Молодой офицер запрыгнул на подножку уходящего поезда. Свежевыкрашенное деревянное здание станции мигнуло на прощанье яркой желтой краской и исчезло, так и не догнав состав.

Несмотря на поздний час в вагоне было многолюдно. Пассажиры, в основном возвращающиеся с работы усталые женщины с гладко убранными в кичку волосами, в мужских пиджаках, надетых на легкие цветастые платья, бабки, в темных вязаных кофтах и разноцветных ситцевых платках, с корзинками яиц и всякой мелкой живностью. Между двух лавок расположилась шумная компания подвыпивших мужиков приблатненного вида. Они азартно играли в карты, время от времени пропуская по стаканчику и закусывая на редкость богатой для голодного времени закуской – хлебом, американской тушенкой, домашней колбасой.

Заглянув в вагон сквозь треснувшее стекло, военный остался в тамбуре, поставил маленький чемоданчик на пол и закурил. Домой! Он итак задержался на два долгих послевоенных года. Его артиллерийскую часть три месяца назад передислоцировали из Германии в Токсово. За это время он видел мать лишь однажды, когда та примчалась к нему, узнав о переводе. Полчаса отпущенных им командиром пролетели незаметно. Он и сейчас не демобилизован. Ему дали целых три дня отпуска. До Терийоки, куда после войны вернулась их семья, около часа езды. Под размеренный стук колес, сменяя друг друга, как пейзаж за окном, бегут мысли: «Брат вернулся из Кореи больным, сестренка пошла в первый класс. Скоро закончится его срочная служба. Может, остаться в армии? Так он больше поможет своим». Мимо проплывали стройные шеренги высоких густых елей. Еще пара остановок и он дома.

В тамбур вышел мужчина с папироской в руке:

– Дай прикурить, служивый. Куда едешь?

– Домой, – ответил военный и протянул зажженную спичку в сложенных по старой фронтовой привычке ладонях.

Склонившийся к ним мужчина второй рукой неожиданно с силой ударил ножом под ребра – раз, другой. Затем быстро, не оглядываясь, открыл дверь и сбросил тело с мчащегося поезда. Следом полетел чемодан.

 

На покрытом вязаной хлопчатобумажной салфеткой столе стояли тарелки со студнем и пирогами. Больше на нем ничего не поместилось. Что может уместиться в старой девятиметровой рубленой финской бане, куда их поселили после возвращения из эвакуации? Буржуйка, металлическая высокая кровать, стул и небольшой платяной шкаф. В предбаннике - примус, оцинкованные ведра с водой.

. Вечерело. Стрелки большого круглого будильника гулко стучали, отмеряя безразмерное время. Узловатыми натруженными руками мать теребила серый армейский конверт, принесший долгожданную весть – сын едет! Она не знает точного дня, но ждет его каждый вечер.

Сыночка, родимый! Как ждет она этот день! Её старшенький весь в мать - курносый, с открытой улыбкой. Она всегда видит его таким, широко улыбающимся озорным солдатом в пилотке набок, как на той фотографии, что прислал он из училища перед отправкой на фронт.

Заскорузлыми, плохо гнущимися пальцами мать взяла его последнюю фотографию: повзрослевший молодой мужчина смотрит с неё добрыми усталыми глазами, улыбка потерялась где-то в уголках губ.

– Я все расскажу тебе, сынок, - думает мать. Всё, о чем молчала эти годы. Как чуть не потерялась моя младшая, когда нас вывозили из осажденного города на баркасе через Ладожское озеро. Как встретили эвакуированных на Вологодчине. Странная это была встреча, не радушная. Гостей расквартировали по избам и определили на работу в колхоз. Потеснившиеся хозяева косо смотрели на приезжих, осуждающе качали головами, видя, как те много и на совесть работают. У них не было подсобного хозяйства, и рассчитывать приходилось только на заработки. Это оттуда Пелагея привезла своё богатство - козу Машку и мешок муки.

