поэт и журналист Александр Щуплов.

 

3 марта 1949 - 2 августа 2006

 

Род. в Москве в семье рабочих. Окончил ист. ф-т МГПИ (1972). Работал в многотиражной газ. МГПИ “Ленинец” (1968-76), в альм. “Поэзия” (1976-79), в еженед. "КО" (с 1985) и (1995-96) и одновременно в ж-ле "Столица" (1995-96), в газетах “НГ” (с 1999), “Российская газета” (с 2001). Вел ТВ-передачу “Книгочий” (1996-97).

Печатается как поэт с 1972: газ. “Московский комсомолец”. Автор кн. стихов: Первая лыжня. М., 1976; Серебряная изнанка. М., 1979; Переходный возраст. М., 1980; Повторение непройденного. М., "Молодая гвардия", 1985; Поле боли. М., “Современник”, 1986; Исполнение желаний. М., “Сов. писатель”, 1989. Стихи публиковались в альм. “Теплый Стан” (М., 1990). Печатается как прозаик в ж-ле “Соло” (№ 17, 1996), как критик – в газетах и в ж-ле “Знамя” (1985, №№ 4, 10). Издал также словари: Сленг совка. Алматы--Прага, 1994; Жаргон-энциклопедия современной тусовки. М., “Колокол-пресс”, 1998. Произведения Ш. переводились на польск., португал., укр. и чеш. языки.

Член СП СССР (1978). Член обществ. редсовета газ. “Домашнее чтение”.

Знак “Отличник печати” (1992), премия еженед. “Лит. Россия” (1984), диплом 3-го молодежного фестиваля “Артиада” (1997).

* * * * *

Дефицит дыхания

Я познакомился с Сашей Щупловым давно, в доисторические времена, когда и на самом деле история как бы не двигалась. Только что воцарился Леонид Брежнев, все, что можно, медленно и верно развивалось или разваливалось, иногда одновременно. Все, что надо, медленно и лениво преследовалось. Мы жили без войн и катастроф, но дышать нам, молодым литераторам, особо не давали. И прежде всего не власти, до которых было далеко, а чиновные литераторы. Боялись последствий Венгрии и Чехословакии, где все началось с фрондирующих писателей. Но в России со времен древних скоморохов и летописцев реальная литература всегда жила вопреки.

Саша тогда работал вместе с Геной Красниковым в знаменитом альманахе «Поэзия», в котором умудрялись печататься многие запрещенные и полузапрещенные поэты. Альманах был чисто поэтическим, возглавлял его славный фронтовик и добрый человек Николай Старшинов, и как-то цензура особенно за него не цеплялась. Вот в этой редакции царил балагур и острослов из рода скоморохов Александр Щуплов.

Многие и запомнили его этаким дурашливым, юморным, насмешливым весельчаком. Никогда не вчитываясь в его поэзию. А в поэзии сквозь дурашливость и анекдотичность веселого рыжего клоуна Саши Щуплова пробивалась еще и совсем другая судьба грустного и одинокого, в чем-то и трагичного человека.

Владимир Бондаренко

 

Душа родилась от огня.

Огонь - от безумства и воли.

Целуйте, целуйте меня,

покамест не сделался полем.

Пока перелесок, что рдян,

не кровью моею напитан.

Покамест не я лошадям

целую под снегом копыта.

Потом, это будет потом!

Уладится с веком и болью.

Прощусь задохнувшимся

ртом,

с прижизненной вашей

любовью.

Взбегу на последний утес,

в рассветных лучах

растворяясь,

звеня от невысохших слез

и в ком-то уже повторяясь.

 

* * *

Облака глядят в глаза,

и дожди проморосили.

Это летняя гроза

по России, по России.

Я бегу под снежный стог,

капли встречные глотаю

и березовый листок

в теплый катышек катаю.

И впервые узнаю

эти рощи и селенья,

и несломленность свою,

и причастность к удивленью.

И когда в ночной реке

тихо звездочка займется,

теплый катышек в руке

вновь в листочек

развернется.

Он спасет меня от бед

глубиной озерной сини.

Поплывет нетленный свет

по России, по России.

Огибая боль, молву,

принесет он мне удачу.

...Не жалею, не зову,

не плачу за жизнь, не плачу...

 

* * *

Жизнь моя! Куда ты?

Уж не каюсь,

что была, пропела и прошла.

Я плечами с милыми

смыкаюсь - и не видно

между нами шва.

Крепко сшито. Намертво.

С прикусом.

Смерть прошла зубами

по стежку.

Средь голов отсмоленных

и русых

еле различить мою башку.

Словно скалолазы

в этой сказке, саженцы -

с землею на корнях.

Не бывать развязке

в этой сказке,

не бывать клейму

на пятернях.

Грянет час. Сложу вдоль

тела крылья и отправлюсь

в землю на постой...

Вот тогда смирюсь

я с книжной пылью

и с твоею жуткой правотой.

 

* * * * *

 

«Ах, московский январь! Молодая и свежая силища!

Что сейчас я увижу? Лошадку? Фонарь без огня?

Или галка вспорхнёт, как герой Николая Васильича –

в голубом сюртуке с рукавами чернее угля?

 

Или скрипнут над Яузой мостики, веком прогнутые,

иль Кропоткинский дворник развесит на ветре латынь,

и качнутся заборы, как трости, в сугробы воткнутые

с набалдашником каждая – медным, зелёным, златым.

 

Я в руках не сберёг ни одну из твоих белых ящериц.

Я от ветра пьянел. и командовал мною, как мог,

у зевнувших котят язычок неподвижный, струящийся

в алой пасти, атласом обложенный, как кошелёк.

 

Мы научены исстари не выступать против истины.

Кое-кто, может быть, и польстился на хлеб даровой.

Ну а Пушкин мотнёт головой с виноградными кистями,

кучерявый, как Вакх, виноградной мотнёт головой –

 

и качнётся земля, упрекнёт чернотой необкусанной,

и, рассыпавшись, солнце ресницы тебе опалит,

и по снегу таскаешься с нежной и сладкой обузою,

что в груди твоей ёрзает или, надувшись, скулит.

 

Как Летучий Голландец, трамвай по Сокольникам плавает.

Дует ялик по льду, отливая кормой золотой.

И бессмертны друзья и любимые наши. Но главное…

Главное –

кучерявый, как Вакх, виноградной мотнёт головой».