Книги с автографами Михаила Задорнова и Игоря Губермана
Подарки в багодарность за взносы на приобретение новой программы портала











Главная    Новости и объявления    Круглый стол    Лента рецензий    Ленты форумов    Обзоры и итоги конкурсов    Диалоги, дискуссии, обсуждения    Презентации книг    Cправочник писателей    Наши писатели: информация к размышлению    Избранные произведения    Литобъединения и союзы писателей    Литературные салоны, гостинные, студии, кафе    Kонкурсы и премии    Проекты критики    Новости Литературной сети    Журналы    Издательские проекты    Издать книгу   
Главный вопрос на сегодня
О новой программе для нашего портала.
Буфет. Истории
за нашим столом
1 июня - международный день защиты детей.
Лучшие рассказчики
в нашем Буфете
Конкурсы на призы Литературного фонда имени Сергея Есенина
Литературный конкурс "Рассвет"
Английский Клуб
Положение о Клубе
Зал Прозы
Зал Поэзии
Английская дуэль
Вход для авторов
Логин:
Пароль:
Запомнить меня
Забыли пароль?
Сделать стартовой
Добавить в избранное
Наши авторы
Знакомьтесь: нашего полку прибыло!
Первые шаги на портале
Правила портала
Размышления
о литературном труде
Новости и объявления
Блиц-конкурсы
Тема недели
Диалоги, дискуссии, обсуждения
С днем рождения!
Клуб мудрецов
Наши Бенефисы
Книга предложений
Писатели России
Центральный ФО
Москва и область
Рязанская область
Липецкая область
Тамбовская область
Белгородская область
Курская область
Ивановская область
Ярославская область
Калужская область
Воронежская область
Костромская область
Тверская область
Оровская область
Смоленская область
Тульская область
Северо-Западный ФО
Санкт-Петербург и Ленинградская область
Мурманская область
Архангельская область
Калининградская область
Республика Карелия
Вологодская область
Псковская область
Новгородская область
Приволжский ФО
Cаратовская область
Cамарская область
Республика Мордовия
Республика Татарстан
Республика Удмуртия
Нижегородская область
Ульяновская область
Республика Башкирия
Пермский Край
Оренбурская область
Южный ФО
Ростовская область
Краснодарский край
Волгоградская область
Республика Адыгея
Астраханская область
Город Севастополь
Республика Крым
Донецкая народная республика
Луганская народная республика
Северо-Кавказский ФО
Северная Осетия Алания
Республика Дагестан
Ставропольский край
Уральский ФО
Cвердловская область
Тюменская область
Челябинская область
Курганская область
Сибирский ФО
Республика Алтай
Алтайcкий край
Республика Хакассия
Красноярский край
Омская область
Кемеровская область
Иркутская область
Новосибирская область
Томская область
Дальневосточный ФО
Магаданская область
Приморский край
Cахалинская область
Писатели Зарубежья
Писатели Украины
Писатели Белоруссии
Писатели Молдавии
Писатели Азербайджана
Писатели Казахстана
Писатели Узбекистана
Писатели Германии
Писатели Франции
Писатели Болгарии
Писатели Испании
Писатели Литвы
Писатели Латвии
Писатели Финляндии
Писатели Израиля
Писатели США
Писатели Канады
Положение о баллах как условных расчетных единицах
Реклама

логотип оплаты

Конструктор визуальных новелл.
Произведение
Жанр: Просто о жизниАвтор: Александр Апрельский
Объем: 60764 [ символов ]
Чистая сила
У писателя Одинцова пропала старая соломенная шляпа. Да что там пропала, – украли, да и всё! Утром ещё висела в предбаннике, он это хорошо помнил: Одинцов как раз на тот гвоздь, на котором шляпа висела, ключ от двери, что из предбанника в баню ведёт, повесил; дверь за-крыл, а ключ на гвоздь повесил. И шляпой прикрыл. И дверь предбанника тоже на замок за¬крыл, уезжая в райцентр. Вечером вернулся, предбанник открыл, а шляпы-то и нет! Ключ висит себе, как миленький, а шляпы нет – пропала. Украли, стало быть.
 
- Вот те раз! – удивился Одинцов, стаскивая с головы мохнатую шапку. Постоял, поскрёб в затылке – и кинулся открывать дверь в баню: неужто и туда воришка забрался? Тогда – беда! Баня-то – она только с виду баня, для других; для него же, Одинцова, баня – жилище, то есть дом его, можно сказать, родной. Не Дай Бог, если что пропало – тогда и он пропал!
 
Но всё было на месте – и телевизор, и магнитофон с приёмником, и, самое главное, порта-тивный компьютер – ноутбук, как его чаще называют.
 
- Фу-у! – облегчённо выдохнул Одинцов и сел на топчан. Расстегнул тулуп, отдышался и ещё раз осмотрелся. Нет, всё на месте, ничего не пропало: вон – и ружьё на стене висит, и пальто кожаное… Всё цело.
 
Он посидел немного, потом встал, снял тяжёлый тулуп и пошёл в предбанник – посмот-реть, не пропало ли ещё что, кроме шляпы. Но и сеть, и спиннинг, и удочки с дорогими катуш-ками – всё было на месте. Только шляпы и не было.
 
- Чудеса! – пожал плечами Одинцов и вернулся в баню - печку топить…
 
Сухие берёзовые поленья горели хорошо, – только треск стоял. И печка нагревалась бы-стро; через полчаса к ней и не притронешься, лучше и не пробовать – обожжёшься.
 
- Ай да Иваныч! Ай да молодец! Вот какое чудо сложил – красота! – в который раз нахва-ливал работу старого друга Одинцов, сидя на низкой скамейке перед печкой и слушая, как гу¬дит в её топке огонь.
 
Да, таких мастеров, как Иваныч, ещё поискать надо: на все руки мастер – что баню сру¬бить, что печку сложить. Душа-человек – друг его, Павел-то Иваныч: всё сделал так, как Один¬цов просил. И денег лишних не взял ни копейки – всё строго по расходам. А за труд и вообще ничего не взял: «Я, говорит, к тебе на рыбалку приезжать буду; переночевать пустишь – вот тем и сочтёмся». Это пошутил он так; он вообще большой шутник, Иваныч-то. Правда, денег всё равно не взял. И на рыбалку за всю зиму так ни разу и не приехал.
 
Впрочем, и правильно сделал, что не приехал: какая уж тут рыбалка, когда морозы – под тридцать! И снега в этом году столько навалило, что вот уже месяца два, как автолавка пере-стала к ним в деревню ездить: дорогу-то, считай, полностью замело - одно поле голое до самого большака, а дороги в поле и не видать совсем. Ну, и автолавка-то ведь – не танк! Да и танк, по-жалуй, в таких сугробах застрял бы.
 
А на озере и подавно делать нечего: там снега - метра два, не меньше. Какая уж тут ры-балка!..
 
Гудеть в трубе вскоре почти перестало, и Одинцов открыл дверцу печки: пусть и из топки тепло в дом идёт, - чего жару зря пропадать?
 
Угли в топке были яркими, жгучими; вот что значит – берёзовые дрова! Это тебе не сосна или ель: от тех такого жара не дождёшься.
 
Под крышкой котла забулькала вода, и Одинцов поднялся со скамейки.
 
- Вот этого нам не надо, - сказал он и накинул поверх крышки старое ватное одеяло: пусть оно пар впитывает. Потом его, одеяло, на печке же и просушить можно будет.
 
Эту технологию Одинцов давно уже отработал. Поначалу он не знал, как с влажностью бороться. С пустым котлом печку топить нельзя – котёл лопнуть может: чугун – он и есть чу¬гун. С водой же топить – пар из котла идёт и на всём вокруг оседает. Правда, и высыхает мо¬ментом, если воду из него сразу вычерпать, как только печка истопится. Но ведь и вода горячая нужна - и умыться, и побриться, и бельё постирать: тут не город, прачечных нет.
 
Вот Одинцов думал, думал – и придумал этот фокус с одеялом; попробовал, – получилось! И тепло, и сухо, и воды горячей – хоть стирайся, хоть мойся! На всё хватит.
 
Но сам он, конечно, в своём доме-бане не мылся. Мыться Одинцов ходил на другой конец деревни, к старику Степану Матвеевичу. Тот ему завсегда рад был и встречал, как родного. И не только потому, что Одинцов с собой поллитровку приносил - как же после бани, да не вы¬пить русскому-то человеку? А потому радовался Одинцову Степан Матвеевич, что поговорить ему по душам в глухой деревне было больше и не с кем – если не считать своей старухи, ко¬нечно: в Буковке и всего-то - десять домов, и семь из них – дачи, зимой, как обычно, пустую¬щие. Вот и рад он был Одинцову: и попарятся вместе всласть, и за столом потом, бывает, не один час просидят за разговорами.
 
Одинцов, в общем-то, тоже дачник: квартира у него в областном центре, и прописан он там; там и семья его живёт. А сюда, в Буковку, он этой зимой приехал по необходимости: надо было книжку заканчивать, а в городе разве дадут спокойно поработать? То телефон трещит, то дёргают куда-нибудь то и дело; напишешь тут, как же – держи карман шире! Мучился Один¬цов, мучился, не находя места, чтобы куда-нибудь от этого дёрганья спрятаться. А потом посо-ветовался с женой и детьми, да и уехал сюда, в деревню. И не жалеет ничуть, а даже совсем на-оборот: так спокойно, как здесь, ему ещё нигде не работалось!
 