– Я все расскажу тебе сынок, теперь, когда ты дома, – думает женщина, поглаживая фотографию своего сына руками с распухшими выступающими от тяжелой работы венами. Об отце, что пропал без вести в сентябре сорок четвертого, овдовев её в неполные сорок лет. Вот его последнее письмо в синем довоенном альбоме с тесненными алыми розами, рядом с единственной фронтовой фотографией коротко стриженного усталого мужчины в выгоревшей гимнастерке. Кто знает, может, он еще вернется? Люди рассказывают удивительные истории. Вот и её Мишенька, слава богу, жив и здоров. Каждый раз, видя в доме отдыха, где Пелагея работала, подтянутых в новой военной форме офицеров с их модно одетыми холёными женами, мать вспоминала о сыне. «Когда-нибудь и он будет жить так же хорошо», – мечтала она.

. И еще она знала, что ничего не расскажет своему сыну. Просто будет радоваться его возвращению, позабыв обо всём.

 

Минута медленно ползет за минутой. Свет от керосиновой лампы ярким пятном выхватил из темноты фигуру сидящей у стола женщины в длинной свободной юбке и короткой батистовой кофточке. Мать вздрогнула от стука входной двери. Звякнуло ведро - это младшая прибежала выпить воды.

Пелагея вздохнула. Бедно и тяжело живется ей после войны. Этой зимой её Марфа готовила уроки, не снимая пальтишка и варежек. Не на что было купить дров. Если бы не классная руководительница Варвара Алексеевна Пелагея не знает, как бы они пережили эту холодную зиму. Учительница, обратившая внимание на то, что девочка ходит не в школьной форме, а в комбинированном сине-бордовом платьице, пришла посмотреть, как живет её ученица, а через две недели им бесплатно привезли машину дров.

Средний сын – не помощник, из госпиталя в госпиталь. Наоборот, его бы надо получше кормить. И Пелагея старалась: надрываясь, высаживала огромное поле картошки, чтоб и на семью хватило, и на борова, что так музыкально хрюкает в сараюшке рядом с их жильем. С утра до позднего вечера работала уборщицей и посудомойкой в Доме отдыха.

Нет, она не жалуется. У неё хорошие дети.

Пелагея взяла со стола тарелки и вынесла их в предбанник, поставила на холод, накрыв сверху чистым полотенцем. Сегодня сын уже не приедет.

 

Мать вышла на улицу. По тропинке к их жилью шли двое военных. Сердце ёкнуло. Напряженные суровые лица, желваки гуляют на скулах. В руках у одного маленький коричневый чемоданчик её Мишеньки.

– Мать, не доехал твой сын…

Слова оглушили. Она не слышала, не понимала, что ей говорят. Второй военный зачем-то открыл чемодан, и в глаза бросился отрез яркого ситца в мелкий цветочек. Пелагея непонимающе перевела взгляд с офицера на сверток. Дрожащей рукой взяла его. Непосильная тяжесть обрушилась и стиснула сердце. Оно замерло, не бьется в груди. Рука судорожно стиснула материю, дыхание перехватило, и из задыхающегося рта вырвался вдруг короткий нечеловеческий крик. Воздух замер. Кажется, сама тишина переполнена и вибрирует от ужаса.

Это потом будет вековой плач русских женщин. Потом она упадет на руки своих товарок и будет голосить и причитать, задыхаясь от слез. А сейчас горе сковало душу и разум, почти остановило сердце и, лишив сил, подкосило ноги. Её едва успели подхватить.

Потом будет утопающая в осенних флоксах могила, и их одурманивающий запах она возненавидит на всю оставшуюся жизнь. Потом – армейский салют над могилой её сына, прошедшего войну и погибшего от руки недавно освободившегося уголовника, Потом командир, видя, как трудно живет их семья, выхлопочет ей половину деревянного дома, как родным фронтовика, трагически погибшего от руки бандита. Потому что жена пропавшего без вести, не имела права на помощь и льготы.

Еще через месяц найдут убийцу и станут известны дикие подробности: жизнь двадцатипятилетнего военного убийца, куражась, поставил на кон, потому что больше ставить ему было нечего. И проиграл. Ему посчастливится попасть в краткий промежуток отмены смертной казни, и бандит получит семь лет тюрьмы. Всего семь лет за отнятую молодую жизнь, не успевшего ни жениться, ни сменить военную форму на штатскую, человека.

Все это будет позже. А пока фотография её сыночка желтым листком легла в довоенный альбом рядом с коричневатым снимком мужа-красноармейца, пропавшего на Ленинградском фронте через два месяца после того, как на войну ушел его старший сын.