… И плакала волчица или « Миленький ты мой»…

 

Снег с тихим однообразным шорохом падал на все еще не протрезвевшую после новогодних праздников Москву, полупустые дороги, молчаливые мрачноватые дворы дореволюционных застроек, горбатые переулки с разбитым асфальтовым покрытием, жестяные, в ржавых проплешинах крыши домов.

Голковский Сергей, торопливо пробежал по хлипкому дощатому мостку, переброшенному через невесть, когда прорытую канаву, наполовину заполненную глинисто-рыжей, студеной водой, мокро прошлепал сквозь гулкую арку с крошечной дверкой – бывшей дворницкой и оказался перед высокими воротами – черным входом в зоопарк. Поднатужившись и оттянув на себя одну из створок чугунных этих ворот, Сергей пригнулся под натянутой ржавой цепью и протиснулся на территорию зоопарка.

Конечно, можно было, как все «нормальные» люди пройтись вдоль забора, благо, что еще в прошлом году там были проложены вполне пристойные мостовые, а ля брусчатка, но Голковский, с детства полюбивший зимний зоопарк с его заснеженными вольерами и пустынными дорожками, при каждом возможном случае заходил на его территорию. Тем более что таким способом он сокращал свой путь до метро почти в трое, а это как ни крути при его-то нынешней службе совсем нелишне. Проходя мимо вольера с волками, обнесенного толстыми частыми прутьями, Сергей краем глаза заметил слева от себя какое-то движение. Инстинктивно остановившись, молодой человек взглянул за решетку. Невысокая в холке, необычайно похожая на самую обыкновенную дворнягу, старая волчица сидела на заднице и смотрела на него янтарно-желтыми, серьезными глазами. Голковский резко повернул назад и вновь уже не торопясь прошелся вдоль вольера. Волчица двинулась следом за ним, бесшумно ступая по бетонному полу.

…Еще несколько раз Сергей неспешно пофланировал взад и вперед и каждый раз волчица, не сводя с него глаз и по-собачьи улыбаясь во весь рот, сопровождала и повторяла каждое его движение.

– Да тебе никак скучно, бедолага? - проговорил Голковский, останавливаясь и рассматривая волчицу более внимательно. Та, вновь расселась перед ним, вольготно раскинув ляжки и обнажив живот с обвислыми сосцами. Длинный, шершавый и розовый ее язык, вывалился из улыбающийся пасти, и ритмично двигался между изогнутыми желтоватыми клыками. Неожиданно пошел довольно крупный дождь, и сука, подняв к низким и серым небесам тяжелую голову, недовольно сморщила морду.

- А как ты думаешь, - засмеялся Сергей.- Что за новый год без дождя? Нет. Без дождя никак…

Он прощально махнул рукой внимательно прислушивавшейся к его голосу хищнице и направился по дорожке вниз, к пустующему сейчас дельфинарию.

– Прощай, сука…

проговорил Голковский, на миг, оглянувшись, и свернул за нелепо сооруженную, искусственную скалу.

Неожиданно, сзади, со стороны вольеров для хищников раздался сначала чуть слышный, но с каждым мгновением все более и более громкий и тоскливый волчий вой. Его необъяснимая боль и тоска поднималась все выше и выше к серому московскому небу, постепенно умирая и смешиваясь с шумом просыпающего многомиллионного города.

1.

Тяжелая металлическая калитка крашеная серебрянкой наконец-то раскрылась, и молодой сержант внутренних войск провел Голковского в небольшую бетонную коробку КПП.

- Голковский Сергей Васильевич. Иерей тюремного храма Покрова Пресвятой Богородицы при следственном изоляторе №2 УФСИН России.

Медленно и значительно вчитываясь в каждую строчку новенького пропуска, дежурный офицер по КПП, полный, седоволосый татарин, умудрялся одновременно с чтением разглядывать молодого человека. При этом лицо дежурного искажалось самым невероятным образом.

– Это вы у нас теперь будете вместо Глеба Каледы работать?- поинтересовался он, возвращая Сергею пропуск.

- От чего же непременно вместо?- удивился молодой священник. -Просто отец Глеб человек уже немолодой и не очень здоровый и помощник ему не помешает. По крайней мере, так решили в Московской епархии.

- Да понял я, понял.

