На табуретке напористо затрещал будильник. Резкий звук ударил по сонному сознанию и заставил непроизвольно вздрогнуть. Схватившись, Фёдор с досадой отключил нарушителя сладкой дрёмы и мимолётно отметил: семь утра.

 

Солнечный зайчик равнодушно застыл на стене, неровно высветив небольшую картину, оправленную в нарядную коричневую с золотистым рифлёным обводом раму. Неизвестный художник удачно изобразил ветреный осенний вечер в Париже.

 

Жёлтые, синие, коричневые, бордовые — остывающие краски уходящего дня. Широкая улица, конный экипаж, бледный торец высотного здания с узкими окнами (за городскими строениями его совсем не видно) и зардевшимися от заходящего солнца башенками на крыше. Озабоченные, спешащие по своим делам парижане и парижанки, укутанные в тёплые и длинные, до пят, чёрно-белые одеяния.

 

Перспектива мощённой булыжником улицы скрадывалась туманной дымкой, а над нею величественной громадой вздымался ажурный остов Эйфелевой башни. Её изящный силуэт напоминал жирафа, невесть какими путями забредшего из далёкой Африки.

 

Поражённый величием и красотой города, диковинный зверь будто застыл в недоумении на шумной парижской улице, высоко подняв тонкую шею над грядой жёлтых, стянутых пурпурными поясами облаков.

 

Фёдор глянул на полотно, может быть, тысячный раз и ясно представил себе изящную парижанку, таинственную и недоступную не столько по причине разделяющего их расстояния, сколько по обстоятельствам бытия. Она жила в призрачном мире, на другой, неведомой планете, где бурлила иная, непостижимая его разумению жизнь.

 

"Terra incognita", — с грустью подумалось ему, — "мир иных, недоступных мне радостей и желаний".

 

Взял со стола бутылку водки, наполнив рюмку, неторопливо осушил её, потом смахнул со щеки непроизвольно выкатившуюся слезу.

 

- С полтинником, тебя, Фёдор Ильич! Вот и упало с твоих плеч полсотни кровных, и не нагнёшься, и не поднимешь. Горсткой сахара в чайном стакане растворились твои годочки, промчались, будто с горки детские саночки.

 

Оглядел свою крохотную холостяцкую комнату. На стуле беспорядочно лежали скомканная рубаха и брюки, среди дубового письменного стола возвышалась запыленная стопка книг, стоял старенький телевизор, на нём, на картонной ножке-опоре, застыла овальная фотография под стеклом. На журнальном столике, рядом с кроватью, — телефон и мятый журнал «Вокруг света», раскрытый на странице с фотографией архитектурного дива, парижского Центра Жоржа Помпиду.

 

Взгляд его остановился на противоположной стене, где в полумраке (солнечные лучи сюда не заглядывали) стоял шкаф и висел, как раз напротив картины с видом Парижа, ещё один холст, оправленный в грубую, некрашеную деревянную рамку.

 

Принадлежал он кисти старого человека, которому давно уже перевалило за восемьдесят, но работу он не оставил, подрабатывал хореографом у них в театре. По утрам Фёдор встречал старика в фойе. Приветливо улыбаясь и кивнув друг другу, они расходились каждый в свою сторону, редко произнося пару ничего не значащих слов. И только когда этот высокий, жилистый дед с церковной фамилией Дьяков засобирался уйти от них, совсем неожиданно открылась его страсть к рисованию.

 

Как-то, зайдя в каморку Фёдора попрощаться, увидел прислонённый к стене разбитый стенд, попросил кусок фанеры: "Загрунтую, — будет на чём рисовать".

 

Узнав о его увлечении, Фёдор обратился с просьбой срисовать с фотографии дом, отчину своего отца, где и сейчас проживала бабушка с младшей своей дочкой, а его тёткой — Верой. Из этой крытой железом ещё до революции хате, первой на селе, уходил на две мировые войны его дед. Он никогда его не видел — тот сгинул без весточки во время Великой Отечественной под Сталинградом задолго до рождения Фёдора. Давно мечтал иметь у себя такую картину и в мыслях уже успел её окрестить своим "родовым гнездом".

