ОБЫЧНЫЙ ВЕЧЕР

 

Вечер начинался как обычно в это время.

Иосиф Израилевич пустыми глазами смотрел на чашку с чаем и после долгого молчания сказал:

- Пятилетка шагает по стране.

- Какая пятилетка? – удивилась Анна Леонидовна.

- Сталинская. Сперва они убили Соломона. Ровно через пять лет, день в день, раскрыли заговор врачей-евреев.

Опять повисло тягостное молчание. За стеной Вадик терзал себя. У него не получался никак пассаж в Генделевском концерте, и он его повторял упорно и настойчиво. В медленном темпе, кажется, выходило вполне, но стоило перейти в «аллегро виваче», пальцы спотыкались. Конец февраля был буен, и ветер с моря насмехался над неудачником.

- Но ведь не только нас... - со слезами сказала Анна Леонидовна, – не только врачи... На трубопрокатном уволили Смолина, Коршуна...

- Да, - подхватил Иосиф Израилевич. – На лако-красочном - Кантора, – и вдруг засмеялся: - Теперь там начальник цеха русский, но с фамилией Жидяев.

Анна Леонидовна заплакала.

- Вас ещё хватает смеяться…

Она все дни теперь плакала. Бывший муж её, Марк Матвеевич, ушедший из семьи вскоре после рождения Вадика, 17 января, ночью после партсобрания, был доставлен в реанимацию. На партсобрании его обвиняли в подрыве обороноспособности Советской Армии, потому что он пытался лечить язвенную болезнь у мужчин эстрогенами. «Он стремится превратить мужчин в женоподобные существа, - надрывался ректор мединститута Широков Данила Александрович. – Обабить русского мужика! И нам теперь известно, почему он так поступал! Сколько, интересно знать, ему заплатили его хозяева-сионисты?» А чем, позвольте спросить, лечить эрозию слизистой? Ждать прободения язвы и делать резекцию? Что-то ни белковые эмульсии, ни дедовские заварки «иван-чая» с корнем солодки не спасают.

Ночью дежурил трёхгодичной давности выпускник хирургического отделения Антон Кудрявцев. Увидев своего бывшего преподавателя, он задрожал лицом и начал проводить первейшие реанимационные мероприятия.

- Оставьте, - тихо сказал своему ученику учитель. – Мы оба врачи, и всё понимаем. Семьдесят миллиграмм метанола полчаса назад. Уже всосался.

- Должен быть антидот.

- Вы хирург, а не токсиколог. Имеете право не помнить.

- Не помню.

- Я вам скажу, но позже, - Марк Матвеевич засмеялся.

Антон Кудрявцев заплакал.

- Прекратить, - приказал Марка Матвеевич. – Ну-ка, перечислите, что происходит сейчас в моём красивом организме.

- Поражение центральной и вегетативной нервной системы, - сорвавшимся голосом ответил Сергей.

- Правильно. Далее?

- Падение кровяного давления...

- И это приводит к чему?

- К коме. Поражение печени и паренхимы почек...

- До паренхимы нам добраться не хватит времени. А кожа уже приобрела желтушный цвет?

- Приобрела, - сказал Сергей, совершенно окаменев лицом.

- Так, – удовлетворённо произнёс Марк Матвеевич, - значит, печень перестала… что?

- Функционировать.

- И в крови стал накапливаться кто?

- Билирубин.

- Вы хороший диагност. А пока понаблюдайте у меня реакцию зрачков. Когда вам ещё выпадет случай. Если в стране водка дешевле масла, если грузчик получает в два раза больше инженера, не скоро ещё встретите отравление метиловым спиртом. Хотя… Не вы ли ассистировали Полянкеру недельку назад?

- Нет, Марк Матвеевич, но я знаю этот случай.

Недельку назад доставили в приёмный покой два тела – одно пока живое, но с глубокими многократными ножевыми ранениями в области желудка, а второе отправили в морг. Следствие выяснило, что друзья-товарищи пили много, в основном на улице. Но было холодно и трезвели быстро. Когда магазины закрылись, отправились за самогоном к «тётке Фене», у которой и купили последнюю свою поллитровку. Оставшийся в живых приложился к горлышку первым, но не рассчитал – выпил чуть больше половины. «Ну, ладно», - проговорил бывший живой и допил остаток. После чего вытащил из-за голенища сапога нож и несколько раз ударил друга «не разлей вода» в живот. Даже убегать никуда не стал, так их и погрузили вместе на одну машину. В последней для второго собутыльника поллитровке оказался разведённый древесный спирт. А первый в результате полученных ножевых ранений выжил – спирт вытек через раны. В отделении долго хохотали и изумлённо покачивали головами. Тогда ещё можно было хохотать и изумляться, липкий ужас охватил всех через четыре дня – на следующий день после раскрытия заговора, когда по городу поползли слухи об арестах, разбирательствах и увольнениях.

