием внимали исповедям друг друга, чем уменьшали душевную боль. Мы понимали, что не сможем реконструировать прошлое, решили строить наше настоящее.

Мое состояние напоминало мне чувство рождения ребенка. Я слышала родное биение сердца. После горя, обжигающая радость любви.

Кто сказал, что нет на свете настоящей любви? Есть! Есть!

Нежная. Тихая или бурная, яростная или мятежная, или гибельная, но она есть! Всегда необходимая, как жизнь, она рождается для двоих.

Я мечтала о ней. Она приходила ко мне в счастливых снах детства. Когда я с ней встретилась – все переплелось, смешалось. Мы вросли друг в друга, соединили нашу жизнь и мечту. Общие мечты, как ласковые зверьки, закопошились, закружили нас. И одному бы не донести эти тонны надежд и желаний.

Мы тянулись друг к другу с нежностью и трогательной наивностью, и обоим становилось, порой страшно от этого пробуждения большого чувства.

Заонежье. Я его полюбила сразу, по твоим рассказам. Когда первый раз ты привез меня знакомиться с местами твоего детства, у меня появилось ощущение, что я дома.

Тихий вечер на берегу озера. Нежность разлита вокруг. Не хочется говорить, только чувствовать тебя рядом. Солнце незаметно опустилось за горизонт. По воде пошли красноватые отливы заката. Постепенно они переходят в нежно-синие, тихо гаснут, уступая место серебристым сумеркам. В тишине серебристого вечера рождаются звуки озера, полные своеобразной прелести. Взошла луна. Нежный зеленоватый свет превратил все окружающее и озеро, и лес – в сказку. Мы садимся в лодку. По широкой озерной глади нет – нет, да пробежит шаловливый ветерок. От его ласкового дуновения на воде ерошатся серебристые чешуйки. Мы уплываем к дальним островам. Они безлюдные, тихие. Какая-то торжественность леса на острове, немо перетянутая узорчато-резными листьями рябин, загадочность еловых лапок и никлых, тонких ветвей берез. В этом мире, таком светлом и теплом только мы вдвоем. Взявшись за руки и, медленно бредем к центру острова.

- Тебе хорошо? – спрашивал ты, но об этом можно было и не спрашивать, об этом говорили мои лучащиеся радостью глаза. Удивительно красивой и желанной я себя ощущала.

На остров опустилась глубокая, но прозрачная ночь. Низины подернулись клочковатым белым туманом, но нам тепло. Тепло исходит от тобой разведенного костра и наших тел.

Обжигающий жар твоего дыхания, прикосновение раскаленных губ, восторг узнавания счастья. Волны наслаждения пробежали по телу, мир перед глазами закружился. Я становлюсь невесомой, ноги перестают касаться земли, и я лечу, сотрясаемая накатывающимися одна за другой волнами восторга. Я стону от счастья и плачу от любви,… Наверное, радость тогда бывает по настоящему полной, когда приходит она после трудной полосы в жизни. Только тогда человек назначает ей истинную цену, и вволю наслаждается ею, словно первой весенней капелью после вьюжной морозной зимы, словно крепким грозовым ливнем после палящего зноя.

И как в сказке. Сыграли мы свадьбу. Стали мы мужем и женой. И пошли рука об руку по трудной, но вместе с тем радостной дороги жизни. Это так присказка. Дорога-то впрямь была тяжелой, мы-то с тобой знаем, и счастливой. Это любовь превращала наш быт в рай, стирала все неурядицы, недопонимания, обиды. Мы нередко ссорились, но наши размолвки как бы не проникали в кровь: радость любви, сходство жизненных позиций, выезды из квадрата жилища вширь Заонежья, давали нам оглянуться, взглянуть на причину ссоры как на мелочь, пустяк. Возможно, наше поведение не являлось похвальным, в поспешности примирений проскальзывала небрежность, лень, но в семейных этих неувязках не обнаруживалось ничьей угнетенности, униженности. Равные, свободные и подчас глуповатые, мы ругались между собой, как ругаются дети, возбужденные общей игрой, по-своему отстаивающие справедливость. Ты всегда в таких случаях вопрошал, что куда делся предшествующий тысячелетний опыт смиренных жен, изящное их лукавство, умелая обходительность. В ответ я смеялась