В бане же он живёт потому, что дом ещё не построил. Баню построил, а дом и не начинал ещё. И неизвестно, когда начнёт: на это дело надо прежде денег заработать, и немало. А что именно с бани начал дачный участок обустраивать, так правильно и сделал: и крышу над голо-вой заимел быстрее, чем если бы сначала за дом взялся, и обошлось это дело намного дешевле.
 
И баню ему Иваныч срубил такую славную, что Одинцов, прожив в ней уже почти всю зиму, стал теперь подумывать: а стоит ли и вообще-то дом строить? Вроде бы и так хорошо, в бане-то – и зимой тепло, и летом для всей семьи места вполне хватит…
 
Но мысли такие гнал: надо будет строиться, обязательно надо. Но потом, попозже: подож-дёт он, дом-то, никуда не убежит...
 
- Так кто же это шляпу-то стащил? - вспомнил вдруг Одинцов про сегодняшнее загадоч-ное происшествие и задумался.
 
Но поразмышлять на эту тему ему не пришлось: в окно постучали – легонько так, будто веткой по стеклу стукнуло. Одинцов доподлинно знал, что напротив окна не растут у него ни кусты, ни деревья: ровное место там, до самого озера. И потому, услышав стук, удивился.
 
Он встал и подошёл к небольшому и низенькому, каким и положено быть в бане, окну. Наклонился, ткнувшись носом в холодное стекло, но поначалу ничего не увидел: на угли в печке, видно, долго смотрел, вот глазам и трудно к темноте привыкнуть.
 
- Показалось, что ли? – спросил Одинцов сам себя и подумал, что так оно, скорее всего, и есть – показалось. Да и кому здесь, в этой глухомани, в голову взбредёт по сугробам в такой мороз шастать? И в такое время – вон, десять скоро…
 
Но в окно вновь постучали, более явственно и настойчиво. Одинцов напряг зрение и, на-конец, увидел на фоне снега чей-то неясный силуэт. А увидев – растерялся: за окном, действи-тельно, кто-то стоял, и был этот кто-то ростом от силы с метр, не более.
 
«Господи! Что тут ребёнок-то делает?! - изумился Одинцов. - Ночь на дворе, и холод со-бачий; кто ж это ребёнка в такое время из дома-то додумался выпустить? Замёрзнет ведь!»
 
И он кинулся в предбанник – дверь скорее открывать …
 
Дверь-то он открыл, но и рот у него открылся – сам по себе, помимо его, Одинцова, воли и желания.
 
И было, отчего!
 
На крыльце стоял не ребёнок, – и это Одинцов понял почему-то сразу, - а человечек очень маленького, - действительно, с метр – роста, в каком-то балахоне до самых пят и с островерхим капюшоном над головой.
 
- Пусти погреться, Сергей Сергеич, а то совсем задубею, - сказал человечек дребезжа¬щим старческим голоском. – Эн, какой ноне мороз-то завернул – беда! Пустишь?
 
- Конечно, заходите! Чего мёрзнуть-то? – ответил Одинцов и посторонился, пропуская че-ловечка в предбанник.
 
- Ух, холодрыга! – сказал тот, прошмыгнул мимо Одинцова и сам открыл тяжёлую дверь в баню.
 
«Кто это? Меня по имени-отчеству назвал… Откуда знает?» - подумал Одинцов и зябко – то ли от холода, то ли ещё отчего-то – передёрнул плечами. Закрыл дверь и пошёл следом за нежданным гостем.
 
Человечек стоял возле печки, приложив к ней руки, и что-то бормотал себе под нос.
 
«Обожжёшься!» - хотел крикнуть Одинцов, по опыту зная, какой горяченной становится под конец топки печь: можно и кожу на ней оставить, если по незнанию или по неосторожности приложиться.
 
Но не успел и рта открыть, как гость сказал, словно прочитав его мысли:
 
- Не обожгусь, Сергеич, не обожгусь – не беспокойся: мы привычные…
 
И рук от печки не отнял.
 
«Вы, собственно, кто?» - хотел спросить Одинцов, но человечек опять упредил его вопрос:
 
- Сосед, Сергеич, сосед твой; только дальний… Ты не напрягайся, не мучай память-то понапрасну: всё равно не вспомнишь…
 
Он повернулся к Одинцову – чуть-чуть повернулся, в четверть оборота, пряча, однако, лицо в тени капюшона.
 
- И успокойся, Сергеич: беды тебе от меня не будет. И мыслей своих не таи: нет у тебя плохих мыслей, так что скрывать тебе их незачем. Были бы у тебя плохие-то мысли – я бы к тебе не пришёл…
 
И Одинцов, уже начавший было чувствовать себя не очень уютно в присутствии стран-ного гостя, почему-то сразу успокоился.
 
- Ну, и славно! – сказал человечек, снова поворачиваясь к печке. – Ты бы, Сергеич… это… чайку сообразил, что ли, – ежели не жалко, конечно. Только, будь милостив, света не зажигай пока: глазам больно, с темноты-то. Да тут и от углей света хватает; не вышивать же мы с тобой будем, а чай пить…
 
Одинцов, окончательно успокоившись, включил электроплитку и повернулся к гостю:
- Мы так и будем разговаривать: я – молча, а вы – вслух?
 
- Нет, ну зачем же? – искренне-извиняющимся тоном сказал человечек. – Ты извини, Сер¬геич, ежели я тебя чем обидел: не хотел, право слово, не хотел… А что мысли твои услышал – так не обессудь: умею это делать, и никуда мне от этого не деться… Да ты не бойся мыслей-то своих, не бойся: вреда от них ни мне, ни тебе не будет; это я тебе точно могу сказать!
 
«Ну, и то ладно», - подумал Одинцов, а вслух спросил:
 
- Как звать-величать вас прикажете? А то как-то неудобно получается: вы меня знаете, а я…
 
- А зови – Тимофеич! Ты - Сергеич, я – Тимофеич; вот, видишь, и познакомились, - и гость рассмеялся тихим дребезжащим смехом. – Только, будь добр, не «выкай» мне, пожалуй¬ста: я хоть и постарше тебя… маленько… Н-да!… Я, хоть и постарше тебя буду, но давай всё-таки на «ты»: так нам обоим проще общаться-то будет. Ты ж меня, надеюсь, на мороз не выго¬нишь, чаем-то напоив? А, Сергеич?
 
- Да вы… да ты что, Тимофеич! Я гостям всегда рад!
 
- Ну-ну, - усмехнулся чему-то Тимофеич.
 
Он отодвинулся от печки и сказал:
 
- Вот я и согрелся малость! Сейчас ещё чайку горяченького хлебнём, – и совсем хорошо станет…
 
Гость постоял немного, внимательно осматриваясь вокруг, а потом кивнул на печку:
 
- А славную печь тебе, Сергеич, Павел Иваныч-то сложил, – ох, славную! Добрая печь по-лучилась, ничего не скажешь. И баню срубил и поставил, как положено, - по всем правилам. Ай, молодец! Одно слово – мастер!
 
- Вы… ты и Иваныча знаешь? – искренне удивился Одинцов: Иваныч-то не здесь жил, а в райцентре; неужто Тимофеич и там всех знает?
 
- Я, мил человек, многих знаю, - услышал он голос из-под капюшона. – Кого только и не знаю…
 
Он повернулся к Одинцову:
 
- Да и ты меня знаешь, Сергеич. Давно знаешь… Только не мучай память-то свою: не в том её уголке ответ ищешь…
 
И скинул сначала капюшон с головы, а потом и сам балахон.
 
У Одинцова аж рот открылся, сам собой, и глаза на лоб полезли…
 
Но Тимофеич прелюдию к этому спектаклю разыграл, как по нотам, и потому, наверное, Одинцов ни капельки не испугался, а просто очень-очень сильно удивился. Точнее сказать – изумился. До крайности. Потому что догадался, кто такой есть его ночной гость, назвавшийся Тимофеичем.
 
Не поверил, было, Одинцов глазам своим, - не может такого быть! - но тут же и поверил. Да и как тут было не поверить, если вот он – стоит напротив и смотрит на него, Одинцова, снизу вверх; с улыбочкой так смотрит, по-доброму.
 
Одинцов и щипать себя не стал, чтобы проснуться: зачем щипать-то, если и так уже по-нятно, что это не сон!
 
- Правильно понял, Сергеич, - усмехнулся гость. – Леший я, леший, – самый что ни на есть настоящий…
 
И демонстративно поскрёб мохнатой лапкой в жидкой тёмно-русой бородёнке, – вроде как почесался, а на самом деле лапку свою Одинцову показал: «На, мол, убедись, коль сомнева¬ешься: вот тебе и аргумент!»
 
- Ну ни хрена себе! – не удержался от возгласа Одинцов и глупо спросил: - Живой?
 