Утром пятого дня Полянкер, собиравшийся в ординаторской сдавать ночное дежурство, резко обернулся на дикий крик в коридоре. Тотчас за криком раздались цокающие шаги бегущей старшей медсестры. Ей неоднократно говорили, чтоб она ходила по отделению в тапочках, но форс морозу не боится, не боится он ни завотделением, ни главврача. Полянкер с гулко бьющимся сердцем вышел в коридор навстречу знакомому цоконью. Медсестра резко остановилась, чуть не слетев с каблуков. Она зажала себе рот рукой и замахала в сторону палаты, где лежал лучший друг покойного. Полянкер скорым шагом двинулся туда, перебирая в голове все возможные варианты: сепсис? перитонит? ураганный отёк лёгких? Что ещё – додумать не успел: ворвался в палату.

В сумеречном морозном рассвете горели жёлтые лампы под потолком. В этом жёлтом свете вокруг кровати оперированного столпились в трагическом молчании практически все больные, способные подняться. Полянкер заметил вчерашнюю местную газету с броским жирным заголовком и глаза, наполненные ненавистью, одного из больных. Глаза принадлежали клиенту не Полянкера - больного оперировал Кудрявцев, ушивая паховую грыжу. Все расступились, и Полянкер подошёл к своему оперированному, который сидел на кровати и удивлённо рассматривал себя в карманное зеркальце. А рассматривать было что. Вся кожа выжившего убитого была зелёной. Зелёной, как свежий нежинский огурчик, хотя и без пупырышек. Правда, в жёлто-мутном свете февральского утра отдавала в серый цвет. Полянкер недоумённо уставился на недоумённого больного.

- Вот, доктор, как вышло-то… - с неподдельной укоризной сказал прооперированный.

- Температура? – полуобернувшись, спросил у медсестры хирург.

- Не меряли ещё. Как увидала, сразу к вам.

В палату стали заходить прибывавшие врачи и медсёстры. Даже санитарки бросили мыть пол в местах общего пользования и заглядывали сквозь открытую дверь. Полянкер приложил тыльную сторону ладони к зелёному лбу больного и приказал:

- Ложитесь. Снимайте повязку, - обратился он снова к медсестре.

Под бинтами всё было в порядке, если не считать, что могильный холмик с крестом, татуированным на животе больного, пересекал вертикальный шов. И холмик этот не к сезону зазеленел.

- Перитонит? - спросил испуганно Кудрявцев Антон. – Хотя…

- Накладывайте повязку.

Побежали за бинтами в процедурную. А пока бегали, Полянкер заложил руки за спину и, раскачиваясь с каблука на носок, смотрел оперированному в глаза. Смотрел, смотрел, да как гаркнул:

- Что пил вчера, мерзавец? Не врать!

Оказалось, что вчера, когда все улеглись спать, а в ординаторской, тихо гремя стаканами, пили чай медсестра и Полянкер, больной проник в кладовую медикаментов и выпил двести миллилитров бриллиантовой зелени или попросту «зелёнки». На спирту. Не взирая на. На пятый день после операции. На необходимую диету.

- Кр-р-рокодил… - проговорил Полянкер и ушёл домой.

… Антон Кудрявцев возился с тонометром.

Марк Матвеевич тихо проговорил:

- Надеюсь, что меня не успеют привлечь за хищение социалистической собственности в особо крупных размерах. Их бин штербе, - и почему-то улыбнулся.

Так с чеховской фразой и улыбкой умер хирург Марк Матвеевич, забыв напомнить своему ученику, что антидотом к метиловому спирту является спирт этиловый.

Анна Леонидовна хоронила бывшего мужа одна. У гроба, кроме могильщиков и Вадика, никого не было. Но за воротами кладбища дожидались с десяток студентов мединститута, которые проводили их к трамваю.

Два спутника Марса – Фобос и Деймос – налетели на небольшой приморский городок. Сам Марс был далеко в Москве, но влияние его на людей было огромно. В течение последующего месяца уволили Полянкера и несколько учительниц из школ. Когда кончились евреи, под подозрение стали попадать иные с нерусскими фамилиями: главный энергетик Госниц, диспетчер пасажирского порта Феллер, казах Ирсаин Тумарбаев, певший в местном театре арию Кончака. Неожиданно арестовали главврача первой больницы Корабельникова.

- Но Винярскую не тронули, так и работает на химфаке.

Иосиф Израильевич вздохнул над чашкой.

- Какое счастье, что Лапидуса чёрт понёс на этот,.. как он у них называется?..

- Мостовой кран.

- …и теперь он весь в гипсе в больнице.

- Вы думаете, гипс их остановит?

- Господи! Чем им Виноградов-то помешал?

- А вас, дорогая Анна Леонидовна, вообще не удивляет этот бред?

Иосиф Израильевич постучал пальцем по передовице «Правды», где чернел огромный заголовок: Сообщение ТАСС от 13 января 1953 года:

 

АРЕСТ ГРУППЫ ВРАЧЕЙ-ВРЕДИТЕЛЕЙ.

