ФАКИР НА ЧАС

 

В этой истории два действующих лица: ОН и ОНА.

 

ОН средних лет чиновник, тусклая, как непромытое окно, личность. ОНА — светла и порывиста, как развевающееся на древке знамя.

 

Они встретились. Про неисповедимость путей господних сказано предостаточно, но согласитесь, даже Всевышний обязан соблюдать чувство меры. Ежеминутно, ежесекундно мимо нашей красавицы проходят толпы тех, кто мог бы сделать её счастливой, если не на всю жизнь, то, по крайней мере, на несколько ближайших часов, а судьба подсовывает ей человека, почти тридцать лет просидевшем сиднем на скрипящем стуле и поднимавшемся с него лишь в обеденный перерыв, по окончании рабочего дня и чтобы поприветствовать начальство.

 

Женщины, с ним работающие, не считали его за мужчину до такой степени, что выбалтывали в его присутствии самые интимные свои секреты, а одна даже разделась при нём, желая продемонстрировать какую-то необыкновенную родинку в таком месте, куда не ступала рука человека.

 

Он относился к этому с покорностью трупа, знающего, что ему не поможет даже живая вода. У него не было ни жены, ни детей. Не было даже матери, которая могла бы скрасить своей материнской любовью, этим суррогатом женской любви, его бесконечное, как и всё безнадёжное, одиночество.

 

А теперь прошу вас, благосклонный читатель, внимательно проследить за ходом сюжета, ибо в истории, мной рассказанной, интересен не финал, а цепь случайностей, к этому финалу приведшая. Представьте себе, как ОН возвращается со службы на «зимние квартиры», ибо, хотя и была осень, в его квартире, как и у него на сердце, лютовала стужа, и бутылка кефира, принесённая им в портфеле вместе со служебными бумагами, не могла скрасить его домашнюю неустроенность. ОН шел, как обычно, опустив голову, потому что видеть счастливые лица /ему казалось, что у всех, кроме него, лица пышут счастьем, как духовка жаром/, и, может быть именно поэтому, обнаружил у себя под ногами цветной бумажный лоскуток. В солнечный день этого бы не произошло, но когда вокруг серо, любой цветной предмет поневоле бросается в глаза. Он сделал ещё несколько шагов прежде, чем уставший от служебного напряжения мозг успел переработать виденное и выдать соответствующую команду. Он вернулся, поднял листок и принялся его рассматривать.

 

Это был билет. Сначала до его сознания не дошёл смысл и назначение билета, но, надев очки и изучив билет попристальней, сообразил, что нежданно-негаданно получил возможность попасть в концертный зал, на сцене которого, какая-то крикливая рок-группа с микрофонами в зубах намеревается охмурять городскую молодёжь иллюзией приобщения к всемирной культуре.

 

Первым его побуждением было избавиться от ненужной находки самым примитивным образом, но подчинился второму, более практичному, продать билет. Концертный зал находился почти рядом. В маленьких городках всё близко, но близость эта веет такой скукой, хоть святых выноси. На подступах к нему тяжело, словно умирающая, дышала толпа малолеток и взрослых, не утративших детскую непосредственность. Жажда общения с высоким искусством казалось вот-вот преодолеет провинциальную осторожность, и лишь появление неизвестного, в котором толпа нюхом учуяла обладателя ненужного билета, спасло входную филармоническую дверь от весьма печальной участи. И вот уже орущая студенистая масса набросилась на нашего героя, но его незаконченное экономическое образование не позволило распорядиться билетом, подобно некоему библейскому персонажу пятью хлебами. Прижатый толпой к стене, он выставил вперёд, выбивающиеся из пиджачных рукавов костлявые руки, умоляя оставить его в покое. По счастью, толпу отвлёк ещё один подозрительный тип, а на том месте, где она бушевала, остались ОН и, уже упоминавшаяся, ОНА, если и похожая чем-то на знамя, но явно снятое с древка.

 

Она чувствовала себя несчастной. Только что она потеряла билет на концерт, с таким трудом ей доставшийся и стоимостью почти вдвое превосходивший её студенческую стипендию, а потому жизнь для неё уже закончилась и, судя по тому, как развивались события, не начнётся больше никогда. Поэтому, когда он, отряхиваясь от свежей извёстки, налипшей от соприкосновения со стеной, подошёл и спросил: «Почему вы плачете? Не могу ли я вам чем-то помочь»? Она поглядела мимо него в безрадостное будущее и, сама не слыша себя, отрезала: «Отстаньте»! В иной ситуации ему хватило бы услышанного на сто лет вперёд, но после случившегося, нервы его взбунтовались и выделывали па, достойные самой Плисецкой не в период её расцвета, а в годы, когда она превратилась в персонаж мемуаров.

 

– Трум-трам-трим! – сказали нервы. – Перестаньте плакать и объясните причину ваших слёз. Кто ведает, может я именно тот факир, который сделает ваши глазки сухими и блестящими от радости.

 

Не передать пренебрежение, которым одарила его несчастная. Не передать его мужества, с которым он постарался ничего не заметить. Ошарашенная его настойчивостью, а может ещё и потому, что ей вдруг захотелось хоть кому-нибудь излить своё горе, она ответила:

 

– Никто мне не по-о-може-ет! Никто!

 

– Прямо таки никто?

 

– Никтооо!

 

– Никто, кроме меня. А потому хватит ныть. Выкладывайте, какие у вас неприятности?

 

И услышал то, о чём уже успел догадаться: найденный им билет, принадлежал ей.

 

– Ну, милая, для меня не проблема вернуть вам потерю. Я и не такое умею. У вас платочек имеется? Тогда возьмите мой. Он, правда, не первой свежести, но как талисман сгодится. Полегчало? Ладно, не прибедняйтесь. По глазам вижу. А сейчас глазки придётся закрыть. Да не пугайтесь. Ничего, кроме радостного, с вами не случится. Фокус-покус-андервокус! Открывайте — и получайте. Ваш? Как же не может быть, когда держите искомое в руках. Не стоит благодарности. Поспешите, уже звонят. Она метнулась к входу, наталкиваясь на несокрушимые, как крепостная стена, спины, всё время оборачиваясь к нему и улыбаясь. Потом вдруг у самых почти дверей, словно опомнившись, протиснулась в обратную сторону, подбежала к нему и поцеловала... в губы. И не успел он опомнится, как её поглотил разверстый зев филармонического чрева.

 

Он стоял ещё долго. Толпа давно разошлась, а он, словно пригвожденный, маялся под электрической лампочкой без плафона, освещавшую скорбную фигуру чудака, сподобившегося на первое и последнее усилие в своей жизни.

 

Борис Иоселевич