Равнодушно махнул рукой офицер и, поднявшись из-за стола, подошел к зарешетчатому окну.

– Вот сейчас как выйдите из двери, так сразу же налево. Там мимо женского корпуса идите по дорожке, а за углом на площади, прямо напротив Пугачевской башни и ваша церковь. Впрочем, заблудиться у нас трудно…Удачи вам, отец Сергий.

-Спасибо, товарищ капитан. Спасибо.

Пробормотал иерей и не без робости, впервые вступил на тюремный двор.

 

… «Миленький ты мой,

Возьми меня с собой,

Там в краю далеком,

Назовешь ты меня женой»…

 

Довольно приятный женский голос бился и плутал среди тюремных корпусов плотно окружающих заасфальтированный плац, на дальнем конце которого молодой священник увидел небольшую группу одинаково одетых женщин, идущих строем, из рядов которых и раздавалось пение.

…- Ох, мамочки,

раздался вдруг громкий женский голос откуда-то сверху.

- С каких это пор у нас под окнами бродят такие мальчоночки!? Красивые, да без охраны…

Голковский невольно замедлил шаг и повернул голову на голос.

…- А волосики, волосики-то какие красивые.…И бородка…

Раздался смешок уже из другого окна…

- Ты парнишечка случаем не из обиженных будешь?

Последний вопрос потонул в откровенном и громком хохоте звучащем практически из каждого окна массивного, оранжевого с белым корпуса.

Священник остановился, вынул из кармана очки в тонкой золоченой оправе, одел их и только после этого попытался взглядом отыскать веселых насмешниц. Но как внимательно не всматривался Голковский в черные провалы окон, в толстые и частые решетки, вмурованные в стены поверх стекол, все равно ничего кроме серого бисера дождя, да полуразмытых светлых пятен лиц заключенных женщин разглядеть ему не удалось.

- Эй, вы марухи безпамятливые,

Неожиданно, но уже мужским голосом отозвался корпус напротив.

- Какого шум подняли словно на байданге, канитель во весь двор устроили? Мы же вам, еще перед Новородом коня с малявой засылали, что новый буквоед пожалует.…Вот он и нарисовался…

- Да!?Так это и есть наш новый священник?

Искусственно - жалостливо прокричала бойкая заключенная.

– Да он же совсем еще молоденький.…Как я к такому на исповедь-то пойду!? Исповедоваться буду в одном, а думать - совсем о другом.…О…

громкий женский смех помешал отцу Сергию дослушать говорливую заключенную и он, улыбнувшись, поспешил завернуть за угол мужского корпуса, откуда уже хорошо были видны и Пугачевская башня, и сама церковь.

2.

…Всего несколько месяцев прошло с того дня, когда Голковский впервые перешагнул порог древнего Бутырского замка, всего несколько месяцев, но иногда, особенно под вечер, когда у молодого священника ноги подкашивались от усталости, а голове и сердце казалось ничего уже не осталось от того тепла и бесконечного человеколюбия полученного в духовной семинарии, он, наскоро переодевшись в гражданское, запирал храм и бежал прочь из страшной этой пропасти, из тюрьмы. Тюрьмы, где в свое время прикованным к стене башни, ожидал казни смутьян Емельян Пугачев. Где под стражей содержались Варлам Шаламов, Осип Мандельштам, Александр Солженицын, Сергей Королев, Евгения Гинзбург.… Где в невыносимых условиях при большевиках пропадали за веру митрополит Петроградский Серафим Чичагов, архиепископ Можайский Дмитрий Доброседов, епископ Дмитровский Серафим Звездинский, протоиерей Владимир Амбарцумов и многие многие другие сыны Русской Православной церкви. Ну а ныне отбывают наказание десятки и сотни убийц, насильников, грабителей и воров…Он бежал прочь из этого страшного места, где казалось, даже сама атмосфера была напрочь отравлена злобой, похотью, ненавистью и страхом. Где даже русский язык по чьей-то страшной прихоти вдруг оказался подменен некой отвратительной помесью мата и воровского жаргона, блатной жестикуляцией и уголовной татуировкой.

