Старик неспешно перебирал сладкий виноград и горькие думы свои.

Иссиня чёрные ягоды, отлучённые от материнской кисти, покорно падали в широкую деревянную бадью к своим «сёстрам» и занимали расщелины и пади пахучих россыпей. А старик всё капал и капал ими, словно почерневшими от возраста слезами.

Узловатые пальцы натруженных жизнью рук были не по летам ловкими и подвижными. Привычная работа, привычные мысли… Привычные и однообразные. Об одном и том же: как так случилось, что он остался совсем один?

И посыпались в бадью вслед за виноградинами эпизоды долгой жизни…

 

Вот он вернулся из армии: молодой, бесшабашный, уверенный, что всё ему по плечу и что любая девушка совхоза будет рада пойти за него замуж.

«Тебе надо учиться, Иван, – охладил его отец, – в совхозе решили разводить виноград, нужен свой специалист. Пойдёшь в сельскохозяйственный техникум». Сказал, как отрезал, – и сын подчинился.

Весёлая студенческая жизнь, бокс, соревнования… Женщины любили его, домой не торопился, чуть было не женился на разбитной поварихе. Но отец крепко заболел и призвал сына к себе. Занялся виноградниками, заботился об осиротевшей матери. Женился почти в тридцать лет, на дочери зоотехника Марии.

Боевая была девушка, вечно влезала, куда не следует. В результате погибла от удара током и унесла с собой в могилу их долгожданного первенца. Пять лет всего-то и помиловались. Остался он вдовцом и жениться второй раз не торопился – и так вольготно жилось: брошенок и необласканных жён в совхозе хватало. Несколько лет жеребцом куролесил…

А потом в его жизнь вошла Полина. Робкая, невидная из себя девчонка-сирота, затюканная тёткой, на которую батрачила с утра до вечера. Как-то по весне он помог ей с перекопкой огорода, а осенью она пришла в его дом с узелком и с виноватой улыбкой: «Тётка дом продаёт, к сыну в район собирается... Возьми меня замуж, Иван Николаич, Негоже тебе вот так, бобылём, жить... Не по-божески это… и не по-людски. Я буду тебе верной женой …и ласковой». Он оторопел: «Да ты в себе ли, Полина?! Я же тебя на двадцать с лишним годов старше! Ты мне в дочери годишься!» А она на него прямо смотрит и глаза её любовью светятся...

Он наполнился теплом и улыбнулся: Полюшка... Нежная, заботливая... Через два года сына ему родила...

Несколько ягод скатились на пол. Старик очнулся от воспоминаний: оказывается, бадья уже полная... Он вздохнул и прислушался к «сердцебиению» бродящей в огромной бутыли виноградной смеси – и снова вздохнул: слабовато бьётся пульс у будущего вина! Неспешно встал, взял ватник и заботливо, как ребёнка, укутал гладкие бока посудины, в лоне которой зарождалось чудо. Наверное, придётся сегодня подниматься ночью, чтобы добавить «одёжек» агрегату, свежо стало по ночам...

Нужно было подготовить мездру из сегодняшнего сбора, но старика неудержимо потянуло во двор, к винограднику – к Шуркиной лозе... Ладно, всё равно надо размять кости...

 

Он вышел и столкнулся с порывом ветра: погода портится, однако, холодает...

За домом, на южной стороне двора, где царствовал его крохотный, но хорошо ухоженный виноградник, было тихо. Старик прислонился спиной к стене и воззрился на своё детище.

Виноград... Чудо природы. Древо жизни, вобравшее в себя благодатные соки Матери Земли и жар Солнца и щедро дарящее себя человеку. Сколько легенд, пословиц и поговорок сложено о винограде! «Виноград сажать – жизнь украшать», – говаривали на Руси. И не только украшать! Но и продолжать её: ведь чудодейственная целебная сила его известна издревле. И ягод и листьев... Старик вспомнил, сколько односельчан и дачников просили у него заготовленные в разном виде виноградные листья, и усмехнулся: ещё бы не просить! Ведь они восстанавливают мужскую силу! Непомерная тяга к вину калечит, а лист лечит...

Теперь мало кто держит виноградники, а, кажется, недавно совсем, совхоз процветал, благодаря этому чудо-древу. До лета 1985-го, когда сдуру извели все винные сорта, а «благородные» на суглинках, да без должного уходу сами зачахли...

Да, наворотили дел горбачёвские прислужники! С тех пор всё в его жизни пошло наперекосяк! Совхоз хирел на глазах и, в конце концов, развалился: безработный люд потянулся на новые места, молодёжь и вовсе от земли отвернулась. Все в торговлю кинулись, в бизнесмены чёртовы наладились! И земля без заботливых рук стала полумёртвая... Шурке тринадцать годков было, когда школу закрыли и его в районе пришлось пристраивать, у чужих людей...

Скучно стало жить, пусто как-то... Он-то свой виноградник не бросил, крутились они с Полиной как могли, виноградом жили. Монотонно, как заведённые, корчевали пырей, осот и прочие сорняки, ходили в овраг за перегноем, жгли сучья и сухой лист, добывая нужную винограду золу.

Летом Шурка жил с ними и было повеселее. Полина порхала между огородом и домом и любовалась, как они с сыном чеканили молодые побеги, чтобы те не замерзали зимой, делали катаровку на саженцах и готовили «зимнее снаряжение» для нежных сортов винограда. И дел и средств на жизнь хватало. Не хватало времени на воспитание сына – далеко он был от них. Уже тогда жил своей жизнью...

