1.

Я зацепился взглядом за эту фразу на билборде и чуть не поцеловался с красной «Хондой», вылетев на встречную полосу. Я еще успел увидеть здоровенный янтарь — целый булыжник — на руке дамочки из «Хонды». Бросив руль, она закрыла лицо руками и орала. Думаю, что орала, а не пела. Я видел ее распяленный в крике рот, как у золотой рыбки в аквариуме. «Разевает рыба рот, но не слышно,что поет». Я успел вспомнить и этот стишок, и еще отметил, что дамочка ничего себе. И все это я успел в ту секунду, когда моя «Ауди» вылетела на встречную, извернулась, пролетел в миллиметре от «Хонды» и выскочила на скошенное поле. Кто-то отчаянно сигналил, кто-то крутил пальцем у виска. А я сидел, вцепившись в руль, как в спасательный круг. И не мог разжать пальцы. Свело! А все из-за этой дурацкой фразы. Я сидел так чертовски долго. Приходил в себя. Потом вышел из машины и, спотыкаясь о жесткие пожнивные остатки, — то ли кукурузы, то ли подсолнуха — выбрался на трассу, побрел по обочине. Мне надо было увидеть эту фразу еще раз. И я увидел: ярко-красные буквы, игривый шрифт, улыбающуюся девицу в откровенном декольте. Холеным пальчиком она тыкала в буковки: «Ремонт любовных отношений» - вот, что было написано на стенде. «Что за чушь!» - подумал я. Оглянулся, словно надеялся увидеть кого-то, кто объяснит мне, что происходит. Но никого не было вокруг, только машины проносились мимо, да ветер гудел в проводах. Стрелка на билборде указывала в сторону, аккурат на узкую бетонку, уходившую в даль полей. На горизонте виднелись крошечные домики, вышка сотовой связи, редкие деревца.

 

Я вернулся в машину, выбрался на трассу и решительно свернул на бетонку. Я должен был убедиться, увидеть своими глазами, что и как там ремонтируют. Через десять минут я въехал в поселочек с одной единственной улицей. Я ехал, не торопясь, осматривая коттеджи за неприступными заборами, которые более напоминали крепостные стены в ожидании осады, чем мирные ограды мирного поселка. Выехал на маленькую площадь с голым облезлым постаментом в окружении чахлых пыльных кустиков. Видимо, когда-то здесь, как и повсюду, возвышалась фигура революционного вождя с указующей в светлое будущее рукой. Но вождя, следуя велению новых времен, отправили на свалку истории, а новым вождем не заменили. Похоже, поселковые власти пребывали в растерянности, какой политической фигурой украсить постамент.

 

Однако, где же располагается этот «Ремонт»? Я огляделся. Между магазинчиком и почтой увидел металлическую дверь с покосившейся табличкой. Оно! Я не видел,что написано на табличке, но интуитивно почувствовал — это тот самый «Ремонт...» Интуиция не подвела, и через минуту я уже сидел в крохотной приемной в очень низком неудобном кресле и чувствовал себя не лучшим образом. Трудно чувствовать себя уверенно, если твои колени чуть ли не упираются в твой подбородок. Секретарша — унылая девица с красными слезящимися глазами — беспрерывно шмыгала носом, чихала в скомканный платочек, вздыхала и что-то беззвучно шептала. Чихнув, она испуганно косилась в мою сторону и скороговоркой просила прощения. Я наливался тупой злобой. Меня раздражало уродское кресло, превращавшее посетителя в беспомощного эмбриона, раздражал красный нос секретарши и ее навязчивая вежливость. На каждый чих девицы и ее писклявое: «Простите», я бормотал что-то извинительное. «Какого черта я вообще здесь делаю? - размышлял я. - Что я хочу узнать? Зачем я сюда приехал? Неужели меня всерьез заинтересовала возможность отремонтировать свои отношения с Юлей? Слово-то какое нелепое — отремонтировать! Чушь! Бред!» Я даже потряс головой, словно надеялся, что это нехитрое физическое действо вернет мне разум. Секретарша в очередной раз чихнула, вежливо пискнула и, сорвавшись с места, исчезла в кабинете начальника. Да, забыл сказать: за фигуристой деревянной дверью скрывался некий Полиенко Семен Борисович, о чем извещала скромная табличка. Именно он в этом сомнительном заведении занимался ремонтом — придумают же! - любовных отношений.

 

На цыпочках выпорхнула секретарша, махнула рукой: «Заходите!» И я зашел. За письменным столом, крытым зеленым сукном, побитым молью, восседал упитанный пухлощекий мужчина в костюме тройка фасона девятьсот затертого года. Розовое лицо его лучилось приветливостью, сочные красные губы сложились в сладенькую улыбку. Розовую лысину обрамлял кудрявый венчик седых волос. Этакий пожилой херувимчик. Я сразу внутренне встопорщился. Розовый болван не вызывал у меня доверия. То же мне, ремонтер нашелся! Очередной лохотрон для наивной деревенщины. Но со мной эти штучки не пройдут. Я уселся в жесткое с высокой спинкой кресло для посетителей и уставился прямо в хитренькие глазки Семена Борисовича.

 

– Слушаю вас, - благожелательно улыбнулся тот, - не смущайтесь, рассказывайте.

 

– О чем?

 

– О вашей проблеме. Вас же к нам, - он противно хихикнул и облизнул губы, - привела нужда, так сказать.

 

– Нет, просто любопытство. Мне стало интересно, как можно отремонтировать любовные отношения? Как отремонтировать мотор или утюг я знаю. А вот... - я замолчал, насмешливо улыбаясь.

 

– Понимаю, понимаю, - закивал Семен Борисович.Он поерзал, устраиваясь в кресле поудобней. В отличие от клиентского, его кресло, обитое зеленым бархатом, было мягким и на вид очень комфортным.

 

– Я вас понимаю, дорогой мой, вы одержимы духом противоречия и неверия. Это вполне естественно. Но! - он поднял вверх указательный палец, привлекая мое внимание. Я уставился на палец, украшенный перстнем с гигантским, точно булыжник, янтарем. Только сейчас я обратил внимание на этот янтарь вульгарно огромный, как у той дамочки из «Хонды».

