Абдулла агай*

Сознание нации определяет его отношение к своему прошлому. Память народа очень хрупка и она подвержена воздействию многих факторов. Вместе с тем у народной памяти есть удивительное свойство сохранять только то, что прошло испытание временем и провеяно через её сито, отбрасывая при этом все ненужное, все чуждое, тому нравственному идеалу, который народ выработал в себе в течение многих поколений. В этом я убедился, кода судьба свела с удивительным человеком. Эта встреча перевернула мое сознание, когда я, слушая его рассказы, погрузился в неведомый и прекрасный мир былей, легенд, сказаний моего народа. Имя этого человека Абдулла агай. А встреча была до банальности проста.

В один из августовских дней я стоял на повороте Ировка в сторону Мраково в ожидании попутной машины. Стояла жара. На дороге ни одной машины. Кругом будто все вымерло. Только легкий ветер иногда порывами обдавал горячей волной, не принося желанной прохлады. – Однако градусов тридцать пять есть, – расслабленный пеклом лениво думал я, сидя на придорожной траве. От нечего делать, отвернувшись от дороги, я закурил. Неожиданно за моей спиной затормозила машина. Раздался веселый голос:

- Эй, малай, и не надоело тут сидеть или уже корни пустил? Залезай в кабину. Обернувшись, я увидел распахнутую дверь старенькой «Газ-51» и насмешливый взгляд пожилого башкира. Неловко переступая затекшими ногами от долгого сидения, я кое-как вскарабкался в кабину.

- Э, да ты я вижу, совсем расплылся от жары! – рассмеялся агай,* – ничего, сейчас у реки остановимся, сполоснемся.

Включив передачу, тронул машину с места. Ехали недолго. Километров через пять, шесть вдалеке блеснула лента реки Белой. Проехав мост у деревни Псянчино, шофер завернул машину налево и, выбрав пологий спуск, съехал к берегу. Хлопнув дверцами, мы выбрались из душной кабины. От реки веяло освежающим ветерком. Водитель, присев у берега, с удовольствием плескал себе в лицо воду, кряхтя от наслаждения. Я тоже умылся, пару раз окунув раскаленную от жары голову в восхитительно прохладные воды Ак-Идели.

- Полегчало, сынок? – участливо спросил агай, вытираясь носовым платком и взглянув на часы, протянул:

- Ого, время обеднее, а мы еще не ели! Давай перекусим, чем Бог послал, вернее, что моя благоверная положила в тормозок.

Вынув из кабины дорожную сумку, он начал раскладывать на чистую тряпку свой скромный обед, состоящий из хлеба, куска холодного мяса, вареных яиц, нескольких огурцов и помидоров, отдельно положил соль в спичечной коробке. Налив в кружку из термоса горячий, крепкий чай, предложил:

- Ну, налетай, ты человек молодой, тебе питаться надо.

Я начал вежливо отказываться, хотя я чувствовал, что основательно проголодался. Взглянув на меня, агай промолвил:

- Не обижай меня, сынок! Не в обычае нашего народа отказываться от предложенной попутчиком пищи. Своим отказом можешь обидеть святого Хызыр-Ильяса, покровителя путешественников, который всегда наказывал делиться с попутчиком водой и пищей. А если он разгневается, то до того измотает ослушника в дороге, насилу к ночи домой доберется. Верно, тебе говорю, деды и прадеды так сказывали. Так что не чинись, как норовистый зять в гостях у тещи. Ешь, - и протянул мне хлеб с куском холодного мяса.

После таких слов было неловко отказываться. Взяв угощение, я принялся за трапезу. Вначале я старался соблюдать приличия при поглощении пищи. Жевал медленно, с достоинством. Однако моей выдержки хватило ненадолго. Сам не заметил, как со здоровым аппетитом молодости начал вгрызаться в мясо, заедая его хлебом и запивая горячим сладким чаем. Управившись с хлебом и мясом, я почувствовал сытость и уже неторопливо на десерт отведал огурцов с помидорами. Закончив пиршество, я поблагодарил своего попутчика за угощение.