В супружестве нашем оставался, живуч стиль студенческих лет, подхваченных и в служебных взаимоотношениях. Где мужчины, вместе с женщинами, именуются коллективом. Больше всего я не любила, когда ты срывался на увертливо- насмешливый тон, удобно скрывающий оттенки согласия, соперничество, и называется он приятельским – никто из нас никому ничем не обязан, и я без тебя, как и ты без меня, вполне обойтись можешь. Здесь разгоралась настоящая ссора. Каждый из нас понимал, что это неправда. Это было очень больно. Я оказалась до смешного не обученной покою, женской материнской заботы не для детей, а для мужчины. Для которой, не столько даже навык требовался, сколько дыхание ровное. Сердечное терпение. Подобное недовольство собой переживалось, когда я была подростком.

Любовь, семья, как и природа, имеют свои времена года. Весенняя свежесть, затянись она на долго, либо бесконечные летние ливни тоже очень скоро потеряют свою привлекательность, если не придет на смену другая погода. Всему своя мера и всему свой черед. Однако же, как там не посчитывай, солнца и тепла человеку все - таки хочется более чем пасмурных дней и морозов. Вот и в нашей жизни с тобой наступило умиротворение.

Прошло 20 лет. Выросли дети, уже выросли и внуки. Мы даже мечтать с тобой не могли о пяти внуках, но Бог нам их подарил: Даниил, Екатерина, Виктория, Вероника и Кристина. Дети живут своими семьями. Но нам с тобой по-прежнему тепло и хорошо друг с другом. Можем заняться творчеством, садом, огородом. Заняться собой. Любовь объединила с дружбой.

Мы находились в постоянном обмене – неудивительно, что у нас вырабатывается схожие отношения к людям, по многим жизненным вопросам, что наши вкусы, пристрастия и отторжения совпадают. И хотя все это еще не сама душа нашей дружбы, основа ее – наша любовь, предпосылки взаимного притяжения ясны.

 

Я знаю о тебе все, какие книги ты читаешь перед сном. Твое лицо, когда ты что-нибудь фантазируешь. Глуховатый, чуть неуверенный, напитанный добротой и юмором твой голос. Я знаю твои любимые кушанья. Я знаю, как ты любишь спать. Одну подушку кладешь под голову, а второй закрываешь лицо, выставив нос. Любимый твой «спальный бутерброд». Я знаю, как ты тихонько стонешь во сне. Я знаю, как ты снашиваешь каблуки обуви. Я знаю запах твоей кожи, это самый замечательный запах в мире. Я знаю форму дырок на твоих носках, форму ногтей на твоих руках.

И все это я люблю!

Я знаю твою насмешливость, твой порой точный – убийственный юмор, от которого сжимаешься. Ты всегда дразнишь меня насмешкой. Ты ведь прекрасно разбираешься в характерах людей, снайперски точно даешь им характеристику.

Я благодарна тебе за начитанность. За великолепные вечера, когда ты мне вслух на сон грядущий читал Гашека, Джерома Джерома, Джека Лондона, Ремарка….

Ты весел. Иногда бесшабашен. Думаю в тайне мечтаешь о комфорте, спокойной и устроенной жизни. Но, увы,… со мной как на вулкане.

Ты не притязателен и умеешь приспосабливаться к любым условиям и людям. Нас с тобой соединило то, что других наоборот бы разъединило: квартирный вопрос и трое детей, постоянное безденежье. Ведь при той системе заработать больше оклада было немыслимо. И характеры наши не веревочные, в руках не вились.

С тобой легко и приятно, тебе хочется исповедоваться, излить душу, что и делаю твои многочисленные друзья. Ты терпим, не стараешься никого исправить. Иногда мне кажется, что ты испытываешь чувство усталости, и тогда мы устраиваем праздники. Я уже давно поняла, что в сером постоянстве ты видишь скуку и монотонность. Сразу начинаешь ворчать «про казарму»….

Но не одного дня, часа, минуты я не хочу убрать или забыть из нашей любви. И жить так же хлебосольно и весело, пока есть силы.