- Хотел бы я посмотреть, как бы ты со мной с неживым-то разговаривал! – рассмеялся Тимофеич и вскарабкался на кресло. – Вон, смотри, – чайник кипит! Давай уж чай пить, что ли…
 
«Может, у меня с головой что? - напряжённо думал Одинцов, собирая на стол и разливая по большим фарфоровым кружкам заварку. - Переработался, что ли? Или это оттого, что почти всё время один да один: людей, бывает, по целой неделе не вижу…»
 
Но… вот он, леший-то, перед глазами: сидит себе в кресле, как будто так и надо.
 
- Хорошо ты, Сергеич, устроился, - сказал Тимофеич, с любопытством поглядывая по сторонам. – Всё, что надо, - под рукой, и ничего лишнего, что работе помешать может. Хвалю, – молодец!.. А не голодаешь?
 
- Да ну! С чего мне голодать-то, Тимофеич? – как-то разом забыв о своих сомнениях и уже не удивляясь собственному спокойствию, ответил Одинцов. - Раз в неделю выйду на большак - и в райцентр. Там пробегусь по магазинам, куплю, что надо, – и назад. На всё про всё, вместе с дорогой, – часа четыре, не больше. Ещё и домой с телеграфа позвонить успею: как там мои-то, всё ли у них в порядке… Да и сам отмечусь: «Жив, мол, здоров, того и вам желаю…»
 
- Ну, молодец… Ты чай-то разливай, Сергеич, да садись; чего стоишь? В ногах правды нет…
 
Одинцов налил в кружки кипятка и присел на низкую скамейку. Сказал смущенно:
 
- Не обессудь, Тимофеич: ложка чайная у меня только одна осталась. Куда вторая подева-лась, – ума не приложу! Сунул куда-то, а отыскать не могу. Так что ты первым сахар-то насы¬пай, а я уж после тебя…
 
- А мне ложка ни к чему, - ответил Тимофеич, переливая чай из чашки в блюдечко. - Я, Сергеич, как привык когда-то вприкуску пить, так и пью с тех пор. Пододвинь-ка мне сахар-ницу-то поближе: я вот сахарку-то достану…
 
Он откусил мелкими острыми зубками кусочек сахара и шумно втянул в себя с блюдца глоток горяченного чая.
 
- Это что за чай у тебя, Сергеич?
 
- Что, невкусно? – насторожился Одинцов: кто его, лешего, знает, что у него на уме… Вот как грохнет сейчас блюдцем о стену или об пол, если чай не по вкусу пришёлся! А что за этим последует, – и вообще неизвестно…
 
- Почему невкусно? Вкусно. И аромат приятный. Так что за чай-то?
 
- «Липтон». Английский. Мне жена целую коробку с собой положила, когда уезжал. В райцентре почему-то такого нет, – я спрашивал.
 
- Хороший чай, - кивнул Тимофеич и снова отхлебнул из блюдца, цепко поддерживая его лапкой под донышко. – Только пользы от него, доложу я тебе, не сильно много: тут, чую, кроме чая, много чего намешано, – и для вкуса, и для запаха. Я, Сергеич, в этом деле разбираюсь: уж сколько лет чаи-то гоняю! Всяких на своём веку перепробовал…
 
Он поставил опустевшее блюдце на стол и снова наполнил его из чашки.
 
- Я тебя ужó своим сбóром как-нибудь угощу. Вот уж чай, так чай! Ты такого чая, Сер¬геич, отродясь не пробовал. И пользы от него много, а вкус – у-у! Сказка! Я, брат, травку-то для чая сам собираю, всякую – в свой срок. И сушу сам, и сбор сам составляю – по-особому на каж¬дый случай: когда – так попить, когда – от хвори какой. У нас в лесу аптек-то нету, не по¬строили ещё! – хохотнул он. - В общем, пришлю как-нибудь; попьёшь – спасибо скажешь…
 
- Спасибо, - вежливо сказал Одинцов.
 
- Да сейчас-то за что? Это тебе, Сергеич, спасибо, – и за чай, и что погреться пустил... И за всё прочее, - сказал Тимофеич, но за что «прочее» - уточнять не стал.
 
Он допил чай и поставил пустую чашку на блюдце. Откинулся в кресло, отёр лапкой пот с морщинистого лба и расстегнул толстую стёганую душегрейку.
 
- Ух, хорошо!
 
- Может, ещё? – спросил Одинцов, стараясь исподтишка разглядеть своего гостя повни-мательнее.
 
- Не-е, спасибо! И напился пока, и согрелся; если попозже только, - расслабленно ответил Тимофеич, устраиваясь в кресле поудобнее. - Знаешь, Сергеич, как в лесу-то зимой? У-у, брат! Это тебе не летом – травка, да цветочки, да ягоды-грибочки: зимой, да ещё ночью – бр-р-р!
 
Леший передёрнул узкими плечиками и потряс головой:
 
- Мне-то что – я привычный. А вот птюшкам и зверушкам – беда…
 
Сказал – и остренько так глянул на Одинцова из-под густых белёсых бровей, словно вы-стрелил своими голубыми глазками.
 
- Чего молчишь-то, Сергеич? – спросил он, прищурившись.
 
- А что говорить? Известное дело – и холодно, и голодно, - ответил Одинцов и замолчал: и в самом деле, что тут говорить?
 
- А чего ж не расскажешь, как ты тетёрок-то подкармливать каждый день в лес ходишь, по сугробам да по такому морозу?
 
«И это знает…» - подумал Одинцов и, пожав плечами, промолчал.
 
- Другие подстрелить норовят áли в силок поймать, а ты – кормишь, - продолжал Тимо-феич, пытливо глядя на смутившегося Одинцова. – И рыбу ловишь только на удочку да на спиннинг: сеть-то, что у тебя в предбаннике висит, купить – купил, но так ни разу и не поста-вил… А баню эту почему поставил здесь, - леший похлопал ладошкой по сиденью кресла, - а не там, где поначалу ставить хотел, – на краю участка, где ей самое и место? А?..
 
Не дождавшись от Одинцова ответа, сказал сам:
 
- Потому что для этого надо было берёзку срубить. А ты не смог, пожалел; рука у тебя на неё не поднялась…Поштó так-то? А, Сергеич?
 
Одинцов снова пожал плечами: чего тут объяснять? Не ради добычи он в лес ходит и по озеру плавает; просто куда как интереснее ему за зверушками и птюшками, как их леший на¬звал, наблюдать и на поплавок смотреть, чем кровь невинную проливать да задыхающуюся рыбу из сетки вытаскивать. А берёзка… Что – берёзка? Росла там, где уродилась, так пусть и дальше растёт; вырастет – красота-то какая будет! А для бани он и другое место нашёл; поду¬маешь, проблема – место найти! Нашёл же…
 
- То-то! – удовлетворённо хмыкнул леший и легонько хлопнул себя лапкой по коленке. – Добрый ты человек, Сергеич, – вот что я тебе скажу! Впрочем, иначе бы я к тебе и не пришёл никогда…
 
Одинцов окончательно смутился и опустил глаза. Хотел было промолчать, но не стал; глянул твёрдо в глаза лешему и сказал, покачав головой:
 
- Эх, Тимофеич! Знал бы ты, каким я раньше был, – никогда б ко мне не пришёл, если только к добрым людям ходишь…
 
- А я знаю, - спокойно сказал леший, и Одинцов сразу ему поверил: знает, всё знает…
 
- Потому и пришёл… Не всяк, Сергеич, может добрым стать, изначальную доброту свою утратив: чаще наоборот бывает… Человек-то – он завсегда не злым, а добрым рождается… Это потом уж жизнь бить его начинает: то так ударит, то сяк: то – под дых, а то – и по мáковке; то обманет кто его, то подножку подставит; то подведёт, слова не сдержав, - да мало ли… В об-щем, лупит его жизнь, почём зря! Борется человек, сопротивляется, как может, а потом – раз! - и сломался; руки опустил, плюнул на всё – и поплыл себе, не сопротивляясь, по течению - туда, куда его это течение вынесет. А куда – ему уже без разницы…
 
Тимофеич вздохнул и посмотрел в окно.
 
- От таких-то, сломавшихся, проку, конечно, нет, а вот вреда – немало, ибо и детям своим, и прочим людям безразличностью своей ко всему тому, что их окружает, они примером служат, - плохим примером. Вот это – плохо!
 
Он перевёл взгляд на потупившегося Одинцова.
 
- Но есть и такие, кто, изначально добрым будучи, сам зло творить начинает, от злых лю-дей его натерпевшись: «Ах, вы ко мне так? Ну, и я к вам – так же!» И пошло-поехало!.. Только мало кто, единожды зло сотворив, сам себе говорил: «Этого делать нельзя!» Зло, Сергеич, затя-гивает, душу человеческую корёжит, – ох, как корёжит! Трудно потом в злых деяниях остано-виться-то бывает, - ох, трудно! Особенно, когда дело денег, наживы касается. Ты, Сергеич, ни-когда не замечал, как похожи эти слова – «зло» и «злáто»?
 