 

Всё это объяснил старику, и тот добросовестно выполнил его просьбу, аккуратно скопировав масляными красками на небольшой лист фанеры дом с фотографии. Работал охотно, может быть, потому, что сам воевал, но, правда, бесславно. После первого же боя под Киевом, его, оглушённого и тяжело раненного в ногу, подобрали наступавшие немцы, и он пробыл у них в плену всю войну. А может быть, потому, что никто старика уже давно ни о чём не просил, а домашние только грубо подшучивали над его увлечением, ведь оно, по их мнению, совсем не кормит семью, а только опустошает карман, вытягивая последние деньги из его скромной пенсии.

 

Фёдор пристально всмотрелся в намалёванную стариком сельскую хату, такую простую и будничную, с крытым крыльцом и отворенной дверью. Над крышей взметнулась нарядной раскидистой кроной растущая за хатой берёза. И Фёдор, глядя каждый раз на картину, невольно напрягал слух, словно пытаясь подслушать лепет яркой листвы — она шептала ему что-то об обитателях белостенной хаты. Это казалось дивной тайной, известной только старому дереву.

 

Прикрыв глаза, вдруг увидел себя в саду, где собирал смородину с бабушкой и тёткой Верою, одинокой, рано увядшей женщиной, так и не сумевшей устроить свою личную жизнь. Неспешно обирая в сторонке кусты с рясно усыпанными крупными чёрными ягодами, от которых исходил дурманящий аромат, он стал невольным свидетелем их разговора. Тётка, ловко срывая ягоду, страстно шептала, что отец её жив, его видели после войны на Донбассе, там он завёл другую семью, но обязательно к ним вернётся. Бабушка, безмолвствуя, слушала, а потом что-то неразборчиво и печально ей отвечала.

 

Федор, мотнув головой и открыв глаза, будто очнулся от яркого наваждения, глянул на стопку пылящихся на столе книг, подошёл и вытянул первую, попавшуюся. Прочитав название «Всадник без головы», радостно улыбнулся и вспомнил, что это подарок школьных товарищей в память последнего школьного звонка.

 

С замиранием сердца раскрыл книгу, глянул на два первых исчерканных одноклассниками листа. Боже, как давно это было, кого-то уже давно нет в живых, остались только полные юношеского оптимизма слова о дружбе и больших свершениях, о которых все так мечтали, вступая во взрослую жизнь.

 

Фёдор нашёл наивную, но полную оптимизма сентенцию Кати Кудрявцевой, выведенную каллиграфическим почерком: «Жизнь хороша всегда, ведь она только одна!». Горько вздохнул, вспоминая худенькую и такую не по годам умную, серьёзную одноклассницу: «Да, жизнь хороша всегда, несмотря на все горькие пилюли, которые она иногда преподносит. А бедная девочка словно предчувствовала свою недолгую жизнь и торопилась радоваться ей».

 

Уверенный в своём высоком предназначении, со школой он расстался без тени грусти, хотя в глазах многих девчонок блестели слёзы. Всё казалось, что стоит только протянуть руку, и вот — точка опоры! Она поможет ему завоевать мир, но сделать решительный шаг к этой точке всё же не решался, думалось, что впереди большая жизнь, ещё успеется, а, пока молодой, — нужно кутить и резвиться.

 

После тяжёлой физической работы (в институт поступать не захотел) ему нравилось иногда погудеть в шумном застолье с дружками. А потом хмельной горластой компанией рвануть куда-нибудь на танцульки, а там, в толкучке, среди громкой музыки, беспечной болтовни и смеха закрутить роман с какой-нибудь симпатичной девчонкой, чтобы провести её после танцев домой. И, стоя под домом, жарко обнимать и целовать, а между страстными поцелуями, запрокинув голову, зачарованно смотреть со своей подругой в чернёное серебро небосвода, мерцающее загадочным и холодным светом далёких звёзд.