ЗРЕЛОСТИ РАЗУМНАЯ ПОРА

 

30

Быстролетно время человеческой жизни. Ни на каком космическом корабле не угонишься за ним. В тридцать об этом еще не думаешь. В эту пору у человека все еще впереди и надежд пока еще больше, чем свершений.

Надежда почти никогда не связана с разумом, она бессмысленна, ее родит инстинкт.

Почему? Не знаю!

В тридцать надежды, мечты заливали меня своим призрачным светом, но смотрела я на себя уже по- другому. Вглядывалась в зеркало, приближала к нему лицо требовательно, чуть тревожно. Тридцать – это время выбора на всю оставшуюся жизнь. Я выбирала мировоззрение, друзей, книги, местожительство. В тридцать я жила в перспективном мире. И мир спасается до сих пор, наверное, возможностью выбора. Пусть многие утверждают, что мир спасет красота, но для меня выбор более жизнеутверждающий. Красота ведь понятие слишком субъективное. И к тому же ее часто норовят назначить. Свое тридцатилетие я считала перспективным временем для выбора. В этот отрезок жизни на меня свалилось горе – смерть мужа, а через три года – любовь, от которой я засияла. Тридцать лет – это время и соблазнов. Тридцатилетие потребовало от меня разобраться в своем внутреннем мире, не всем его показывая. Сверить свои нравственные ориентиры с календарем вечности.

Бывают минуты в 30 лет, когда все до мелочей тебе почему-то хочется запомнить. Может я начинаю замечать течение времени. Начинаю понимать, что время лучший лекарь и учитель, оно же бывает безжалостно и немилосердно. Оно то бежит, то еле тащится, то плавно течет, то летит как птица. Хотя, казалось бы, двенадцать цифр на циферблате веками остается неизменными. Философы всех эпох бились над трактовкой понятия «время». Наверное, у многих из них возникал соблазн объяснить, разложить по полочкам суть неосязаемого, но такого конкретного явления. При этом они мечтали, как и мы все, что, поняв его, они обретут над ним власть. Увы, еще никому не удавалась это сделать. Что такое, время? Если никто меня об этом не спрашивает, я знаю, что такое время, но если бы я захотела объяснить спрашивающему – нет, не знаю. Только знаю точно – бег времени не остановить, но его скорость зависит от человека, от его любви к миру, людям. Кто и как, с каким чувством вспоминает прошедшие года.

Сижу на мостике, опустив босые ноги в холодную воду озера, и слушаю песню. Ее поют мои лучшие друзья.

И откуда в русском человеке эта вечная непроходящая тяга к щемящим душу и сердце песням? Вот как соберутся на праздник, выпьют на радостях – шум, смех, а затянут песню – обязательно горькую; тихим ручьем пробьется первый голос, жалуясь и страдая. И вольются в него другие голоса, и все вместе поведут песню, поднимут ее на самые высоты, зазвенит она сладкой болью и постепенно будет снижаться, стихать, пока не погаснет последний голос, как тайный вздох, как поздний, дрожащий в ночи огонек.

Откуда эта печаль прокрадывается в людские сердца?

Может, переходит она вместе с кровью предков, мыкавших нужду и горе на этой земле, может эти русские равнины, изобильно поросшие и до наших дней полынью, питают вековечную человеческую печаль. Наверное, у каждого самого счастливого человека на донышке его души обязательно есть какая-нибудь горчинка, хоть засушенная и забытая, а прикоснись к ней чужая. Хоть столетней давности боль, и всколыхнет твою, и заставит отозваться.

Многие песни. Мне кажется, записаны на подкорку каждого россиянина. Впитаны с молоком матери и даже стали частью нашего национального сознания. Под них мы рождаемся, живем и умираем. И нет жизни без судьбы, и без судьбы – нет песни. В песнях России ее судьба и судьбы каждого из нас.

Душевнее всего споет русскую песню, только русский человек, потому что выпестовала его своя земля – матушка. Напоила его силушкой, а родная матушка сердце взрастила в нем особое – ласковое. Отдала ему все свое – русское. И когда запоет он свою песню, то она льется у него от души, от сердца, и трогает тебя горячим непродажным теплом. Что бы сегодня не говорили о лубочно-посконном восприятии России, я всегда любила и люблю наши песни. Они разные : спокойные и светлые, но рождают в душе скрытую печаль и тревогу. Сердце сжимается от восторга и боли одновременно. Они холодные снаружи и очень душевные внутри. В них русский жар и русская тоска, и русское раздолье.