Прибежав домой, и наскоро проглотив холодный, безвкусный ужин Сергей обессилено падал на не разобранную постель с твердой убежденностью в том, что на следующее утро он ни за что не вернется назад, в храм Покрова Пресвятой Богородицы при следственном изоляторе №2 УФСИН России. Но, но наступало утро, он просыпался, вставал и, помолившись вновь возвращался туда, откуда только вчера столь малодушно бежал.

…Настоятель храма, уже довольно не молодой и не отличавшийся крепким здоровьем священник, частенько болел, и молодому иерею приходилось одному исполнять только несведущему и постороннему наблюдателю кажущиеся несложными многочисленные обязанности тюремного священника. Частенько, обычно под вечер, когда из каждого окна обступающих церковь тюремных корпусов падал блеклый желтоватый свет, поднявшись по деревянной лестнице на невысокую колоколенку, отец Сергий присаживался на табурет и в толстую (заведенную еще в школе) тетрадку, в крупную клетку, записывал предстоящие дела, некоторые мысли пришедшие в голову за день, короткие рассказы, первые неумелые стихи.

 

3. «Посещение камер женского корпуса». ( С разрешения начальника следственного изолятора №2 УФСИН).

Нинель (начало).

… «Тяжелая, обитая железом дверь с холодным, равнодушным звуком захлопнулась за моею спиной, и я впервые оказался в тюремной камере. До сих пор я сталкивался с заключенными женщинами постольку – поскольку. Некоторые из них, под присмотром вооруженных надсмотрщиков, приходили в храм на исповедь, да парочка пожилых уголовниц ожидающих этап и более или менее знакомые с церковными обрядами, помогали мне в бытовых вопросах: помыть полы после службы, собрать свечные огарки в картонную коробку, да отчистить восковые пятна с обшарпанных мраморных полов.

А здесь, в этой камере пропитанной запахом потных женских тел, табачного дыма, пузырящейся хлорки просыпанной поверх мочи и еще чего-то неопределенного, но до крайности отталкивающего, меня окружил мир ни одного, ни двух и даже не трех десятков заключенных женщин. Их было много, необычайно много для такой, в общем-то, и не слишком большой камеры. Мне даже показалось, что я чувствую, как их потные полуобнаженные по случаю необычайной духоты и жары тела, липнут друг к другу, липнут холодным, клейким потом.

За большим столом, стоящим возле окна, шла игра в карты. Играющие, как впрочем и зрители, казалось, не обратили на меня никакого внимания, хотя я чувствовал, что мой приход взволновал их, да и к тому же они явно меня ожидали: чистота на полу, аккуратно заправленные постели и даже небольшой букетик повядшей мать и мачехи в эмалированной кружке на столе – все говорило за это красноречивее любых слов.

- Все девочки, бура.

Бросила карты на стол одна из заключенных лет двадцати и, выйдя из-за стола, встала передо мной. Она была очень хороша собой. В чертах лица девушки, чувствовалось капелька восточной крови, но именно эта капелька и придавала особое очарование и ее продолговатым глазам, и высоким скулам, и темным слегка вьющимся волосам. Серое свободное трико скрывало стройность ее ног, но выше…Тонкая майка без рукавов и широким вырезом казалось, специально акцентировала мое внимание и на небольшой груди с твердыми выпирающими сосками, и на высокой тонкой шее, с чуть заметной голубой жилкой бьющейся под скулами.…Но вся ее женственность, вся ее кричаще-трагическая красота, густо замешанная на кажущейся девичьей невинности, мгновенно разбивались о крупную темную татуировку на левом предплечье в виде плачущей Божьей матери, густо оплетенной колючей проволокой. На правом запястье сияло синее солнце с бегущим оленем на его фоне и именем Нинель затерявшимся среди солнечных лучей.

-Нравятся?- перехватив мой взгляд, проговорила она и пошловато хохотнула.

– У меня еще и на заднице наколка есть.…Засветить?

Все засмеялись, но как-то несмело и неуверенно. Чувствовалось, что, несмотря на определенный вес, который красавица Нинель имела в камере, последнее слово всегда остается за кем-то другим. И этот другой, вернее сказать другая, не преминула лишний раз показать кто в «доме хозяин».

… Пожилая женщина далеко за пятьдесят с сожженными перекисью жиденькими волосами и по-старчески дряблой кожей на короткой шее с кряхтеньем поднялась с кровати стоящей несколько особняком и застеленной явно более новым одеялом, чем у своих сокамерниц, присела к столу и только после чего взглянула на меня, скорее насмешливо, чем участливо.

