Сосны росли на дачном участке давно, тихие, одинокие, никем не посаженные. Собственно, они составляли лишь маленькую часть большого соснового бора. Нерасторопные люди возвели между ними дощатую изгородь в тщетной надежде доказать свою власть. С сосен постоянно сыпалась омертвевшая хвоя и чешуйки коры, устилавшие землю сплошным мягким ковром. В жару аромат теплой смолы наполнял воздух, на ветру растрепанные кроны угрожающе раскачивались и размахивали корявыми лапами ветвей, простертыми во все стороны высоко, почти на небе, словно пытались вслепую нашарить что-то невидимое, порхающее между ними. В плохую погоду облака лежали на вершинах нелепых деревьев, которые сквозь серую кисею казались угрюмыми пришельцами из чужого мира. Когда же солнце разливалось по живым стволам, делая их похожими на изделия из тусклого красного золота, сосны превращались в молчаливых вестников незримого, неведомого и нежданного.

Ночью, в новолуние, когда за окном царила кромешная инфернальная тьма, а тишину нарушал своим невнятным бормотанием только маленький транзисторный приемник, брошенный на смятое покрывало дивана и поблескивающий стеклышком шкалы из-под жгущей его в упор старой настольной лампы, я читал. Мошка с белесыми крыльями бесшумно мельтешила в воздухе над раскрытыми страницами со словами Бунина о поиске ответов на неуслышанные вопросы, ныряла под непрозрачный пластмассовый колпак лампы, глухо ударялась о невидимое горячее стекло и вновь появлялась снаружи, по-прежнему мешая мне читать.

Издалека донесся гулкий стук, отдавшийся по всему дому. Ненавижу стук в дверь. Самый мерзкий звонок всегда прозвучит возвышенной одой к радости в сравнении даже с самым бодрым и легковесным стуком. Я недовольно оторвался от книги, дождался нового, более требовательного стука, и в сердцах выругался. Я живу здесь не для того, чтобы принимать незваных гостей, а напротив, чтобы избавить себя от необходимости видеть даже тех, кто имеет на то право. Стук не прекращался, читать было невозможно, мирное течение времени нарушено. Пришлось вставить ноги в тапки, взять карманный фонарик и спуститься по узкой скрипучей лестнице с натопленной мансарды на холодную веранду. Водянистое зыбкое пятно света с черным слепым зрачком посередине скользило по бревенчатой стене с развешанными по ней прозрачными акварелями в деревянных рамках, по захламленному полу, по стеклам. Последние были затянуты снаружи плетьми дикого винограда, и в свете фонарика его призрачно неживые листья превращали окна веранды в старые закопченные витражи, сквозь которые нельзя было бы выглянуть во двор, даже если бы там было светло. Дверь я открыл, как алхимик, идущий к будущим открытиям путем проб и ошибок.

Луч фонарика вылил на черном полотне мрака фигуру закутанного чуть ли не в офицерскую плащ-палатку человека, стоящего на крыльце в позе живого мертвеца, сложив руки на груди и чуть наклонив вперед голову.

- Простите, - слабым голосом смертельно больного произнес человек. - Надеюсь, я вас не разбудил? Я увидел свет наверху, и решил, что еще не поздно к вам вторгнуться.

- Не разбудили, - хмуро ответил я, постаравшись как можно отчетливей выразить в голосе выжидательную интонацию. Боюсь, в действительности это могла оказаться интонация швейцара, ждущего объяснений от посетителя, о котором его не предупредили заранее.

- Я хочу с вами поговорить, - чуть-чуть вопросительно промямлил человек в плащ-палатке.

- Серьезно? И откуда же вы для этого приехали?

- Простите... я сейчас все объясню... Вот.

Он протянул мне сложенный листок бумаги, ослепительно блеснувший в искусственном желтом свете на фоне царственной ночи.

- Что это?

- Разверните, пожалуйста, вы все поймете.