«Некоторое время тому назад органами госбезопасности была раскрыта террористическая группа врачей, ставивших своей целью путем вредительского лечения сократить жизнь активным деятелям Советского Союза. В числе участников этой террористической группы оказались проф. Вовси М.С., врач-терапевт; проф. Виноградов В.Н., врач-терапевт; проф. Коган М.Б., врач-терапевт; проф. Коган Б.Б., врач-терапевт; проф. Егоров П.И., врач-терапевт; проф. Фельдман А.И., врач-оториноларинголог; проф. Этингер Я.Г., врач-терапевт; проф. Гринштейн А.М., врач-невропатолог. Арестованный Вовси заявил следствию, что он получил директиву «об истреблении руководящих кадров СССР» из США от организации «Джойнт» через врача в Москве Шимелиовича и известного еврейского буржуазного националиста Михоэлса, долго носившего личину советского артиста. Другие участники террористической группы (Виноградов, Коган М.Б., Егоров) оказались давними агентами английской разведки. Следствие будет закончено в ближайшее время».

- «…в ближайшее время»! – повторил Иосиф Израильевич. – Это они могут. Это при царе-батюшке, Николке Кровавом, Бейлиса разбирали несколько месяцев. Экспертов-теоретиков призывали в свидетели: Флоренский доказывал, что мы пьём кровь, как упыри, Розанов… И оправдали! – крикнул звонко уволенный врач. - А этим даже Флоренский не нужен: «в ближайшее время» - и баста!

Анна Леонидовна притянула к себе газету и снова вполголоса зачитала список, превращающийся в мартиролог.

- За всю мою практику, за все сорок семь лет, у меня только один труп, да и тот был анацефал со спинномозговой грыжей.

- Да что вы, Иосиф Израильевич, - воскликнула Анна Леонидовна, - половина родившихся в городе ваша!

- Ну, половина – не половина, а принял много. Аннушка, возьми вот... – Иосиф Израильевич вытащил из кармана конверт. – Я ведь закоренелый бобыль, мне много не надо.

- Что вы, что вы... - ещё сильней заплакала Анна Леонидовна. – Мы продали пианино, пока хватит.

Раздался звонок в дверь. Анна Леонидовна вздрогнула и с испугом посмотрела на соседа. Звонок коротко звякнул второй раз.

- Не похоже, - сказал Иосиф Израильевич. – Они звонят не так.

За стеной смолкла скрипка. Хозяйка поднялась из-за стола и отправилась в коридор. Было слышно, как она открыла дверь и послышались тихие голоса. Иосиф Изарильевич узнал голос и подниматься не стал. Только развернулся на стуле боком, лицом к двери, перекинув вальяжно руку через спинку. Чего бы никогда себе не позволил в былые времена.

Анна Леонидовна вошла в сопровождении промокшей под февральским дождём женщины с испуганным лицом.

- Иосиф Израильевич, - её губы дрожали. - Дорогой Иосиф Израильевич! Мы ничего не можем сделать...

- Супрун Екатерина Владимировна? – спросил врач. Даже не спросил, а утвердительно произнёс.

Вошедшая покивала головой.

- Идём.

- Но вы же не имеете права! – закричала Анна Леонидовна.

Из соседней комнаты выглянул испуганный Вадик, но, увидев только мать, медсестру и соседа, страшно удивился.

- Патологическое предлежание плода, осложнённое диабетом роженицы.

- Но вы же не имеете права, - снова сказала Анна Леонидовна.

Иосиф Израильевич натянул пальто с каракулевым воротником и шагнул к двери. Потом остановился и, обернувшись, тихо произнёс.

- Они сорвали с меня белый халат, но убийцей я не буду. Есть ещё и совесть. Совесть русского врача, да-с.

...Иосифа Израильевича арестовали в ординаторской после того, как он принял младенца – здорового, кричащего низким трескучим голосом пацана. Ему предъявили обвинение в незаконной врачебной деятельности. Уж не старшая ли акушерка, что бегала за ним по февральскому дождю, и сообщила, куда следует? Отца новорожденного, Супруна Евгения Сергеевича, слесаря-инструментальщика ремонтного завода, на закорках доставившего жену в родильное отделение, арестовали на следующий день за опоздание на работу.

 

Вечер начинался как обычно в это время.

Владимир, прижав салфетку щекой к деке, резко начал Интродукцию Сен-Санса.

Он закрыл глаза, чтоб не видеть, как мимо него проходят равнодушные люди. Он испытывал к ним глухое раздражение, которое мешало погрузиться в музыку полностью.