 

– Но! - повторил Семен Борисович. - Как же в таком случае быть с Юленькой, ее неумеренным транжирством, любовью к джин-тонику и тренеру по верховой езде? Помнится, ваш последний скандал по поводу слишком близкого общения с тренером закончился дракой? Кажется, этот неприятный инцидент случился в прошедший вторник? Поправьте меня, дорогой Игорь Викторович, если я ошибся. И вы, любезнейший, впервые ударили свою супругу. Ай-ай-ай! Разве можно так не уважать себя?

 

Я онемел. Нет, не так. Это слово совершенно не передает того, что случилось со мной. Я не просто онемел, я остолбенел, превратился в соляной столб, как любопытная жена Лота, окаменел, обалдел, офигел. Наверное, я разинул рот и выпучил глаза. Потому что Семен Борисович хихикнул и добродушно произнес:

 

– Ну-ну, батенька, не надо так нервничать. Успокойтесь. Уверяю вас, вы пришли по адресу. Я именно тот, кто вам нужен.

 

И он подмигнул мне. Эдак затейливо подмигнул, словно у нас появилась общая и главное — не очень приличная тайна. Во мне лихорадочно бился один вопрос: откуда?! Откуда этот розовый хлыщ с фатовским перстнем мог знать о Юле, о наших запутанных отношениях? Откуда? Я тысячу раз задал себе этот вопрос, но так и не нашел убедительного ответа. Не говоря уже о том, откуда ему стало известно мое имя. Я не представлялся, документов не предъявлял. Что это? Куда я попал? Может, я брежу? И ведь он прав, прав, каналья! Я чувствовал: то нежное и трепетное, что связывало нас с Юлей в первый год, уходит, почти ушло. Меня стало раздражать буквально все: как она улыбается, как смешно морщит нос, как протяжно произносит мое имя, по-детски коверкая его: Иголе-е-к! Тетке сороковник уже, а она все маленькую девочку из себя корчит. И этот мерзавец-тренер трется около нее последние полгода. Все верно. Но откуда, откуда этот чертов Борисыч это узнал?! Мое решение приехать сюда было спонтанным, значит, собрать информацию обо мне никак не могли. И все же информация у этого Борисыча есть. Откуда, черт возьми?!

 

– Ну, что вы так перепугались, Игорек? А, может, вам больше нравится Иголе-е-к? Можно мне так называть вас по- свойски, по-стариковски? – и он опять подмигнул мне как сообщнику.

 

Я тупо кивнул.

 

– Видите ли, голубчик, ваш приезд в нашу фирму был, как бы это точнее выразиться, неизбежен. И мы вам, конечно, поможем. Ремонт любовных отношений — это наш профиль. Мое, так сказать, ноу хау. Все до смешного просто. Что делаем мы, если . некая деталь сломается хм...хм...в утюге или моторе?

 

Поскольку я продолжал тупо молчать, мой собеседник продолжил:

 

– Мы заменяем сломанную деталь новой. Не открою вам Америки, но в человеческих отношениях действует тот же принцип. Ваши с Юленькой разногласия дошли до критической точки. Значит, что? Значит, требуется, грубо говоря, замена сломанной детали. Вы меня понимаете?

 

Я отрицательно качнул головой.

 

– Но это же просто, батенька! Попробуем заменить Юленьку. Заметьте, вы и сами в глубине души подумывали о таком варианте, но вас удерживали природная ленность вашего характера, природная же трусливость и в некотором роде соображения морали. Кстати, возможен и другой вариант: вы уж не обессудьте, любезный, можно заменить вас..

 

– Да как вы смеете?

 

– Смею, батенька, смею, - мой визави противно причмокнул сочными красными губами и рассмеялся противным, каким-то неприлично сальным смехом. - Я очень многое смею.

 

На долю секунды улыбка исчезла с его лица, оно все как-то подобралось, посуровело. Добрячок исчез. Передо мной сидел хищник. Не могу сказать, что мне стало страшно. Я не из пугливых. Но как-то не по себе — уж точно. Впрочем, Семен Борисович уже опять премило улыбался и подмигивал.

 

– Ну, что? Решились? Решайтесь. В конце концов, что вы теряете? Отнеситесь ко всему происходящему, как к забавному приключению.

 

Я оглядел кабинет, более похожий на лавку старьевщика. Высокий шкаф с золотыми корешками неких фолиантов за пыльными стеклами. Круглый столик на драконьей трехпалой лапе, покрытый белой вязаной скатертью. Банкетка, обитая гобеленовой тканью в полинявших изумрудных цветах. Никто нигде не обставлял рабочие кабинеты подобным образом. Но ведь никто и не угадывал прошлое столь детально. Куда я попал? И чем я рискую? Жизнью? Вряд ли. Деньгами? Да и хрен с ними. Но я должен узнать все и пройти до конца,- вдруг подумалось мне.

 

– Ладно! - произнес я вслух. - Бог не выдаст свинья не съест.

 

Почему-то эта сомнительная поговорка, точного смысла которой я никогда не понимал, совершенно успокоила меня, и я с нетерпением поторопил хозяина кабинета:

 

– Я готов.Что делать?

 

Хозяин засуетился, выскочил из-за стола и резво, несмотря на свою полноту, подбежал ко мне.

 

– Позвольте! - он подхватил меня под руку. - Вот в эту дверцу пожалуйте.

 

Между банкеткой и столиком за плотной шторой обнаружилась еще одна дверь. Узкая металлическая дверь с круглой ручкой.

 

– Но, дорогой Игорь Викторович! Прошу вас не принимать поспешных решений. Что бы вы ни увидели ТАМ, не торопитесь, дорогой мой, все взвесьте. Об оплате поговорим позже...

 

Но я уже не слушал его. Меня манила неизвестность. И я торопливо шагнул в темный коридорчик, сделал несколько шагов. Дверь за моей спиной щелкнула замком. Но я не придал значения этому факту. Я спешил вперед, туда, где виднелась полуоткрытая дверь на улицу. Я выбежал и остановился ошеломленный...

 

2.