Я послушно развернул листок и моментально узнал знакомый почерк. Она любит черные гелевые ручки - их письмо кажется ей столь же благородным, как у перьевых, а обращение с ними менее хлопотным. Я все понял достаточно быстро, будто услышал ее окутывающий голос:

- Милый, прости меня. Ты ни в чем не виноват, поверь. Это все я, как обычно, я. Помнишь, на днях ты подарил мне цветы? Я проснулась от их запаха, когда тебя уже не было дома, и подумала, что это твой воздушный поцелуй, оставленный перед уходом, чтобы разбудить меня, как всегда, вовремя. Мне хорошо с тобой, любая женщина держалась бы за тебя обеими руками и стремилась выцарапать глаза каждой самке, остановившей на тебе ищущий взгляд. Только не я. Наверное, мне не хватит слов, чтобы объяснить, даже самой себе, зачем я бросаю все хорошее в своей жизни и ищу лучшее. Может быть, все дело в сказках, читанных в детстве, в которых не было жизни, а только любовь, принцы, алые паруса и слезы радости. Я теперь взрослая, понимаю, что так не бывает, но не могу смириться с очевидным и неизбежным. Не знаю, даст ли мне кто-нибудь хоть минуту счастья, которое ты щедро дарил мне ежедневно и ежечасно все отведенное нам время. Прости и прощай, не нужно вспоминать обо мне.

- Понятно, - резюмировал я после короткой паузы.

- Ничего тебе не понятно! - вдруг визгливо выкрикнул посетитель, совершенно невидимый вне поля зрения моего фонарика. Старое крыльцо протяжно заскрипело под его ногами, и я понял, что он мечется в узком пространстве, словно в клетке, хотя свобода обжимала его со всех сторон своими ледяными объятиями.

- Зачем вы сюда пришли?

- А ты не понимаешь? Нет, действительно не понимаешь? - продолжал визжать гость.

- Действительно не понимаю.

Я говорил тихим и низким голосом, не глядя на него и светя фонариком нам под ноги.

- Хорошо, я объясню, - разом успокоился ночной неврастеник, перейдя с визга на дрожащий, но не плаксивый, а надрывный, тонкий голосок. - Это ты во всем виноват. Из-за тебя она такая, я знаю. Когда обнаружил у нее вашу с ней фотку на этой даче, долго не мог понять, что она нашла в твоей бабьей роже. Потом дошло: ты ее просто заболтал. Наверняка запутал какими-нибудь пошлыми стишками. Могу поспорить, ты в незапамятные времена передрал их у какого-нибудь болвана и с тех пор используешь по очереди для каждой новой подстилки. Черт с тобой, можешь молчать. А я ведь не могу без нее! Я готов по ее следу хоть всю оставшуюся жизнь ползти, пока не найду. Она у тебя? Черт! Нет, конечно. Все знаю. Она никогда тебе не звонила, не писала писем, не встречала случайно на улице и у общих знакомых. Зачем ты ей нужен? Ей только твои фотки и стихи нужны, чтобы меня злить. Два месяца уже без нее живу. Время считаю, как дух деду до дембеля - в любой момент скажу, сколько дней, часов и минут прошло. Сначала думал - поплачет немного и через день вернется. Потом решил, что поехала к матери, а та ее не отпускает, хотел учинить жуткий скандал, оказалось - ничего подобного, только звонила пару раз. Не говорит, откуда. Милицию даже вызвала, трое суток в кутузке меня продержала, потом говорит: уезжай отсюда, ничего не скажу. Я, мол, ее лапушке не нужен. Ей-то откуда знать? Тоже мне, ясновидящая. Вся в дочь. Тьфу, черт! Наоборот. Ты ее видел когда-нибудь, мамашу-то? Щучье лицо и очки блестят, а глаз не видно. Дотронуться страшно.

Мы так и стояли по обе стороны распахнутой двери. Он, невидимый, на крыльце, я - на веранде. Между нами ничего не было, но гость не мог переступить через порог, как волк - через красные флажки. Для меня существовал только его раненый голос. Мне не был нужен этот незнакомый человек, он был бы рад никогда меня не встретить, но не мог не придти, ибо наши чувства и желания ее не заботили. Она уверена, что облегчает нам жизнь своим отсутствием.