«И впрямь – похожи! - удивился Одинцов. - Убери из второго две буквы – и получится первое…»
 
- То-то и оно! Я, брат, давно на свете… существую, всякого насмотрелся… Но это так, к слову, - сказал Тимофеич и закашлялся. – Плесни-ка, Сергеич, чайку: что-то у меня в горле пе-ресохло. И сам со мной попей: дело-то хорошее – сидеть в такой мороз в тепле, да чаёк попи-вать…
 
И рассмеялся дробным, дребезжащим тенорком.
 
Одинцов налил гостю чаю, поставил чайник на плитку и снова присел на низенькую ска-мейку, спиной к печке. Ему хотелось курить, но он почему-то не решался достать сигарету: кто его, этого лешего, знает, как он к табаку относится…
 
- Кури, кури, Сергеич, - усмехнулся леший. – Мне запах табачный нравится. Я ведь тоже когда-то баловался; мху, бывало, насушу, – и в трубочку… Эх, ёлки зелёные!
 
- А потом что, - бросил? – спросил Одинцов, прикуривая от зажигалки сигарету.
 
- Дай-ка посмотреть! – Тимофеич протянул лапку, и Одинцов послушно вложил зажи¬галку в маленькую, покрытую мягкой на вид и рыжеватой, как у белки, шерстью ладошку.
 
«И не лапка вовсе, - подумал он. - Рука, как рука; только мáхонькая, как у ребёнка, и мох-натая…»
 
Леший повертел тяжёлую металлическую зажигалку перед острым носом, – вроде даже понюхал, – осмотрел со всех сторон, но чиркать не стал; положил на край стола, и потом из-редка на неё посматривал.
 
- Курить-то? Бросил, а как же! – сказал он и вдруг рассмеялся. – Яга раз унюхала, так хошь, не хошь, а бросишь…
 
- Кто-о?! – изумился Одинцов.
 
- Яга. Ну, или Баба Яга; разницы-то нет: её как ни назови, ей от этого хуже не будет, - ответил леший и, бросив взгляд на Одинцова, расхохотался:
 
- Эк, Сергеич, как тебя тряхнуло-то! Ты, поди, чуть со скамейки не упал! Ха-ха-ха!.. Ой, не могу!.. Ха-ха-ха!..
 
Отсмеявшись, леший утёр лапкой выступившие слёзы и сказал:
 
- А ты думал – сказки? Кому-то, конечно, сказки, а тебе, Сергеич, – явь! Так что привы-кай… Да рот-то закрой: мухи налетят! – снова развеселился леший.
 
«Ну, делá! - подумал Одинцов. - Может, я и вправду сплю?»
 
- Спишь, не спишь, а чайник-то выключи: выкипит, – и чайку не попьём, - сказал Тимо-феич и пододвинулся к столу.
 
Одинцов выключил плитку и снова сел на скамейку.
 
- Ты, Сергеич, пойми одну простую вещь, - сказал Тимофеич, откусывая печенье. – Ничто не возникает, не рождается на пустом месте, – ничто! Ты вот, когда книжки-то свои пишешь, всё ли придумываешь сам-то, а? Нет, милый ты мой, – не бывает так! Сюжет-то ты и сам придумать можешь; тут слов нет, на то ты и писатель. Если жизнь, конечно, не подскажет… А люди? То бишь, – герои твоих книжек? Ведь их-то ты наверняка в образе каких-то знакомых тебе людей изначально себе представляешь? Что, не так?.. То-то! Пусть ты их потом описываешь не та¬кими, какие они есть на самом деле; это – другой вопрос. И чертами характера ты их можешь наделить любыми, кои знакомцам твоим совершенно не присущи. И поступки они в твоих кни¬гах могут совершать такие, на которые те-то люди, знакомцы твои, ввек бы не отважились, хоть озолоти ты их с ног до головы! Ну, и так далее… Так ведь, Сергеич?
 
Одинцов кивнул, с откровенным удивлением глядя на своего необычного гостя: во даёт! Всё точно подметил!
 
- Вот видишь!.. Так и сказки: их ведь тоже люди придумали и разным народом, как доб-рым, так и злым, населили. Но… Помнишь, как у Пушкина-то, у Александра Сергеевича: «Сказка – ложь, да в ней - намёк…» Только намёк-то тот всяк человек по-своему понимает, - если вообще понимает… Обычно ведь как: сказка – она и есть сказка; прочёл в детстве – и за¬был. До тех пор, пока детям своим или внукам рассказывать пора не придёт. Ан нет, любезный! Не так всё просто…
 
Леший отхлебнул из блюдечка и продолжал:
 
- Во все времена удобно было разным нехорошим людям грехи свои и преступления на нечистую силу спихивать. Вспомни, Сергеич, сколько безвинных людей, в колдовстве и ереси обвинив, на кострах сожгли и всякими другими способами извели – жуть! «Изгинь, нечистая сила!» – и в костёр! Или в прорубь… Так и в сказках, что в свою выгоду или в оправдание людьми слагались: если Водяной, то обязательно утопит; если Леший, то в лесу загýбит. А Баба Яга… Ну, та - вообще изверг: то человека заколдует, в пень трухлявый навечно превратив, а то и сожрёт со всеми потрохами! Особенно детей малых любит: меню у неё, дескать, такое…
 
Он вздохнул тяжело и сказал:
 
- Враньё это всё, Сергеич; не верь… Всё совсем не так. Я тебе расскажу правду-то, рас-скажу, - попозже…
 
Леший замолчал и уставился в окно.
 
«Сколько же ему лет? - подумал Одинцов, разглядывая в профиль старческое лицо своего собеседника. - Тысяча? Две? Три?…»
 
- Да какая разница! – леший перевёл грустный взгляд на Одинцова. – Две, три… Какое это имеет значение? Дело не в том, сколько мне лет, дорогой ты мой человек, а в том, что мир за эти тысячелетия, как я приметил, лучше-то не стал. И не становится пока – вот что страшно-то, Сергеич… А ведь может! Только не хочет…
 
- Почему – не хочет? – возмутился Одинцов. - Как это – не хочет? Вот тут ты, Тимофеич, не прав: очень даже хочет!..
 
- Ну да? Неужели? Да что ты говоришь?! – с неприкрытым сарказмом воскликнул леший и нетерпеливо заёрзал в кресле. – Ну-ка, ну-ка! Просвети меня, старика, как это он, мир-то твой, за который ты, как я вижу, так сильно обиделся, хочет лучше стать? Сделай милость, расскажи! Знать, не заметил я, когда это он вдруг захотел, – пропустил, проспал такое-то знаменательное событие… Ай-яй-яй! Проспал; вот беда-то какая!..
 
Сказано это было таким ехидным голосом, что Одинцов даже растерялся: ну, как же можно не заметить очевидные вещи!
 
- Ну, рассказывай, Сергеич! А я пока чайку вот попью, да послушаю; может, и вправду, что пропустил, - усмехнулся леший, наливая чай в блюдечко. – Только не трать напрасно время, чтобы поведать о том, каких высот в науке и технике вы, люди, достигли: как в космос летаете, да на дно океанское ныряете, и тому подобное… Это я и сам знаю, не хуже тебя…
 
Одинцов, уже открывший было рот, чтобы как раз об этом и рассказать, растерялся:
 
- А что, разве это – неважно, не имеет значения?
 
- Не имеет, само собой: при чём здесь это-то? Я же тебе о другом говорю, – о том, что мир лучше не хочет становиться; умнее он, конечно же, стал, - никто и не спорит. А вот лучше, доб-рее… что-то я не заметил.
 
Видя, что Одинцов опять хочет что-то сказать, леший предостерегающе поднял лапку и сказал:
 
- Ты, Сергеич, воздух-то понапрасну не сотрясай; лучше меня послушай. Времени у нас с тобой для разговора не слишком много, поэтому давай-ка не будем тратить его зря.
 
Он отвернулся к окну и немного помолчал, словно собираясь с мыслями.
 
- Вот хожу я по земле, давно хожу… И всё никак понять не могу, почему люди умнее не становятся? Нет, не в том смысле, как ты подумал; так-то они умнее стали, я и не спорю – вон сколько всякой всячины наизобретали! И компьютеров разных, - он кивнул на стоявший на краю стола ноутбук, – и всякого другого – и полезного, и нужного. Я не об этом, Сергеич; я о том, что всё человечество, - всё, понимаешь? Все люди на земле, – вот о чём я говорю!.. Так вот, почему всё человечество никак поумнеть не может? Не знаешь?
 
Леший внимательно посмотрел на Одинцова, - посмотрел с укором и, как показалось Одинцову, даже с какой-то обидой: дескать, что ж вы такие, люди вы мои дорогие?
 
Не дождавшись ответа, вздохнул и сказал:
 
- Ну, тогда давай попробуем представить себе такое, Сергеич… хотя и трудно это пред-ставить, но давай попытаемся… Так вот, представь, что нет в мире войн: кончились они будто бы лет эдак сто назад, и ни одна пушка с тех пор ни выстрелила, ни один человек на всей Земле на землю не упал, пулей или осколком сражённый. Оружия на планете будто бы нет, вообще никакого: уничтожили его люди за ненадобностью и забыли, что это такое. Всё! Тишина и по¬кой на планете: никто никого не боится, потому что нет для того причин. Нет ни зависти, ни жадности у людей к другим, себе подобным. Возможно такое? А, Сергеич?
 
