Седая ночь моих раздумий тяжких… И безысходность с тайною сплелась, и ветер рвёт окошка удила – за полотном натянутых гардин зияет бархатная синь. Темны на юге ночи… Не вижу ни одной звезды и хочет остуды ледяной воды горящее тоской нутро и жжёт искусанные губы – но цепенею я и заворОжено пронзаю синью взора синь небес. И вижу в ней расщелины пространств и то, как вытекают из них белёсой мглой ручьи, виясь и разбегаясь, и сливаясь – и понимаю: это Время! Нисколько в том не сомневаясь, я обмираю холодящим страхом и восторгом… И родничка на темени касаются невидимые струи а губы увлажняются Словами: Успенье, иго, рати, Рождество… И Русь и Богородица… И смерти естество… И ветер в ноздри льёт мне запахи полыни, тины, пота, хвои, а уши полнит волчьим воем, и топотом, и скрежетом, и гулом. Сквозь шум я различаю голоса: – Испей-ка, кум, успенского кануна*. За братство и за славу… – Нет, Кирша, погодим… За переправой… За переправой? Метнулся взор мой вспять теченья Времени и вижу от сего вчерашний день и рЕку и лесА понтона – и всё во тьме ночной. И слышу скрип телег сквозь храп коней – и точно знаю: я за Доном, средь дней великого похода на Мамая. Ах, Боже мой! Как? Почему я здесь? О! Время от Успенья Богоматери до Рождества Её! И временной колодезь глубиною в семь веков! Яснеет голова и вертится вопрос: «Зачем?». А между тем, всё чётче слышу звон подков и вижу переправу, змеиный хвост полков… Их воинская справа отблескивает чешуёю бляшек и кольчуг и позолотой ножен. И княжеских корзно* багрянец выхватывает лунный свет, и стяги… Глухие окрики стреножат лошадей, чтоб не сбивать людей с моста… И вдруг испуг: о, нет! Мне сечи зрелище не по плечу! Смерть, кровь и боль я видеть не хочу… – Смотри! – приносит ветер чей-то мне указ. – Смотри, не отрывая глаз, какой ценою Русь объединится! Тут тьма луну сглотнула и во мраке вспорхнули крики птиц. И речи: – Амелфа, жёнка моя, на сносях… А вдруг загину я в сей сечи? И не увижу сына… – Не трусь, Семён, беду не кличь… Господь поможет нам стоять за Русь и Веру. Опричь сего я зрил, как на Успенье на брань благословенье князю дал отец Герасим. Бог знает меру всякого и сверх не воздаёт… – Ты знаешь, Гридя, пешец я… И полк наш, Вельяминов, ставлен наперёд… Молчанье заполняют вздохи, ропот и ожидание подвоха – но нет! Я слышу шёпот: – Позри-ка, брат, как он идёт! Спокоен и неспешен. Полнотел. И богатырь, хоть не высок… – Боброк то, княжий воевода. Засадный полк его удел… Везёт… А мы полтеями* украсим поле. Амелфа изведётся вся… – Как доведётся, брат… На всё Господня воля… …Дон спит рассветным сном, беды не чуя. В холмы одеты берега Непрядвы, в них дремлет слава и позор, и пух могил и летописный вздор о брани беспощадной. Густой туман сокрыл, как уряжение полков творится. Порядки боевые, превозмогая тесноту людскую, улеглись, и птицы в испуге взмыли, и лисицы шарахнулись в густое разнотравье. И небеса молитвами насытились о животе и здравье. И заиграли боевые трубы… На Красный холм Мамай выходит из шатра и царским взмахом рукава даёт сигнал – и зазвенели медью бубны. И тут же темник загарцевал пред конницей татарской и рати начали сходиться, и встали, и вросли, ступить не смея дале, на расстояньи, означенном для поединка Пересвета с Челубеем. Те с копьями наперехват помчались друг на друга – и кровь камедью на кольчугах заблестела и сникли оба головами и обмякли телом… И я с испугом смыкаю вежды: мне исход известен, не оставляет он богатырям надежды – убиты оба, но победа по праву достаётся Пересвету, коли в седле он удержался… Однако басурмане с этим не согласны… Не вижу я, но знаю, что вражье полчище летит на русов с воплем громогласным и вот сминает полк Передовой… И тут же начинает полк Большой теснить – рассыпалась стена заслона… А я уже почти оглушена: храп лошадей и лязг, и хруст костей, и хрипы смертные людей и стоны… О, как скрежещут железа! Как бьются наши оголтело! И хлюпают мечи о тело, и свищут стрелы, и головы летят! И пыль в глаза и смрад и ад! И ругань, как молитва, и молитва – бранью! И смерти дух, и жизни истязанье… И… О, Творец! Не слишком ли жестока эта битва! И, наконец, теряю я сознанье… …Зловеща тишина истекшей сечи… И алчно вороньё кружит, пугаясь стонов. Над Доном и Непрядвой испарений мгла. И Меча с Плавой, и Соловой по щекам земли текут ручьями слёз и крови. И холмятся тела. И брани послесловьем слЫшны плачи оставшихся в живых – лежачих и средь них бредущих… и стоны смерти с нетерпеньем ждущих – им небеса уже распахнуты в ногах… Славяне, басурмане в общих грудах… Полтеи, руки, головы, разорванные груди… Пробитые шеломы, стрел и копий дерева с изломом… Пучками ржавая трава израненного поля… Иссеченные кони, люди… Всё стонет, корчится, щетинится от боли! …Затихли скорбно обречённые к изводу на гробы