- Ну вот, - удовлетворенно сказал агай, - теперь и познакомиться можно, - и, протянув руку, представился: - Мое имя Абдулла, судя по твоему возрасту, я старше твоих родителей так, что зови меня Абдулла – бабай,* можно агай.* Куда путь держишь? Чем занимаешься? Хотя, скорей всего ты студент? – проявил свою проницательность собеседник.

- Да, - ответил я, - учусь в институте в Уфе на историческом. А еду в гости к однокурснику в Мраково.

- Так и мне туда же, - обрадовался он, – живу я там и работаю. Так что нам с тобой по пути. Довезу, что ни на есть в наилучшем виде. А то, что ты учишься, это хорошо, – продолжил Абдулла-агай, - вот Аллах не дал нам возможности учиться. Война не дала. В сорок втором ушел на фронт. Воевал до конца. Приехал после демобилизации в деревню. Дома мать одна, младших прокормить не может. Отец погиб. Вот пришлось, засучив рукава приниматься за работу. Вскорости женился. Тут горе постигло нас. Мать простудилась и в одночасье сгорела. Забота о младших легла на мои плечи. Тут и свои дети нарождаться стали. Так что не до учебы было. А как хотелось именно на историческом! Посмотри кругом. Видишь горы, реку Ак-Идель? Знаешь ли ты, сынок, по какой земле мы ходим, по каким дорогам шагаем? Вдохни этот воздух. Тут же все пропитано нашей историей, башкирской историей. Каждый камень, каждая капля речной воды шепчет о прошедших днях, о славных делах наших предков. Остается только прочесть ее, осмыслить и сохранить для внуков и правнуков. Вроде все понимаю, а рассказать не умею. Душа болит, глядя, как мы забываем свою историю, хуже всего сами же надсмехаемся над ней. Спроси у любого башкира, кто такой Алдар – батыр или Каранай – полковник, из десятка встречных в лучшем случае один что-то слышал и то будет ваш брат студент. Думали ли наши деды-прадеды, оставляя нам прекрасные легенды, предания, изумительные песни, что мы их потомки, так бездарно растеряем все это богатство? Народ жив, покуда имеет совесть и что-то может рассказать о своем прошлом, пока есть память о минувшем. А если этого нет, все пиши, пропало! Люди перестают различать, где добро, где зло. В глазах исчезает искра божья и душа мертвеет, а с мертвой душой и белый день смотрится черной ночью, и бродит он впотьмах, пока не потеряет человеческий облик. Вот и я с молодых лет расспрашивал аксакалов и бабушек о легендах и преданиях нашего района и, знаешь, много интересного узнал. Если интересуешься, могу рассказать. У меня даже записи есть.

- А вы дадите прочитать? - поинтересовался я.

- А вот сейчас соберемся, доедем, груз сдадим, и домой. Они у меня в сундуке спрятаны, с этими словами Абдулла агай энергично поднялся, быстренько убрал остатки нашей трапезы и пошел к машине. Я, заинтригованный, тоже поспешил занять свое место в кабине. К вечеру, когда уже село солнце и первые вечерние тени начали ложиться густыми мазками на землю, закончив все дела, мы подъехали к дому Абдуллы агая.

- С вами, Абдулла агай, я чуть не забыл, что в гости к однокурснику приехал. Обидится, если узнает, что приехав в село, не заехал к нему.

- А где он живет? – спросил Абдулла агай.

- Да вот у речки, вдоль берега.

- Чей сын?

- Отца вроде Ринатом зовут, – неуверенно ответил я.

- А-а, Ринат?! Знаю его. Так они ж в Сибай уехали. Вроде на свадьбу, что ли.

- Вот тебе раз! - огорчился я и попенял, – предупредить не мог? Теперь обратно мне надо ехать. Вот незадача.