Передо мной по широкому проспекту непрерыным потоком катили автомобили. В шесть рядов! Я оглянулся. Обычный подъезд, обычная дверь на пружине, перекошенная, ободранная. Я открыл дверь и заглянул в подъезд: темно, пахнет кошками, лестница наверх, шесть ступенек, под ней — коляска. Ужас! Кошмар! Где я? Впрочем, улица показалась мне смутно знакомой.

 

Я медленно пошел куда глаза глядели. Ну, да! Вот она, пельменная, куда мы студентами бегали обедать между лекциями. Сразу за пельменной поворот в переулок, переход через арку и вот он двор, где жила Света. Второй подъезд от арки, второй этаж, окна во двор. Я привычно глянул на верх. Окно открыто. Значит, дома кто-то есть. Я поднялся на второй этаж и остановился перед дверью с золотой циферкой «5». Ничего не изменилось. Кажется, и коврик у порога тот же. Сколько же лет прошло?

 

Мы познакомились со Светкой на зачислении. Вместе стояли изучали списки счастливчиков. Я себя нашел сразу, а Светка ударилась в панику. Она уже готовилась зарыдать, когда я отыскал ее фамилию в списке. На радостях мы отправились в ту самую пельменную отмечать наш перемещение в иное качество: из абитуриентов в студенты. Что же мы тогда заказали? Пельмени, коржики с орехами, яблочный сок.

 

Света... У нее были странные глаза: светло-карие, , как спелые лесные орехи, а вокруг зрачка словно зеленой краской мазнули. Слегка. И от этого, казалось, глаза светятся каким-то внутренним светом. Она влюбилась в меня безоглядно. Да и я увлекся не на шутку. История оказалась настолько банальной, что и вспоминать не хотелось. Я и не вспоминал. Двадцать лет не вспоминал. Дверь заколотил. Стенку замуровал. Только не очень-то помогло.

 

Юлька тогда пришла в общежитие в гости. Не ко мне пришла. Но проснулась утром в моей койке. Чего не случится после веселой вечеринки! Мне не было дела до Юльки, но она решила по-другому. Она сама обо всем рассказал Светлане. В деталях. Света не простила. Слишком была горда.

 

Все эти годы я старался не вспоминать о той злополучной вечеринке, когда нажрался до зеленых чертиков и переспал с Юлькой. Света вскоре перевелась на заочное отделение, и мне даже стало легче. Не видеть ее. Идиот! А Юлька... Юлька все время вертелась рядом. Безотказная, без комплексов. Готовая бежать по первому моему зову. Мне даже показалось, что я влюблен.

 

Поженились мы на третьем курсе. Жили... Как все. Привык. Иногда даже чувствовал себя счастливым. Детей вот не родили. А почему? Все казалось, успеем, успеем. А потом Юлька уже и сама не хотела рожать, боялась испортить фигуру, дурища! А я особо и не настаивал. Только однажды сорвался, когда Юлька сделала аборт. Хотя терзала, терзала меня тогда гаденькая мыслишка, а мой ли это ребенок? Ну, да что теперь говорить!

 

Как-то быстро пролетело время. И вот я, кажется, стою на пороге новых, хорошо забытых старых, отношений. Как там говорил розовый толстяк Семен Борисыч Полиенко? Ре-мон-ти- ру- ю или демонтирую нашу с Юлькой жизнь?

 

Пока я топтался перед дверью, робея и сомневаясь, она внезапно отворилась. И я увидел Свету! Господи! Да она стала еще красивее! Словно и не было этих двадцати лет. И эти глаза, словно подсвеченные зеленью молодой листвы. Совсем не изменилась. Неужели пластика? Да нет! Можно подтянуть кожу, можно изменить форму носа, но как изменить взгляд? Как вернуть ему блеск? Фантастика! Я так бы и стоял молча, разинув рот, предаваясь сентиментальным воспоминаниям, но голос Светы вернул меня к действительности.

 

- Вам кого?

 

- Свет, ты что? Не узнаешь меня? Неужели я так сильно изменился?

 

Я широко улыбнулся, приглашая ее к узнаванию этой дружелюбной улыбкой. Однако, девушка отрицательно качнула головой.

 

- Вы ошиблись! Меня зовут Ольга.

 

- Не может быть! – пробормотал я. - Вы поразительно похожи на мою давнюю знакомую.

 

Пауза. Девушка внимательно оглядела меня.

 

- Света – это моя мама, - произнесла она довольно сухо.

 

- Ах вот оно что! То-то я смотрю: вы так молоды! - обрадовался я. - Тогда давайте знакомиться! Я… Я старый друг вашей мамы… Мы давно не виделись… Вы уж извините, что я свалился, как снег на голову.

 

Девушка вздохнула. Похоже, мой визит не очень-то ее обрадовал.

 

- Ну что ж! Проходите!

 

Она посторонилась, и я вошел. Вошел в свою юность. В большой светлой комнате, как и тогда, ветер свободно играл белыми кисейными шторами. И самовар в буфете все так же тускло поблескивал помятым боком. И плед на диване, пожалуй, тот же, шотландский – в красную и черную клетку. Да и фарфоровая фигурка девушки с коромыслом на книжной полке все так же озорно улыбалась мне сияющей фарфоровой улыбкой. И тот же китайский коврик в выпуклых розочках на стене. Бог мой, жизнь здесь, в этой уютной простенькой комнате, словно законсервировали. Я обернулся к дочери Светы.

 

- Когда-то, сто лет назад, я прожег этот плед сигаретой. Ваша мама тогда очень огорчилась.

 

Девушка посмотрела на меня странным взглядом.

 

- Теперь понятно, почему она так дорожила этим пледом и этой дыркой. Даже не позволяла мне заштопать ее.

 

- А где, где же… мама?

 

- Мамы нет. Она умерла три дня назад.

 

- Как умерла? – оторопел я. – Почему?

 

- Врачи говорят: не выдержало сердце.

 

- Но она же… Она же совсем молодая… была…

 

Девушка промолчала.

 

- Игорь Викторович, зачем вы пришли?

 

- Вы меня знаете? Света что? Рассказывала обо мне?

 

- И рассказывала, и фотографии показывала. У нас много ваших фотографий.

 

- Что она? Ругала меня? - я почему-то заволновался.

 

Девушка слабо улыбнулась.

 

- Нет, не ругала. Что вы так испугались? Побледнели. Она говорила, что вы честный, благородный. Просто встретили другую женщину, и полюбили ее большой любовью.

