***

 

Добру всех учат мать, отец и Бог,

Оно в морщинах прадеда и деда,

Но ждёт комар, вцепившись в потолок,

Когда погаснет свет, чтоб пообедать…

 

1.

 

На землю ночью снег упал половой

С оттенком пенопласта и другой

Светилась даль сквозь лес пустоголовый

И поедала поедом его.

 

С трудом спустившись, с полки без матраса,

В тот миг, наверно, думалось одно:

"…Какая странность видеть смену красок,

Похмельным утром, выглянув в окно!

 

В такую рань приятнее и легче,

Под папироску, чтоб развеять сон,

Стоять в трусах у дома на крылечке

И слушать эхо карканья ворон,

 

Зевать в кулак, сначала просто ёжась,

А после, каждой мышцею дрожа,

Швырнуть окурок в снег и молвить: ”Всё же,

Жизнь хороша!.. Чертовски хороша!..”

 

Но, впрочем, отвлечёмся от погоды…

Родители его зовут Юрок.

Они расстались с сыном на два года

И дембель Юркин только начал срок.

 

Вот мой герой.

Из жизни деревенской,

Транзитом через райвоенкомат,

Он мчится в поезде навстречу части Н-ской,

Как на свиданье к девушке летят.

 

В его башке туман клубится сизый,

В его душе противоречий тьма –

Он ими, как занозами, пронизан,

Но некому занозы вынимать.

 

Как горсть перловки отсыревшей, в ларе,

В заброшенном таёжном зимовье,

Ещё вчерашнее, одевшись в дымку марев,

Таким далёким было в голове!

 

…В дыму купе, под монотонный ропот

Страны рессор, ободьев и баляс,

Все пили водку с привкусом компота

И матерились, как в последний раз.

 

Слюной плевалась пьяная гитара

И терциею в аккомпанемент,

В носы врывался запах перегара,

Заквашенный на дыме сигарет...

 

Травили байки – кто расскажет лучше,

В словоотборе сбросив тормоза,

И Юрка, про такой курьёзный случай,

Своим собратьям лысым рассказал:

 

"…В начале мая позапрошлогода,

Распутье было страшным. По грязи,

Сосед мой, что напротив – Вовка Котов,

Почапал за чекушкой в магазин.

 

Бредёт и думает:

- Чекушка - не мала ли?

Куплю-ка две! – и дальше рассуждал:

- Одну заныкаю тишком на сеновале,

А Валька спросит – сдачу потерял!..

 

Он закипал от мысли той, как чайник

И сглатывал тягучую слюну…

А в это время в дом к нему случайно

Дружок его беспутный заглянул.

 

…Вернувшись, он прокрался мимо окон,

Совой бесшумною взлетел на сеновал,

И, только к темноте привыкнул оком –

Живую "Кама Сутру" увидал.

 

Вскипела кровь в нём, не оставив жали

Сказать жене прощальное: "Прости!.." –

Схватил рогач он и, как те лежали –

Так только зубья стукнули в настил!..

 

Поплакал он маленько над Валюхой,

Поплакал над дружком дурным своим,

Да так с чекушками в правленье и потрюхал –

Ментов чтоб вызвали и чтобы сдаться им…

 

Терять бухгалтера правленью неохота…

Покуда "бобик" по грязище волокут,

Заранее предупреждённый, Котов

Благополучно сваливал в тайгу.

 

Менты в ботиночках покрутятся по краю,

Из мегафона что-то покричат –

Их "бобик" снова к трактору цепляют

И возвращают бережно назад…

 

Почти что год от них Володька бегал.

Не знаю – стыд замучил или нет,

Да поле Пасхи, но ещё по снегу,

Уехал в город.

Дали десять лет…"

 

Таких историй много я подслушал –

Открытия не сделал мой герой,

Но повесть о Володьке и Валюше

Ещё сыграет роковую роль…

 

Ну, а пока – мосты стучатся в раму,

Крестя на зиму черноту их рек,

Взлетают линии, кружатся панорамы,

Восходит солнце, тает первый снег,

 

Да изредка, помятый "покупатель",

С утра уже изрядно окосев,

Заглядывал в купе дурацким "нате!",

Традиционно спрашивая: "Все?.."

 

"…Мы, хлопцы, с вами – добрые соседи.