- Проходите, - буркнул я недовольным и слегка хриплым от неожиданности происходящего голосом. Что говорят люди в столь нестерпимо идиотских ситуациях? Разумеется, на месте сердечного страдальца я бы не отправился ни на Троянскую войну, ни в одиссею, ни на поиски утраченного времени. С детства меня не оставляла уверенность, что бегать взапуски с неторопливым, но непреклонным в своей решимости Хроносом - занятие, не достойное мыслящего человека. Уловить ароматы минувшего в грядущих райских садах не удастся никому из имеющих память. Остановись, забудь, смирись, и поймешь, что все еще жив.

Я посторонился, пропуская его, и предупредительно посветил на щелястый пол во избежание новых неприятностей. Гость поднялся по лестнице, спотыкаясь и чертыхаясь, словно созданный для неудач, а наверху бросился в старое кресло, так и не скинув с себя свой балахон. Поток речи переполнял его сверх всякой меры, ничего другого у него не оставалось. Он говорил быстро, сбивчиво, беспорядочно, не поспевая за суматошно прыгающей мыслью и оттого крайне убедительно. Наконец, замолчал, сжав голову обеими руками.

Внезапно вспомнив банальные законы гостеприимства, я бросил его одного и вновь спустился в холодный мрак первого этажа дачи, чтобы нашарить в дальнем углу шкафа пыльную непочатую бутылку водки, припасенную на случай внезапной расплаты по какой-нибудь дачной надобности с поставщиком или подрядчиком. Бутылка приятно холодила ладонь, вспотевшую от близкого общения с моим преемником в Кристининой постели. Я не разбил ее о его опущенную голову, а поставил на журнальный столик под настольной лампой по соседству с двумя мутными гранеными стаканами и несколькими кусками черствого ржаного хлеба на плоской тарелке. Суровость быта оправдывала, на мой взгляд, молчание. Гость не обращал внимания на мои приготовления, пока я не откупорил бутылку и не разлил большую часть ее содержимого по стаканам. Здесь он пришел в движение и, не нарушая тишины, употребил свою долю, не отрываясь и не переводя дух. Затем снова заговорил.

Голос его изменился, словно другой человек проснулся и властно подчинил себе его существо.

- Я, собственно, зачем пришел... Тут такое дело... Дело у меня к тебе. Скажи честно, ты забыл ее?

- Не думал об этом.

- Что значит «не думал»? Разве можно об этом думать? Ты ее вспоминаешь? Она тебе снится?

- А вам какая разница? - недовольно буркнул я, обозленный настырным желанием пришельца растревожить мою больную память криком вывернутой наизнанку души.

- Как это - какая разница? Принципиальная! Я хочу знать, любишь ты ее или нет?

Я рассвирепел не на шутку. Может быть потому, что все еще не дотрагивался до своего стакана. Книжные слова в живой речи бесят меня своей никчемностью в любом состоянии духа, но сила воли дана человеку для того, чтобы непрестанно демонстрировать превосходство даже над лучшими из животных. Подавив вспышку бешенства, я просидел несколько минут со стиснутыми зубами и прикованным к макушке собеседника взглядом, а затем медленно, тихо и с демонстративной расстановкой произнес:

- Я не хочу говорить о ней с вами.

Гость поднял на меня мутные немые глаза и долго смотрел, не моргая. Потом налил себе второй стакан водки и осушил его с прежней резвостью, не обращая внимания на скромную закуску.

- Хорошо. Верю. Но все равно не уйду. Я должен, понимаешь? Ты думаешь, я хочу говорить с тобой о ней? Черта с два! Я хочу тебе глотку перегрызть. Но я не могу больше... Мне нужно что-нибудь...

Он замолчал, еще ниже опустив голову, отчего смятый балахон сполз с плеч ниже, словно страдалец дышал над картофельным паром во излечение ниспосланного ему недуга. Наконец, откуда-то от пола донеслись его слова:

- Она ничего не оставила мне, кроме письма и твоей фотографии.