- Наверно, возможно, - неуверенно сказал Одинцов, пожав плечами. – Конечно, так-то если б было…
 
- Во! Конечно, возможно; я-то в этом и не сомневаюсь! А скажи-ка ты мне, брат Сергеич, что этому мешает?.. Ну, я вижу, затрудняешься сразу-то; оно и понятно… Так я тебе по-дру¬гому вопрос задам: какими должны быть сами люди, чтобы жить в том мире, который я тут тебе нарисовал? Вернее, даже не так, а вот как: какими должны люди стать, чтобы построить такой мир, в котором жить будет всем без исключения хорошо?
 
- Ну, не знаю… Добрыми, наверное, - неуверенно сказал Одинцов и бросил короткий взгляд на лешего: правильно ли сказал?
 
- Молодец, Сергеич: аккурат в самую точку попал! Добрыми! Доб-ры-ми! – удовлетво-рённо хлопнул лапками по коленям своих коротких ножек Тимофеич. – Молодец!.. Видишь, как мы с тобой хорошо друг друга-то понимаем! Давай пойдём дальше…
 
Он повертелся в кресле, потом, не утерпев, спрыгнул с него и пробежался до двери и об-ратно. Остановился напротив Одинцова и внимательно посмотрел ему в глаза; подумал о чём-то своём, хмыкнул удовлетворённо и опять вскарабкался на прежнее место.
 
- Что значит – быть добрым человеком? Подожди, подожди: я сам скажу, а ты меня по-правишь, ежели что не так… Быть добрым – это вовсе не значит просто не желать никому зла: тогда это, брат, уже не доброта, а равнодушие, безразличие. Это, проще говоря, так: плевать я хотел на вас, всех вместе взятых; я вас не трогаю, а вы меня не замáйте… Конечно, сие – не доброта, и такого мира, какой мы с тобой пытаемся себе представить, с таким отношением друг к другу люди никогда не построят. Доброта – это нечто иное… Вот как бы получше-то сказать, сформулировать… Ну, давай так: вот живёт человек. Никого не обижает, не оскорбляет, а если кому и завидует, так только по-доброму: вот, дескать, молодец, раз сумел чего-то там сделать или чего-то добиться! В общем, радуется успехам других людей, – от души радуется! От души! Понял? И если надо кому-то в чём-то помочь, – помогает, даже не считаясь с собственными ин-тересами и не предполагая поиметь от этого какую-то выгоду! Ну, может, только с надеждой на то, что и ему при необходимости люди помогут… И относится он так не только к людям, а и ко всему, что его окружает, - леший кивнул в сторону окна. – К природе, например: дéрева без острой необходимости не срубит, зверька какого или жучка, или бабочку напрасно не обидит, травинки-цветочка не сорвёт и не примнёт, пóходя… Живёт он так-то вот, – и хорошо ему! И покойно у него на душе, и радостно у него в сердце, поскольку совесть у него чиста – и перед собой, и перед людьми… Что заулыбался-то, Сергеич? – спросил он вдруг Одинцова. - Понра-вилось? Или потому, что думаешь: вот, мол, сказки дед рассказывает, – со смеху помрёшь?
 
- Да с чего ты это взял, Тимофеич? – вскинулся Одинцов. – Я и вправду представил, как бы здорово было…
 
- Да я это так, чтоб ты не уснул, - усмехнулся леший. – А то смотрю: примóлк чего-то…
 
- Примолкнешь тут: уж больно хорошо ты расписываешь, – слушать радостно!
 
- Жить-то так, милый ты мой, было б ещё радостнее, - вздохнул леший. – Только что-то не получается у вас, у людей, так жить; по отдельности – получается у некоторых, а у всех вместе – хрен!.. Почему? Не знаешь?
 
Одинцов подумал немного и тихо сказал:
 
- Зла много вокруг… И чем дальше, тем больше его становится; мне, во всяком случае, так кажется.
 
- Ну, что ж: правильно тебе кажется, Сергеич. Правильно. Зла, действительно, хоть отбав-ляй… Но не отбавляется оно отчего-то, а прибавляется, - и это ты тоже правильно подметил. Только зло, дорогой ты мой, не от нас, нечистой силы, как вы нас называете, идёт, а от вас, от людей; это вы его творите и приумножаете, да ещё с таким завидным упорством, что…
 
Леший не договорил; только вяло махнул лапкой и снова отвернулся к окну. Помолчал немного, потом сказал:
 
- Хотя и не все, конечно… Вот, возьми, к примеру, лес…
 
Он поморщился, будто чего-то кислого куснул, и наклонился к Одинцову.
- Вот ты, Сергеич, насколько я знаю, в Финляндии был; так ведь?
 
Одинцов кивнул, уже не удивляясь тому, что леший всё о нём знает.
 
- Видел, какие там леса? То-то! А видел ли ты, чтобы оттуда лес в чужеземье отправляли?
 
И, не дав Одинцову даже рта раскрыть, сам за него ответил:
 
- Не видел! И не увидишь никогда! А почему? Потому что берегут финны свой лес, и ка-ждое дерево у них - на счету… А озёра какой чистоты, видал? И их они оберегают всеми си-лами, какие только у них есть. А почему? Потому что думают о тех, кто после них, живущих ныне, будет на той земле жить – о детях, о внуках, о правнуках… И учат их, малых, с детских лет природу и её богатства не только беречь, но и всячески приумножать…
 
Леший ненадолго умолк, потом с укоризной посмотрел на Одинцова и спросил:
 
– Так объясни мне, Сергеич, а почему же вы, люди русские, тоже всё вроде бы понимаете, а ни хрена не делаете? Ты оглянись вокруг-то: озёра свои да реки загадили так, что скоро только одни лягушки и жить-то в них смогут!
 
Он покачал головой и горько усмехнулся:
 
- Вон, Водяной - и тот уже, как встретимся, так только одно и талдычит: «Уйду, ядрён корень! Эмигрирую в Швейцарию, абы ещё куда, где воду эти недоумки двуногие ещё не до конца отравили!..» Ну, это он так, со злости; куда он денется! Здесь его место, на веки вечные. Но понять его можно: обидно ему видеть всё это!.. А леса? Как вырубали вы их без жалости, так и продолжаете, только с каждым годом всё больше и больше…
 
Одинцов молчал, потупившись; что тут скажешь? Ничего…
 
- Да-а, - сказал леший и вдруг улыбнулся. – Это мне, бывало, в стародавние времена про-сто было лес от всяких порубщиков и поджигателей оберегать: так иногда пугну нехорошего-то му¬жичка, что он потом до конца жизни не то, чтобы в лесу напакостить, а и близко-то подойти к нему боится. Надолго, видно, моя наука запоминалась… Вот они, такие-то, потом от злости про нас всякие небылицы и складывали, - и про меня, и про Ягу, и про Водяного. Да и про других тоже; дескать, вот они какие, – эти, которых «нечистой силой» зовут. А люди-то и верили! И боялись нас, причём совершенно напрасно: мы ведь хорошим-то людям отродясь зла не делали, а совсем даже наоборот – помогали, чем могли. Когда успевали, конечно… Водяной – утопаю¬щих спасал, если поблизости оказывался; я – заблудившихся из леса выводил.
 
Он вдруг тихонько засмеялся.
 
– Пошучу, конечно, - скучно в лесу одному-то целыми днями, – повожу человека по ча-щобам, покружу по лесным тропинкам, а, всё одно, – на дорогу выведу. И не со зла я то делал, а для науки: а не лезь в лес, троп да примет не зная, дорогу примечать не умея, чтоб самому из леса-то потом выбраться! Я ведь - один и не вездесущ, чтобы в трудную минуту рядом с каж¬дым незадачливым грибником или охотником оказаться…
 
Леший посмотрел в глаза Одинцову.
 
- Я ведь, Сергеич, козней не творил, когда император Пётр Алексеевич затеял флот рос-сийский строить и ему для этого дела лес понадобился, много леса. Не против я был и тогда, когда по приказу царя-батюшки Николая Павловича мужики в лесах под железную дорогу про-секи рубить начали; много, конечно, они леса понапрасну тогда погубили, да что ж поделаешь: то го¬сударству и народу российскому на пользу и во благо было… Да и леса в те времена было сколько! Тогда казалось, что конца и края ему нет и не будет… Но ты посмотри, Сергеич, что люди с лесом за последние сто лет сотворили! И продолжают творить! Ты понимаешь, что че¬рез двести, ну, самое большее – через триста лет здесь, - он кивнул на окно, - будет, если это безобразие не кончится?! Вон, Арал-то, – видел? А Амазонка? То-то, брат…
 
Он взял со стола зажигалку, повертел её перед глазами и положил на место; сказал тихо:
 
- Всё когда-нибудь кончается, даже если его поначалу ну о-о-очень много, - всё! И исключе¬ний из этого правила нет… И будут ваши потомки жить в пустыне, вас и вашу дурость нонеш¬нюю от всей души проклиная. И правы будут!
 
Леший перевёл взгляд на Одинцова и грустно усмехнулся:
 
- Так-то вот, Сергеич, мил ты мой человек. А вы – нечистая сила!.. Тут ещё разобраться надо, кто из нас нечистая сила, а кто – чистая...
 