Правы древние, когда говорили, что никогда ключевой родник не высушить суховею. Так и душу русского человека не высушить. Какие бы плевелы и чертополохи не пытались ее заглушить, ничего не выйдет.

И кружку русского крепкого кваса не заменить кока-колой. Только игристый квас ударит в нос, защекочет ноздри, крепок, задирист – Россия!

Высоким. Легким и сильным голосом запела Ада, и тотчас присоединились к ней голоса Натальи и Лены, а потом Борис с Василием подхватили своими тенорами. Подплетались их голоса в лад к женщинам, из разности этих голосов и складывалось соцветие песни.

Да какое же колдовство – русская песня, когда сойдутся голоса, словно гением настроенные. Чтоб так петь, чтоб в песне так чутко было сердце к голосу печали, что сразу и повелевала отойти веселью свои напоминанием о смятеньях гордой и несмиренной любви человеческой.

Ласковой солнышко, тепло и искристость воды и слова песни моих друзей для меня сливались в одно, как разные травы сливаются в луг, как разные судьбы сливаются в одну судьбу народную.

В тридцать начинаю чувствовать всю полноту жизни.

 

40

 

Когда человеку переваливает за сорок, он чаще начинает оборачиваться на пережитое. Это только в молодости живем без оглядки. Вот и у меня в душу начинала забираться легкая, и не опасная грусть по прошлому, но так ли уж это плохо. Нет, наверное. Особенно, если там за далью лет, в отрочестве и юности, было что-то такое, с чем радостно встретиться и ныне. В сорок складывается основная мозаика твоей судьбы. Окончательно сформировалось твое лицо и тело. Ты сама с собой уже хорошо знакома. Надо научиться любить себя такой, какая ты есть. Это оказывается самым сложным. Не закомплексоваться, не стареть и, главное, не озлобиться.

Колесо твоего времени катится себе и катится. А за ним в поскрипывающей тележке – нагромождение разных разностей, из которых и складывается моя жизнь. И никакая, даже самая непереносимая моя грусть не сможет приостановить или подстегнуть время….

Я всегда была поглощена своей работой. Всегда ощущала подлинный интерес, и своими знаниями дорожила. Мне всегда нравилась трудовая атмосфера. Люди, каждодневный упругий ритм, живя в котором можно жаловаться на усталость, замотанность, но зато есть ощущение жизни.

Можно тут усмотреть и душевную слабость, неуверенность в себе, но к чему все это, если на людях, с людьми тебе лучше, легче, а одиночество воспринимается как болезнь. Немаловажно было для меня и мнение окружающих. Даже отчаянные гордецы втайне ждут этой оценки: «кто ты и на что употребил свою жизнь»?

Однако в любом случае, самостоятельность, независимость – были стержнями моей жизни, и я их постоянно пополняла и обогащала новыми знаниями и новыми мыслями.

В свои сороковые я всерьез стала изучать все материалы, что касались российской, именно среднестатистической женщины. И увидела такие непаханые поля. Что дух захватило. Оказалось. Что русская женщина миром, да что там миром, собственной страной не открытая. Одни мифы, выдаваемые за реальность и требования – подстраиваться под эти мифы.

В мое сорокалетие рухнула советская система ценностей, которая мне оказалась более близка. Я в ней ощущала больше тепла, чем в сегодняшнем мире денег и насилия. Но мой мир внутри себя я продолжаю охранять всеми доступными методами. К своим нравственным ориентирам, становлюсь более критична, еще жестче сверяю их с истинными, вечными ценностями человечества.

В сорок – я стала приближаться к своему храму, я и до этого возраста знала, что каждый идет своей дорогой, но обязательно к храму. Вера помогает очистить душу, облегчить страдания. Когда болезнь на исходе сороковых свалила меня, я подняла глаза к небу и попросила: «Боже, помоги!». И действительно пришла помощь. Я перестала бояться, когда мне трудно. Просить у Господа поддержки. Я стала чувствовать эту поддержку. Сколько раз в моей жизни случалось. Что, когда надо было поступить так или иначе, пойти этим путем или другим, меня кто-то словно направлял, оберегая, подсказывая.

