Письмо.

Младшая сестра Евдокии – Мария, отставшая по рождению от старшей на два с небольшим года, в Сосновой жила лишь до замужества. Уехала из родной деревни перед войной, вслед за мужем своим Андреем, тоже сосновским, посланным по окончании шоферских курсов на строительство большого бумажного комбината, какое затевалось в соседнем районе. Там молодым выделили комнатку в общежитии, но Андрей, был мужик обстоятельный задумал построить собственный дом и построил От его свежеокрашенного крылечка, теплым летним утром, только разродившаяся первенцем Мишкой, проводила Мария своего молодого и красивого мужа на войну, чтобы встретить его поседевшим и одноногим инвалидом , холодным декабрьским вечером в дверях той же комнатушки общежития. Большую воронку с лужей мутной воды на дне оставила немецкая фугаска на месте их дома. Благо, что молодая мать с ребенком по случаю отлучилась из дому – тем и спаслись. После войны, когда нужда еще держала в узде, в надежде на лучшее, родила Мария погодок – сына Витька и дочь Зину. В шестидесятых – Михаил уже работал, младшие заканчивали обучение в школе – вздохнула посвободнее – полегчала жизнь, да на беду запил со смертельной тоски калеки муж. Не смогла отвадить его Мария от пьяной компании, не уберегла от погибели, овдовела. Теперь живет в комбинатовском поселке в семье дочери.

Вся жизнь Евдокии, от самого ее начала и до закатных лет протекла в пределах сосновской околицы. Здесь нашла она свое счастье в замужестве за деревенским кузнецом Степаном, мужиком суровым на вид, но добрым и мягким, сердцем. Родила она ему двойню пацанов. Вот только недолго суждено ей было быть счастливой при муже и детях – ушел хозяин на фронт да и сгинул там без вести пропавший. Узнала про то Евдокия уже после победы, а четыре года все ждала. Мыкала горе в оккупации, оставшись без крыши над головой, после того как немцы спалили деревню. Голодная холодная в погребушке с мальцами и старухой матерью на руках, перебивались с соломы на жмых. Схоронив мать, – порадовалась, – ртов поменьше и была наказана. Навалилась на пацанов дифтерия, одного выходила – другого же задушила проклятая напасть. Хлебнула горя горького Евдокия в те годы, хлебала его полными горстями, она безмужняя и потом.

Возвращались с войны мужики, какие уцелели, сразу брались за топоры да пилы. Заново отстроили деревню. Запели было петухи, замычали коровы на крестьянских подворьях, – оживала деревня. Но кому-то стало поперек горла такое мужицкое благоденствие, – обложили, для начала, налогами – до последней курицы, до тонюсенькой яблоньки, а потом принялись укрупнять да разукрупнять хозяйства.

Центральную усадьбу колхоза сделали в соседнем с Сосновой – селе Костино, там и магазин отстроили, клуб… Туда и сосновцы мало-помалу перебираться стали, уезжали вместе с домами. Какие туда, а какие и вовсе из деревни в города подались. Работала Евдокия много – дояркой на ферме, свое хозяйство немалое держала. Не о себе думала, – о сыне, его растила. Ее Колька после восьмилетки пошел в школу механизации. Потом Армия. Три года служил, не где-нибудь, а в самой Москве. Думала мать не вернется в деревню на манер многих своих сверстников. Вскружит ему голову райская городская жизнь. А вот вернулся! Стал работать в колхозе, через год женился – дети пошли – внуки Евдокии – старшая Аленка, помладше – Серега. Колхоз им на центральной усадьбе им с домом помог, отстроились. Звал Николай мать к себе жить, отказалась, еще посмеялась, что в ее годах жительство менять разве что на место на погосте за речкой.

Клавдия – жена Николаю, попалась сноровистая, работящая, везде успевает, и на ферме бригадирствует, и дома хозяйство свое в порядке содержит. И свекровь не забывает, нет-нет, а забежит – полы примется мыть, сготовит что, постирает… Николай навещает мать тоже, но редко. В колхозе дел у него – делать, не переделать – с утра до ночи. Когда и заглянет, если, не выпивши, - пособит, что мать попросит. Внучка же Аленка в бабкином доме сызмальства – хозяйка, Серега тот не такой – когда пришлют его родители передать что, или так проведать, сидит как на иголках, ерзает непоседа, поест и вон из хаты. А Аленка и кур покормит, и уток до пруда проводит, и в горенке подметет, и все сама, без подсказки.