Впрочем, всё это слова. Никакого погружения Владимир давно уже не испытывал. Разве что, когда выпивал слегка водки на сигаретном складе, где работал по ночам, и, мучась мыслями о жене и дочке, машинально импровизировал на скрипке. Может, это и отпугивало арабов. У предшественника Владимира арабы взломали склад, нагло выдавив грузовиком ворота. Охранник-предшественник, полуслепой старик, с отвисшими нижними веками, страшный, как гоголевский Вий, стрелять и не подумал. Забился в угол и кричал дежурному в конторе по казённому мобильнику: «Грабят! Грабят!» Пока ответственный начальник прикатил со своим пистолетом, пока прикатила полицейская машина, арабы перегрузили значительную часть коробок и смылись. На вопрос полицейских: «Почему не стрелял?» - старик-израильтянин ответил: «Я не псих. Вы же меня потом и посадите». «За что?» - делано удивились полицейские. «Я знаю ваши законы, - ответил старик. – Угрозы моей жизни не было. Товар застрахован. А хозяин с арабами, может, находится в сговоре – я знаю?» Охранная фирма старика не уволила: пришлось бы выплачивать ему огромные отступные, - но перевела охранять дом престарелых. Престарелых арабы грабить, видимо, не будут. Теперь по ночам под присмотром камер наблюдения работал Владимир. Когда был трезв, отрабатывал репертуар для вечернего «чёса», когда выпивал – скрипка визжала, как от боли, хохотала басом, ухала филином, мяукала кошкой. Арабы больше не лезли. Они к животным испытывали отвращение.

Вот и сейчас вспомнился гастрольный концерт Ойстраха с сыном в городской филармонии в дальних восьмидесятых, ещё до «преждевременной кончины» алкоголика-генсека. Вспомнилось, как Ойстрах-отец совершенно равнодушно промахал пол-отделения смычком, не глядя в зал, механически отработав весь репертуар. А вот сын его, в отличие от папы, хотя такой же лысенький, толстенький и внешне неуклюжий, играл от души. «Чья школа лучше, - саркастически ухмыльнулся Владимир, - Ойстраха или Когана? Тоже мне вопросец!» - думал он на углу улиц Бен Иехуда и Гистадрут. Двадцать два трактата о букве «бэт» в начале Торы – какой лучше? Выбирай на вкус. Владимир в самом конце Интродукции использовал приём Паганини – с силой бросил смычок на струны и заставил его прыгать, как барабанные палочки, дал заключительный аккорд и хотел уже перейти к Рондо каприччиозо, но раздались аплодисменты. Взглянув на зрителей, он увидел группку американских туристов и улыбнулся им. Кто-то уже накидал в открытый футляр пяти- и десятишекелевые монеты и жёлтую мелочь. Седоволосый спортивного вида американец достал из портмоне долларовую бумажку и тоже бросил в футляр. Ну, спасибо, урод, подумал Владимир, не переставая улыбаться, где ж ты её нашёл? Перед поездкой по всей своей Оригоне бегал, разыскивал, у кого ещё остались эти купюрки? Бля буду, если я из тебя двадцарик не вытрясу.

Владимир не стал продолжать Сен-Санса. Сейчас я тебе покажу то, чего не умеет никто. Даже Коган.

- Только для вас, - обратился он к американцам по-английски.

Потом медленно, словно показывал фокус, переложил скрипку в правую руку, смычок – в левую. И, улыбаясь, подёргал бровями, показывая седовласому, что того ждёт сюрприз. Затем не торопясь передвинул салфетку на левую сторону деки и прижал правой щекой скрипку к плечу. Американец ждал, удивлённо выкатив глаза и приоткрыв рот. Наивный они всё-таки народец, американцы, подумал Владимир. Он специально затягивал паузу, чтобы все прониклись уникальностью того, что случится. Медленно поднял смычок левой рукой, ещё раз вопросительно взглянул на американца. Американец весь напрягся. И тогда Владимир врезал «Вечное движение» Паганини. Вещица коротенькая, но виртуозная донельзя. Правой рукой на грифе. Пальцами к басовым струнам. Спасибо отцу Вадиму Марковичу, который сломал в армии руку и к скрипке после не прикасался, но Володьку играть заставлял до полного бесчувствия плеч и такой ломоты в пояснице, от которой невозможно было избавиться ни горчичниками, ни массажем. А на пальцах левой руки наросли плотные мозоли так, что кровь на анализы приходилось сдавать из правой. Но когда уставали руки, Володя приспособился играть, как левша. Впрочем, и левши так не играют. Бабушка Анна умилялась, отец удивлённо-презрительно фыркал и говорил: «Циркач! Мистер Икс!»

Американцы тоже слушали, ошеломлённые. Едва Владимир закончил, громко закричали, захлопали, и снова набросали монет. Седовласый бросил десятку. «Ну, ты жмот!» - мысленно прорычал Владимир, держись! И выдал, не меняя рук, что-то в стиле кантри. Но туристы больше денег не дали, радостно прослушав Владимира, они двинулись дальше.

 

Не успела Анна Леонидовна прибрать чашки, как снова позвонили. За дверью стоял сосед с верхнего этажа, плотник из депо. Он молчал, глядя в пол.

- Что случилось, Василий? – устав ждать, спросила Анна Леонидовна. – Заходи.

Спросила проформы ради – она знала, зачем он пришёл.

Василий втиснулся в коридорчик.

- Тут такое дело… Ваши-то вон что вытворяют…

И снова замолчал. Молчала и Анна Леонидовна.

- Ты и моего Сергуньку лечила. Вот как он теперь? А вдруг что с ним случится?

Надо его выгнать. Надо закричать на него. Почему я не кричу? Почему мы молчим - всю жизнь молчим?