И, как друзья мои, вы, хлопцы, знать должны,

Что там, куда теперь мы, хлопцы, едем,

Вам, хлопцы, деньги будут не нужны…"

 

Как фокусник, помятые бумажки

Собрав в карман, он исчезал за фаст…

Не только крест нательный и рубашку,

Но русский спьяну и штаны отдаст.

 

Но водка есть, чтоб потерять рассудок,

И время есть, как до ближайших звёзд –

"Кругобайкальской" ехать двое суток,

А по прямой – четыре сотни вёрст...

 

***

 

…Юрку дальнейшие не помнились "изыски"

И я не опишу их дальше вам.

А чтоб не стать коварною ириской,

Прилипшей вдрызг к читательским зубам,

 

Я пропущу не только эту осень,

Но весь декабрь, включая Новый год,

Хотя порой перо моё заносит

Пускаться в описания погод...

 

Но что бы, сказанное мной, не означало,

Не обещаю вам не докучать…

А всё, что выше – это лишь начало –

Ведь нужно же с чего-нибудь начать!..

 

2.

 

Затеряна в тайге, как в море парус,

Вдали от центров и больших дорог,

Дожёвывала век свой, тихо старясь,

Деревня с вёртким именем Юрок.

 

Давно жила деревня, как в курилке,

Где сдохло не один десяток ос,

Но кто-то здесь поставил лесопилку,

Переписав деревню в леспромхоз.

 

Расширили дорогу к леспромхозу -

Наехали "рубаки" и "спецы",

Заёрзали большие лесовозы,

Ворвались в лексикон: "обзол", "концы"…

 

Аборигены тоже не скучали,

Доверив жёнам выделку пушнин…

Но где-то сверху что-то подсчитали

И нерентабельность в содеянном нашли.

 

Прислали резолюцию из главка:

"Рабсилу снять. Лес двинуть по воде…"

С тех пор из города ходила автолавка –

Раз в месяц сахар, спички и т.д.

 

И всё же леспромхоз забытым не был

И чья-то "волосатая" рука

Ссужала к лету, в линьку, план на мебель,

К зиме – на соболя и прочие меха.

 

Скупались шкурки по расценкам броса

И шкурный интерес и креп, и рос…

С лицензиями не было вопроса –

Их получал в достатке леспромхоз.

 

А вскоре позабылась лесопилка –

Ну что за жизнь – с восьми и до пяти!

Сдавали мех.

За тряпку, за бутылку,

Или за порох – мать его яти!

 

Повыбивали всё, что можно выбить!..

Зверьё обиделось и скрылось вглубь тайги,

Туда, где под ногой болотной выпи

Нет следа человеческой ноги.

 

И, соблюдая дедовский обычай,

Искать прилежно птицы-жар перо,

На поиски обидевшейся дичи,

Пошёл в тайгу мой следущий герой…

 

3.

 

Его звать Векша*. Жизнь его от детства *(обл.) То же, что белка.

Прошла в Юрке. Он знал здесь всё и вся.

Вдовец, немногочисленным семейством,

Жил с сыном и невесткой на сносях.

 

Был щупл в меру, молчалив и юрок,

С охотниками в контрах, так как он

Нёс из тайги всегда чуть больше шкурок,

Чем либо-кто в охотничий сезон.

 

Иные говорили об удаче,

Но, здравый смысл словом зачеркнув,

Другие возражали не иначе,

Как аргументом – "лешему он внук"…

 

…В глухом колке у Марьиного луга,

В сезон запрета добычи лосей,

За раздеваньем оного застукан

Был Векша в юности разъездом егерей.

 

Была погоня…

Долго,-

Двое суток

Кедрач и гнус мелькали у лица,

В тайге тонули тело и рассудок,

Пока не утонули до конца…

 

Толь от усталости, а то ли с перепугу…

Но больше от отсутствия дорог,

Ему казалось, что идёт он к югу

Но он бежал на северо-восток…

 

Ты, сын степей, прости, тайга строптивей.

В степи – обзор.

В степи есть берега…

Тебе неведомы скитания в массиве

С величественным именем Тайга.

 

С ней нужно быть предельно осторожным –

Лишь шаг ступи – имеешь вид другой…

Там заплутать, пожалуй, невозможно

Когда летишь на крыльях над тайгой.

 

Коль ты степняк и даже не Икар ты –

Тогда о дебрях думать не моги!..

Не дай вам Бог, без компаса и карты

Пуститься плыть сквозь океан тайги!..

 

…И Векша скис.