Тяжел был век Евдокии, только к старости послабление в трудах и заботах обрела. Добро на душе – покойно. Беспокоить, волновать – некому, одна ведь. А с другой стороны – скучно. И на деревне скучно. Да и какая она деревня стала – двадцать стариковских избенок. Зайдут, разве когда, соседки – поговорить и то радость, дети, внуки раз-другой наведаются – и счастлива Евдокия!

Невесть, какое расстояние разделяет сестер, а видеться доводиться нечасто, Когда были помоложе – друг к дружке ездили. Бывало, соберется к автобусу Евдокия – на денек к сестре. Больше то куда?.. – хозяйство. А то Мария барыней (почитай городская), в родные места наедет. Ну, а как годы стали брать свое, тут уж не до переездов. Разве когда Михаил – старший Марии в Костино командируется на машине, прихватит мать с собой – доставит в Сосновую. Встретятся тогда, будут говорить- не наговорятся, а прощаются всегда со слезами, как в последний раз. Остается одно – письма. К Новому году или к Рождеству, к Майским или Пасхе, обрадует одна другую весточкой, поздравлением.

Раньше Евдокия писала письма сама. Грамоте не шибко обученная, писала долго – по неделе, а то и больше. И то хорошо. Случится, запамятует одним днем – другим, вспомнит, – допишет. Все обскажет, все сообщит – новости сосновские и костинские: кто к кому приезжал, кто – куда уехал, кто умер, а кто родился, кто женился, а кто наоборот – развелся… Потом, когда глаза Евдокии стали сдавать, письма для Марии, под бабушкину диктовку, писала Аленка. Писала и Клавдия. Одну или две открытки тетке подписывал Николай.

Теперь Аленки нет – учится в пединституте в городе, приезжает домой только на каникулы. К детям Евдокия обратится, стесняется, – забот у них полон рот. На внука надежды и вовсе мало – не частый он гость у бабки. Самой же ей писать, нет никакой возможности, как на грех, катаракта глаза застелила, спасибо хоть день от ночи отличает. А так, хоть плачь. Мучается старуха – третий месяц письмо от сестры лежит безответным. И к соседям не обратишься – такие же старые, кто грамоту и знал, уж и позабыть успел, и тоже глазами мучаются. Однако без совета не оставили, – надоумили поделиться своей канителью с почтальонкой, что носит в Сосновую пенсию. Авось, не откажет. Надежда, бабочка хоть бедовая и разбитная, такая иному мужику ни в чем не уступит, но сердцем к чужой беде отзывчивая, и еще пошел слух, что отмаялась она, наладилась ее семейная жизнь, – нашелся добрый человек, нашла-таки Надежда свою половинку. А бабе что, ей хорошо и она хорошим другим отплатит. Так думала Евдокия.

Ко дню пенсии, старуха припасла четвертинку водки, утром, перед приходом почтальонки, слазила в погреб, достала шмат сала и банку соленых огурцов. Приготовив нехитрую закуску, до поры припрятала ее в стол, и, притомившись, присела дожидаться желанную гостью.

Мирно стучали ходики на стене, за окнами во всю гуляла метель и под эти звуки, облокотясь на стол, старуха придремала, не услышав, как стукнула входная дверь и заскрипели половицы в сенях.

- Ты жива, что ль, теть Дунь? - протиснулась в дверь избы почтальонка,

со света, всматриваясь в сумрак кухни, окликнула она.

Вздрогнув спросонья, потирая затекшую ногу, Евдокия поднялась с табурета.

- Живы! Живы, слава Богу. Заходи, Наденьк, заходи милая…

- Ох, метет седни!.. Ветер такой, что с ног сбивает.

Почтальонка сбросила на пол свою сумку, отстегнула верхнюю пуговицу куртки и ослабила шаль вокруг шеи. – Думала уж не дойду. Спасибо, Савельич на молоковозке своей до фермы подбросил, а то ж…

Обив валенки от снега, она подхватила сумку, и прошла столу.

- И не говори!. – вторила ей старуха. – Метет, что метет. Почитай – неделю, никак… Я-то не выхожу… Дров Клавдия натаскала, вода кончилась, я сама пошла… Насилу как полведра дотащила. Снегу пропасть…

Пододвинув табуретку для гостьи, Евдокия продолжала сочувственно вздыхать: - Работа у вас тож ведь… В такую непогодь… Ну присядь отдохни.

Надежда оседлала табурет, порывшись в сумке, выудила карточку и, вздохнув, проговорила: – Сегодня мой, на базу поехал. Уж и не знаю, как они доедут – дороги перемело..