- Взаймы бы мне… В доме хлеба ни крошки, не то, что некоторые…

Анна Леонидовна ушла в комнату. Василий постоял, осмотрелся, снял зимнюю шапку Вадика с вешалки. Ковырнул ногтём подкладку, повертел в руках, подул на мех. Хотел сунуть её за пазуху стёганой фуфайки, да передумал. Тут вернулась хозяйка с ридикюлем.

- Кролик? – спросил Василий. – А мой в суконной самоделке ходит…

Анна Леонидовна достала три десятки.

- Тут такое дело… - снова замялся Василий. – Всю смену сегодня нары колотили.

- Какие нары? – испуганно спросила Анна Леонидовна.

- Да уж ясно – какие. Трёхэтажные. По тридцать три на вагон. Больше не получалось. Устал я. Семь вагонов за десять часов – поколоти-ка. Чай, не в кабинетике сидеть. Устал я очень, Аннушка. Полтинничек бы сегодня. Завтра-то снова колотиться, как оглашенному.

Анна Леонидовна протянула ему ещё две десятки. Василий взял деньги. Открывая дверь, тихо проговорил:

- Скоро уж. А то, вишь ты, разведёнка с одним дитём в двух комнатах, чисто барыня…

И спустился по лестнице. За хлебом, надо полагать.

Господи, что же это? Нары в вагонах? Надо же бежать, сказать кому-нибудь. А как же Вадик? Не отдам! Укол морфия в вену, он не почувствует ничего. А себе воздух пущу. Не отдам!

Она сидела за столом, ничего не видя. Время остановилось. Вадим справился с трудным пассажем и вышел в комнату. Он подошёл к матери и прижал её голову к себе.

- Я тебя не брошу, мамочка, - сказал он. – Не бойся ничего – я с тобой.

Мать снова заплакала.

- Давай-ка будем ужинать, - сказал Вадим.

- Там картошка с капустой. Ты поешь, я что-то сегодня не хочу.

- Да и мне не хочется. Останется на завтра.

 

Шагах в двадцати от Владимира устроились два ортодокса – молодой и пожилой. Они включили магнитофон с еврейской музыкой и начали подпевать, пританцовывая. Старший позвякивал при этом в бубен с колокольчиками. Туристы и прохожие столпились вокруг них. Седовласый американец, даже издали было видно, радовался им, как ребёнок, прихлопывая в такт. Ортодоксальную самодеятельность «под фанеру» приняли на ура. На новой мелодии религиозные пустились в пляс: молодой подпрыгивал высоко вверх, размахивая пейсами, а пожилой, подскакивая то одной ноге, то на другой, сделал пару кругов перед зрителями. Их лица раскраснелись, со лба полился пот. Самое интересное, что даже исполнителям нравилось их выступление. Незамысловатый танец в точности повторился и на третьей мелодии, и на четвёртой. В картонную коробку, перед которой стояло объявление, что деньги за выступление собираются на питание детям в бедных семьях, посыпались монеты. «Нечеловеческая музыка», - подумал про себя Владимир словами Ленина по словам Горького. И это - наше всё: скакать козлом под даже не клейзмерскую музыку. Почему-то клейзмерские стилизации интересней оригиналов. Да и ясно почему – за ними чувствуется школа, консерватория, профессионализм. Я же здесь почти каждый день играю. И техника у меня, и скрипка поёт. А сделана она не китайцами на фабрике «Жопа Мао», а самим Фёдором Никитиным – после Страдивари и Гварнери лучше его гитар, альтов и скрипок нет во всём мире. Не знаю, что там в мире, а здесь точно нет. Где вы, Спиваковы и Башметы? Вы же приезжаете сюда по три раза в год – неужели не видите: вот он я, бери меня с потрохами, я же умею такое, что всем вашим оркестрантам не снилось! Я же весь ваш репертуар со второго курса наизусть знаю. Ан нет! Мы для вас – только туристическая зона. Сидите вы, спиваковы и башметы, в своих дорогих «люксах», а то и на личных виллах, только гулять ходите на экологически чистые закрытые для остальных пляжи. А вы пройдитесь по Тальпиоту, по Пату – посмотрите, в каких условиях люди живут! Показать вам бомбоубежища или склад при продуктовой лавке, в которых ютятся за большие, между прочим, деньги русские репатрианты? Спросите, почему? А потому что им, в отличие от эфиопов, денег на покупку квартиры Сохнут не даёт! Не говоря о других расово-дискриминационных льготах, вроде бесплатного привоза родственников-неевреев из Африки. А русскую мать погибшего солдата-срочника не пускают на похороны... Сворачиваться надо, не дадут больше играть пейсатые. Вам, господа спиваковы, что Флорида, что Майями, что Израиль – отметитесь на исторической родине, как пёсик у столбика, да снова в турне по миру. А я гастролирую между Бен Иехудой и подземным переходом возле центральной автостанции, зассанной ночными наркоманами. Владимир собрал в футляре деньги и засунул их в бумажник. Маловато сегодня. Да и хрен со всеми.

 

Снова раздался звонок. Вадик отправился открывать. В комнату вбежала Нина, жена Василия.