Он вдруг оживился и заёрзал в кресле.
 
- Вот возьми, к примеру, Ягу: в сказках-то она - и такая, и сякая; злыдень в юбке, одним словом. И детей она поджаривает и ест, и добрых молодцев да красных девиц со свету сживает, почём зря. Да враки это всё, Сергеич! Вот послушай, что я тебе про неё расскажу… Только плесни-ка чайку-то ещё: что-то опять у меня в горле пересохло…
 
Одинцов пощупал чайник.
 
- Придётся подождать, Тимофеич: остыл чайник-то.
 
- Ну, так поставь, – пущай греется; а я тебе пока про Ягу-то поведаю…
 
Одинцов включил плитку и сел на топчан у стены: сидеть на низкой скамейке – спина ус-тала.
 
Леший как-то странно посмотрел на него, и Одинцов вдруг увидел, как кресло, на кото¬ром тот сидел, само по себе плавно приподнялось над полом и повернулось – так, что Тимо¬феич опять оказался с Одинцовым лицом к лицу.
 
- Мы ещё и не то могём, - хихикнул леший, заметив вытаращенные от изумления глаза Одинцова, и Одинцов увидел, как из сахарницы выскочил кусок сахара и повис в воздухе, а по-том, медленно проплыв по дуге над столом, опустился в раскрытую ладошку Тимофеича.
 
- Ну, Тимофеич!..
 
- Да ладно тебе; нашёл, чему удивляться, - скромно сказал леший и положил сахар на блюдце. – Ну, так слушай про Ягу-то…
 
Он устроился поудобнее и, понизив голос, начал гово¬рить, время от времени оглядываясь на дверь:
 
- Тут о прошлом годе был я у Яги: спину что-то заломило, – ни сесть, ни встать, ни повер-нуться! Вот и пошёл я к ней; к кому ещё и идти-то? Яга дáром, что ведьма, а знахарка знатная; вредная, конечно, но, коли надо, в помощи никогда не откажет. И никому – заметь, Сергеич: никому! – Тимофеич многозначительно посмотрел на Одинцова, но объяснять эту многозначи-тельность почему-то не стал. – Поворчит она, конечно, побрюзжит по привычке, - как же ей, старой, без этого-то? - а на ноги завсегда поставит, как бы не прижáло.
 
Он поёрзал в скрипучем кресле, устраиваясь поудобнее; потом махнул лапкой – мол, всё равно не получится, – и уселся по-турецки, скрестив свои короткие ножки.
 
- Ну, слушай, Сергеич, да мотай на ус: может, и пригодится когда… Так вот, прихожу я к бабке-то, а она сидит, телевизор смотрит…
 
Одинцов открыл, было, рот от изумления, но леший только лапкой на него махнул: дес-кать, молчи уж, – я и так тебя слышу.
 
- Какой телевизор? Да почём я знаю? Импортный какой-то, а марку я не запомнил… Те-левизор-то откуда? Ну, это ты, брат, сам у бабки спроси, коли хочешь: я не отважился, – ну её… А вообще-то ты что себе думаешь? – вскинулся вдруг леший. - Что мы, какими были тыщу лет назад, такими и остались? Э-э, нет, Сергеич! Вряд ли мы смогли бы сейчас хоть как-то с без-образиями на нашей земле бороться, если б в ногу с прогрессом, так сказать, не старались идти: много с вами, с такими-то умными, одним колдовством да заклинаниями сделаешь! Нет, Сер-геич: мы тоже не лыком шиты…
 
Он кивнул на ноутбук Одинцова:
- Вон у тебя машинка… Сколько у неё память-то?.. А на базе какого процессора?..
Одинцов аж вздрогнул.
 
«И откуда у него знания-то такие?!» - изумился он, вытаращив на лешего глаза.
 
- Так ить в двадцать первом веке, чай, живу-то, милый ты мой! – рассмеялся Тимофеич и переспросил: - Так сколько, говоришь, у неё память?.. У-у! – разочарованно протянул он. – И всего-то?! Вон, у Кощея, – последняя модель! Там такой объём памяти, – тебе и не снилось… Что делает с ним? А всё пасьянсы раскладывает, дурень старый, - леший хихикнул и с опаской оглянулся на дверь. - Это ему Яга в прошлом году на день рождения подарила, чтобы чем-ни-будь старого занять. И правильно, надо сказать, сделала: он спит, спит, а потом как взбрыкнёт! От него ведь чего хошь ждать можно; таких дров сдуру-то наломать может, что потом и не раз-гребёшь. Сколько уж раз так было-то!.. Пусть лучше пасьянсы раскладывает: так-то для всех – и для нас, и для вас – спокойнее…
 
Леший вдруг помрачнел.
 
- Жуть, конечно, будет, если ему вдруг играться надоест: как бы не начал через Интернет какие-нибудь коды взламывать… Ладно, если банки; злато старый больно любит! Хотя и ни к чему оно ему: и так уже… - он провёл лапкой над своей кудлатой головой. - Вот не взбрело бы в его дурную голову в компьютеры Пентагона или, скажем, ещё какого генштаба залезть, да к ракетным установкам доступ найти, – тогда беда!.. Надо бы старого ещё чем-нибудь отвлечь… Кстати, у тебя, Сергеич, нет ли какой игры интересной, чтоб ему, Кощею-то, лет на двести хва-тило? Нет?.. Ну, ладно; сам найду чего-нибудь… Не запамятовать бы только; а то, и вправду, понесёт его куда-нибудь…
 
- Так вот, про Ягу-то, - спохватился он и поскрёб в затылке. - Всё никак до конца не добе-русь… Ну, сидит она, значит, телевизор смотрит и бормочет что-то там под свой крючок. Я к ней, было, со своей болячкой, а она как зашипит на меня, – ну, чисто змея! Погоди, мол, со своей спиной: тут такое в мире творится, – что мне твоя спина!.. Я на экран-то глянул одним глазком, а там показывают, как где-то в Америке, кажись, али ещё где… не помню… Ну, в об-щем, придурок какой-то, - террорист, что ли… эх, чтоб ему пусто было, окаянному! – детишек в детском саду, али в школе какой-то, в заложники захватил. А полиция тамошняя ничего сделать не может – ни детишек тех освободить, ни договориться с этим-то… Яга-то смотрела, смотрела на это безобразие, - а вспыльчивая – ужас! – да как вскочит со скамьи, да как заорёт на весь лес: «Это ж что ж та¬кое на белом свете дéется?! Это ж что ж за нравы ноне такие – детишек невинных обижать?! Это ж куда ж ихнее правительство смотрит?!! Эх, не моя территория: я б энтого урода враз бы в чувства-то привела! Я б ему!..» Ну, не буду далее её слова повторять: боюсь, язык отсохнет… В общем, взъярилась бабка – жуть! Да ка-а-ак хватит со всего размаху клюкой-то своей по теле¬визору! И – пополам…
 
- Жалко, - вздохнул Одинцов, отчётливо представив нарисованную лешим картину.
- Чего тебе жалко?
 
- Да телевизор жалко…
 
- Да причём здесь телевизор-то? А-а… Ты думал, телевизор – пополам? Не-е, то клюка баб¬кина пополам разлетелась, - только концы в разные стороны свистнули…
 
- А телевизор?
 
- Вот дался тебе этот телевизор! Да что ему будет-то? Он же импортный; только мигнул разок – и дальше показывает… О, вспомнил! Японский, кажись. «Тошиба».
 
- А Баба Яга что?
 
- Насилу успокоил. Пришлось в лес идти, клюку ей новую вырезать.
- Сделал?
 
- А то! Делóв-то – клюку сделать; мы и не то могём…
 
- А она?
 
- А что она? Клюку приняла и за то спину мне вылечила. Хорошо вылечила: ни разу с тех пор не болела. А ты говоришь – нечисть!
 
- Да не говорю я этого! – искренне возмутился необоснованному обвинению Одинцов.
 
- Ну, не ты, так другие… Нечисть-то, зло увидев, поди, возрадовалась бы; а Яга-то, вишь, как на такое поганое дело отреагировала? Её бы воля, – она б того нечестивца враз бы в клочья порвала!
 
- Как? У всех на виду?
 
- А ты как думал-то? Никто, конечно, не понял бы, что это – её … рук дело, но выглядело бы это, я думаю, у-у! – леший с деланным ужасом вытаращил глазки; потом вдруг рассмеялся: - Любит бабка эффекты, - ох, любит! Хлебом не корми – дай почудить… Ну, и правильно делает; это чтоб другим неповадно было.
 
- А дети? Дети-то при этом не пострадали бы, Тимофеич? – обеспокоенно спросил Один-цов, даже не замечая того, что воспринимает повествование лешего, как нечто само собой разу-меющееся.
 