- Бог даст… Говорят: мужик-то хороший попался тебе… Сказывали: самостоятельный, дай Бог, чтобы все хорошо было… А то настрадалась ты, уж пора бы…

- Ой, теть Дунь! Тьфу, тьфу, что б, не сглазить. Чего говорить… Мне-то что?.. Пацану моему – отец нужен… Расписывайся, вот здесь, - ткнула пальцем почтальонка в графу для росписи.

- Чевой-т?.. – не расслышала старуха, занятая мыслями, как бы так обратится к почтальонке со своей просьбой, чтобы она не отказала.

- Роспись свою ставь здесь, - сунув ручку в дрожащие пальцы Евдокии, повторила та.

- А-а! Это мы щас, - прицелилась на указующий палец Евдокия. – Вот!

Вынув из внутреннего кармана пачку денег обернутых в целлофан, Надежда, послюнявив пальцы, отсчитала вначале крупные купюры, добавила еще из другой пачки, за мелочью опять полезла в карман.

Внимательно следившая за ее действиями Евдокия, с готовностью предотвратила последнее, придержав руку почтальонки.

- Нет, не надо!.. Мы ж тоже понимаем… Эвон, какая непогодь, а ты завсегда. Не надо, что не надо.

Надежда пожала плечами и стала укладывать все на свои места: карточку в сумку, деньги по карманам. Улучив момент, Евдокия срывающимся от волнения голосом, обратилась к ней:

- Я-то чего хотела, Надя… Попросить тебя…

- Чего? Воды принести, что ли?

- Да нет, не то… Есть вода. Даже много… Написать надо…

- Бумагу, какую?.. – догадалась Надежда. - Председателю на счет дров?

- Во-во! - обрадовано закивала старуха. – Бумагу. Только не за то…

Дров Коля наготовил, до тепла должно хватить… Письмо надо написать. Сестре Маньке в Раздольную. Я хотела своих попросить, а они кто-его знает, когда придут…

Почтальонка застыла в раздумье.

- Бывало, Аленка все… У меня-то самой глаза, вишь как,.. – лепетала старуха, страшась отказа.

- Ладно! – вскидывая сумку на плечо, объявила Надежда. – Сейчас только на горку сбегаю, то там еще три «божьих одуванчика» пенсии дожидаются. Небось, уж все глаза проглядели, - усмехнулась она. – Напишем, бабк, твою маляву – так и быть!

Со словами благодарности, Евдокия проводила почтальонку и вернулась к столу, с мыслями, с чего захочет она начать, когда вернется с верхней слободы: сядет за письмо или станет угощаться. Но, не мучаясь долго, решила: пусть выбирает сама. Выставив на стол четвертинку, Евдокия протерла рюмку, достала закуску, а рядом положила тетрадь с ручкой.

Спустя час, когда утренняя метель улеглась, а небо очистилось и на нем засияло холодное солнце, проникнув через окна в дом Евдокии, снова стукнула дверь, и заскрипели половицы в сенях.

- Ждешь? – весело спросила Надежда с порога. Она освободилась от сумки, скинула куртку. – Я-то задержалась чего?.. – бобылиху Груню откапывала. У вас хоть трактор, видно с утра прочищал, а у них там, на отшибе… Да еще на горе – самый ветродуй! Насилу как отгребла. Снег слежался – думаю, можь - померла… А она, оказывается, со двора прочистила, чтобы к курам и за дровами ходить… А так, по такой погоде, и впрямь помрет - никто не хватится.

- Да! – с горечью протянула Евдокия. – У нас то хоть дети… А ей-то одной. Прямо беда…

- Дети презрительно повторила Надежда, поправляя волосы перед зеркалом над рукомойником. Вон, у бабки Сатарихи – их, вроде, пятеро! А где они? Не сыщешь… Ну что, давай, начнем, - озадачила она старуху.

- Дак, ты смотри, Надюшк, как тебе?… Хочешь рюмашку с морозца сейчас или потом, как дело справим?..

Потирая, красные с холода руки, Надежда глянула на бутылку: - А, давай сейчас! Только, теть Дунь, чего рюмаха-то одна?..

- Что ты! – махнула рукой Евдокия. Куда нам, мы и так без вина пьяные ходим. Я так посижу. А ты наливай, наливай.

Ловко поддев ногтем легкую крышечку, Надежда откупорила посудину и налила рюмку до краев. Потом по-мужски крякнула и разом выпила. Закусывая огурцом, зажмурилась от удовольствия: - Огурчики у тебя – язык проглотишь… Сама солила или Клавкины?