- Все что ни делается - к лучшему. Видно, судьбой определено тебе, быть сегодня моим гостем. Давай слезай. Ночуешь у меня и никаких отговорок, – и, схватив мою сумку, решительно направился к дому. У ворот дома звонким, заливистым лаем нас встретила маленькая, черненькая с белым пятном на груди собачонка. Она смешно подпрыгивала и, приседая, весело виляла загнутым в пушистый кренделек хвостом.

- Ну-ну, не балуй, Ак-туш, вижу, соскучился – приласкав собаку, проговорил Абдулла агай и, открыв калитку, жестом пригласил меня войти. Навстречу нам уже спешила невысокая старушка в цветастом фартуке. Она вытирала маленьким полотенцем мокрые руки и радостно улыбалась.

- А вот и моя благоверная, - сказал хозяин, - принимай гостя, Гильминиса.

- Айдук,* айдук, - скороговоркой зачастила Гильминиса инэй,*- здороваясь по обычаю двумя руками, – гость от Аллаха и счастье тому дому, порог которого переступают божьи посланцы. Проходи, сынок, проходи, пусть твои ноги ступают легко и не знают ломоты и устали. У меня все готово. Как говорили наши бабушки, « и пирог в тепле и самовар на столе», - и как-то легко, несмотря на возраст, повернулась и бойко засеменила вглубь двора, показывая дорогу. Мы, подошли к распахнутой двери аласык (летней кухни). Навстречу выскочил мальчуган лет десяти и с криком « Олоатай* приехал!» повис на шее Абдуллы агая.

- А, внучек, здравствуй, здравствуй, - так же обрадовался дед, опуская внука на землю. – Вот поздоровайся с дядей.

- Здравствуй, братишка,- и, протянув руку, шутливо спросил – Как звать-величать?

Мальчишка как-то приосанился, с серьезным видом ответил на рукопожатие и солидно ответил:

- Имя мое Тимергали, - и так же солидно, видимо, стараясь быть похожим на кого-то, баском продолжил;

- Пойду, кумган принесу, вам руки сполоснуть надо перед чаем, - и вразвалочку отправился за угол аласыка. Хозяин и хозяйка прыснули от смеха, и я присоединился к ним, и мы от души захохотали. Отсмеявшись, Абдулла агай пояснил:

- Тимергали старается быть похожим на меня, вот и копирует мои повадки, даже голос подделывает сорванец!

Под наш веселый разговор из-за угла появился Тимергали с полотенцем через плечо и с кумганом в руке.

- Подставляйте руки, - строгим тоном велел он, наклоняя кумган. Я и Абдулла – агай поспешно протянули ладони. Мы вымыли руки и вытерлись полотенцем, протянутым Тимергали. У стола хлопотала Гильминиса-инэй,* протирая тряпочкой шумящий самовар, и расставляла угощение. Абдулла – агай, как хозяин, сел во главе стола, меня, как гостя, посадили по правую руку от него. Тимергали, как младший по возрасту, сел у края стола. Гильминиса – инэй налила в чашки душистый чай, и мы начали застолье, которое мне всегда нравилось в деревенских домах. Это искреннее угощение и неторопливый задушевный разговор, в течение которого у гостя расспрашивается вся его подноготная; откуда родом, кто родители, как их здоровье, из какой деревни и прочие мелочи, составляющие основу всего процесса башкирского гостеприимства. Напившись чая, мы вышли из аласыка и расположились отдохнуть на бревнах, аккуратно сложенных во дворе. После сытного угощения напало состояние умиротворяющего покоя, какое наступает в деревне в тихие летние сумерки. Я прикурил сигарету и с наслаждением втянул в себя табачный дым почему-то особенно вкусный в такой час.

- Куришь? – не столько с осуждением, сколько с сожалением спросил Абдулла – агай, - я вот сроду не баловался этой гадостью. И давно?