 

Я все еще тупо не понимал, о чем она.

 

-Так и сказала? Большой любовью?

 

- Да. Так и сказала. Ведь каждый может влюбиться. Но мама всегда говорила, что вы меня любите и помните.

 

- Я?! Люблю и помню?

 

Я все еще не догонял, о чем она.

 

Ольга вышла в соседнюю комнату и вернулась с большим плюшевым медведем.

 

- Узнаете? Вы подарили мне эту игрушку, когда я закончила школу. Это было так мило!

 

Я растерянно улыбнулся. Ольга понимающе кивнула.

 

- Я ведь верила, что вы меня любите. Я хранила все ваши письма. И подарки.

 

Она посмотрела на меня каким-то странным сожалеющим взглядом. Мне не понравился этот взгляд. Девочка явно стремилась меня укорить.

 

- Мама очень хотела, чтобы я уважала вас. И не чувствовала себя обиженной. Детям важно любить и уважать родителей. Она говорила, что вы меня любите, а не приезжаете потому, что у вас очень ответственная работа.

 

И тут меня наконец шарахнуло! Словно балкон на голову свалился. Эта девочка думает, что я ее отец! Ай, да Светка! Ай, да фантазерка! Царство небесное, конечно, покойнице. Вот это учудила!

 

- Мама говорила, что родила меня в подарок . Как будто нарочно подгадала к вашему дню рождения. Она рассказывала, как вы радовались. Принесли в роддом охапку белых роз. Купили ящик шампанского и напоили весь персонал: нянечек, медсестер.

 

«Минуточку, минуточку! К дню рождения? Если посчитать... Матерь Божья! Так, так, так. Все сходится. Как раз за девять месяцев до этого мы провели со Светкой неделю в лесу, на даче ее родителей. Смылись с занятий, исчезли для всех. Как же мы были счастливы тогда! Рано утром мы просыпались под пение птиц. Больше никогда и ни с кем я уже не слушал, как поют на зорьке птицы. В первый же вечер разожгли костер и полночи орали под гитару песню про ежика: "По роще калиновой, по роще осиновой на именины к щенку ежик резиновый шел и посвистывал дырочкой в правом боку". Я изображал ежика, хрюкал и свистел. Светка хохотала до слез. Она сплела венок из золотых кленовых листьев. В этом венке она походила на юную лесную нимфу. Как мы целовались тогда! Как целовались! Мда! Вот это номер. Получается, у меня есть дочь!? Целая дочь? Взрослая! А я ничего не знаю? Ну, Светка! Ну!.. Родить мою дочь и ни слова, ни полсловечка не сказать. То-то она сразу перевелась на заочное... Оля. Оленька. Дочь!» - эти мысли пронеслись в моей голове, как табун взбесившихся лошадей. Лицо у меня расплылось в глупой счастливой улыбке. А что? Посмотрел бы я на вас, когда б вам сообщили, что у вас объявилась взрослая дочь. Да еще такая красавица.

 

- Правда, все ваши письма были отпечатаны на машинке, - усмехнулась Ольга, - Я потом уже поняла, почему. Когда нашла после маминой смерти почтовые квитанции. Мама сама отправляла все посылки с подарками от вашего имени. Сама. Понимаете? Я не знаю, зачем она сохранила эти квитанции. Я думаю, она ждала. Все эти годы ждала вас. Сочиняла для меня сказку о заботливом любящем отце и ждала. Наверное, она очень любила вас.

 

Ольга замолчала, отвернувшись.

 

Молчал и я. А что я мог сказать? Что я идиот и подонок? Что все эти годы я жил не свою, а чужую жизнь? А ведь все могло быть по-другому. Могло! Двадцать лет проваландался с глупой крашеной куклой. Бездушной и лживой. И что? Деньги! Деньги! Только деньги! А ребенка так и не родила, сучка! Господи! Что же я натворил-то? Моя дочь выросла без меня. Идиот! Кретин! И что теперь делать? Бежать! Бежать от этой тренерской подстилки. Немедленно! Бросать все к чертовой матери, забирать дочь и бежать. Ничего! Я жизнь положу, чтобы доказать… А собственно, что ты собираешься ей доказывать? Вон как она на тебя смотрит. Она ведь презирает тебя. Родная дочь презирает тебя. Почему-то я сразу и безоговорочно поверил, что Ольга моя дочь. Нутром почуял. Виноват? Конечно, виноват. Но ничего. Ничего! Жизни не пожалею, чтобы искупить вину. Главное – у меня есть дочь!

 

Смахнув набежавшую слезу, чтобы не видела Ольга, я прошелся по комнате. Повертел в руках фарфоровую куклу. Улыбается! И никаких у нее проблем! Ольга не сводила с меня ждущего требовательного взгляда. Да, нелегкое это дело - виниться.

 

- Оля, я виноват! Я так виноват перед тобой! И перед мамой твоей... виноват! Простишь ли ты?

 

- Вы так изумились, когда у слышали про медведя,про день рождения - проговорила Ольга, словно и не слышала моих слов. - Так я и думала. Вы ничего не знали обо мне. Она вам ничего не сказала. Чего же вы такого натворили, Игорь Викторович, что мама не смогла вас простить?

 

Ольга устремила на меня испытующий взгляд прекрасных ореховых глаз с легкой зеленцой. И я вдруг отчетливо осознал: нет, не простит она меня. Не простит. А я бы простил? Вот то-то же. Но отвечать-то надо.

 

- Что я натворил? Ничего страшного. Просто сломал свою жизнь. Подожди! Не перебивай! Я знаю, что ты хочешь сказать. Что я сломал жизнь и ей, твоей маме. Ты права, дочь. Но у мамы была ты! А у меня – никого и ничего. Пусто! Послушай меня, Оля! Я все понимаю, но ты дай мне шанс, дочь! Прошу тебя! Дай мне шанс! Я все исправлю! Ну, не все ,конечно! Ты учишься? Работаешь?

 

Она слушала молча. Я даже не знаю, слышала ли она меня. А я все говорил, говорил, горячо! Увлеченно! Обещал устроить ее в университет. Купить машину. Свозить в Испанию и на Бали. Я боялся остановиться. Замолчать. Но Ольга сама остановила меня.