- Сама, сама, - отвечала Евдокия довольная, что угодила гостье. – Ноне, ни не ахти, какие были, только пятнадцать двухлитровых банок закубрить пришлось.

- Это хорошо еще… У меня в этот год и того не было,.. – смачно хрустела огурцом Надежда. – Вроде и цвели дружно, и опупки были, а потом в одну ночь все пожелтело и пожухло.

- Ишь та! – изумилась Евдокия. - И Клавдия говорила, что у нее также…

- А то!.. У всех так. Радиация это. Туча с Украины к нам пришла. Это по радио говорят, что не от того… - Врут! – разрумянилась почтальонка. – Люди-то знают! Тут приезжал к Галактионовым свояк что ли, приезжал. Прибор специальный привозил. И прибор показал: есть у нас радиация. Не так, вправду, много, но есть!..

- И Люди, говорят, от этой заразы мрут, - вздохнула старуха. Ить, какая напасть, кто ее только выдумал…

- Ну ладно, давай диктуй, а то мне к дойке надо поспеть, - отставив от себя рюмку, Надежда пододвинула ближе к себе тетрадку.

- Чевой-т?

- Говори, что писать будем!

- А-а! – протянула старуха и, приосанившись, на мгновение задумалась:

- Ну, значит так… Здравствуйте дорогая моя сестринушка Мария

Корнеевна! Доброго здоровья тебе, твоим детям: Михаилу, Виктору, Зинаиде, невесткам: Ольге, Галине и зятю Петру! Привет твоим внукам: Леньке, Сереже, Танюшке и… - запнулась она.

Притомившись перечислением родственников Марии, Надежда воспользовалась паузой – съела кусочек сала и лишь, потом взглянула на Евдокию. Та, вперив глаза в потолок, беззвучно шевелила губами.

- Молитву читаешь что ль, бабк?

- Как его?.. На языке вроде вертится, а вспомнить не могу.

Евдокия, вдруг, резко поднялась с табурета и засеменила в горницу: - Щас, погодь…

Через минуту Евдокия появилась с небольшим снимком в руке.

- Вот! Смотри – там сзади должно быть написано.

На фотографии был запечатлен голопузый крепыш. Надпись на обороте Надежда прочитала вслух: - «Аркаше – полгода"

- Вот же, лихорадка тебя возьми – забыла!.. Правильно – Аркаша –

Аркадий, стало быть…

Вновь посмотрев на лицевую сторону фотографии, Надежда хмыкнула: - Ишь ты, Аркадий какой!.. Это Витькин? От второй?

- Витькин, от второй, - кивнула Евдокия. – Ну, значит Аркадию. Дальше… С приветом к вам…

Надежда прыснула от смеха.

С приветом к вам сестра ваша Евдокия и семья Николая: Клавдия и внук Сергей. Христос Воскрес, значит…

- Ну, ты даешь, бабка! – опешила почтальонка. – Какой «Христос Воскрес»? До Сретения еще глаза вылупишь, а ты!..

Но Евдокия осталась безучастной к ее замечанию.

- Ты пиши Надя, пиши: Поздравляю тебя и всех твоих с Днем Армии, женским днем…

Надежда с улыбкой записывала за ней.

Улыбнулась и Евдокия.

- Смеетесь над нами старыми. А если с другого боку глянуть: кто его знает как все может повернуться. Доведется ли еще когда поздравить. А ну-ка с почтой что. Всякое бывает. А может это письмо как раз к сроку поспеет. Ну, а раньше придет – тоже не беда. Я-то сама письма Манькины раз от разу читаю-перечитываю, хоть и с горем пополам – глаза-то…А хочется порой ее словечки вспомнить. Может и она так…

- Оно конечно. На все Воля Божья, - согласилась Надежда. – Что еще писать?

- Ну, пиши. У нас все хорошо. Картошки не померзли. Есть маленько капусты. В Николаевой семье все по-старому. Аленка приезжала на каникулы. У нее тоже все хорошо… Вот,.. – старуха поправила на коленях фартук, что-то припоминая. – На Крещение померла Нюра Конюхова, ты ее знаешь, та которая в девках родила от Еремея-бригадира дочку.Она-то – дочка на похороны приезжала, пять лет до того не была, а тут объявилась. Привезла всего: колбасы, селедки. Помянули хорошо. Дом продавать дочка не захотела. Сказала, что будет приезжать как на дачу. Дачников у нас теперь хватает. Каждое лето наезжает туча. В городе-то кология, вредно жить.