- Ты опять моему денег дала? Я ж тебя просила, Анечка! – закричала она. – Он же снова нажрётся! Когда ж это кончится!

- Твой пообещал – скоро, - зло ответила Анна Леонидовна.

Что-то дошло и до Нины – она запричитала:

- Ох, прости, прости меня, дуру! – и схватила Анну Леонидовну за руки. – У тебя тут такое… а я сболтнула, ну, сорвалось с языка.

Анна Леонидовна понуро покивала головой.

- А знаешь что? – соседка перешла на свистящий шёпот. - Давай Вадика твоего отправим к моей матери в деревню. Выпишем, как полагается, там оформим в сельсовете племянником. А кто узнает? И не найдут в жись.

Вадик засмеялся.

- Да, нас от фашистов вот так в сорок первом передавали с рук на руки, пока за линию фронта не вывели. Я тогда, четырёхлетний, чуть скрипку не потерял.

- Замолчи! – закричала мать и ударила Вадика звонко по щеке.

Он отшатнулся.

- Ничего, ничего, - успокоила Нина, – я никому не скажу. Нас ведь тоже из Генеральского попёрли как кулаков. А какие мы в Крыму были кулаки? Там земля еле рóдит – воды-то мало.

Нина говорила и говорила. Она привела Сергуньку, пацана с непокорным, словно зализанным, вихром на лбу. «А то начнёт гонять ремнём», - пояснила она. Анна Леонидовна предложила им заночевать и поесть. «А сами-то что?» - спросила Нина и не отказалась. Потом снова пили чай, женщины разговаривали, Вадик помогал Сергуньке делать уроки. Уложили гостей в маленькой комнате. Себе Вадик постелил на диване в зале. Перед сном он принёс таз с тёплой водой и поставил перед матерью.

- Что же с нами будет всё-таки? – спросила она.

- Переживём, - ответил сын без уверенности.

Он встал на колени перед матерью и вымыл ей ноги.

 

К Владимиру подбежала дочка и вслед за ней подошла его жена. Дочь обняла его за талию и улыбнулась, посмотрев в лицо.

- Привет, доча, - сказал Владимир и поцеловал Светланку в лоб.

- Привет, папа, - ответила она и спросила: – Играешь?

- Уже нет. Поужинаем? – спросил он Галину.

- Мы пришли попрощаться, - улыбнулась жена.

У Владимира перехватило горло.

- Когда?

- Сегодня ночью самолёт.

- Пойдём в «Гаучо», посидим, поговорим? Там хорошо мясо готовят.

- Володя, да уж обговорили всё. На всю мою оставшуюся жизнь хватит.

Да, всё, что можно сказать, уже сказано было давно и многократно. И что надоело ей, кандидату наук, мыть пробирки в больничной лаборатории. И что невозможно по два раза в год менять одну съёмную дыру на другую. И что он за отец, которого ребёнок не видит сутками. И что он за профессионал, которого не берут никуда. «Да ведь некуда!» - кричал Владимир. «Тем более надо уезжать отсюда!» - отвечала Галина. И что он, русский по матери, тут почувствовал себя евреем. И что она, стопроцентная еврейка, тут «русская проститутка» - зона русит. И что он просто ей надоел. А в Москве осталась квартира и нормальные школы, где дают образование, а не делают детям «кейф». И женщины-учителя в России не курят в школах при учениках. И мужчины не мочатся при всём честном народе среди бела дня, отвернувшись к ближайшей стене. А министр образования в России - выпускник университета, доктор наук, а не ортодокс с дипломом йешивы, как здесь, и не гадит на голову всем светским школам, воруя из бюджета деньги для своих, религиозных. И что министры имеют высшее образование, а не только первую ступень уровня русских ПТУ. «Каковое высокое образование позволяет им воровать более изощрённо и исключительно для себя», - ехидничал Владимир. «А здесь духом Святой Земли живут и греческие острова от доходов луковых плантаций покупают», - не менее ехидно отвечала Галина. «Горбатиться на фараона!» - кричал Володя. «Конечно, твой еврейский фараон-хозяин ворует у тебя ежемесячно по полтысячи шекелей из зарплаты и ты рабски терпишь - это куда нравственней, чем вкалывать по специальности на фараона русского!» - кричала в ответ жена. Одно и то же везде: там нищета – нищета и здесь, там в любой момент дубинками могут отдемократить по почкам - и здесь безнаказанно избивают русских репатриантов представители власти, там врут не краснея – тут врут и не стесняются все от мала до велика. «Израиль – это пародия на Советский Союз!» - ехидно итожила жена. «Мы же не за колбасой сюда ехали!» - возмущался Владимир. «Мы не за колбасой и возвращаемся!» - отвечала Галина. «Как нам петь песнь Господню на земле чужой», - цитировал Володя псалом. «Вот именно, - подтверждала жена. – Нужно развлекать аманов и аманчиков в самом Иерусалиме, прося у них милостыню! В конце концов, в России медленно что-то налаживается, и платить начинают хорошо, особенно в вузах».