– …Хорош Нинель перед священником агальцами махать, да наколками щеголять…Ты же видишь, он совсем еще молоденький да анофлексный, странный если по-нашему.…Но молодец. Не побоялся к нам в коморку заглянуть, с бабами за жизть потолковать…Мало, кто из священников по камерам ходить отваживается... Я лично что-то такого не припомню.…Разве что к подрастрельным раньше заглядывали, так и то может быть враки.…У жмуриков не спытаешь…

Женщина глазами предложила мне присесть за стол, но я отказался, все еще находясь под впечатлением необычайной красоты этой, скорее всего страшно порочной девушки.

- А может чайку отец святой?

поинтересовалась старуха, закуривая папиросу.

- Так это у нас мигом.

- Не знаю, как к вам обращаться, сестра, но все равно спасибо. Да и чай уж вы слишком крепкий пьете, боюсь, что мне с непривычки плохо будет.…Да и для сердца вредно…

Мои последние слова утонули в булькающем хохоте старой уголовницы, перешедшем впрочем, в короткий лающий кашель.

- Зовут меня милый, тетка Аглая, хотя мама нарекала Светланою.…А что до чифирю, то вот уж как пятую ходку его потребляю и ничего…

Она вновь закашлялась, пуговица на темно-зеленой рубахе расстегнулась и моему взору открылась неприглядная картина высохшей женской, обвислой груди с грубо выколотой татуировкой: молодая девица в платочке и телогреечке, в центре звезды из колючей проволоки указывала пальцем на крупную надпись – Слава КПСС! При этом локтем она упиралась на лозунг выполненный вязью: «Мне коммунисты нужны, как моей п…е будильник». Отчего-то при взгляде на эту старческую грудь мне сразу вспомнилась воющая волчица взад и вперед бегающая по вольеру.

Я с трудом отвел взгляд от этой омерзительной старческой наготы, прошелся по тесной камере, и что бы хоть как-то заполнить паузу представился, все обитателям камеры сразу:

- Зовут меня отцом Сергием, или если хотите Сергеем Васильевичем. Я с недавних пор ваш иерей при церкви Покрова Пресвятой Богородицы. Так что если у кого-то возникнет желание помолиться, исповедаться или причаститься Святых Христовых Тайн - милости прошу. Составьте список, я с ним схожу к начальнику следственного изолятора №2 УФСИН и буду ждать вас в нашем храме. Я не думаю, что после моего визита вы все ринетесь в храм Божий (хотя это было бы просто здорово), но все-таки еще раз повторюсь: и я, и наш храм всегда ожидает вас. И вот еще…Завтра светлый праздник Пасхи и я принес вам несколько гостинцев от верующих и сердобольных москвичей.

Я поднял корзинку, что при входе в камеру оставил возле двери, подошел к столу и при общем молчании выложил с десяток крашенных блестящих от втертого в их скорлупу подсолнечного масла и два средней величины кулича.

- Крашенки…

протянула с выдохом тетка Аглая и, взяв в руку одно из яиц, приложила его к дряблой щеке…

- Крашенки…

повторила она более тихо и отвернулась к темнеющему легким вечером окну.

Тот час же в камере поднялся шум и крик. Всем захотелось не только посмотреть на яйца, но и потрогать их, пройтись по бордово-коричневой скорлупе хотя бы кончиками пальцев.

Было так шумно, что я скорее догадался, чем услышал вопрос заданный неугомонной Нинель:

- А вы женаты, отец Сергий? Попадья-то у вас имеется, или как?

…- Моя невеста сбежала от меня за одиннадцать дней до свадьбы…- ответил я и постучал в железную дверь.

- Ну и дура! – убежденно прокомментировала она.

- Я бы ни за что не сбежала…

Я шел по гулкому коридору в сопровождении караульного и у меня перед глазами стоял облик красивой и жутко одинокой девушки с дурацким именем Нинель. Я шел, обгоняя ленивое гулкое эхо в странной уверенности, что наше знакомство с ней на этом недолгом посещении камеры в предпраздничный вечер не оборвется.…Нет, не оборвется»…

 

4.