 

Старик оторвался от опоры и подошёл к крайней лозе зимостойкого винного винограда с красивым именем Изабелла: Шурка сажал. Весёлый он тогда был, жизни и свободе радовался. «Вот, – сказал, – батя, вместо себя оставляю. Эта лоза всё про меня знать будет, я её заговорил на будущее. А как первый урожай даст, я вернусь…». Не один урожай уже дала Шуркина лоза, а его всё нет и нет...

Кора у лозы была шершавой и морщинистой, но старику она казалась молодой и гладкой, как кожа на щеках Шурки, когда тот вручил родителям свой аттестат... Нет, об этом лучше не думать – пора идти мять виноград, а то не поспеть вовремя на кладбище и он пропустит закат!

 

Тропа на кладбище пролегала над балкой и, поднимаясь на взгорок, старик привычно взглянул на разорённый временем и безразличием властей хутор. Всего четыре двора в нём жилых, остальные дома время от времени заселяют редкие дачники и рыбаки, заходившие к старику за вином и саженцами. Удивляясь, как он умудряется выращивать на суглинках виноград, они оставляли ему в качестве платы продукты или сахар и спешили покинуть его неуютное жилище.

А он и не думал никого задерживать – не дай Бог начнут о житье-бытье расспрашивать, жалеть вздумают! Не любит он о себе с посторонними говорить, и без них есть у него с кем поделиться своими скудными новостями...

 

Убрав с могилы первой жены нанесённый ветром мусор, старик присел у надгробья Полины и приступил к неторопливому пересказу, что он сделал за прошедшие сутки. Перечислив нехитрые дела свои, он поведал ей о том, как утром приходил к нему сосед Селиванов и предлагал взять щенка от нового выводка их породистой овчарки, мол, собака в доме лучшее средство от скуки. Но он отказался, потому что стар уже и, если с ним что случится, негоже оставлять собаку одну, на произвол судьбы. И потом в любой день может вернуться Шурка, да вдруг захочет забрать отца с собой – и куда тогда, скажите на милость, девать собаку? А Селиванов вдруг распетушился и заорал, мол, не вернётся твой сын, небось, сидит там, в Америках, в тюрьме или сгинул давно, потому как всегда был непутёвым парнем...

 

Старик поперхнулся пережитой обидой на соседа и запрокинул голову: «Что ж это я дурень старый тебе такое-то говорю?.. – он отдышался и принялся тщательно разминать комочки земли на могиле: – Вот, Полюшка... Будет тебе помягче лежать тут меня дожидаючись... Заждалась, поди, за три года-то. Скоро уже... Скоро свидимся... Ты прости меня, милая, мало я тебя жалел, мало тебе ласковых слов говорил... Жизнь-то вон какую длинную прожили вместе, а как один день пролетела, всё, думал, успею ещё...»

Это верно: тридцать лет душа в душу прожили, ни разу жена ему ничего поперёк не сказала. И называла по имени отчеству – и прилюдно, и наедине. Сколько раз он пенял Полине, что муж он ей, а не отец, а она в ответ счастливо смеялась и ластилась. И лишь изредка слетало с её уст со сладким стоном «Ванечка…» – да так любяще, так самозабвенно, что он хмелел от нежности и прятал горячее лицо в её волосах, пахнущих любистком и мятой...

Да разве думал он хоть когда-нибудь, что она молодая, полная сил женщина не доживёт и до пятидесяти лет?! Он был уверен, что уйдёт первым, и предупреждал Полину об этом перед женитьбой, а она, знай, своё твердит: «Не заботься обо мне, Иван Николаич, сколько и как ни проживу с тобой – всё в радость...»

И вот ушла первой. От обманного счастья. Увидела на дороге парня и в ослеплении солнцем приняла того за Шурку их бедового, думала, сын вернулся, которого так неистово ждала семь лет. Охнула, прислонилась к плечу мужа и сползла наземь…

 

Старик засипел, задыхаясь, и, словно во спасение, подул ветер и принёс с собой аромат увядшего любистка – и он задышал полной грудью: «Спасибо, Полюшка... И оттуда ты заботишься обо мне. Пойду-ка я на дорогу, погляжу, не едет ли…»

 

Рыжая иссохшая дорога рассекала такое же рыжее заброшенное поле и вела на запад.

В алом разливе заката купалось ленивое солнце, неспешно погружаясь в закулисье окоёма.

Старик напряжённо вглядывался вдаль, беззвучно шевеля губами и свивая пальцы в кулаки.

Он молился, молился исступлённо и самозабвенно.

Он шептал свои горячечные просьбы Солнцу, которое направлялось на Запад, где канул его единственный сын. Он просил передать тому, что отец ждёт. Ждёт своего Шурку, что он не устал ждать и будет ждать столько, сколько потребуется.

И что он верит в то, что скоро они будут вместе и будут счастливы, потому что нельзя иначе... Нельзя!!! Ты слышишь, Шурка?!

Иначе, зачем же он ещё жив? Не для того разве, чтобы встретить сына в отчем доме и помочь тому крепко встать на ноги, жениться и народить сыновей, продлить род свой?

Чтобы плодоносить, как уже много лет плодоносит его лоза, и чтобы разбить с сыновьями молодые цветущие виноградники на пустующей и истосковавшейся по заботе родной земле...