В сорок самым трудным оказалось – трезво оценить, что у тебя есть и чего нет. С перестройкой все казалось бы стало доступнее. Все стали говорить что пришла свобода, я никак не могла понять в чем была моя несвобода в советское время. Конечно политическая ситуация в стране так или иначе воздействовала на меня, но свой духовный мир я выстраивала сама и никаких пут при этом не чувствовала. Если и были путы, то только те которые я сама и изобретала. Свобода воли, свобода мысли, свобода решения всегда присутствовали в моей жизни. Самое странное я не задумывалась о границах этой свободы, а думала о направлении этой свободы для пользы себя, своих близких и своей страны. Как бы смешно это сегодня не звучало, я всегда любила свою страну и пеклась о ее благополучии. Может потому, что среднячок, до гениев не дотягивала. Просто искренне любила свою страну и радовалась ее успехам и огорчалась ее неудачам. Но никогда не забывала строительстве своего персонального духовного мира.

 

50

 

Не страшно, что приходит старость, страшно, что уходит молодость. Только сердцу, увы, понятна грустная ирония этой фразы. Если никакой силой уходящую молодость не удержать, то есть смысл со зрелостью подружиться. Творчески скрасить, смягчить ее «закат печальный».

Почему печальный?

Внутренне я чувствую себя так же, как в молодости – те же порывы, желания. Мечты. А иногда покруче. Ведь я уже знаю себя. Еще бы за 50 лет – основательно познакомились. Только вот зеркала испортились.

Но я – есть я. Во всем мире нет абсолютно такого же человека, как я. За это я благодарна Богу и своим родителям. Есть люди, которые чем-то схожи со мной, но нет никого, кто был бы в точности такой же, как я. В этом, наверное, уникальность и неповторимость человека. Иначе мир бы был серым и однообразным. Потому все, что исходило от меня. Что я делала – это подлинное мое. Потому что я одна выбрала это.

Мне принадлежит все, что есть во мне. Мое тело, включая все, что есть в нем. И не надо его урезать, подтягивать. В старости своя красота и прелесть. Мое сознание, включает все мои мысли, я ничего не хочу забывать или вычеркивать из своей судьбы. Со мной мои чувства: злость, раздражение, радость, напряжение, страх, разочарование, нежность, покой, а главное любовь. Мне принадлежит мой рот и все слова, которые он может произносить – вежливые или грубые, нежные или строгие, правильные или неправильные. Мне принадлежит мой голос, громкий или тихий. Мне принадлежат все мои действия, обращенные ко мне самой или к другим людям. Мне принадлежат все мои фантазии, мои сны, мои мечты, мои желания и мои страхи. Мне принадлежат все мои победы и успехи, все мои достижения и все мои ошибки. Я – богачка! У меня есть жизненный опыт, и я могу сделать правильный выбор, чтобы польза была мне самой, моим близким и моей России.

Это все мое, и с таким багажом во вторые 50!

Но надо выверить, не предала ли ты свои детские мечты. Не предала ли ту горячую, на язык не сдержанную, но честную и добрую девочку.

« Не родись красивой, а родись счастливой», не знаю как кому, а мне эта поговорка не по нраву. По- моему родиться счастливой нельзя, но можно сделать себя счастливой. Главное понять составляющие своего личного счастья.

И пусть порой ты избита воспоминаниями. Вся в синяках, надо забыть и бегом в сегодня. Окунуться в новую жизнь, пренебрегая тихостью обычной жизни. Начнем все с понедельника. Не будем списывать себя с «корабля жизни». Ведь всегда со мной мои руки, свободолюбивое сердце и дружелюбие. Я могу видеть. Слышать, чувствовать, говорить и думать. Я могу действовать. А значит, у меня есть инструменты для жизни.

Я – это Я, и Я – это здорово!

Могу начать новое дело. И снова радостное возбуждение, удовлетворение собой. Со мной отвага быть непохожим на других. Не лучше, не хуже, а сама собой.

Опыт моих лет, должен, не мешать, а помогать мне.

Мои мечты и намерения летят вперед, дела наступают на пятки….