 

…Сознание к отцу Сергию возвращалось медленно, через боль и страх. Именно страх ожидания жуткой боли, и какой-то, несомненно, гадливой правды, раз за разом отбрасывали, откладывали на потом пробуждение раненого священника и лишь в коротких отрывистых, схожих с горячечным кошмаром сновидениях, видел он последние мгновения своего пребывания в камере. А еще иерей видел человека решившего, что он имеет на жизнь Голковского определенное право. Он видел человека, вернее его руку с пальцами синими от многочисленных наколотых на них перстней, сжимающую длинную, сияющую при тусклом свете лампы заточку. Он раз за разом ощущал, как ее холодная слегка зазубренная сталь разрывает мышцы и ткани, безжалостно проникая вглубь молодого всей душой нежелающего умирать тела.

…С трудом приоткрыв глаза, Голковский сразу же осознал, что находится он не в обычной городской больнице, а в тюремном лазарете. Даже стойкие больничные запахи, запахи пенициллина и присохших пропитанных гноем бинтов не смогли перебить извечные тюремные «ароматы», ароматы параши, несвободы и страха людского.

Рядом с ним на сиротском, некрашеном табурете, сидела и клевала носом старая усталая заключенная в линяло-серой тюремной робе и такого же цвета косынке. Темные усы на верхней губе выдавали в ней либо татарку , либо грузинку, но в ее возрасте точно сказать о ее национальности было сложно. Кто-то за столом, стоящим, по-видимому, в двух шагах от кровати Голковского, отгороженной от остальной палаты высокой ширмой с брезентовыми полотнищами упорно преподавал первые уроки начинающему карточному катале.

- Пойми, паря. Играть в карты может всякий, тут большого ума не нужно, но вот стасовать колоду как необходимо только тебе и именно в этой партии может только настоящий мастер. Хорошо если на передергивании ты попадешься на воле. Там тебе либо по шее дадут, либо выигрыш отберут, при любом раскладе пустяки, – делов то на копейку. Но вот если тебя схватят за руку здесь, либо в лагерях, берегись.…Иной раз и Машкой, сделать смогут: смотря какая на кону, ставка лежать будет. Так что пойми, сына…Настоящий игрок попадаться не должен. Уж лучше карточку отпустить, дурочку свалять.…И еще: когда сдаешь карты, всегда смотри в глаза человеку. Он под твоим взглядом на колоду пялиться не будет…

- Пить.… Пить…Тяжелый шершавый стон, непроизвольно вырвавшийся из груди иерея, разбудил сиделку.

- Ну что касатик, очнулся? Слава тебе Боже!

зачастила старуха наскоро, по-блатному бросив на себя крест и приподнявшись, напоила Сергея чем-то горьковато-приторным.

-Давно я здесь, бабушка?

Выдавил из себя через силу Сергей и закашлялся, отрывисто и больно.

- Да почитай с месяц, как без памяти провалялся. Все про какую-то руку бредил, да Нинель звал. Плакал даже.…А начальник зоны решил тебя в городскую больницу не увозить: якобы и у нас здесь врачи есть не хуже чем у Склифосовского…

- Это, пожалуй, правильно, что здесь оставили.

Согласился отец Сергий, через силу отворачиваясь от сиделки.

-Вопросов меньше, да и вообще…

- Вот, вот, вот…- закивала усатая.

- Кум решил сам следствие провести, когда ты очнешься.…Клялся, что тому, кто тебя на перо поставил своей властью «райскую жизнь» устроит… «Черным дельфином» стращал.…А он у нас мужик суровый: раз сказал, то выполнит обязательно. Сукой буду, выполнит…

- Не надо никаких следствий.…И наказывать никого не надо…

Прошептал Сергей и тут заметил, что на кособокой больничной тумбочке, на небольшом, белоснежном платочке лежит огромное, необычайно оранжевое чудо – апельсин. Тотчас же, для Голковского весь это больничный закуток огороженный ширмой, тумбочка, панцирная кровать, застеленная вытертым байковым одеялом и даже усатая сиделка, весь этот маленький мир словно озарился точно таким же чистым, оранжевым светом.

- Скажите, а ко мне случаем никто не заходил, пока я без памяти лежал? – как можно более равнодушно поинтересовался Сергей, чувствуя, что краснеет.