Ища свои приметы,

То в сопку лез, то шёл большим кольцом…

Ел черемшу, мечтая о котлетах…

Осунулся и чёрен стал лицом…

 

Когда ж упёрся в сруб – аж не поверил

Глазам своим – ощупал зимовьё.

Добротное – и с окнами, и с дверью,

И речка есть, и рыба, и зверьё.

 

…С тех пор замкнулся в нём весёлый парень.

Груз этой тайны тяжко волоча,

В любой компании, попойке и в угаре

Он о находке ревностно молчал.

 

Вдруг обнаружились в друзья людей без счёта.

Все радовались, будто, за него –

Премировали то доской почёта,

То грамоту вручали в Новый год.

 

Просились в пару - шёл всегда один он,

А коль увяжется тихонько кто за ним,

Как джин в волшебной лампе Алладина,

Он в дебрях исчезал – поди – найди!

 

Но Счастье – кость у Зависти в горлянке.

Ей радоваться счастью не под стать…

Соседи постепенно на гулянки

С годами перестали Векшу звать.

 

Друзья исчезли, будто испарились,

И мужики, при встрече у сельпо,

Здоровались за руку, будто силясь,

А то вообще - не видели в упор.

 

Война притихла, но коварно тлела –

Лишь повод дай – займётся, обожжёт –

От той поры, когда вдруг овдовел он…

Не бьёт лежачих добрый наш народ!

 

Пусть с перемирьем мир не изменился,

Быт Векши всё же стал другой,

Когда однажды сын его женился.

На сироте…

Хоть, правда, городской.

 

И стало счастье.

Дом, коза, корова,

Конь в стойле, занавески, пирожки…

Чего желать для старости суровой?

Волос кудрявых для седой башки?

 

И Векша, растворившись в этом счастье,

Смеялся и притопывал ногой,

Когда ему вручили внучку – Настю,

Похожую глазами на него…

 

Но станет счастье горем неуёмным,

Когда Судьба с размаху бьёт в лицо…

Погибли сын с невесткой…

Неподъёмным

Вдруг показался тяжкий крест отцов...

 

Она жакет надела, сын – свой белый свитер…

Сигнал попутки… Взмах руки – Пока!..

И больше их живыми не увидел

Он ни вблизи и ни издалека…

 

…И плакал тихо…

Или полубредил…

Ушёл в себя, замкнулся изнутри…

Всё было скорбью…

Поп…

Изба…

Соседи…

Гробы…

Кресты…

Оградные штыри...

 

Посуда в чане…

Водка….

Две старухи…

Портреты в лентах…

Опустевший дом…

Скотина выла в стайке с голодухи

И мелкий дождик плакал за окном…

 

В те дни, когда весь мир казался чёрным

И каждый выдох горе источал,

Он крюк увидел в бане закопченной,

Который никогда не замечал.

 

…Схватился пальцем, проверяя крепость,

Второй рукой…

Толкнулся и повис…

Роились мысли: "Жизнь и смерть – нелепость…"

Болтались ноги…

Рухнул тапок вниз…

 

Но детский голосок за гранью бреда,

Как будто с глаз отбросил кисею:

- А что тут, в бане делаешь ты, деда?..

- Висю, Настюша…

Просто так висю…

 

4.

 

Три года минуло от тех событий грустных…

Настёне шесть. Она – как мотылёк…

Ни смерть родителей, ни похороны – груз их

На крылья детские ожогами не лёг.

 

Она легка в общении с друзьями,

В её рисунках жёлто-красный быт

Пестрит людьми, домами и цветами

И солнцем добрым – в уголке – облит.

 

Дед постепенно оживает от несчастий,

Он с внучкой добр и не особо строг,

В ромашковых отварах моет Настю

И по субботам стряпает пирог,

 

Рассказывает сказки – из таёжных,

Где волки – в тапках, в фартуках – грачи

И где старательно свою избушку ёжик

Весною чистит, гачи засучив…

 

То лето было мокрое от ливней.

Покорно принимая этот душ,

По-детски простодушный и наивный,

Юрок поплыл по океанам луж.

 

Рыдал навес над мокрой лесопилкой,

Ногам казалась непролазной грязь,

Хоть солнце проливалось на опилки,

В антрактах гроз согреть их торопясь.

