Волк объявился в округе под рождество. Лесник Егор Думнов встретился с ним на старой просеке неподалеку от дач. Волк был на редкость большой и тощий. С минуту они смотрели в глаза друг другу. И нельзя было понять: боль или страх горели в серых, будто стеклянных, светящихся глазах зверя. Егор был без ружья. Разошлись мирно.

В тот же день в зимовье лесника зашел Иван Родионов, поселившийся осенью на одной из пустующих дач. Иван выглядел плохо. Исхудал, в глазах – неизбывная тоска. Джек, пес лесника, не узнал его. Чуть не захлебнулся собственной яростью, лая на гостя.

Иван пробыл у лесника недолго. Даже ледяная короста на небритых щеках, усах и бороде не растаяла. Не проходя в избу, в сенях, предупредил, что в окрестностях садоводства рыскает волк.

- А сам-то как без ружьишка? – поинтересовался Егор, которого тронула забота этого нелюдимого парня, который пришел к нему, отмахав по морозу пять верст.

- Нельзя мне, Егор, ружье-то дома держать, - вздохнул Иван. – Бывает, такая тоска заберет, даже разум мутится. А я книгу пишу. Мне ее обязательно дописать надо.

- Ну, ну, - понимающе покачал лохматой головой Егор, сам знавший каково быть одному – с тех пор, как похоронил свою жену Анну.

- А о чем пишешь-то?

- О, отец, это длинная история. Как от природы неплохой, яркий, но очень гордый человек решил, что ему дозволено все. Ладно, Егор, пойду, - взялся Иван за дверную скобу. – Темнеет уже.

- Гордый, говоришь? – хотелось поговорить с редким гостем Егору. – Ее, гордыню-то, в узде держать надо. Не то вырвется зверем, и хана человеку...

И по тому, как резко обернулся к нему Иван, вспыхнув глазами, понял, что сказал хорошо.

- Ты это... Погоди бежать-то. Я провожу, - потянулся к своим валенкам Егор и оцепенел, вдруг увидев большие голые ступни Ивана, покрасневшие от холода. Перехватив его взгляд, Иван дернул ручку двери, и выбежал из избы, как угорелый.

 

* * *

 

Волк бежал через заснеженный луг к реке. Ночь была морозная, лунная. Шерсть волка играла заиндевелыми искрами. Кругом снега, везде мертвая тишина да мохнатые кустики, по которым проходил зимник.

Одолев замерзшую реку, волк поднялся по спуску и вышел на шоссе. Дорога поблескивала свежим двойным следом, оставленным машиной. Несколько мгновений волк стоял неподвижно, озираясь и принюхиваясь, потом поднял морду, окутанную паром, к луне и взвыл. Волчий вой, в котором клокотал темный страх, высоко повис, и зловеще стал растекаться окрест...

- Папа, волк! – испуганно прижался к мужику мальчик, а маленькая девочка, которую тот нес на руках, при слове «волк» стала тихонько плакать.

- Ничего, - пробормотал мужик в поседевшей от инея собачьей шапке. – Скоро уже придем... Печурку затопим, елку поставим... Вон их сколько – руби, не хочу... Оп-па, - опустил он девочку на снег, засыпавший старую просеку. И мальчик тотчас обнял, прижал сестренку к себе.

Дети устали, озябли. И не понимали, зачем ставить елку ночью. В холодном домике. Ведь наряженная елка, красивая, большая, уже стояла у них дома. Им было страшно.

Между тем мужик достал из кармана полушубка бутылку, зубами вытащил пробку и сделал из горлышка несколько громких глотков.

В нос волка, нагнавшего приезжих, ударил запах водки. Такой же ненавистный, как запах псины, исходивший от двуногого. Светящиеся глаза волка сузились. Двуногий в собачьей шапке пугал его и будил в нем слепую ярость.

И когда приезжие снова двинулись по просеке, волк с подтянувшимся голодным брюхом побрел за ними, держась леса.

Вскоре мужик с детьми остановился у крайней дачи, щитового домика, возле цистерны, лежащей в снегу. Тихо матерясь, с трудом открыл висячий замок. И все трое вошли в темное, выстуженное помещение.

Волк вытянул шею – ждал, принюхиваясь, всматриваясь. Тишину мертвого садоводства нарушал лишь мороз, бухая выстрелами в деревянных постройках.

Вдруг дверь дома со скрипом открылась, и на улицу вывалился мужик в расстегнутом тулупе...

- Папа, папа! – закричали, заплакали в домике дети.

- Я скоро, – пробормотал двуногий, поворачивая ключом в замке. – Только елку срублю, - и побежал к просеке, петляя и озираясь, как зверь, гонимый сворой собак.

Высунув сухой, горячий язык, за ним потрусил волк.

- Курва... – доносилась до волка ругань убегавшего. – У-у-у... – вдруг взвыл двуногий и замер, жутко оглянулся на дачи, отравляя воздух своим хриплым дыханием.