- В армии научился, – ответил я, стыдливо пряча сигарету в кулак, - сослуживцы прямо заели меня, мол, не куришь, значить не мужик, вот и втянулся.

- А это ты зря, - промолвил Абдулла – агай, - зря повелся на поводу у других. Чужие советы слушай да по-своему разумей, на то голова дана. По такому поводу у нашего народа есть притча. Расскажу-ка ее тебе:

«Поехали как-то гончар с сыном на базар горшками торговать. Арбу доверху нагрузили. Едут, едут горя не знают. Тут им навстречу прохожий, остановил и давай стыдить, мол, телега доверху гружена, лошади тяжело, а еще вы уселись, бессердечные вы люди. И правда, подумали отец с сыном, поблагодарили прохожего, слезли с телеги. Недолго шли, как тут им попался другой встречный. Он посмеялся над ними, мол, глупцы вы, глупцы, головы имеете, а того не разумеете, что на то лошадь Аллахом дана человеку, чтоб на ней ездить, а не ноги трудить. И, правда, снова подумали отец с сыном, сказали встречному «Рахмат» и снова сели на телегу. Недолго ехали, тут дорога в гору пошла. Крутой был косогор. Лошадь с трудом тащила тяжелый воз. А тут, как на грех, снова посторонний, с осуждением качая головой, им выговорил, мол, гора крутая, воз тяжелый, лошадь запалиться может, не дай Аллах издохнет, а она денег стоит. Дороже арбы с горшками. Так вот вам мой совет: если не хотите убытка, распрягите коня и втащите воз в гору сами, а там можно и лошадь запрячь, да и под уклон, все легче. И впрямь, подумали отец с сыном, выпрягли коня, привязали к дереву и сами потащили телегу в гору. Долго пыхтели они, тягая воз, и почти вытащили его на вершину, казалось еще одно усилие и вот она верхушка, однако, видно, шайтан шутил с ними в этот день. Тут как на грех поскользнулась нога у сына, и он повалился на землю, выпустив оглоблю, а отец не удержал, и покатилась арба по склону вниз и свалилась в овраг. Прибежали гончар с сыном, а вместо горшков черепки. Погоревали над осколками, ан делать нечего, обратно не склеишь. Вернулись на место, а лошади и нет, пропала, видимо, лихой человек украл. Плюнули в сердцах отец с сыном и вернулись домой ни с чем».

- Так что, сынок, как говорили наши деды: « Глупость – умным советам не родня, а глупые советы слушать – беду наживать!»

Молча, потушил окурок и затоптал каблуком. Абдулла – агай одобрительно кивнул головой. Мы оба замолчали. К тому времени совсем стемнело. На дворе стало как-то необычайно тихо. Наступил час благословенной тишины, когда человек как бы растворяется в ней, чувствуя себя частью этого мира. В такой момент у него необыкновенно обостряется слух, и он слышит буквально всех и вся, впитывая в себя все звуки засыпающего аула. Слышит, как хрумкает сеном усталая лошадь, возятся беспокойные овцы, а в сарае с вздохами облегчения степенно укладывается сытая корова. Слышит, как где-то заполошно взлаивает трусливая собака, испугавшаяся чего-то в темноте, а на скамеечках у ворот приглушенными голосами весело переговаривается молодежь. Добавлением к этой прелестной картине стал восход полной луны, что багровым шаром выкатывалась из-за горизонта, и постепенно поднимаясь по небу, наливалась свежей прозрачной белизной. Она, освещая все вокруг молочным светом, накладывала на все село отпечаток таинственности и покоя.

- Вот и наше башкирское солнце взошло, - смешливо сказал Абдулла-агай.

- Какое, какое солнце? – удивился я.

- Башкирское, - повторил он, - Так русские называют время полнолуния.

- Откуда такое название? Что-то раньше я не слышал.