 

- Не надо, Игорь Викторович! Ничего мне от вас не надо. Уходите.

 

- Но почему, дочь? – она еще не догадывалась, как непривычно радостно мне было произносить это слово. Дочь!

 

Она молчала. Моя девочка. Такая Строгая. Такая гордая. Как и ее мать.

 

- Почему? – повторил я упавшим голосом.

 

- У нас нет с вами общих воспоминаний.

 

Вот так вот! Общих воспоминаний! Я всегда хотел иметь сына. Я помню, как нажрался, когда Юлька сделала аборт. Тайком сделала. Я-то думал, родится сын, будем вместе кататься на лыжах, ходить в поход с ночевкой. Костер, звезды, песни под гитару. О девочке я как-то не мечтал. Бантики, рюшечки, куколки. Что с ними делать? Не прав был. Ой, не прав. Я бы и девочке обрадовался! Я бы водил ее в цирк. Мы бы ели эскимо и хохотали над клоунами. А в зоопарке смотрели бы, как забавно шагают пингвины, такие важные, словно маленькие человечки в черных фраках. Я бы катал ее на каруселях, возил на фигурное катание, гордился б ее успехами, выслушивал ее маленькие смешные секреты. Мы бы разучили с ней песню про ежика. Вот такие у нас были бы общие воспоминания. А теперь мне нет места в жизни моей дочери. Она выставила меня за дверь. Какая боль! Какая боль!

 

- Прощайте, Игорь Викторович! - даже отцом не назвала.

 

Я стоял перед закрытой дверью и не хотел уходить. Не мог! Какая-то невнятная мысль беспокоила меня. Я что-то должен был вспомнить. Ах, да! Фотографию! Хотя бы фотографию попросить. Ну, не откажет же она в такой малости.

 

Я позвонил. Тишина. Никакого движения. Хотя я был готов поспорить, что Ольга здесь, за дверью.

 

- Оля, Оленька! Открой, пожалуйста! – я тихонько постучал.

 

Дверь опять распахнулась неожиданно.

 

На пороге нарисовалась толстуха в застиранных спортивных штанах, бесформенной футболке с портретом какой-то кинодивы на могучем бюсте. От этого кинокрасотка выглядела несколько перекошенной, как будто у нее болели зубы. Толстуха тем временем картинно отвела руку с сигареткой в сторону, выпустила дым и окинула меня сердитым взглядом:

 

– Ну и чего ты скребешься, как мышь в буфете? Явился. Не запылился.

 

- Где? Где Ольга! Позовите ее! – я попытался заглянуть через плечо толстухи.

 

Она удивленно обернулась?

 

- Какая Ольга?

 

Я озверел:

 

- Немедленно позовите мою дочь. Ольгу! Немедленно! Я только что разговаривал с ней.

 

Теперь пришла очередь удивиться толстухе :

 

- До-о-о-чь? У тебя, оказывается, дочь есть? Вот это сюрприз!

 

- Да кто вы такая?! - заорал я. - Отойдите и дайте мне пройти! Оля, где ты, Оля?

 

Толстуха уперла руки в бока и заорала в ответ:

 

- Допился, паразит! Жену не узнаешь. Щас психиатричку вызову – сразу признаешь! А заодно вспомнишь, где шлялся три дня и три ночи.

 

- Чью жену? - тупо переспросил я.

 

- Ну, Климов, ты совсем оборзел!

 

- Мы что? Знакомы?

 

- Ага! Уже двадцать лет! Или еще раз познакомимся? Ну, давай! Света! Твоя жена, алканавт!

 

Толстуха согнулась в шутовском поклоне.

 

- Света? - пробормотал я. - Но ты же умерла... три дня назад... Ничего не понимаю...

 

3.

Толстуха зло засмеялась и погрозила мне пальцем.

 

- Не дождешься, паразит! Я тебя сама урою!

 

Но я не слышал ее. Я смотрел на кольцо. На среднем пальце туго сидело кольцо с огромным, как булыжник, янтарем. Голову словно обручем сдавило. Должно быть, подскочило давление. Я помассировал виски. Я по-прежнему ничего не понимал. Ясно было только одно: эта чудовищная баба почему-то решила, что я ее муж. И она знает мою фамилию. Откуда-то. Откуда? Стоп! Она же назвала себя Светой! Чертовщина какая-то! И где моя дочь?

 

- Где моя дочь? - повторил я вслух.

 

- Опять за рыбу - гроши! Климов, ты не оригинален. Твоя шутка уже не катит. У тебя нет дочери, и никогда не было. У тебя, Климов, ничего нет, кроме белой горячки и простатита. Ну, что ты на меня вылупился? Говори, где шлялся? Опять у какой-нибудь шалашовки огинался? Ты учти, Климов, я больше не намерена терпеть.

 

Видимо, работа мысли ярко отразилась на моем лице, толстуха возмущенно фыркнула и тряхнула сожженными химией кудельками.

 

– Ну, чего застыл, как будто привидение увидел? А кстати, откуда у тебя эта... льняная?.. ну, да, льняная рубаха? И пиджачок? И джинсы? Не-е-ет! Ну это что-то! Ушел три дня назад за сигаретами в майке и трениках, а вернулся через три дня франт франтом. Погоди, погоди! А часы откуда? Ты же сроду не носил часов!

 

- Юлька подарила, - ответил я машинально, посмотрев на часы.

 

- Ах, Юлька! - многозначительно протянула толстуха. Отбросила щелчком окурок и с воплем вцепилась мне в волосы. Меня обдало запахом вонючих сигарет, дешевых духов и несвежего тела. Боль затопила сознание. Я пытался оторвать от себя ее руки, мы топтались по площадке, пыхтя и матерясь.

 

Открылась соседская дверь, чей-то голос произнес: "Опять Климовы скандалят!"- и дверь захлопнулась.

 

Наконец, я вырвался. Кожа головы горела огнем. В висках стучало. Привалившись к стене, я тяжело дышал, осторожно ощупывая голову.

 

Толстуха, отдуваясь, рассматривала порванную футболку и плаксиво выговаривала: "Бабы! Бабы! Как мне надоели твои бабы, Климов! Я устала! Песню про ежика пели, клятву клену давали - любить вечно! Так-то ты любишь!

