«ВЛЮБЛЁННЫЕ В СВОЁ ТЕЛО»

 

/о проституции во Франции в 17-18 веках/

 

О, ПАРИЖ!

 

В Париже, этой всемирно признанной столице порока / по крайней мере, в то время, о котором речь/ умели говорить изящно о самых неблаговидных вещах. Сказывалась, повидимому, неистощимая галльская галантность. Во всяком случае, никто, кроме французов, не додумался назвать представительниц первой древнейшей профессии — куртизанок, содержанок, кокоток, публичных женщин /сравните с публичными ораторами/ — « влюблёнными в своё тело».

 

По сути, легкомысленные и безалаберные во всём, что касается продажной любви, французы 17-18 веков те не менее строго регламентировали порок и спутать его «жрицу» с порядочной женщиной было так же невозможно, как герцогиню с мещанкой. Объяснялось это тем, что в Париже, а говоря о Франции того времени следует подразумевать в первую очередь Париж, женщины «лёгкого поведения» /ещё один пример словесной французской утончённости/ составляли целую армию, что-то около тридцати тысяч «рекрутов», которая делала погоду не только, как мы теперь говорим, в порнобизнесе, но прямо или косвенно влияла на социальную и политическую жизнь страны.

 

По расчётам сведущих лиц, французы тратили на распутство пятьдесят миллионов ливров в год, тогда как расходы на благотворительность не превышали и трёх миллионов. «Эти огромные деньги, – писал современник, – идут на модисток, ювелиров, парикмахеров наёмные экипажи, меблированные комнаты и прочее. Бесчисленное количество всякого рода ремёсел существовало только благодаря быстрому обороту денег, поддерживаемому развратом. Даже скупец тащит из сундука золото, чтобы оплатить юные прелести, которые подчинила ему нужда. Присущая ему страсть побеждена другой, ещё более могущественной. Ему жалко золота, он плачет, но золото его утекло».

 

Для многих молодых девушек разврат был единственным спасением от нищеты и даже голодной смерти, хотя это вовсе не означало, что спасение было абсолютным. Сделавшись уличной проституткой, девушка оказывалась на самой низкой ступени в иерархии продающих своё тело, с одной стороны, за ничтожную плату, а с другой — превращалась в безропотную жертву полицейского произвола, характерного той изощрённой жестокостью, на которую способна только полиция.

 

Полиция накладывала на проституток контрибуцию, порой явно непосильную для их тощего кошелька, да и сами полицейские чины не прочь были «попользоваться насчёт клубнички», принуждая несчастных девушек к удовлетворению своих прихотей, разумеется, безвозмездно, а потом могли ещё арестовать. Таких, особенно обездоленных, терпеливо дожидалась тюрьма Сен-Мартен, где в последнюю пятницу каждого месяца творился суд скорый и неправый, решение которого они обязаны были выслушивать стоя на коленях, после чего их переправляли в тюрьму Сельпетриер. Для перевозки применялись открытые повозки, в которых их везли стоя, под любопытными взглядами парижского люда, осыпавшего их ругательствами и оскорблениями. Только самые обеспеченные из женщин, так называемые ШИКАРНЫЕ или МАТРОНЫ, подкупом добивались разрешения быть перевезёнными в закрытых повозках.

 

Но и тюрьма в Сельпетриер оказывалась для многих не конечной, а лишь промежуточной целью «путешествия». Здесь происходило отсеивание «овец от козлищ». Заражённые дурными болезнями попадали в тюрьму Бисетр, где выживали немногие. Остальные, отбыв сроки, выходили на свободу, чтобы спустя короткое время повторить описанный выше путь. К тому же, начиная с 1699 года, французское правительство предприняло энергичные меры, дабы заселить территорию Мексиканского залива, захваченного Францией и названную в честь Людовика 14-го Луизианой. Туда-то и ссылали в принудительном порядке юношей и девушек предосудительного поведения.

 

Вот одно из описаний, подтверждающий этот факт, неоднократно встречающееся в литературе: «Утром 18 сентября 1719 года в церкви Сен-Мартен де Шан, в Париже, было обвенчано сто восемьдесят девушек и столько же юношей, взятых из тюрьмы этого прихода, равно как из других парижских тюрем. Несчастным девушкам было предложено выбрать себе мужей среди большого числа юношей. После свершения обряда их сковали попарно, мужа и жену, и отправили в дорогу в сопровождении трёх тележек с поклажей, предназначавшихся для того, чтобы дать возможность людям время от времени отдыхать, а также на случай болезни. Партию конвоируют двадцать солдат до Лярошели, а оттуда они будут направлены на Миссисипи в надежде на лучшее будущее. Однако вскоре колониальные власти стали возражать против присылки в колонии публичных женщин, ибо « распутные девушки, переселённые на Миссисипи и в другие колонии, причиняли там великие беспорядки своим развратом и дурными болезнями, что принесло большой ущерб торговле и делам»…

 

КУРТИЗАНКИ, СОДЕРЖАНКИ, ХОРИСТКИ

 

Однако в проституции, как в обществе в целом, существовали привилегированные, три главных разновидности которых и вынесены в подзаголовок. Дамы, коих именовали куртизанками, находились на противоположном полюсе проституции. Это были женщины, продававшие себя по самой высокой цене. Не то, чтобы они отличались красотой от продававшихся за гроши. Скорее следует вести речь об удаче, улыбке судьбы, ловкости и определённой доле ума, столь рознящих женщин, преследующих одну и ту же цель.