С высоты смотрела бездонная и страшная черная пустыня с замерзшей луной. Хмурые ели и сосны отбрасывали на снег темные неподвижные тени. Взвыв, двуногий побежал к шоссе. Но лес будто не хотел отпускать его. Он споткнулся и рухнул в снег.

Волк остановился. Двуногий перевернулся на спину и жадными глотками допил водку. Пустая бутылка, посвистывая, полетела в кусты. Волк отпрянул.

- О, е... – выругался двуногий. – Чего это я?

Вскочил, бросился к кустам.

- Курва, – пьяно бормотал он, ползая по снегу. – Все ей мало! Теперь вот детушки помешали... У-у-у... – опять взвыл двуногий. - Ага, вот ты где...

Он сунул пустую бутылку в карман и побрел к трассе, что-то напевая с пьяным равнодушием.

Машина стояла на обочине. Двуногий открыл дверцу машины, но вдруг на грудь ему прыгнул огромный волк.

* * *

 

Егора, спавшего на остывшей печи, разбудил лай Джека. С вздыбленным загривком собака бросалась на дверь. И в следующее мгновение, будто кто пилой по спине провел: прямо под окнами взвыл волк!

- Мать твою, - выдохнул Егор, придя в себя – Пугать, значит... Ну, теперь отвоешься...

И еще раз матюгнул зверя. И это как будто придало ему храбрости. Ощупью привычно спустился с печи. Не запалив лампы, впотьмах, сел на скамейку, сунул ноги в валенки. Правая нога со старой военной раной, как назло, одеревенела...

- Да уймись ты! – прикрикнул на Джека. – Чего панику сеешь!

Надев полушубок, Егор снял со стены двустволку, нашарил в ящике стола коробку с патронами. У оконца, разрисованного морозцем, переломил ружье и поместил в стволы два окислившихся латунных патрона с картечью. Тоскуя, посидел на скамейке. И толкнул дверь, ведущую в сени.

Волк тяжело царапал когтями наружную дверь. Толком, не сообразив, что происходит, Егор навскидку выстрелил в дверь...

От выстрела он оглох и ослеп – будто сени снесло к черту. В кислом пороховом дыму нащупал запор, откинул его, открыл дверь и чуть не задохнулся от свежего воздуха с крепким морозом, ударившего в лицо. То, что он увидел, походило на чудо. Волк стоял у штакетника, и, как давеча на просеке, смотрел на него. Выстрел опять оглушил Егора. Опустив стволы, он с пронзительной радостью увидел: волк лежал на снегу, у забора. Большой лежал. Будет что, показать Ивану.

- Ну, что ты, дурень, в ногах путаешься, - пожурил он странно притихшего Джека и, прихрамывая, пошел к добыче, поскрипывая по снегу валенками.

Но чем ближе он подходил к волку, тем больше росла в нем уверенность, что он продолжает спать на печи и видит сон, потому что на снегу лежал не волк, а человек. Бородатый и голый. А неподалеку от него валялась лохматая шапка.

Егор перекрестился, хоть в бога не верил, тоскливо посмотрел на луну, у которой вдруг выросли уши.

- Егор... – вдруг кто-то тихо позвал его.

- Ваня, ты? – бросился к лежавшему Егор. - Как же это, а? Я в волка стрелял... Щас, Ваня, я щас...

- Егор... – прохрипел Иван, зажимая кровоточащую рану на груди. – Не суетись... Послушай... На даче, где цистерна, дети... Дети, Егор... К ним беги... Не то замерзнут... – На губах у Ивана пенились кровавые пузыри...

- Какие дети, Ваня? – всхлипнул лесник, пытаясь приподнять раненого. – Ты это, сынок, за шею меня... Я санитаром на фронте был. Все сделаю...

- Не надо, отец, - и рука Ивана бессильно упала на снег. - Выпрями мне ноги.

- Уже, сынок, выпрямил...

- Там рукопись на столе, - открыл глаза Иван. - Возьми ее. Прочтут – оправдают... И не казни себя. Я сам этого хотел. У меня выхода не было. А того... У машины... Это я убил. Дети! – вдруг рванулся Иван. – Лыжи мне дай! – и замер, обмяк, глядя в звездное небо широко раскрытыми глазами.

 

* * *

 

Следователь районной прокуратуры Лир зашел в тупик. Думнов клялся, что стрелял в волка, а не в человека. Психиатрическая экспертиза показала его полную вменяемость, но психиатры не исключали временного умопомрачения на момент убийства Родионова. Думнов был непьющим. Это знали все – от районного начальства до браконьеров. Среди браконьеров у него могли быть враги – лесник он был неподкупный. Но зачем ему стрелять в Родионова? О нем лесник не мог говорить без слез. Уверял, что, будучи волком, Иван сам подставил грудь под выстрел, чтобы стать человеком. Короче, бред, чертовщина какая-то!