 

Я с ужасом уставился на нее:

 

- Светка, это ты?!

 

- Нет, лошадь Александра Македонского! Конечно я, а кто же еще?

 

- Как тебя жизнь-то укатала!

 

- Нет. Климов! Это не жизнь. Это ты меня укатал! - устало ответила Светка, пытаясь сложить разорванные концы. - Ну вот! Футболку порвал! Зарррраза!

 

И толстуха залилась слезами. Я смотрел на эту потерявшую форму и привлекательность женщину и не мог поверить, что передо мной та самая Света - нежное, хрупкое, как лепесток розы, создание. Неужели, это она родила мне дочь? Но Ольга утверждала, что Света умерла. А она вон рыдает и шумно сморкается. И где сама Ольга? Я чувствовал, что потихоньку начинаю сходить с ума. Но я должен разобраться. Должен! Я тронул женщину за рыхлое горячее плечо:

 

- Скажи! Только правду! Умоляю тебя! У нас есть дочь? - и замер, ожидая ответа.

 

- Пошел ты! - пробормотала толстуха. - Где спал, туда и вали! Устала я от тебя. Устала.

 

Она с грохотом захлопнула дверь. А я сполз по стене и уселся на пол. Что же это было? Ответа я не знал. Так я сидел довольно долго, размышляя над случившимся. И вдруг меня осенило! Так ведь это же прохиндея Борисыча шуточки! Это что же он себе позволяет? А самое главное, зачем? Что ему от меня надо? Где моя дочь? Оленька! И была ли она? За всеми случившимися событиями я как-то подзабыл, что обратился за помощью к подозрительному типу. Неужели я стал жертвой обыкновенного розыгрыша? И никакой дочери у меня нет. Нет, так и крыша поедет! Мерзавец! Безжалостный мерзавец! Нет, я пойду и набью ему его плюшевую розовую морду, этому Борисычу.

 

Перепрыгивая через ступеньки, я сбежал вниз. Где теперь искать этот подъезд? Я пробежал через арку, свернул в переулок, выбежал на проспект. Так. Вот она, пельменная. Я стоял напротив. Наискосок. Значит, подъезд в том желтом доме. Скорей всего, второй от меня. Надо перейти улицу и встать так, чтобы пельменная оказалась по правую руку. Тогда за спиной должен быть тот самый подъезд. Ах, розовая морда! Ублюдок! Ремонт отношений! А ты, идиот, тоже хорош! Приключений захотелось? Получил! На всю задницу!

 

Я ругался черными словами, ожидая в потоке машин хоть какой-то просвет. Чуть не угодив под колеса, я перебрался на другую сторону проспекта и бросился искать злополучный подъезд. Мысль о том, что вряд ли я найду дверь в кабинет розового жулика, я старался не развивать.

 

Не без душевного трепета отворил дверь и очутился в подъезде. Вот коляска, вот лестница, вот двери в квартиры, за которыми, наверняка, кто-то живет, и никакого намека на коридорчик и металлическую узкую дверцу, из которой я вышел несколько часов назад. Я поднялся на самый верх, спустился вниз, откатил коляску и внимательно осмотрел и даже ощупал стены. Ничего!

 

Так! Только не паниковать. Спокойно. Я сплю и сейчас проснусь у себя дома. Юлька принесет мне кофе с рогаликом. От нее вкусно пахнет легкими свежими духами. Я люблю этот утренний запах. Надо только проснуться. Я с силой вцепился ногтями в запястье и вскрикнул от боли. Из глубокой царапины выступила кровь. Я машинально слизнул красную капельку, начиная постепенно осознавать жуткий идиотизм ситуации. Я, Климов Игорь Викторович, главный инженер в компании сотовой связи, владелец трехкомнатной квартиры в хорошем доме, женат, не судим, уважаемый член общества, - стою в вонючем подъезде города, в котором не был двадцать лет, и не знаю, что мне делать. На всякий случай я обследовал остальные подъезды этого дома и еще двух соседних. Безрезультатно. Пока я лазил по подъездам, день склонился к вечеру. Надо было подумать о ночлеге. Да и чего-нибудь кинуть в трюм. Жрать хотелось до головокружения. Знакомых в этом городе у меня не осталось. Можно конечно устроиться в гостинице, но к своему ужасу, я обнаружил, что все мои документы и деньги остались там, в той жизни, в «Ауди».

 

Долго я бродил по улицам, пока не забрел в парк и присел на лавочку у самой реки. Когда-то мы со Светкой целовались здесь до сладкой истомы. Надо же! Столько лет прошло, а лавочка, как стояла, так и стоит. Возможно, та же самая. Хотя вряд ли! Но место - то же. Чуть в стороне, в тени развесистой ивы. Светка садилась ко мне на колени, и я хмелел от тяжести ее стройного горячего тела, от ее ошеломительной близости, от ее теплого чистого запаха. Светкины губы, припухшие от поцелуев, возбуждали до дрожи. Господи, я ведь был счастлив. Что же случилось потом? Почему я позволил разрушить свое счастье? И тут же коварная мыслишка зажужжала, завертелась в сознании: ну, женился бы ты на Светке, и сейчас жил бы с той толстой мегерой, пил горькую, скандалил. Такого счастья ты возжелал? Так что радуйся тому, что имеешь и не гневи судьбу. А как же дочь? Как же Ольга?

 

Мои размышления прервал бомжеватый мужичок в пиджаке явно с чужого плеча, спортивных штанах, пузырившихся на коленях, в грязной, утратившей естественный цвет, бейсболке. Покосившись на меня, он не смело присел на краешек скамейки, потер щетинистые щеки, откашлялся и просипел:

 

- Слышь, друг! Трубы горят - спасу нет. Дай чирик поправить здоровье! Прояви милосердие.

 

Я машинально похлопал по карманам.

 

- Нет денег.

 

Мужичок сплюнул и усмехнулся.

 

- Жадным ты стал, Гошка, совсем скурвился.