- Экология, - поправила ее Надежда

- Ну да, - согласилась Евдокия и продолжала: - Надысь к Груне Семенкиной приезжали тоже из города одни, говорят: давай мы твою хату купим, а пока не померла – живи в ней. Не знаю, согласится ли Груня продаться так. Срок дали месяц.

Исписав страницу, Надежда перевернула лист.

- Не устала? – участливо спросила старуха. – Коль устала – отдохни. Да прими еще, не стесняйся, а я пока припомню, что еще написать.

Не заставляя себя уговаривать, Надежда отложила ручку, и налила рюмку.

Выпив и закусив салом, она рассмеялась: - На той неделе умора была! В магазине это дело давали, - Надежда кивнула на бутылку. – Что творилось!.. Мужики с самых Гудовищ на «Кировцах» прикатили. У них там пусто – зона трезвости, образцовый район. У всех морды наглые, все нахрапом взять норовят. Так, наши бабы стеной встали, орут: «пока своих не отоварят – чужим не дадим. Чуть до драки дело не дошло. Вот до чего дожили!..

- Беда с этим вином, - покачала головой Евдокия. – Вон у Патрикеева Ивана, знаешь его, труба зазолилась… Дыму в избе, не продохнешь,… Кому чистить?.. А топить не будешь – замерзнешь. Бабка его тоже еле ходит. Дети вон, где… А так две бутылки давай, если кого нанимать. Спасибо с Нюриных поминок осталось, так за ради Христа у дочки Нюры выпросили…

С минуту старая и молодая молчали, погруженные в свои мысли. Вглянув на ходики Надежда заторопила:

- Давай дальше, теть Дунь, а то времени уж много…

- Ага! – собираясь с мыслями, кивнула Евдокия. – Значит: к

новому году отпустили из тюрьмы племянника Гути Кузиной, я тебе писала. Гутя-то померла летом, а этот племянник еще все к ней приезжал, когда мальчонкой был. Вот теперь вырос. После Армии там, в городе у родителей пил да гулял, и видать на чем-то попался. Из тюрьмы его сюда прислали, вроде как не на пустое место. Поначалу он все по деревне болтался, не работал, к Любе Лаковщиковой домогался. Но Люба дала ему от ворот поворот. Теперь в Костино устроился на работу и принялся к какой-то, с челеграфа, а сам нет-нет и опять под Любиными окнами крутится. Она прямо от него плачет.

Ручка повисла над бумагой.

- Председатель наш…

- Постой! – остановила Евдокию Надежда. – А зовут-то его как?

- Кого председателя? Ты же знаешь. Юрий…

- Да нет. Того, что под Любиными дверьми…

- Под окнами, - уточнила Евдокия. – Так, Лешкой – Алексеем…

- Значит, принялся у телеграфистки, а сам к Любе шастает? мрачно

спросила Надежда.

- Ну да. С челеграфа… Я же и говорю – непутевый,.. – отвечала Евдокия. – Видать такую же себе нашел. Разве хорошая за него пойдет. Тож, видать, прости Господи…

- Так-к! – проговорила с сердцем почтальонка, поднимаясь со своего места. Стянув с себя шаль, прошла к печке. – Вот же гад ползучий!.. Ну, подлец!.. – вернулась она к столу и вылила остатки водки в рюмку – выпила не закусив, и заплакала.

- Господи! Надюшк!.. – поняв, что сказала не то, запричитала Евдокия. – Я-то дура старая, сплетни собираю,… Может это не он… Болтают люди худое…

- Он!.. - твердо сказала Надежда, утирая мокрые щеки рукавом кофты. – Он! То-то я смотрю – все мужики в гараже, а он чуть что – на третьем отделении – у вас!.. Ну ладно, гад!

- Да, это… Того… Если ты чего подумала, то не думай – Люба его к себе не допускала и не допустит. Не такая она,.. – лепетала старуха.

- Черт с ним! – успокоилась почтальонка. – Ты себя, теть Дунь, не виновать. Все равно бы узнала, не от тебя так от других… Просто обидно! Ведь говорил, что по-хорошему все хочет… А я уши развесила. Дура! Думала, Вовке моему отцом будет, а то растет как сорная трава. Я этого подлеца одела, обула, а он… Да что там говорить – горбатого могила исправит. Не переживай, теть Дунь, я уже все…

Евдокия по немому зашамкала ртом.

Взглянув на ходики, Надежда взяла ручку:

- Что там дальше писать?..

За окном опять завьюжило.