дубравы. Живое поле Куликово кольчужной справой дышит смрадно и неровно. Нескладно, осмелев, слетелись враны и со скандалом расселись пировать на раны мёртвых воев. В их карканье ворвался волчий вой утробный и близился уж час ночной… Я, в сон влекома, отрешилась от событий дня на миг, когда меня настиг знакомый Глас: – Послушай. Ты сейчас узнаешь, за что великий князь Московский, взыскавший прозвище Донской и угодивший в святцы, призвал сражаться всю святую Русь… – Чтоб княжества удельные смогли собраться под его начало, объединиться и избавиться от ига. Об этом пишут во всех книгах… – Вот с этим спорить не берусь. Однако же в другом интрига. Возможно, вовсе не желая, убрав строптивого Мамая, наш князь сплотил Великую Орду. И иго тем продлилось на столетье, и принесло Руси беду. Власть незаконно захватил Мамай – не ханского он роду, он всего лишь темник, но не трус – зело хитёр. Его шатёр был пуст, когда его пленить хотели – сбежал герой наш, в мыслях пестуя худое. И через две недели он с Ягайлой взял Одоев и стал готовиться к походу на Москву – но вот в Литве переворот и… В общем, планы сорвались, поскольку Русь с Литвою замирились. Два года на Руси стояла тишь, пока окрепший Тохтамыш не заявил свои права. И вот Москва, оставленная князем на Остея, непрошенных гостей пытается прогнать и смертно бьётся за свободу. О, столько полегло народу! Но знать, должно тому случиться: взял Тохтамыш осиротевшую столицу… И тут с повинной головой домой, на вотчину, вернулся князь и хан, победою ликуя, ему ярлык на власть дарует. Так главным мытарем Орды становится Москва, и обирает Русь исправно. Князь «игу» служит славно и вскоре прирастает землями другими. И бурную ведёт торговлю с Крымом и Хвалынью… И платит дань… Крепка у власти длань, когда её ласкают иноверцы! Короче, сечу Куликову сотворили торгаши… Хватаюсь я за сердце: – О, нет! Не говори, что не разбита Хазарань! Не рви души! Неужто и тогда историю творили торгаши? – Всегда! Князьям давали ярлыки на власть, кормили всласть – и те народ свой предавали. И крали: жизни, память, славу… И битвы выигранные и солдат врагу сдавали... И ныне князи сдают врагу народной кровью укреплённую Отчизну, и предают победы, очерняя свой народ и славу… Власть – отрава! И встарь, как ныне, златодавцы на коне… – Как больно мне… Зачем? Зачем мне нужно это знать? Ведь я и так уже на болевом пороге… – Вот именно! Ты нервом обнажённым на волне и под призреньем Бога! Ты Женщина и Мать. И детям всё должна поведать, рассказать о бедах, что ждут, коль раздробят Отчизну и нЕруси раздарят по клочкам и ересью засеют прокажённой! Про дешевизну рабской жизни, коль не сумеют сберечь завещанное им отцами! Про Честь и Совесть, и прОлитую кровь… – Но я всего лишь Женщина! – перебиваю я неведомо кого. – И я слаба, мое предназначение: Любовь! – Любовь и Свет и воспитание Мужчины!.. На всё нужна Любовь. – Кто ты? – теряя силы вопрошаю я. – Я Глас! – Ты Глас Небес? Иль Ангел Ты, Хранитель мой? – Неважно. Будь отважной и будь самой собой. Считай, что я Души твоей обитель… – Что я смогу?.. – теряюсь снова я и слёзы прибывают, как воды в половодье, – я безоружна… – А Любовь, а Слово?.. – уже издалека ко мне несётся… И пульсом бьётся вновь во мне тоска… И мысль пришла: вдруг то сердца воителей за Русь, что скормлены сырой земле, стучатся? Ожили ритмы болью, и солью на губах: Успенье, иго, рати, Рождество… И Русь и Богородица… И вижу нынешнее поле Куликово я, где Смолка умирает у Дубравы, в которой полк стоял Засадный – сохнет, обнажая русло – а некогда в ней умывался сам Боброк Волынский и вои из победного полка его. И те, на чьих костях доселе Русь стоит… И Богородица скорбит, и лебеди по нам на Рождество Её кричат уж семь веков… Земля родная истоптана врагом, но всё ещё жива, рождая запахи и мяты и полыни. И клевера под небом синим вползают в разнотравье и роса слезой блестит, и Красный холм венчает стела Славы Русской… И бирюзовые шеломы на главах Храма белостенного на поле брани её хранят… То Память наша. И покуда чтить мы будем предков, покуда помнить будут нас потомки – жить будет Русь, Россия… ___________________________________________ _____________________________________ Иллюстрация – коллаж из картин. Худ. В. Моторин: «Дмитрий Михайлович Боброк-Волынский» и «Великий Князь Дмитрий Донской» Худ. М. Авилов: «Бой Пересвета с Челубеем» ___________________________________________ _____________________________________ СЛОВНИК: Корзно – плащ, мантия, атрибут княжеской власти. Канун – пиво или брага, сваренные накануне праздника. Мытарь – сборщик налогов. Полтей – тела, разрубленные пополам. Темники – начальники над "тьмою", т.е. десятком тысяч войска. Стяги – как флаги, так и группа ратников около 100 чел. | 
Положение о Клубе
Сделать стартовой