- Да ты что, Сергеич, тоже сказок начитался? – возмутился в свою очередь тот. - Когда это Яга хотя бы одному невинному дитяти вред причинила? Не было этого! Не бы-ло! И быть не могло: она ж, Яга-то, какая-никакая, а … женщина! Пусть для вас и сказочная… Это у вас, у людей, женщины такое иногда с детьми вытворяют – нам страшно становится. А у нас такого сроду не было…
 
Одинцов смотрел на лешего и, не опасаясь того, что тот услышит его мысли, думал о том, что хорошо бы об этой их встрече написать рассказ: пусть люди прочтут. Поверят, не поверят – неважно; а вот если задумаются да оглянутся вокруг, чтобы хотя бы попытаться повниматель¬нее всмотреться в окружающий их мир – уже хорошо! Пусть не все, пусть один из десяти или из сотни, или даже из тысячи – и то дело.
 
- А и напиши, - отозвался на его мысли леший, глядя в окно. – На то ты и писатель. Пред-ставь, как сказку, чтобы никто у тебя за спиной пальцем у вискá не крутил. У своего, заметь, - хихикнул он, и Одинцов тоже улыбнулся. – А то те, кто поверит, начнут приставать с расспро-сами: что, да как, да где… А ни тебе, ни мне это не надо: только от дела отвлекать будут. К кому надо, я и сам приду – вот как к тебе пришёл. Правда, не у всех я посещение своё в памяти оставлю, далеко не у всех; иных только к размышлениям подтолкну – и всё: чаще всего, и этого бывает достаточно…
 
- А у меня оставишь? – испугавшись такого варианта, спросил Одинцов.
 
- У тебя – оставлю, - внимательно глядя ему в глаза, ответил леший. И рассмеялся: - А как ты иначе рассказ-то, то бишь сказочку свою напишешь?
 
Он провёл лапкой по столешнице – будто погладил.
 
- К добрым людям я сам прихожу, без приглашения; да и кто ж меня позвать-то додума-ется? – леший негромко рассмеялся, но тут же вновь стал серьёзным. - Добрых людей на земле много, Сергеич, - гораздо больше, чем злых; так что мне ещё ходить и ходить, по земле-то на-шей. Беда вся в том, что многие из тех добрых людей не знают пока, какие они на самом деле: не открыли они ещё в себе до конца эту доброту, хотя и чувствуют её, как чувствуют и потреб¬ность её проявить. И не потому не открыли и не проявляют, что не хотят, а потому, что боятся: затюкала многих из них жизнь, заклевала, – вот и затаились они. Кажется им, что обнажи они свою доброту перед людьми – а ведь её, доброту-то, душу свою настежь не распахнув, не обна-жишь! – то в неё, в доброту-то их эту, сразу и наплюют все, кому не лень. А заодно – и в душу…
 
- Так уж прямо и наплюют! – попытался возразить Одинцов, но леший так насмешливо посмотрел на него, что он тут же осёкся, вспомнив кое-что из своего горького жизненного опыта…
 
- Вот и я о том… - тихо сказал леший. – Так, бывает, и живут люди – в коконах, как ли-чинки. И всю свою жизнь кокон тот покинуть страшатся: вдруг кто надсмеётся? Нет чтобы смелости набраться, да и разорвать его, кокон-то этот, и явить миру доброту свою, от которой всем и теплее, и светлее станет; пусть на короткое время – сколько жизни земной осталось, но явить!.. Много таких было, Сергеич, кто добротой своей мир и крáше, и добрее пытался сде¬лать. И делал, даже если сгорал при этом, без остатка отдавая доброту свою людям. Вот о таких мир с добротой же и благодарность помнит. И будет помнить!.. А о тех, кто в коконе всю жизнь просидел…
 
И леший пренебрежительно махнул лапкой: чего, мол, о них и говорить-то…
 
- Трудно это – кокон-то разорвать, - тихо сказал Одинцов.
 
- Трудно; кто ж спорит, - согласно кивнул леший. – Но ты-то, Сергеич, смог! Что, не так? Так! Тебе-то это под силу оказалось. Значит, и другие могут! Только их к этому подтолкнуть надо… Доброта, брат, добротой полнится и прибавляется. И одна доброта у другой ничего не отбирает, а как раз наоборот – дополняет её и множит. Зло – что? Оно временно, зло-то, и потому когда-нибудь обязательно кончается, - как войны, эпидемии, землетрясения, смерчи. А доброта – вечна! – леший назидательно поднял вверх короткий пальчик. – Вечна, Сергеич, друг ты мой сердешный! Вот потому-то зло, как ни старается, как ни пыжится, а доброту победить не мо¬жет. Было б оно сильнее – давно бы от доброты рожки да ножки остались. Ан – нет! Не полу-чается! А раз до сих пор не получилось, то и никогда не получится!
 
Он немного помолчал, чему-то по-доброму улыбаясь; словно видел - а может быть, и знал? - что-то такое, что Одинцову, как и другим людям, было недоступно, - пока недоступно?
 
- Доброта, Сергеич, должна быть всеобъемлющей. Понял? Все-объ-ем-лю-щей! И станет она такой только тогда и только в том случае, когда - и если! - каждый – каждый! – из живущих на земле людей перестанет бояться покинуть свой кокон, чтобы привнести в мир свою доброту, выпустив её из сокровищницы своей души. Чтобы всё то, что есть в его душе хорошего и свет-лого, чистого и доброго, соединить с добротой других людей…
 
Тимофеич, скрипнув креслом, повернулся к задумавшемуся Одинцову. Одинцов поднял голову и встретился взглядом с мудрыми, усталыми, но излучавшими какой-то не¬обыкновенный свет глазами лешего.
 
- Это, Сергеич, как храм строить: кирпичик – к кирпичику, камешек – к камешку, с той лишь разницей, что кирпичики те и камешки будут, по сути своей, людскими добродетелями, талантами, чистыми помыслами и делами – добрыми и бескорыстными. Какой человек захочет и сможет положить камешек, большой или совсем малюсенький, неважно: важно, чтобы захо-тел… Храм-то от любого камешка выше станет, а никак не ниже. Так и доброта: одна к другой прибавится, одна другой пополнится, а потом – ещё одна, и ещё, и ещё; и так, пока не возвы-сится она над всей землёй, как купол небесный, и не укроет её, родимую, от всяких бед и несча-стий. Вот это и будет всеобъемлющая доброта!..
 
Леший умолк и надолго о чём-то задумался. Молчал и Одинцов, пытаясь осмыслить ус-лышанное.
 
За окном поднялась метель; было слышно, как она бросает в оконные стёкла пригоршни снега, словно злится оттого, что её не пускают погреться в хорошо протопленную баню, где так тепло и уютно. Она бесилась и пыталась ворваться внутрь через трубу, всё сильнее и сильнее завывая в ней порывами носившего её ветра; но ничего не получалось, и ей, метели, было обидно, что ей никак, никакими силами не удаётся преодолеть возведённые человеком пре-грады. И она начинала жаловаться и плакать, что ничего не получается, и оттого злилась ещё больше…
 
- Так что же делать-то, Тимофеич, скажи на милость? –спросил Одинцов, начиная осозна-вать всю грандиозность того, о чём говорил ему леший, и одновременно чувствуя подступаю-щую жалость к самому себе оттого, что сам он, Одинцов, никогда всего этого не увидит…
 
- А вот этого – не надо! – резко бросил леший, чутко уловив внутреннее состояние Один-цова. – Не расслабляться и руки опускать надо, а стараться помочь людям понять, что путь к благоденствию мира есть, и лежит он через их сердца и души, через доброту, которая в них, не-смотря ни на что, живёт! Вот как в тебе…
 
- Во мне? – поднял брови Одинцов. – Да я-то что?
 
- Как – что? Если бы все люди научились хотя бы к природе относиться так, как ты, – уже бы было замечательно!
 
- Да как я отношусь-то, Тимофеич? Что особенного-то такого в моём к ней отношении? – спросил Одинцов, непонимающе глядя в голубые, с прищуром глазки лешего.
 
- А ты вспомни, Сергеич, про тетёрок-то своих, да про ту берёзку, что не срубил, когда баню эту строил. И про сеть не забудь, что без дела в предбаннике висит. И, вон, - он кивнул на стену за спиной Одинцова, - про ружьишко, за два года ни разу не чищенное: как пальнул ты из него по консервной банке, когда купил, так оно с тех пор и не стреляло… Что, не так?
 
Одинцов смущенно кивнул: да, так оно и было.
 
- Понял теперь, почему мы с тобой столько времени о доброте-то проговорили? Всю ночь почти: вон, уж рассвет скоро! Так, как ты ко всему этому относишься, все должны относиться, все! А ты не только сам так поступаешь, но и других учишь - своими книжками. И умно учишь: ненавязчиво, не нравоучениями и нотациями – толку-то от них! – а исподволь, через души че-ловеческие, через красоту природы, понимание которой в них, в души-то, через книжки твои тоже проникает. Сколько людей их прочтёт, то ни тебе, ни мне неведомо. И сколь многие из них начнут после твоих книжек по-иному на мир вокруг себя смотреть и к той же природе бе¬режно относиться – то мы с тобой тоже вряд ли когда узнаем. Может – один человек, может – десять; и то уже славно будет!..
 
Леший заёрзал в кресле, устраиваясь поудобнее, потом махнул лапкой; пододвинулся по-ближе к Одинцову и заглянул ему в глаза.
 