Они уходили. Светланка сказала: «Пап, ты ведь к нам приедешь?» - и, обернувшись, помахала ручкой. Они скрылись в толпе, окружавшей помост с кукольным театром. Владимир поднял футляр со скрипкой и двинулся в сторону Биньян Клаль. Напьюсь сегодня, решил он. Вусмерть. В зюзю. До зелёных соплей.

Свернув на улицу Агрипас, Владимир купил в «русском» магазине литровую бутылку шведской водки и двинулся в сторону рынка. Уже на подходе к нему, пройдя Биньян Клаль, Владимир услышал странный громкий хлопок. Через несколько секунд раздались крики: «Пигуá! Пигуá!» - и мимо него побежали люди с места взрыва. Мать твою, подумал Владимир, надо хоть посмотреть. На улице Яффо, напротив высотки Общественного здания горел автобус. Стёкла были выбиты, крыша вздулась. Чёрный синтетический дым валил жирными клубами. Люди разбегались от места происшествия, как муравьи. Мимо Владимира пробежал весь в крови – лицо, рубашка, руки – злой мужчина и скрылся в соседнем часовом магазине. Проводив его взглядом, Владимир вновь посмотрел на горящий автобус. И тут на него налетел старик. Он шёл с остекленевшим взглядом прямо на Владимира и держал себя руками за горло. Из-под его пальцев хлестала кровь. Не текла, не сочилась, а именно бурно извергалась. Не доходя до Владимира буквально одного шага, старик упал сперва на колени, потом уткнулся лицом в асфальт. Владимир ни о чём не успел подумать. Он очень аккуратно – это он уже потом вспоминал так – положил футляр со скрипкой на скамейку, нагнулся над стариком и перевернул его на спину. Старик был жив, он моргал и хрипло дышал. Владимир отвёл его руки в стороны и увидел, что из шеи старика, прямо из сонной артерии, фонтанирует, пульсируя, яркая алая кровь. Владимир пережал пальцами артерию ниже раны. Старик дышал. Сидеть на корточках было неудобно, кроме того, оттопыривалась положенная во внутренний карман пиджака литровка, и Владимир встал на колени перед раненым. Он всё время посматривал на скрипку, боясь, как бы не упёрли её в суете и гаме, и вертел головой, ожидая скорой помощи. Но машин слышно не было. Заразы, подумал Владимир, даже по субботам, когда улицы пусты, носятся с сиренами на всю мощь, где ж они сейчас-то – станция Маген Давид всего в километре отсюда. На самом деле прошла лишь пара минут, но казалось, что времени ушло с полчаса. Вдруг старик начал отрывать от своего горла руку Владимира – с первого раза ему даже это удалось, но Владимир оттолкнул руки старика и снова пережал ему артерию.

-С ума сошёл! – крикнул он ему на иврите. – Лежи, не двигайся!

Но руки старика снова поползли к горлу.

- Хам! – проговорил он, задыхаясь. – Жарко!

Пространство вокруг очистилось от людей. Скрипка лежала одиноко. Метрах в тридцати дымил автобус. К вони горящей химии примешался запах горелого мяса. Может, позвонить по мобильнику, - подумал Владимир, но вдалеке послышались вопли сирены. Первые машины остановились возле горящего автобуса. Обернувшись к ним, Владимир замахал свободной рукой, но на него не обращали внимания. Старик снова стал отрывать от своего горла руку, зажимавшую ему артерию, приговаривая: «Ты душишь меня, мне жарко, дай дышать, воздуха нет». «Да лежи ты спокойно!» - кричал на него Владимир. Эдак они до меня доберутся нескоро. Можно же как-то перетянуть, как сейчас помню, метод «через руку» называется, но как – не знаю. Да и чем? Подтяжками? От напряжения заныли плечи и кисть зажимавшей руки. Надо же, а ведь они тренированы на музыке – с чего бы это? Он переменил руку и обратил внимание, что весь залит кровью – румынские брюки времён Чаушеску липли к ногам, рубашка была забрызгана красными пятнами, пиджак пошёл чёрными потёками. Скрипка, слава Богу, лежала на месте. Со стороны Агрипас с воем выскочила машина скорой помощи.

- Стой! – закричал Владимир и чуть не сорвал голос. – Куда, сука! – крикнул он по-русски, увидев, что машина вроде сперва притормозила, а потом дёрнулась вперёд.

Но она всё-таки остановилась, развернулась задом, и из неё выскочили два молоденьких паренька-парамедика. Один вытащил носилки, второй уставился на старика.

- Ну? - спросил Владимир зло.

- А что с ним?

Владимир не знал нужных слов: «сонная артерия перебита», - он просто молча оторвал руку от горла - и кровь запульсировала снова.

- А что с ним делать? – спросил у Владимира парамедик.

- Идиот! – заорал на него Владимир. – Кретин! – эти слова перевода не требовали.

- Парень, – заговорил второй. – Ты его так держи, пока мы перекладывать будем, а потом с нами поедешь.

-Ты сам в порядке? – спросил первый.

- Да, - ответил Владимир.