 

Доверчиво прижавшееся к груди тёплое и упругое девичье тело, необъяснимый, с едва слышной примесью дешёвых духов запах ниспадающих на плечи пышных волос пьянили мысли и сердце. И с чувством превосходства (в нём невольно сквозило осознание собственного мужского достоинства) он снисходительно и сбивчиво объяснял милому существу разницу между звёздами и планетами.

 

Так в суете незаметно пролетел первый год взрослой самостоятельной жизни, а весною пришла повестка из военкомата. У него даже мысли не возникло как-то «скосить», потому что считал армейскую службу обязанностью, хоть не очень приятной, но нужной любому крепкому парню. Уходил в армию с легким сердцем, радостно прощаясь с родителями и друзьями, браво напевая «Броня крепка, и танки наши быстры».

 

А милое создание, расставаясь с любимым, обняв его за шею, жарко целовала в губы и говорила, что с нетерпением будет ждать его возвращения.

 

И потекли нелёгкие армейские будни в "учебке", где он осваивал профессию радиотелеграфиста, о которой и понятия не имел на «гражданке», а из учебки его перебросили за границу, в ГДР. Два года службы вдруг растянулись на долгие двадцать четыре месяца и поползли невообразимо медленным, черепашьим шагом, когда, в нетерпеливом ожидании демобилизации, считывал со своего армейского календаря каждый денёчек.

 

В ожидании увольнения старослужащие заставляли молодых после отбоя отсчитывать дни до приказа и декламировать: «Зима в Союзе снежная, зима в Союзе злая, а дембель — слово нежное, так подождём до мая!», а потом, подхватившись, дружно и громко вопили, что «дембель в маю, нам всё по …!»

 

А перед самой отправкой домой пришло письмо, его подруга писала, что лучше сказать правду сейчас, как бы горька для него она ни была. «Прости, милый Феденька, но я долго сопротивлялась чувству, а тебя рядом нет. Он человек хороший, мы вместе работаем, всё о нас с тобой знает и понимает. Старше на пятнадцать лет, но это ничего, главное — очень меня любит и дарит цветы. Недавно мы с ним ездили на нашу базу отдыха, вот там всё и решилось. А ты, я уверена, ещё найдёшь своё счастье, а нам с тобой не суждено».

 

Изодрав письмо в клочья, Фёдор рванул после отбоя в самоволку. В баре-гаштете, куда он заскочил, чтобы залить вином своё сумеречное настроение, было полно немцев. Они неспешно потягивали светлое пиво из высоких бокалов и перекидывались картами, с интересом поглядывая на Фёдора. Подошел подвыпивший пожилой немец и, коверкая русские слова, стал что-то спрашивать, а потом обратился к бармену, и тот, улыбаясь, поставил перед Фёдором стопку водки. Кивнув головою в знак благодарности, Фёдор выпил водку залпом и долго не мог понять, чего хочет от него немец, а когда сообразил, ответил, что родом из Киева. "О, Киев — гут, а Кубань — никс гут!"

 

Фёдор недоумевающе посмотрел на собеседника, а тот, поняв его взгляд, похлопал себя по правой ноге, а потом закатил брючину и показал деревянный протез. "Вот теперь понятно, фриц, почему для тебя Кубань стала нехорошею, а Киев оставил весёлые воспоминания", — незлобиво подумал Фёдор, желая поскорее избавиться от некстати привязавшегося к нему подвыпившего немца.

 

Вспомнив о «дембеле в маю», Фёдор в раздражении сморщился. Потом пристально всмотрелся в стоящую на телевизоре фотографию, перебирая в памяти, как познакомился со своей женой. С первого взгляда эта бойкая и смешливая девица ему не понравилась, показалась не в меру раскованной и очень уж будничной. А сердце его бередило ожидание жаркого и нежного чувства, желание большой настоящей любви, которая, несмотря ни на что (он в это уверовал твёрдо) существует на свете.