 

Я резко повернулся. Нет, я никогда не видел эту опухшую синюю рожу с фингалом под правым глазом. Но Гошей называл меня только один человек. Только один. С ним мы строили в сарае космический корабль из дырявых цинковых ведер, изобретали порох из спичечных головок для ракетного топлива, ловили серебристых окуньков, лазали по чужим садам. Мишка! Мой закадычный дружок с первого класса.

 

- Мишка?

 

- Узнал! - Мишка усмехнулся, пошарил под скамейкой, нашел бычок, закурил.

 

Несмотря на вызывающий Мишкин наряд и откровенно босяцкую физиономию, я ему обрадовался, как родному. Что-то не складывалось у меня сегодня общение с юностью. Совсем не складывалось. А тут друг детства.

 

- Вот это встреча! Не ожидал! Дружище! Не верится! Надо же! Где бы мы еще встретились! Ну, обнимемся что ли?

Я протянул Мишке руку. Но он только засмеялся.

- Замараться не боишься?

- Да ты что! Мы же друзья! Мишка, вспомни! Но что с тобой сталось, дружище?

- Что? Удивлен? Ну, посмотри, посмотри на дело рук своих.

- О чем ты? Я не понимаю.

 

Мишка швырнул искуренный бычок в воду.

 

- А знаешь, Гоша, я бы по старой дружбе мог тебя сейчас приколоть, как поросенка, и в воду скинуть. Потому что не друг ты мне вовсе, а хуже врага. Понял? Помнишь, 10 лет назад меня компаньоны подставили. Я тогда к тебе кинулся. А как же! Школьный друг! Надежный! Такое не забывается. И всего-то надо было словечко замолвить перед нужными людьми. Поручиться. Но ты струсил. Или не захотел. Не знаю. Меня даже в твой кабинет не пропустили. А по телефону ты сказал, что уезжаешь в отпуск, билеты на руках. Ничего сделать не можешь. Только никуда ты не уехал. Я же узнавал! Сдал ты меня тогда, Гоша. А дальше известно. Меня ободрали, как липку. И срок я мотал. Жена развелась со мной, как только я сел. Возвращаться мне было некуда. Очень мне тогда хотелось с тобой встретиться. В глаза тебе посмотреть. Не довелось. А щас...

 

Мишка замолчал. Молчал и я. Не то чтобы мне было стыдно. Погано, словно я волОс в борще наелся. Я не помнил этой истории. Забыл за давностью лет. А ведь в детстве я жизнь за Мишку отдал бы, не задумываясь. Дааа, жизнь… Обидно вот так, походя, понять, что накосячил ты в жизни достаточно. Как же так случилось, что я потерял самых дорогих мне людей? Светку. Мишку. Как же я жил?

 

Долго мы с Мишкой молчали. Каждый о своем. Отчаяние вдруг накатило на меня удушливой волной. Хоть в петлю лезь. И совсем неожиданно для себя я сказал:

 

- Мишка, сделай доброе дело, грохни меня. Что-то мне так хреново.

 

Мишка искоса взглянул на меня.

 

- Что? Припекло? – спросил он равнодушно.

 

- Припекло.

 

- Нет уж, Гоша, ты свое дерьмо сам разгребай. Я тебе не помощник.

 

- А может, выпьем? Давай выпьем, а?

 

Мишка задумался, поднялся со скамейки, пошарил по кустам, нашел окурок, довольно хмыкнул, закурил, затянулся и только тогда сказал:

 

- И пить я с тобой не стану. Да и денег у тебя нет.

 

Он побрел берегом реки, ссутулившись. И ни разу не обернулся.

 

«Ну и черт с тобой! Бомжара хренов!» Почему-то больше всего меня оскорбил Мишкин отказ выпить. Не обвинение в подлости, а нежелание пить со мной. Словно он побрезговал мною. Он, этот опустившийся синяк, подбирающий окурки! Побрезговал мною, Игорем Климовым, успешным, удачливым. И вообще, чего я здесь сопли жую? Жизнь сложилась, как сложилась. Все у меня есть. Работа! Деньги! Семья! И бабы меня любят. Что же я одну Юльку что ли шпилил все эти годы? Нееет! Климов еще покажет себя! У Климова все схвачено, за все заплачено! Все у меня в порядке! И под забором я не ночую, как некоторые.

 

Я еще долго утешал себя, уговаривал, убеждал. Солнце садилось за реку. От воды потянуло прохладой и сыростью. А я все никак не мог успокоиться. Все бухтел вполголоса, размахивал руками, даже всплакнул. Кого я пытался убедить? Себя? Кого я пытался обмануть? Себя? Ну, так имей мужество признаться, что ты профукал свою жизнь. Свою единственную и неповторимую жизнь. Как там в школе учили? Чтобы не было мучительно больно... Но что же сейчас происходит со мной? То самое и происходит... Мучительно больно...

 

Еще с час я ковырял засохшую ранку острым гвоздиком, упивался тоской, маялся. Умаявшись, продал ушлому шашлычнику часы, купил водки, вернулся в парк и выжрал всю бутылку сам. Пил из горла, не закусывая. Река неспешно катила свои мутные воды, облизывая берега. Я зашвырнул пустую бутылку в воду и растянулся на лавке. В голове уныло шумело, мысли утратили свою остроту и тягуче плавились, как кусочки сыра в микроволновке. «Зачем же я так надрался!» - подумал я и провалился в тяжелый сон.

 

Я проснулся, когда звезды обсыпали небо. Я лежал на жесткой лавке, чувствуя затылком ее каменную твердость. Давно не смотрел я на звезды. Все как-то не досуг было. Суета. И вот теперь в городе своей юности, схлопотав оплеуху от судьбы, я хмельной валялся в парке и любовался звездами. Эстет! В виду звезд и мысли в голову полезли возвышенные. Где-то там, в глубине этой бездны, раскинулись райские кущи. Как острова в океане. Может быть, Господь сейчас тоже глядит на меня, своего заблудшего сына. Может, эти звездочки и есть добрые глаза Бога? Иначе как он умудряется присматривать за всеми? Глядит он на меня, грешного сукиного сына и сокрушается таким хреновым созданием рук своих. И мама где-то там. Тоже, небось, смотрит. Жалеет своего непутевого сыночка. Мама конечно жалеет. Плачет небось. Слезы набежали на глаза, и я, всхлипывая и сморкаясь, пробормотал:

 

-Господи! Возьми меня к себе!