 

От испарений вмиг ржавели пилы,

Сырели избы, гнили горбыли

И вдоль заборов полчища крапивы

Войной на руки пацановьи шли…

 

Для Векши испытанием немалым

Стал тот сезон. Мочалкою в тазу

По два – три раза на день отмывал он

На полках бани внучку-егозу.

 

И для меня тут всё нормально вроде.

И я вплетаю эту сценку в стих…

Но баба на соседнем огороде

Иным увидит счастье на двоих.

 

Она увидит Векшины кальсоны,

Увидит Настю голую и ей

Другой картинка, полночью бессонной,

Рисуется при свете фонарей….

 

Юрок к полудню дружной волчьей стаей

Сглотнёт ту сплетню смачно, как слюну,

И пусть герой мой недоумевает,

Спиной почуяв новую войну.

 

…Шушукалось бабьё на посиделках,

А пацаны, устроив "карусель",

Его дразнили: "Белка! Белка! Белка!..",

А слышалось: "Кабел! Кобел! Кобель!.."

 

Когда же продавщица магазина

Ему при всех сказала, как врагу:

"Чего припёрся, старый кобелино!?."-

Он взял Настёну и ушёл в тайгу.

 

Но перед этим, не без интереса,

Но с болью в сердце, наблюдал старик,

Как озаряя всё до кромки леса,

Его изба добротная горит.

 

Ему хотелось выть, кричать до стона,

Про боль свою кому-то рассказать…

Но было тихо.

Спит в седле Настёна,

Притихли конь, корова и коза.

 

Лишь вдалеке, как от медведя овцы,

Таская в вёдрах воду из реки,

От пламени шарахались юрковцы

И матерно орали мужики.

 

Но ни слезинки на лице у Векши,

Уверенность в любом движеньи рук…

Он дёрнул повод, чуть ещё помешкав…

Качнулась ветка.

Стих последний звук…

 

5.

 

У тарбагана* тёплая нога, (*сибирский сурок)

У тарбагана хвост дрожит на вдохе,

И снов, какие видит тарбаган,

Ни что прервать не сможет – даже блохи.

 

Надёжно запечатан ход наверх

И пол соломкой мягкою завален…

Теперь и звук, и зверь, и человек

Врасплох застигнут спящего едва ли.

 

Над ним – шестиметровый слой земли,

А потолок берложки глух и сводчат,

И тарбаган не слышит как над ним

Крещенский снег людские ноги топчут…

 

О, как тонка бывает эта связь

Тепла с морозом где-нибудь в Сибири,

Когда за тридцать – лопается бязь,

А из-под низу пар валит в сортире!

 

Что ни надень – профукает насквозь –

Так Хиуз* в стужу превращает стужку, (*зимний ветер)

Хотя движенье воздуха, небось,

Не больше, чем любимой дуют в ушко.

 

А коль ещё и лес за горизонт

Ушёл с концами – свирепеет поле,

Вздуваясь злобно Хиузом, как зонт,

От чёрных кочек ноздреват и порист…

 

Теперь представь вот этот самый зонт,

Иль назови его бурятской степью,

А посредине – ты, как Робинзон…

Что может быть ужасней и нелепей?

 

А на тебе шинель да кирзачи,

И под шинельку неположен свитер,

И пальцы мёрзнут так, что хоть кричи,

Под носом – сталактиты, коль не вытер…

 

И дом далёк… О, как далёк тот дом,

Где пахнет хлебом, мятою и щами

И этот запах в душу влез гвоздём,

И сросся с ней, как гвозди с кирзачами.

 

Так хочется в тепло, что впору выть!..

Зарыться в мех и спать в тумане банном…

Вот тут-то и захочется побыть

Хотя б немного в шкуре тарбагана…

 

Но как же дать тепла хотя б взаймы? -

Бессилие сквозит в судьбе порою,

И всё, что нынче можем сделать мы,

Так это – посочувствовать герою.

 

Тем более, что нам уже знаком

Литературных опусов образчик,

Где если он в лампасах – то барон,

А если он в жилетке – то приказчик.

 

Но мой герой не схож на этих двух

И армия – его большой экзамен.

Он - первогодок, штык, салага, дух

С припухшими бессонницей глазами.

 

Вглядитесь же внимательней в него!

Да, это он – уже знакомый Юрка…

Ещё не минул первый полугод,

Но как же он надломлен и затуркан!..

 

Как выцвела былая зелень глаз,

Как губы прячут всполохи испуга…

Сюда в мороз привёл его приказ -

Его он получил на пару с другом.

 

.