И пусть не тянет груз прожитых лет и ошибок. Неприятности только доказывают, что я еще на этом свете. И не обязательно всем нравиться. Это норма.

Сегодня плохо? Больно? Тяжело? Несправедливо? Денег нет? Погода плохая? Да! Да! Все это так, и все это со мной, но ведь завтра будет лучше!!!

Ведь мне всего пятьдесят….

ОТЛИЧНИЦА

 

55!

Золотое время для человека! Мысль наиболее крепка, и ты наилучшим образом контролируешь свои мысли и чувства. И начинаешь понимать, как надо высоко ценить жизнь и саму возможность творить, дарить себя людям. И ежедневно за это благодарить Бога. Уделять больше времени своей интеллектуальной, духовной жизни. Как бы в молодости понять, что нужно научиться лучше организовывать свое время. Каждый день – как век прожить.

55!

Воспоминания ворохом хранятся в тебе и молчат, непотревоженно, но, только потяни за одну ниточку, - и сразу все всколыхнется.

55!

Время, когда приходит эта горькая и отрадная потребность – оглядываться назад. Вероятно, что в воспоминаниях, как в текучей воде, - очищение.

Держишь путь через прожитое – пережитое и вновь чувствуешь: первый вкус воды, первый вкус любви, первую боль беды, и они меняют что-то в твоих сегодняшних ощущениях – сбивают сладость и оскомину.

55!

Это круглая дата, серьезный жизненный рубеж, когда оглядываешься назад и подытоживаешь пережитое. Когда перевалит за 55, тут уж самой хочется оглянуться. Как прожила ты эти годы, что успела сделать и начинаешь строже судить о том, какова ты есть. Страшно… Что там? Боль? Поражение? Подарок?

55!

Ты начинаешь спешить, втискиваешь себя в жесткие рамки самоконтроля, самодисциплины. В памяти всплывает пожелание легендарной Матери Терезы: «Пусть ни один человек не уйдет из жизни без того, чтоб не стать хоть немного лучше или счастливее». Кто мне мешал стать лучше или счастливее? Никто. Я сама нередко отмахивалась от вечных вопросов. Что говорить о вечном, зачем философствовать? Купить бы новую вещь, накормить повкуснее детей. И пусть я не становилась рабом вещей, но материальный мир занимал изрядную долю моего времени. Каждый новый год мы обманываемся, желая друг другу счастья, радости, успеха, понимания, исполнения желаний. Наивно надеяться начать новую жизнь. Это сделать еще никому не удавалось. Жизнь идет каждой секундой, каждой минутой.

55!

Впервые для тебя зазвучало по особенному слово «старость». Обычно с этим словом неразрывно связаны такие понятия, как болезни и одиночество. Но можно погрузиться в стихию радости бытия, которые дают человеку такие простые вещи, как хлеб и ключевая вода. Говорят, что под каждым надгробным камнем погребена история человечества, Вселенная, - как научиться это понимать, ощущать в каждом находящемся рядом живом человеке? Как научиться восхищаться жизнью – неистребимой Матерь Мира – созидающей силой любви?

55!

Выросли дети, подросли внуки. Можно вслушиваться в мир, в себя. Слышишь, муравей тащит к куче – к своей пирамиде Хеопса – былинку. Он создает свой неповторимый мир. Каждому на этой земле определен Богом свой особый, неповторимый путь. Путь этот записан в Книге жизни, что хранится в небесной пещере под гнездом орла, так говорят старики на Кавказе. И каждый из нас непрочь бы заглянуть, а эту самую книгу – что Боги напридумывали для нас. Однако Боги оставляют человеку право выбора, чтобы мы могли родить и вырастить в себе человека. Ежедневно делая свой выбор, мы создаем свою уникальную неповторимую судьбу, в которую никто, кроме нас, вмешиваться не может. Однако если мы не туда идем – бредем, через неудачи, болезни Боги наш путь корректируют. И все кажется, так просто – делай добро, твори хорошее на земле. Максимум – театра и выставок, книг, встреч с друзьями, учеба, спорт. Минимум новых вещей и телевидения.

55!

Слышишь, как с хрустальным звоном катает ручей твоего детства жемчужные камни памяти.