 

Некоторые куртизанки зарабатывали… Впрочем, когда речь шла о куртизанках, в пору было считать не заработанное ими, а потраченное. Ибо траты их были воистину безмерны. От ста до трёхсот тысяч ливров в год, таков был их расход, что сопоставимо с нынешними несколькими миллионами долларов, а то и евро. С куртизанками знались известные литераторы, художники, музыканты, актёры, политики и банкиры. Со временем эти дамы приобретали определённый и вполне достаточный вес, чтобы влиять на жизнь страны не впрямую, конечно, а через своих содержателей. Их превозносили в стихах и романах, наиболее известный из которых — «Дама с камелиями» Александра Дюма-сына, созданный, правда, уже в 19 веке.

 

Но в памяти потомков остались не только литературные персонажи. Были имена да ещё какие! Хотя бы известная всей Франции Клерон, которую братья Гонкуры назвали «величайшей художницей любви в 18 веке». Её примеру стремились следовать тысячи и тысячи девушек и молодых женщин. Сама Клерон говорила о себе: «Чтобы обрести большее очарование, я читала назидательную и забавную литературу. Брантом и Элоиза украсили её тысячью милых вещиц, изысканными картинками, которые услаждали мой взор, и я с нетерпением ждала, когда смогу применить эти позы».

 

А уж какие «позы» применяла её предшественница Нинон де Ланкло можно лишь догадываться. Только неумолимые годы вынудили её покончить с ремеслом, принесшим ей неувядаемую славу. Литературный портрет Нинон, исполненный известным Сен-Симоном, чьи мемуары, к сожалению, никогда полностью не публиковавшиеся на русском языке, можно считать шедевром жанра, я бы с удовольствием воспроизвёл без купюр, чтобы читатели вместе со мной разделили восхищение, как мастерством автора, так и обаянием его героини. Увы, на пространстве это статьи ему не нашлось места, так что ограничусь несколькими отрывками, представляющими особый интерес:

 

«М-ль Ланкло стала новым примером тому, как может торжествовать порок, подкреплённый разумом и искупаемый известной долей добродетели»

 

«У Нинон никогда не было больше одного любовника разом, зато всегда толпа поклонников, и стоило тому, кто пользовался её благосклонностью, ей прискучить, она тут же откровенно ему об этом объявляла и брала на его место следующего».

 

«Дружбу с нею водили самые искушённые и самые благовоспитанные придворные, быть принятым у неё вошло в моду, многие стремились к этому ради связей, которые можно было завести в её салоне».

 

«Её беседа была само остроумие, речи очаровательны и можно сказать, что, за ничтожным исключением, она была воплощением добродетели и подлинной порядочности».

 

И всё-таки Нинон де Ланкло была исключением из общего правила. Как писал один умный наблюдатель нравов, куртизанок «можно принять за самок царедворцев. Они обладают теми же пороками, прибегают к тем же хитростям и тем же средствам, ремесло их так же неприятно и утомительно, и они так же ненасытны, как и их покровители. Словом, между ними существует большее сходство, чем между самками и самцами многих зверей».

 

Ещё один вид женщин, простите за каламбур, «лёгкого наведения» составлял как бы промежуточное звено между «грязным» сексом /публичные женщины/ и «белым» сексом / куртизанки/. Их называли содержанками. О них говорили: «Они имеют любовника, который им платит и над которым они смеются, и ещё другого, которому платят в свою очередь и ради которого делают массу глупостей». Обычно содержанки кончали свою карьеру замужеством, ибо, прикопив изрядную сумму, становились лакомым кусочком для женихов, обречённых в силу собственной бездарности на ничтожество и прозябание».

 

Но существовала ещё одна категория женщин такого рода, об известности которых немало постарались Бальзак и Золя, — оперные хористки, а шире — актрисы. Попасть в их сплочённые, не очень охотно размыкающиеся ряды, стремились даже девушки из обеспеченных семейств. Объяснялось это тем, что в таких семьях девушка, вплоть до замужества, была существом бесправным, даже простой выход из дома сопровождался целым рядом препятствий, но ещё хуже было тем из них, кого родители отдавали на воспитание в монастырь. Поступление в хористки моментально освобождало девушку от родительской власти, а проявив изрядную ловкость, она становилась обеспеченной и даже богатой. И когда такая хористка, увешанная бриллиантами, как призовая лошадь медалями, появлялась «на людях», никому и в голову не приходило, что она занимается тем же ремеслом, что и её менее удачливые товарки. Но обычно, высоко вознесшись, она так же низко падала и часто умирала на чердаке, забытая всеми, кроме кредиторов.