- Так-то вот, друг ты мой, Сергеич, мил человек!.. И помни: доброта лишь добротою пол-нится. Добротою!.. Вот потому я к тебе и приходил, – чтобы и в трудах, и в заботах твоих тебя поддержать, и надежду твою, и веру твою в доброту укрепить…
 
Леший тихонько засмеялся и легонько хлопнул Одинцова лапкой по плечу.
 
- Ну, вот и всё: пора мне, Сергеич! Пора… Хорошо у тебя, слов нет, но надо идти…
 
- Да куда ты так скоро-то, Тимофеич? – растерялся Одинцов. – Куда тебе спешить-то? Да-вай лучше ещё чайку попьём; я сейчас чайник поставлю…
 
- Не суетись, не суетись, Сергеич; мне и вправду пора… Вон, глянь за окно: рассвет скоро; а мне по свету шастать не с руки… Так что давай прощаться.
 
Леший сполз с кресла и стал напяливать свой балахон; одевал и деловито приговаривал:
 
- Ну, я тебе, кажись, всё сказал; чего не сказал, – сам додумаешь. Впрочем, ты теперь и так всё знаешь…
 
Он накинул на голову капюшон и снизу вверх строго посмотрел на Одинцова.
- Чего встал-то? Пойдём уже…
 
Одинцов открыл дверь и предупредительно пропустил гостя вперёд. Леший вышел в предбанник и сам распахнул дверь на улицу.
 
- Ты за порог-то не ходи, Сергеич, простудишься а то… - сказал он заботливо и вдруг шутливо ткнул лапкой Одинцова в живот. – Ну, бывай!
 
И вышел на заметённое снегом крыльцо.
 
- Придёшь ещё-то когда-нибудь? – со слабой надеждой спросил Одинцов.
 
- Не знаю, - чуть помедлив, ответил леший. – Как получится; дел-то, сам знаешь – во! – он провёл лапкой поперёк шеи. – Но трава для чая, что я тебе давеча обещал, - за мной. Жди! Будет время – занесу… Да, вот ещё что… Когда дом построишь, - ну, когда сможешь, конечно, - так я тебе доброго домового пришлю; есть у меня один старый знакомец, Силантием зовут. Я его лет с полтыщи уже знаю… Хороший домовой, ответственный; он и сам дом, и всё, что в доме, оберегать будет, особенно в твоё отсутствие.
 
«Вот и хорошо, - подумал Одинцов. - Может, шляпы пропадать перестанут…»
 
Из-под капюшона раздался сдержанный смешок, и леший засуетился:
 
- Ну, всё, Сергеич! Всё! Закрывай дверь-то – простудишься. Да и ни к чему тебе видеть, как я … уходить буду. Прощай!..
 
Одинцов вздохнул и послушно закрыл дверь. Но не ушел, а остался стоять в предбаннике, прислушиваясь к тому, что происходило на крыльце.
 
Там что-то зашуршало, – будто порывом ветра снег в дверь швырнуло – и сразу же стихло.
 
Одинцов постоял ещё несколько секунд и осторожно выглянул наружу.
 
За порогом никого не было. И пурги тоже не было. Только полная луна, как огромный фонарь, освещала поле и редкие, далеко отстоящие друг от друга дома и деревья. И даже даль¬ний остров в необычайно ярком лунном свете был виден на заснеженной равнине озера, как на ладони.
 
- Доброго пути тебе, Тимофеич! – тихо сказал Одинцов и, поёжившись от холода, тихо, без стука, прикрыл дверь…
 
Он обернулся и вдруг увидел… шляпу! Ту, что так таинственно сегодня – или уже вчера? – исчезла из предбанника; шляпа висела на своём обычном месте и, как маятник, покачивалась из стороны в сторону.
 
- Ну, Тимофеич! Ну, хитрец!.. Это ж надо придумать! – рассмеялся Одинцов и, дотро-нувшись до неё рукой, остановил движение. Потом опустил руку и зачем-то ещё долго, улыба-ясь, смотрел на шляпу, – так долго, что почти совсем замёрз.
 
- Ну надо же; вот придумал!..
 
Он покачал головой и, продолжая улыбаться, шагнул через порог в уютное, пахнущее лёгким сигаретным дымом тепло бани…
 
В первых числах марта Одинцов в три приёма перенёс к старику Степану Матвеевичу те-левизор, магнитофон, ружьё и ещё кое-что из имущества – сдал, так сказать, на временное хра-нение. Сделав это, он одел своё кожаное пальто, сунул подмышку ноутбук и уехал домой, в го-род.
 
В июле вышла из печати его книжка, а в начале августа, покончив с делами, Одинцов снова отправился в Буковку, где уже почти месяц отдыхала его семья.
 
«Сын, поди, всю рыбу из озера без меня выловил, с Иванычем-то на пару…» - думал Один¬цов, нетерпеливо поглядывая в окно автобуса и предвкушая радость долгожданной встречи с полюбившимися ему местами.
 
В Буковке было хорошо. Целыми днями они с сыном, а по выходным и с Иванычем, ло-вили рыбу или ходили в лес за грибами, а после ужина Одинцов забирался на чердак, куда Ива-ныч провёл свет, и работал – часто до самого рассвета.
 
Однажды утром его разбудила жена.
 
- Вставай, отец! Тут тебе букет какой-то непонятный принесли; он, правда, больше на ве-ник похож, а не на букет…
 
- Какой букет?.. Кто принёс? – Одинцов спросонья никак не мог понять, о чём идёт речь.
 
- Откуда я знаю? – жена с недоумением пожала плечами. – Я утром дверь открыла, а на крыльце пучок какой-то лежит - трава да цветочки засохшие; я таких и не знаю…
 
- Неужто?!.. – пробормотал Одинцов и спрыгнул с топчана. – Где он, букет-то? Давай его сюда!
 
- Ты чего так всполошился-то? – удивилась жена. – Чего в нём особенного-то, в том бу-кете? Трава – она есть трава; только пахнет приятно…
 
- Так в том-то и дело! – воскликнул Одинцов, но ничего объяснять жене не стал.
 
Букетик издавал удивительный, ни с чем несравнимый аромат. Одинцов нюхал его и улы-бался, представляя себе того, кто ему этот букет прислал…
 
Он вышел из бани, обошёл её с другой стороны и стал смотреть на верхушки дальних со-сен, окружавших ту заветную полянку, куда он зимой ходил кормить тетёревов. Почему он смотрел именно туда, Одинцов и сам, наверное, не смог бы объяснить; просто захотелось ему посмотреть в ту сторону, и всё.
 
- Ну, спасибо тебе, Тимофеич! Не забыл обещание-то своё, не забыл… - улыбаясь, тихо ска¬зал Одинцов и низко, в пояс, поклонился.
 
А когда разогнул спину, то увидел, как качнулась вдруг большая ветка на самой верхушке одной из сосен, – там, у поляны; медленно так качнулась, словно поклонилась ему в ответ, и так же медленно, с достоинством, выпрямилась…
 
Или это птица какая, отсюда невидимая, на неё опустилась?..
Copyright: Александр Апрельский, 2011
Свидетельство о публикации №266587
ДАТА ПУБЛИКАЦИИ: 15.10.2011 11:41

Зарегистрируйтесь, чтобы оставить рецензию или проголосовать.

Рецензии
Милада Кондратьева[ 07.05.2013 ]
   Здравствуйте, уважаемый участник литературного портала "Что хочет автор", Александр Апрельский.
   
    Предлагаю вам напечатать ваши произведения в журнале "Лауреат" Международного Союза Писателей "Новый Современник".
   
    Журнал выходит в глянцевой мягкой обложке в формате А5: 30 строк стихов на страницу (с учётом пустых, разделительных строк, названий произведений и эпиграфов), или 2000 знаков прозы (но тоже не больше 30 строк на страницу при неплотном тексте). Стоимость публикации - 600 руб за страницу, с правом получения 2-х авторских экземпляров. То есть, если вы заказываете 10 страниц, стоимость публикации будет 6 тыс. рублей и вы получите на руки 20 экземпляров книги.
   
    Объем и количество публикаций не ограничивается, но редакция оставляет за собой право отказать в публикации размещённых в разделе журнала текстов. Также я могу помочь с редактурой и корректурой текстов, если потребуется.
   
   
    С уважением,
   
    Милада Кондратьева,
   
    Главный редактор журнала "Лауреат",­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­
    Член Международного Союза Литераторов и Журналистов (APIA) (Великобритания, Лондон),
    Член Союза Писателей Северной Америки (Канада, Монреаль),
    Зам. руководителя Судейской Коллегии Международного Союза Писателей "Новый Современник",
    Почётный член Московской Городской Организации Союза Писателей России.

Устав, Положения, документы для приема
Билеты МСП
Форум для членов МСП
Состав МСП
"Новый Современник"
Планета Рать
Региональные отделения МСП
"Новый Современник"
Литературные объединения МСП
"Новый Современник"
Льготы для членов МСП
"Новый Современник"
Реквизиты и способы оплаты по МСП, издательству и порталу
Организация конкурсов и рейтинги
Литературные объединения
Литературные организации и проекты по регионам России

Как стать автором книги всего за 100 слов
Положение о проекте
Общий форум проекта