Еще не постарела я,

Любовь боготворю и славлю,

Но в море чуждого вранья,

И малой капли не прибавлю.

Пусть буду лишь в одном права,

Что проявляю солидарность я с теми,

В ком еще жива и преданность и благодарность.

55!

Краски жухнуть не начинают. Однако наступает время, когда из организма уходит гормон, определяющий вечное устремление женщины к мужчине. Остается время для себя. Все время крутиться, бежать за славой, любовью с распростертыми руками невозможно. К сожалению, с возрастом укорачивается хромосома, от нее хвостик отсекается. И это нормально. Каждое время прекрасно по-своему. Не стоит сдерживать время, искусственно молодиться. Противостоять времени – это все равно, что ставить табуретку на пути поезда. Ну, поставил! И что? Поезд даже не заметил. Подтяжки, растяжки: морщины можно убрать, а маразм куда денешь. Та жизнь кончилась, началась другая: она просто началась, оценивать и сравнивать бессмысленно. И эта жизнь открывает перед тобой другие возможности, другой мир мысли.

55!

И какой покой разлит в лесу. Разбежались по пригоркам одуванчики, молодой гром потряхивает небеса. А вечером, когда сумерки густы, а звезды еще редки, сосед заиграет на гармонике – для души. И ты назло комарам высовываешься из окошка, и слушаешь. Гармонь живая, она и пожалеет, и повеселит тебя.

Ты можешь рассматривать линию жизни на кленовой ладони, улыбаясь – единственным – любимым глазам. Красота этого мира, как кислород, еще позволяет дышать полной грудью.

Приходят дни, когда ты рассказываешь детям внукам о себе, о друзьях, объясняешь им, что такое честь и предательство, и как отличить истину ото лжи. Рассказываешь им, что у человека не один возраст, а три. Младенчество, молодость и старость. И старость надо готовить смолоду. Смею думать, я вовремя это поняла. Вселенная моей души держалась на трех китах: любовь, семья и творчество. Я твердо убеждена, что есть только две вещи, по которым видно, чего мы стоим: наш дом и наше дело.

Впереди еще долгий путь по земным просторам. Солнце еще сыплет серебро и злато на мои «белокурые» кудри.

Я улыбаюсь новому дню, шепчу: «Доброе утро!». Это мой 55-летний мир. Мир близких и знакомых, любимой работы, озабоченных начальников, любви, надежды, ошибок, пряников. Мир свадебных обычаев, поговорок, песен. Впереди еще долгий путь по земным просторам.

Он прекрасен.

Как и в молодости смотрю глазами сердца. Оно бьется во мне огромное, счастливое и благодарное.

Мне сегодня нравиться быть!

Этот возраст мне интересен, единственно, не как не могу привыкнуть вести себя соответственно годам.

А надо?

Сейчас у меня больше возможности заниматься тем, к чему всегда тянулась, но на что не было времени, росли дети, сама наполнялась как сосуд знаниями, опытом. Сегодня можно читать, писать, нарисовать «Сиреневые горы», достроить дом, дорастить сад и вырастить огромное море цветов.

 

Свое гнездо.

С годами я стала все глубже и сильнее привязываться к природе, ощущать ее жизнь, пожалуй, потому, что мои самые задушевные воспоминания связаны с деревней. И из-за того, что творениями, каждой травинкой, каждым листочком любуешься, не думая сопоставлять их с собственными малыми делами.

Город тяготил, постройка дома в городе меня не увлекала. Уехать в деревню не позволяли семейные обстоятельства. Тогда и было принято «соломоново» решение – построить дом в дачном кооперативе.

Человеку очень часто приходится примерять к себе какое-либо место. Вначале за него это делают родители. Дальше – больше. Хочется занять свое место на земле, прочное и основательное, где иногда. Когда необходимо, есть только ты и твои мысли, где твои руки делают любимое дело, а вокруг тебя все мироздание. Можно в тихую осеннюю ночь зачерпнуть ковшом звезду, не нарушив гармонию мира.