- Историю этого названия я слышал от моего друга из Подгорного Ефима Решетникова, а тот своего деда. Он так рассказывал:

«Это было в царствование Екатерины, когда подавили восстание Емельки Пугачева. Страшное было время. Окрестные деревни и кочевья башкир были сожжены, а сами они прятались по лесам и дальним урочищам в горах. Пустынно было все вокруг, только отряды царских стражников рыскали по дорогам, искали следы стоянок, не покорившихся башкир. Останавливали при этом всякого встречного-поперечного, допрашивая: кто такой, откуда будешь, какого рода, племени, куда едешь и зачем? Допытывались, где прячутся бунтовщики мятежных аулов. Беда, коли в руки им попадал башкир. Изведут донельзя своими расспросами. Порой башкир, не зная русского языка, молчит, не понимая, о чем спрашивают. Стражники свое: молчишь, значит, знаешь, где они, а раз знаешь, то ты с ними заодно, разбойник. Плетей ему. Рвали ноздри бедолагам, ставили клейма на лоб. В общем, стращали людей как могли. Из-за бесчинств карателей дороги стали опасными, и они обезлюдели. Днем ни единой души вокруг. Зверь не рыскает, птица не летает. Замерло все. Беспокойное время было, жестокое. Как подавили восстание, так богатеи совсем распоясались. Зажали крестьянина дальше некуда. Днями на него работай, недоимки отдавай. Совсем продыху не стало. Люди терпят, помалкивают. Иначе беда, чуть слово поперек молвишь, кричат «Бунтовщик…!», да на козлы, батогами спины мочалят. Но и на них управа была. Вот такими лунными ночами оживали лесные тропы, когда стражники, утомившись от трудов неправедных, возвращались на постой в укрепленные деревни. Башкиры такими ночами тревожили своими налетами усадьбы богачей и отряды царских карателей. Жгли дома и амбары обидчиков, увозили зерно и уводили скотину. Редко какой лунной ночью не полыхало чье-нибудь гнездовище. Была усадьба, а наутро, глядь, одни головешки. Боялись таких ночей те, кто жил чужим трудом, да в своей алчности обирал слабых и сирых. Иногда русские крестьяне, в бессилии глядя на неправедное деяние своих богатеев, втихомолку говорили: «Погоди, братец, и на тебя взойдет башкирское солнышко», и шли тайком в лес, где просили заступы от злодея у башкир. Те скорбно качали головой и обещали наказать обидчика. И держали слово. Рано или поздно в одну из лунных ночей раздавался волчий вой, что было предупреждением не высовываться, а то хуже будет, и взламывали амбар провинившегося богатея, уносили добро и уводили коней. Исправник с карателями рыщет по округе, людей подбивает на башкир доносить, мол, разбойники они, награбленным живут. А башкиры себе только лошадей оставляли, да зерна немного, муку молоть на лепешки, а остальное бедным да обиженным раздавали. Богатеи – то посмирнее стали. И с тех пор как из-за горизонта показывается краешек полной луны, русские крестьяне говорят: « Вот и башкирское солнышко взошло….», - Интересно, правда? – спросил Абдулла-агай, закончив рассказ.

- Интересное предание – согласился я и под впечатлением от повествования попросил – Еще, что- нибудь, расскажите?!

Тут подул легкий ночной ветер, обдав нас свежим, наполненным речной влагой дыханием. Абдулла-агай зябко передернул плечами:

- Однако прохладно становится, сынок, айда на боковую. Всего за ночь не перескажешь. Поздно уже, до кой поры засиделись, - и, кряхтя, поднялся, - Гильминиса-инэй тебе там под навесом на топчане постелила. Пойдем, покажу.