И двое этих недоучек поняли, что он согласен, хотя «да» относилось к последнему их вопросу. Стараясь не запачкаться кровью, они переложили старика на носилки. Владимир держал его горло. Парамедики втолкнули носилки в машину. Владимир, вытянувшись вслед за носилками, пролез в машину. Оба парня вскочили в кабину и рванули, врубив сирену. Крови-то они боятся, в который раз про себя отметил Владимир. Все обвинения строятся на полном незнании настоящей ментальности евреев. Им просто приписывают то, в чём сами христиане боятся себе сознаться – именно они, христиане, пьют кровь при крещении и причастии. А на евреев перекладывают все свои грехи. Старик схватился за руку Владимира, но уже не отрывал её, а только сильно сжимал. Машину качало и трясло, сирена выла так, что сдохнуть можно было от её звука, имея лишь лёгкую царапину.

- Ой, бля-а! – сказал вдруг вслух Владимир и застонал, стиснув зубы.

Скрипка-то осталась на скамейке! Сердце остановилось на мгновенье. Ну, и что теперь делать? Звездец полный. Он закрыл глаза, чтоб не видеть старика. На хер я, недоумок, с тобой связался? Наконец, въехали во двор больницы Хадáса в районе Эйн-Кéрем. Тут уже ждали с каталками наготове. Двери машины распахнулись, чьи-то руки попытались вытащить Владимира наружу.

- Не меня, дебилы! – закричал он.

Парамедики подскочили к врачам и что-то залопотали на иврите – быстро, тревожно, указывая пальцами на Владимира. В машину забрался медбрат и сказал ему:

- Помоги нам.

Носилки осторожно извлекли. Владимир, как привязанный, двигался синхронно с ними, не отрывая руки от старика. Рубашка прилипла кроваво к телу, брюки картонно засохли на коленях. Куда-то побежали по коридорам, влетели в какие-то помещения, подскочили врачи. Один из них сказал Владимиру:

- Всё, парень, убирай руку.

Владимира оттёрли от старика и забыли о нём. Русский сделал своё дело, русский может отвалить. Он нашёл окошко регистрации и спросил у чиновницы:

- Где тут туалет?

Чиновница посмотрела на него пустыми глазами и спросила:

- Тебе нужен врач?

- Мне нужен туалет, - окаменев лицом, медленно и раздельно сказал Владимир.

В туалете он разделся до трусов и долго отмывал рубашку, пиджак, брюки и самого себя от крови, периодически взглядывая в зеркало. Что, придурок, спросил он своё отражение, стреляйся теперь. Без скрипки мне конец. Можно, конечно, купить. Даже на японскую можно наскрести, если залезть в банковский минус , – модерновую, как у Ванессы Мэй, с электроусилителем. Надеть шортики, как у неё, и крутить задницей. Будет, вероятно, красиво, но несколько педерастично. Шутки шутками, но без дедовской скрипки буду как кастрат. В этой стране я потерял всё и всех, самое дорогое и самых дорогих. Конечно, он сейчас выскочит, схватит такси, примчится, прорвётся сквозь оцепление полиции... Но всё это без толку – надежды мало. Владимир натянул на себя мокрую одежду, похлопал по бутылке водки, но пить не стал, хотя хотелось: ещё с полицейскими предстояло разговаривать. Достал бумажник выяснить, какие деньги давать таксисту. Между фотографиями дочери и жены лежала старая, потрёпанная на сгибах вырезка из «Правды» пятидесятилетней давности. У каждого своя Тора и свой Исход. Мой пепел Клааса – простуженные в СИЗО почки моей бабки. Насиловали они, хотелось бы знать, тогда в течение месяца её, жидовку-вредительницу, убийцу в белом халате, врача-педиатра всей округи? Отец говорил, что вернулась она оттуда седая. Не вовремя сдох Аман – надо было б пораньше.

Нельзя быть евреем из ненависти. «Надо слиться со своим народом!» - кричала некая краснолицая скрипачка на какой-то тусовке в Общинном доме. Владимир ответил тогда высокомерно: «Сливается только говно в унитазе». Может, пойти и попрыгать вместе с ортодоксами? Незатейливо этак, бесхитростно попрыгать под стиль мизрахи. Теперь без инструмента только это и оставалось.

Владимир вышел из туалета и направился к выходу. Двери приёмного отделения были распахнуты и против света - хоть и слабого, закатного - было плохо видно. Но Светланку, Светика, Ланочку свою, дочуру нежную Владимир узнал сразу, как только она бросилась к нему, раскинув руки, из светящегося проёма. Владимир подхватил её, поднял, прижал к себе и зарылся в волосы носом, скрывая подступившие слёзы.

- А мы тебе скрипку принесли! – сказала она в самое ухо отца. - Ты весь мокрый и что у тебя в кармане – я коленку ушибла, - и, обернувшись, крикнула: - Мама!

В квадрате уходящего света стояла Галина со скрипичным футляром в руках.

 

Иосифа Израилевича и Анну Леонидовну выпустили 7 апреля после разоблачения провокации МГБ. Супрун Евгений Сергеевич отсидел полный год.