 

В последнее время он зачитывался Тургеневым, сердцу казались созвучными светлые, но щемящие своей безысходностью чувства героев повести «Ася». "Ведь была же когда-то любовь! Неужели не встречу свою Асю? А если встречу, в отличие от тургеневского героя, не потеряю её никогда!"

 

Новая его девушка совсем не походила на тургеневскую героиню, но жизнь брала своё, и через полгода он сделал ей предложение. А когда женился, всё не мог нарадоваться семейной идиллии, буквально носил жену на руках, во всём угождая своей ненаглядной. Потом родились дети...

 

И вдруг открыл для себя весьма неприятную истину, что повседневная жизнь женатого, обросшего детьми человека совсем не овеяна ореолом романтики, которую так превозносили писатели и поэты прошлого. К такой жизни оказался не подготовленным, а в своей "половине", которая после родов располнела и перестала следить за своей внешностью, вдруг увидел заурядную бабу с распущенными и всклокоченными по утрам волосами. И совсем неинтересно стало жить с ней под одной крышей.

 

Долго в мире и согласии не протянул, но оставшихся от скороспелой любви детей старался не забывать. Аккуратно платил алименты, а на дни рождения и Новый год всегда приходил с подарками, которым дочь и сын искренне радовались. Но всё равно близкие, тёплые отношения надломились, от таких нечастых встреч веяло холодком отчуждения, хотя совсем от него дети не отошли.

 

Тяжко вздохнув, Фёдор потянулся к бутылке, но продолжительно и сердито, как будто обижаясь, что его потревожили, заверещал телефон. "Междугородний", — Фёдор, поспешно схватив трубку, услышал далёкий знакомый голос. "Папа, поздравляю тебя с днём рождения! Здоровья, и не скучай!.. Как у нас? Да всё хорошо!.. Правда, Ирочка вот приболела, в школу не пошла... А что Лёня?.. В море он... Ладно, буду заканчивать... Чмокаю в щёчку... Слышишь, не скучай там!"

 

В трубке глухо и ровно, точно накатила морская волна, зашелестело, и Фёдор радостно выдохнул: "Не забыла-таки!.." Положив трубку, уныло добавил: "А вот сын не звонит, совсем чужими стали…"

 

Пытаясь развеять одиночество, Фёдор решил позвонить старому другу, но вдруг колючкой отдалось что-то в груди, заставило присесть на кровать. Нахмурился своим мыслям, которые показались такими мелкими, незначительными, чтобы попусту тратить на них время. А ведь он прозябал в них всю свою сознательную жизнь.

 

Боль в груди всё не отпускала, и Фёдор, опустив руку на сердце, подумал: какое оно большое. Медленно подошёл к окну, открыл форточку. Потом, неловко повернувшись, побрёл к кровати.

 

Лёгкая и светлая волна качнулась перед глазами, в комнате вдруг стало темнее. Фёдор пытался разогнать сумерки рукою, но не смог пошевелить пальцами. Уже засыпая, припомнил, как вычитал в каком-то журнале, что продолжительность жизни зависит от самовнушения. Каждое утро, вставая, необходимо убеждать себя, что проживёшь не менее 98 лет. Почему именно столько, он тогда так и не уразумел, а только насмешливо ухмыльнулся. И вот сейчас, вспомнив об этом, Фёдор с трудом разлепил веки и еле слышным голосом произнёс, что проживёт не менее 98 лет...

 

Над головою долго кружила и жужжала муха, а потом уселась на лоб, но Фёдор на такую наглость настырного насекомого уже никак не отреагировал. Глаза его пристально и стеклянно уставились на картину, на которой среди людной парижской улицы зябко поёживались на стылом ветру две полунагие берёзки, а вдалеке на фоне оранжевых туч величественно возвышалась, вытянув грациозную жирафью шею Эйфелева башня.

 

В открытую форточку залетел белый голубь и сел на столе, среди книг. Проворковав, он наклонил голову, с интересом посматривая на кровать, где неподвижно лежал человек.

 

А следом в старую холостяцкую квартиру ворвалось и закричало безмолвие.