 

Однако порок, поскольку речь именно о нём, не может быть только назван без того, чтобы указать на его привлекательные стороны. А привлекает он, главным образом, своей театральностью, поскольку все эти женщины в той или иной мере являются участницами огромного и красочного действа, которое в прямом и в переносном смысле обозначим, как…

 

БАЛ В ОПЕРЕ

 

Я назвал так заключительную часть очерка о проституции во Франции 17-18 веков потому, что для женщин этой профессии гулянья, балы, маскарады были естественной формой их обитания, поскольку в угаре веселья проще было совратить богача, а ещё лучше — впервые попавшего в Париж богатого, но наивного молодого иностранца, а мадмуазелям попроще и поленивее — обрести временного дружка, проку от которого чуть, но с которым лучше, чем в полном одиночестве. Это последнее соображение относилось в особенности к парижским гризеткам, работницам, безумно долгую неделю корпящим в частных пошивочных мастерских и желающих в свой единственный выходной «сделать себе красиво». И такую «красивость» им, в первую очередь, обеспечивал бал-маскарад в парижской Опере, побывать на котором считалось делом чести для лиц обоего пола.

 

Парижские острословы утверждали, что надобно иметь мало ума, чтобы не проявить его под маской. Трудно сказать, насколько такого рода категоричность могла быть отнесена ко всем женщинам без изъятия, но следует помнить, что балы эти посещались и благородными дамами, желавшими «расслабиться», да и сама Мария-Антуанетта, случалось, «роняла» свои королевские честь и достоинство ради веселья, столь необходимого пресыщенным душе и телу. А то, что в тайне… Господа, не смешите публику, тем более такую искушённую, как парижская. Как говаривали в старину, если это и была тайна, то тайна Полишинеля, как на наш лад, болтливого Петрушки. Но непреложным остаётся одно: дама в маске чувствовала себя непринуждённо и вполне раскрепощённой. И те из балов считались особенно удачными, когда на них царила страшная теснота, а то и давка. В этой опаре из человеческого порока смешивались, как сказал поэт, правда, по другому поводу, « в кучу кони, люди», в том смысле, что, окажись они в этой круговерти, вряд ли возможно было отличить одних от других. Прибавьте к сказанному, что всё, как током, пронизывалось вожделением, отдаться коему было единственным желанием участников действа, с той лишь разницей, что одна сторона подсчитывала барыши, а другая — подводила итоги тратам.

 

В такой обстановке женщинам в масках было полное раздолье. Опьяневшие от множества полуобнажённых женских тел, мужчины вряд ли были способны отличить красотку от дурнушки. Ловкий взгляд в вырезе маски казался столь обольстительным, что монеты со звоном летели в подставленную пороком кружку, а общая сумма добытого определялась удачей и случаем, так что одна покидала любовные игрища с горстью золотых монет, тогда как другая — довольствовалась несколькими серебряными, взамен поднятых в театральном закутке выше головы кринолинов.

 

Даже те из мужчин, которые в силу возраста ничего не ждали от женщин и которые на таких увеселениях чувствовали себя «чужими среди своих, но и не своими среди чужих», всё же не упускали случая побывать на бале, чтобы иметь возможность прихвастнуть: «Вчера, на маскараде, женщины едва не задушили меня»… Подразумевая, надо полагать, не объятия, а толкотню.

 

Но кроме откровенного, видимого невооружённым глазом, разврата, во Франции существовали и скрытые его формы, когда женщина, официально не являясь жрицей любви, в то же время весьма далека от общепризнанных норм добродетели. От своих поклонников она принимала не деньги /Боже упаси!/, а «подарки», разумеется, дорогие, что выглядело куда пристойнее и даже позволяло очаровательнице со всех возможных амвонов хулить продажную любовь, тем самым как бы отмывая себя от возможных подозрений.

 

Считалось, что французские монархи, вплоть до самого страдательного среди них незлобивого Людовика 16-го, к тому же неблагополучного в сексуальном смысле, нарочно старались развратить свой народ, поскольку расслабленные сладострастием умы легче держать в повиновении. Насколько правдоподобна эта версия, судить не нам. В роли экспертов могли бы сойти нынешние профессиональные промыватели мозгов. Но то, что Франция вообще, а Париж в частности, считались законодателями мод в любви вплоть до новейшего времени, никем не подвергается сомнению. Больше того, беспристрастные /хотя точнее было бы сказать наоборот — весьма и весьма пристрастные/ наблюдатели как Хемингуэй и Маяковский пропели такие гимны Парижу, какими не удостаивались самые красивые женщины, встречавшиеся на их жизненном и творческом пути.

Борис Иоселевич