Между тем Родионов с простреленной грудью был найден у лесника, прикрытый полушубком. И убит он был из ружья Думнова. Хорошо, рассуждал Лир, Родионов ночью приходил к леснику, чтобы сообщить ему о детях. Но почему он сам-то не попытался сбить замок на даче, а побежал по снегу, без лыж! к леснику? Мальчишка был едва живой, закутал сестренку в свою одежду. Когда их, слава богу, нашел лесник.

Лир прикурил новую сигарету. По словам Думнова, в тот день Родионов приходил к нему дважды. Однако следов Родионова криминалисты не обнаружили, кроме следа голой человеческой ноги, отпечатавшейся на снегу. «Йети! - мрачно шутил фотограф, - Или оборотень». Но в сказки об оборотнях Лир не верил. Зато волчьих следов в садоводстве было предостаточно. Да и двор зимовья был истоптан волком, не считая следов, оставленных лесниковой собакой. Опять же, кровь на снегу. Где же волк? А шапка? Кто принес к леснику шапку Сагдинова, которому зверь вырвал глотку?

- Итак, что мы имеем? - Лир затушил сигарету о пепельницу с искусно вырезанной из камня головой Мефистофеля. - Сагдинова загрыз волк. Туда ему и дорога. Допрос сожительницы Сагдинова не дал ничего. Что говорить, красивая баба, - подумал он, глядя на Мефистофеля. - Но та еще дрянь, верно?

- А то, - казалось, ухмыльнулся Мефистофель. – Что стало с детьми Сагдинова, вообще не спросила. Оно и понятно. Чужие. Что, мол, с ними считаться. Сагдинов отписал ей каменный дом, иномарку. Зачем это вдовцу?

Нет, видно, Думнов, прав: бабу черт золотом сманил. И та, обнаглев, потребовала уже нечто чудовищное.

Лир потер лоб. И стал перелистывать рукопись Ивана Родионова.

 

* * *

 

Фантастическая история, написанная Родионовым, была не нова. Но сам процесс превращения героя в волка был описан с такой потрясающей достоверностью, что создавалось жутковатое впечатление, будто автор на самом деле был волком. Или, по крайней мере, жил некоторое время в волчьей стае, ну, как Маугли. Лир даже нюхал листы рукописи, и бумага, как ему казалось, пахла псиной. Впрочем, запах псины бил в нос и на дачке, где жил Родионов. А пол ее был усеян собачьей шерстью...

- Собачьей ли? – лукаво подмигнул Лиру выпуклый каменный глаз Мефистофеля. – Ведь собаки-то у Родионова не было. Откуда, мол, шерсти там взяться?

Лир посмотрел на зарешеченное окно кабинета. Уже стемнело. Люди готовились к встрече Рождества. А он тут с чертом разговаривает...

Машинально он перевернул страницу Ивановой исповеди.

«Виной всему была моя гордость, - писал Родионов. – Гордая моя душа стремилась к свободе, но с каждым днем я убеждался, что из меня никогда ничего не выйдет. Я рвался обнять всю природу, а сам уныло ходил на службу, варясь среди людей в вареве из мелких подлостей, зависти, лжи. И душа моя ссыхалась. Я хотел возненавидеть людей, но стал презирать их. А ненавидеть я стал себя, за свою мелкость. Что мне оставалось? Только мечтать. Я бросил службу, устроился ночным сторожем, чтобы иметь кусок хлеба, и стал жить по своим законам, которые не имели ничего общего с законами социума. И вдруг оказался в пустыне...».

Дальше давался беспощадный самоанализ. Лир всю эту лирику перелистал.

«И вот наказан! - писал Родионов на последней странице. - Мне ли, испуганному и ранимому, быть волком! И надо ли говорить о том, какой ужас охватил меня, когда однажды, проснувшись ночью, я увидел на своей руке густую шерсть, а на пальцах - острые когти. Беда заключается в том, что с течением времени светлые часы, когда я вновь становлюсь человеком по облику и по мыслям, бывают все реже. Сегодня я едва не загрыз лесника, добрейшего, честного Егора. Но скоро – я знаю – память о прошлом оставит меня, а человечье во мне исчезнет. Я забуду мою мать, моего отца, родину. И тогда я стану только волком. Жестоким и кровожадным. Но я не хочу этого!..»

В этом месте рукопись обрывалась. Лир взглянул на часы, положил рукопись в сейф и его взгляд упал на пакетик с шерстью, которую он взял при осмотре дачи Родионова, так на всякий случай. Он закрыл сейф, снял с вешалки пальто. Но вдруг, точно под гипнозом, набрал номер телефона морга и попросил патологоанатома срезать прядь волос с головы Ивана. Для идентификации, сказал он. Положил трубку. И почувствовал на себе чей-то взгляд.

Он резко обернулся и оцепенел. Мефистофель, ухмыляясь, одобрительно покачивал рогатой головой.