Вся семья, засучив рукава, принялась за дело. Строительство дома оказалось трудным делом, но и радостным. Ничто и никогда не заменит радость создания своего гнезда. Одновременно со строительством дома строилась и укреплялась наша семейная вселенная. Каждый в деле показал свою человеческую сущность, складывались совершенно иные, чем в городе отношения – общее дело сдруживало, скрепляло нашу семью, больше чем любые слова и клятвы в любви и верности.

У каждого из нас складывались свои традиции общения с природой. Для меня, важным оставалось, встречать рассвет. Утром, проснувшись с восходом солнца, выхожу потихоньку на крыльцо. Солнце тоже торопиться выкатиться из-за кромки леса мне навстречу. Подставляю ладонь, оно дотрагивается своими первыми лучами до нее. Заискрит моя душа, запоет навстречу новому дню. Весь день у меня все ладиться, любое дело спорится.

Стоит выйти в лес, шелохнуть плечом сонные ветки кустов, стоит вздохнуть полной грудью запахи молодых трав и лесной прели, обволакивающие теплую землю. Достаточно заглянуть на окутанную туманом лесную ложбинку, на кроны деревьев, уже освещенных первыми лучами солнца, что бы охватили тебя великий мир и покой. Показались суетной и лишенной красоты, наполненная соперничеством и раздорами городская жизнь. Сердце и ум возликовали от необъяснимого, но полного понимания любви и языка живой природы.

Как известно людям полезно переключаться с одной деятельности на другую. Все это знают теоретически, а как сделать практически? Все это реализуй на даче. Замечательно! Сначала поломай голову над хитроумной фразой, а потом, скажем, прополи грядку. И для чтения раздолье!

Я живу на земле моих предков.

Этот лес, озеро напоминает мне о преемственности жизни. О поколениях моих предков, я думаю, останавливавших, как и я, взгляд свой на красоте карельского леса и, может, думавших о тех, кто будет после них любоваться им. Давно истлели их косточки, а лес продолжает жить – молчаливым, но не чуждым нашей жизни свидетелем.

И через него мы связаны со своей землей и ее судьбами.

Особенно я люблю смотреть на озеро, погружаясь в неправдоподобный покой.

Может ли, пока растет лес и не пересохло озеро, ослабеть любовь к своей земле.

Современная жизнь справедливо уподобляется, бешено мчавшему поезду. Летим, несемся, а здесь тишина. Неторопливый ход жизни, уверенность и надежность завтрашнего дня.

В июльскую жару, тихо выскользнув из дому, бегу к озеру. Серебристые сумерки и тишина, и неслышный мой бег, размытый горизонт и неподвижные очертания озера – все это похоже на сон. Не прошелестит под ветром лист, не прокричит чайка над озером. Только рыбы, как быстрые тени скользят в глубине вод да вверху в прозрачном небе неслышно кружит ястреб.

Но вот мои ноги зашлепали по холодной утоптанной тропинке на пирс. Сажусь на него и жду солнца. Горизонт начинает алеть, начинают трепетать верхушки деревьев, во всю силу разгорается заря, я замирала от предчувствия чуда.

Я до сегодняшнего дня убеждена, что ничего в мире прекраснее нет, чем восход солнца. Солнце появляется из-за горизонта медленно. Сначала появляется остуженный краешек, он начинает расти, расти, и, наконец, выкатывается весь большой, постепенно наливающийся жаром шар.

Я протягиваю ладонь, закрываю один глаз и, солнце садится на мою раскрытую ладонь.

-Здравствуй!

-Здравствуй!

- Будь счастлива!

Я встаю на пристани, вся подтягиваюсь к солнцу, а затем лечу вниз головой в его размытое в воде отражение. Слегка раздвигая воду плечом, скольжу среди зеркального простора, плыву навстречу солнечным лучам.

К вечеру начался ливень. Он обрушивается с такой силой, что, кажется, не выдержит крыша дома либо она превратиться в решето. Постепенно монолитный шум ливня переходит в крупный, выстукивающий мелодию жизни, дождь, под который так сладко спиться.

Спишь крепко, без сновидений. Когда проснешься, то увидишь сияющее тысячами маленьких солнц утро, услышишь спокойное постукивание дятла – еще острее чувствуешь неутомимую жажду жизни.

Мой дом.

Здесь мне хочется жить, очищаться душой.

Здесь можно писать, как дышать.

Это маленький, но такой огромный мир.