И как не жаль было покидать эту чудную ночь, приходилось подчиниться извечной потребности человеческого организма в отдыхе и идти ложиться спать. Показав навес, Абдулла-агай пожелал мне спокойной ночи и удалился в избу. Присев на топчан, я быстро разделся и нырнул под одеяло. С наслаждением вытянувшись в полный рост, я закрыл глаза. Прошло некоторое время, а сон не шел, видно, сказывалась дневная усталость. Заманивая сон, я начал мысленно перебирать впечатления от рассказов Абдуллы-агая. Немного поразмыслив, я обнаружил, что знаком с Абдулла-агаем всего несколько часов и уже готов восхищаться этим человеком, его неистовой любовью к тому, что связано с историей народа, к которому он принадлежал по праву рождения. О таких людях говорят: они соль нации, ее стержень, совесть и память. С этими мыслями я незаметно уснул.

Пробуждение было бурным и неожиданным для меня. Проснулся от зычного голоса хозяина, будившего внука через распахнутое окно избы:

- Эй, Тимергали, вставай и за мной повторяй, - говорил в рифму Абдулла-агай, щекоткой поднимая с постели внука: - «Кто не знает горь и мук – тот поедет в Учкурюк!»

Тимергали с хохотом прятался под одеялом, с удовольствием играя в установленную с обоюдного согласия игру утреннего пробуждения. В конце концов, не выдержав, Тимергали соскочил с кровати и, выпрыгнув в окно, повис на шее деда и оба от избытка чувств из-за удивительного утра и прекрасного настроения заголосили в полный голос: «Кто не знает горь и мук – тот поедет в Учкурюк!».

Подперев голову рукой, я с удовольствием смотрел на них, радуясь их счастливому состоянию. Из аласыка выглянула Гильминиса-инэй и зашикала на мужа и внука:

- Абдулла, ты под старость лет совсем с ума сошел. Кто так кричит по утрам? Ладно, Тимергали, ему простительно, он мал еще. Забыл, гость в доме, и он спит еще? А если он проснется от твоих заполошных криков, что он подумает?

Дед с внуком стихли и смущенно посмотрели в мою сторону. Может и впрямь разбудили? И встретив мой взгляд, они поняли, что опасения бабушки подтвердились, настало неловкое молчание. Мы, переглядываясь, ждали, кто первый ее нарушит, вроде как играли в детскую игру «Кто первый…?» Первым не выдержал, как всегда младший. Тимергали прыснул в кулак и рассмеялся, за ним в полный голос захохотали и мы с Абдулла-агаем. На наш смех вышла Гильминиса-инэй с намерением отчитать своих домашних за нарушение законов гостеприимства, но увидев общее веселье, смешливо поджала губы, махнула рукой и на всякий случай проворчала: « Эх, что старый, что малый…!» - вошла в аласык и через минуту, высунувшись, крикнула:

- Подайте гостю умыться и за стол. Самовар стынет.

Тимергали, резво сорвавшись с места, скрылся в аласыке и через минуту вернулся с полотенцем через плечо и кумганом теплой воды. Я с наслаждением умылся, подставляя ладони под упругие струи, льющиеся из горлышка кумгана воды. Давно мне не было так хорошо. Весело переговариваясь, мы расселись за столом. Гильминиса – инэй радушно угощая, расспрашивала меня, мол, как спалось, не жестко ли было, не надоедали ли комары, не замерз ли под утро от рассветной прохлады, и делала это с милой участливостью. Я отвечал, что все было прекрасно. С аппетитом кушая поджаристые оладьи, макая их в сметану и запивая все это сладким чаем, я поинтересовался у Тимергали, что за речевку так задорно утром скандировали;

- Не знаю, - ответил Тимергали, - это меня дед научил. А что? Мне нравится.

- Эту рифму я с фронта привез, - со смехом сказал Абдулла – агай,- Был у нас в роте таджик, Ташматов Ержон. Он до того любил рассказывать про свой Учкурюк, какие там горы, какие сады, а какие фрукты, что мы невольно завидовали ему, мол, в райской стороне человек родился. А ротный остряк Алешка Парфенов сочинил « Кто не знает горь и мук – тот поедет в Учкурюк. Ержон услышал, как в роте эту рифму припевают, растрогался до слез, еще пуще нахваливает свой кишлак, да в гости после войны зовет. Так и стали его звать Учкурюк вместо чудного для нашего уха имени Ержон. А он ничего, не обижался. Беззлобный человек и бесхитростный. Сроду не подумаешь, глядя на него, что в бою это отважный и умелый боец.