 

- Это запросто! – услышал я голос. И следом чей-то грубый смех.

 

- Ты погляди, Кабан, какой жирный гусь нам попался! - опять тот же голос.

 

И опять кто-то в ответ радостно загоготал. Кабан, судя по всему, оказался человеком веселым. Отсмеявшись, Кабан подхватил:

 

- Ты приколись, Хруст! Лежит, лавашовая дурашка, а люди без лавэ маются.

 

Чьи-то грубые руки вырвали меня из объятий Бога, сдернули со скамейки, швырнули на землю. Удары посыпались со всех сторон. Где-то на третьем я вырубился.

 

Странно, что они не убили меня. Очнулся я на рассвете. Все тело ныло и болело. Я был одной большой болью, одним сплошным синяком. Над рекой курился легкий туман, вода уютно журчала что-то свое, утреннее. Выплюнув выбитые зубы, убедившись, что ребра целы, я с трудом поднялся и побрел прочь. Болела, раскалывалась на острые осколки голова. На затылке надулась здоровая шишка. Разбитые в кровь губы саднили. И левый глаз заплыл. Пиджак и ботинки, должно быть, забрали добрые люди Хруст и Кабан. Зато они оставили мне жизнь, так что я на них не в претензии. Я отчаянно мерз в тонкой льняной рубашке, да и ходить в носках по нашим дорогам удовольствие еще то, но упрямо продвигался вперед.

 

В этот ранний час прохожие в парке практически не встречались. Но те, что попадались на встречу, шарахались от меня, как от чумного. Вот когда я в полной мере прочувствовал на себе, что значит быть отверженным. Вспомнил Мишку, и снова под сердцем засосало, заныло. Я сразу решил, что пойду к Светке, потому что больше идти мне было не к кому.

 

Я и шел к ней. Я не знал, кто меня встретит на этот раз: дочь или сварливая толстуха. Да это было уже и не важно. Я хотел одного: правды. Но где-то в глубине души я все же смутно надеялся, что увижу дочь. Почему-то это стало очень важным для меня – знать, что у меня есть дочь. Похожая на меня. Мое продолжение. Мое бессмертие.

 

У знакомой двери я постоял, собираясь с духом. Помнится, я даже перекрестился. Дверь вновь распахнулась неожиданно. Приятно улыбаясь и ахая, на пороге стоял... Семен Борисович Полиенко, владелец хитрой фирмы, втравившей меня в эту жестокую авантюру. Источник моих бед и несчастий. Увидев меня, он запричитал, взмахивая короткими пухлыми ручками:

 

- Ах, дорогой мой Игорь Викторович! Какая неприятность! Я безмерно огорчен. Безмерно!

 

За его спиной я увидел знакомый интерьер кабинета фирмы с необычным названием "Ремонт любовных отношений", зеленое бархатное кресло, часть стола, плюшевую штору. Значит, все неправда! Все ложь! Не было ничего! Ни дочери, ни друга. И Светки тоже не было. Надо мной посмеялись жестоко и бездарно. Я почувствовал огромную, нечеловеческую усталость. И отчаяние. И ненависть. Жгучую ненависть к этому суетливому человечку. Он разбередил мне душу. Он дал мне надежду на счастье и безжалостно отнял. Но со мной так нельзя. Я человек. Нельзя с человеком, как с куклой!

 

- Ах, ты сволочь! Гад! – прохрипел я, вцепившись в его пухлую грудку. – Что же ты творишь, гад?

 

Семен Борисович ловко вывернулся и погрозил мне пальчиком:

 

- Ошибаетесь, любезный Игорь Викторович! Разве это я предал Свету и ни разу не полюбопытствовал, что с ней и как ей живется? Разве это я предал своего школьного друга? Разве это я предал свою дочь?

 

- Оленьку я не предавал! Я ничего не знал о ее существовании, - пробормотал я. Мне становилось все хуже, голова начинала кружиться и подташнивало.

 

- Не знал? Или не хотел знать?

 

- Все равно! Вы не имели права так поступить со мной. - я неловко свалился на колени, схватился за голову, потому что с ней уже творилось что-то вовсе не понятное. От горького разочарования, осознания своей беспомощности я постыдно расплакался. Рыдания сотрясали меня, и я никак не мог остановиться. Розовое лицо Семена Борисыча расплылось, утратило четкость.

 

- Дайте мне шанс! - закричал я ему, чувствуя, что теряю сознание. - Умоляю! Дайте мне шанс! Я все исправлю! Я хочу увидеть дочь! Оля! О-ллл-яяя-аааааа!

 

- Держите его! Держите! – услышал я. – Не дайте ему упасть. Осторожнее!

 

Разноцветные огни бешеной круговертью заплясали перед глазами. Я почувствовал, что куда-то лечу, задыхаясь от горя и слез. Все быстрее и быстрее. Туда, где за мельканием мерцающих огней и черных пятен открылось нестерпимое ослепительное, все поглощающее сияние...

 

***

 

Милицейские машины с мигалками, скорая помощь, спасатели приехали к месту аварии, где лоб в лоб столкнулись "Хонда" и "Ауди", слишком поздно. Женщину из "Хонды" выбросило через стекло на обочину. Она лежала, неестественно выгнув шею. И выглядела совсем безжизненной, если бы не мелко дрожавшая рука с огромным янтарем на безымянном пальце. Рядом в быстро темнеющей луже крови валялся стильный телефон, разрывавшийся от звонков. С тревожной настойчивостью с небольшими интервалами детский голос весело и звонко напевал: "...ежик резиновый шел и насвистывал дырочкой в правом боку..." Пауза. И опять: "По роще калиновой, по роще осиновой..."

 

- Да выруби ты этого ежика! - разозлился озабоченный судмедэксперт. Молоденький полицейский, сдерживая тошноту, поднял телефон и включил связь. Встревоженный женский голос забился в микрофоне: "Оля! Ну, наконец-то, я уже не знала, что думать! Оля! Оля?!.."

 

А вот водителя «Ауди», зарегистрированной на имя Игоря Викторовича Климова, пришлось вырезать из смятой в гармошку машины специальными приспособлениями. Когда его наконец освободили из железного плена, он был уже мертв.