Затем он пружинисто распрямился, откинулся на глубокую спинку кресла и добавил злорадно:

- Но письмо она написала мне, а твоя фотография - это все, что она забыла.

Он явно хотел меня уязвить, но у него ничего не вышло. Я подумал, что фотографию Кристина просто не сочла нужным взять с собой, но был рад, что она так долго ее хранила. Закрытая старая книга лежала передо мной напоминанием о прерванной тишине.

- Все время, пока она была рядом, я почему-то думал, что так будет всегда, - продолжил вдруг свой бесконечный монолог упорно не пьянеющий и не в меру разговорчивый пришелец. - Но в один день у меня не осталось от нее ничего, кроме этой проклятой записки, в которой она объясняет, что я - мусор, который пришло время выбросить к чертовой матери. Рано или поздно я сожгу эту бумажку, но прежде найду память о ней, а не о том, как она вышвырнула меня из своей жизни. Я не позволю ей уйти бесследно. Это несправедливо. Я заслужил память. И ты обязан мне помочь.

- С какой стати?

- Ты знаешь ее. Значит, ты понимаешь меня. Если когда-то она выбрала тебя, ты - человек, а не животное. Раз ты человек, ты не можешь не помнить ее. Что она оставила тебе?

Я усмехнулся и положил книгу к себе на колени, не раскрывая. Шершавая обложка ласкала ладонь теплым прикосновением.

- Это сложно объяснить.

Брошенный настороженно ожил, вперив в меня голодный взгляд. Кажется, он был уверен, что с минуты на минуту обретет мечту остатка своей жизни. Он даже нерешительно протянул руку к Бунину. Я отрицательно покачал головой.

- Нет. Она не любит его за излишнее сладострастие. Предпочитает Лермонтова Пушкину, читает Фроста в подлиннике и до сих пор пребывает в уверенности, что неспроста родилась в дождливый весенний день.

- Ладно. Все понимаю. Не можешь не поиздеваться над поверженным противником.

- Я же сказал, мне трудно ответить на ваш вопрос. Или вы считаете, что правда всегда одна, и на любой вопрос есть простой ответ?

- Я считаю, что ты все еще не забыл ее.

- Вас совершенно не касается, кого я помню, а кого забыл. У меня нет ее белья, расчески, зубной щетки или чего там еще вам нужно, чтобы ее помнить. Я не понимаю, зачем вы вообще сюда явились, словно я ваш лучший друг или психотерапевт. Что еще вы хотели бы от меня услышать?

Потерянный собеседник долго ел меня глазами, потом отвел их в сторону. Стакан, все еще наполненный водкой, попал в его поле зрения, он машинально протянул руку, обнял пальцами прохладное стекло и вылил в себя жгучую жидкость.

- Значит, не скажешь.

Между нами упала тишина, еще недавно столь бесцеремонно взорванная вторжением несчастного любовника. На сей раз ей ничто не грозило, ибо он завалился набок в своем кресле и замер, судорожно проскребя по полу левым ботинком. Ему уже ничего не было нужно. До утра, по крайней мере. Я вытащил из шкафа матрас, раскатал его на полу и перетащил сраженного горем туда, где он не помешал бы мне забыть о нем на некоторое время.

Разумеется, читать дальше было невозможно. Я накинул куртку, взял фонарь и снова спустился вниз. Теперь никто не ждал меня на улице, там было тихо и темно. Я сделал несколько шагов и замер в ожидании. Собственно, ждать было нечего, мне никто ничего не обещал и не мог обещать, ибо кто может пообещать неожиданное? Но иногда вера заменяет знание с наилучшим результатом.

Воздух ожил, пришел в движение, холодное дыхание ночи коснулось горячего лба, и вдруг непредсказуемый порыв ветра, примчавшегося то ли из напоенных ароматом ванили джунглей, то ли с закованных льдом горных вершин, наполнил мое дыхание. Сосны запели шепотом, им отозвался весь бор, и тихая песня шального ветра покатилась прочь при молчаливом свидетельстве незрячего неба.