- А где он сейчас? – поинтересовался я.

А где ему быть, как не у себя в Учкурюке? Живет, да здравствует. После войны в каждом письме зовет меня погостить в кишлаке. Да все некогда, -- с грустью закончил Абдулла-агай.

- А знаешь, - вдруг продолжил он после недолго молчания, - была у меня возможность. Уехать с семьей к нему в Таджикистан. Звал на стройку. Уж больно голодно было в деревне после войны. Думал, долго думал, и подсказать некому, мать уже похоронил. Родственники хором уговаривают ехать. Нет, решил я, кто, если не мы, на родине жить будет? Кто землю беречь станет отцами-дедами завещанную? Да и братишек и сестренок с потомством своим не хотел изгоями на чужбине делать. Что не говори, чужая земля, чужой язык. Сколько на чужбине не живи, сколько ее не люби, - все равно мачехой останется. Она тебя вроде и пожалеет, упокоит в себе, как время придет, да своим не признает. Потому, как не из ее праха весь твой род порожден. Вот и остался в родной деревне. Такая вот, сынок, история. А Учкурюк все не унимается, ругается в каждом письме, что не еду. Грозится сам приехать, - со смехом закончил Абдулла – агай. И мы все весело рассмеялись. Поддерживая общее веселье, я с грустью думал, что все это скоро закончится. Мне сегодня уезжать. Как ни тяни время, и оно имеет свой срок. Закончив завтрак, мы выбрались из-за стола, и вышли из аласыка. Утро вовсю разошлось. Ярко слепило солнце и не смотря на ранний час уже припекало, обещая жаркий день. Собрав свои пожитки, я в сопровождении хозяев вышел за ворота. Начали прощаться. Гильминиса-инэй трогательно обняла меня и, прощаясь, похлопала по спине, желая мне счастливой дороги;

- Хаерле юл, улым, - шептала она, поглаживая меня по плечу – Хызыр Ильяс юлдаш булhын.

- До свидания, абзый, - улыбаясь, протянул руку Тимергали.

- Ну, сынок, прощай! Ты, если что не так извини. Может лишнего наболтал. А так если будешь снова в наших краях, то заезжай, адрес знаешь. Всегда будем рады. И,…в общем…

Неловко скомкав прощальное слово, он просто крепко пожал мне руку. Подняв дорожную сумку, я направился к стоящему на остановке автобусу. Прежде чем сесть, я оглянулся на дом Абдуллы-агая и, увидев их все еще стоящих у ворот, махнул им рукой. Заметив мой прощальный жест, они тоже оживленно замахали мне в ответ. Загудев двигателем и закрыв двери, автобус тронулся в путь, увозя меня от этой удивительной семьи, которая за истекшие сутки стала мне почти родной. Сквозь запыленное окно я с грустью смотрел на удаляющийся дом Абдуллы-агая. Вскоре поворот скрыл от моих взоров все село. До свидания, мы еще увидимся!

___________________________________________ _______________________

Перевод отмеченных слов:

Агай – обращение к старшему по возрасту человеку.

Бабай – почтительное обращение к пожилому человеку.

Инэй – почтительное обращение к пожилой женщине.

Ак – туш – белогрудый.

Айдук – проходите, от русского слова «Айда»

Олоатай – дедушка с материнской стороны.

Ак – Идель – река Белая, в Башкортостане.

Хаерле юл, улым! – счастливой дороги, сынок!

Хызыр Ильяс юлдаш булhын! – Пусть будет тебе попутчиком святой Хызыр -Ильяс!