- Да заходит одна девочка из шестого отряда. Через день да каждый день заходит. Придет, сядет у тебя в ногах и плачет дуреха.… Кстати она мне тебя помогала подмывать. Ты уж батюшка извини, меня, но одной мне тяжко…

- Ничего бабушка, ничего. Вы идите, отдыхайте, а я посплю…

Сергей повернулся на бок и начал минуту за минутой вспоминать тот злополучный для него день, когда он решил посетить мужской корпус Бутырского замка.

 

…Надзиратель мужского корпуса оказался более бдительным, чем женского. Впрочем, наверное, и его можно понять – женщины меньше склонны к побегам, чем мужчины. До сих пор лишь двоим из женского корпуса, побег удался, да и то совершенно случайно. Уже немолодой старшина, полнеющий, с просвечивающей сквозь светлые редкие волосы розоватой кожей на шишковатой голове, тонкой иглой старательно и методично истыкал один за другим все пять пасхальных куличей, заготовленных Голковским

перед посещением мужского корпуса.

- Конечно, и с яйцами по инструкции я должен провести определенную процедуру, да уж ладно. Надеюсь, что обойдется без эксцессов…

-Господи. Да что же можно в яйцах то пронести!?

откровенно поразился священник, глядя на его полные руки, неспешно и проворно упаковывавшие истыканные куличи. – Неужто кому-то удалось впихнуть в скорлупку веревочную лестницу или рашпиль?

Старшина снисходительно глянул на Сергея поверх круглых, старушечьих очков, хмыкнул и взял одно из яиц, с небольшой трещинкой на темном боку.

– Ну что ж, отец Сергий, смотрите.…Только для вас…

Аккуратно очистив яйцо, он поддел ногтем тонкую, полупрозрачную пленку едва заметную на обратной стороне обломков скорлупы и, расправив ее, приложил к темно-фиолетовой печати на временном пропуске священника. Прогладив подушечкой безымянного пальца эту пленку, он перенес ее на чистый лист писчей бумаги и вновь прогладил. Когда же, наконец, пленочка была соскоблена с бумаги ушлым надзирателем, иерей с удивлением увидел на перед собой пусть не столь яркую как на оригинале, но все равно совершенно нормальную печать…

- …До чего же Господи могут дойти человеческая хитрость изворотливость?

Подумал Голковский и поспешил вслед за уходящим старшиной.

- Камера номер семнадцать…

проговорил он негромко, вставляя ключ в замочную камеру. – Здесь в основном люди сидят уважаемые, в законе: булыжничники, берданочники-воздушники, форточники, каталы, бановая шпана.…Даже один медвежатник есть, а вот мокрушников или скажем клюквенников, церковных воров нет. Но как говорится: «Береженного Бог бережет», так что я на всякий случай буду неподалеку…Мало ли что? Тем более что-то у них сегодня ночью что-то шумно уж было.…Галдели чего-то…

 

Дверь распахнулась, и Голковский вошел в камеру. Она оказалось почти полной копией женской, с той лишь разницей, что за столом играли не в карты, а в шахматы. Одного взгляда на доску хватило, что бы понять, что белые откровенно проигрывали. Белыми играл пожилой еврей с обвислыми щеками и пухлыми, поросшими черным волосом ушами. Перед ним лежал огрызок простого карандаша и листок исписанный мелким убористым почерком.

Противник его напротив, был совсем еще молодой парнишка, блондинистый и розовощекий, наверняка ни разу не бравший в руки бритву. Тонкие длинные пальцы блондина, с розовыми, ухоженными ногтями жили, казалось отдельно от своего хозяина: двигались и шевелились беспрестанно, словно молодой человек играл на невидимом пианино.

- Вот видите, отец Сергий,

еврей повернулся к подошедшему иерею и горестно пожаловался. - Катала и в шахматах катала.…А ведь у меня в свое время второй разряд по шахматам был…Юношеский, правда.

Камера грохнула смехом, и Сергею подумалось этот смех, был лучше всяческого приветствия, казалось, как только утихнет этот хохот и все: любая беседа пойдет уже по проторенной, единственно верной дороге. Впрочем, несмотря на кажущуюся всеобщую добродушность, в камере витало ощущение чего-то грязного, подлого и недостойного…

- Ладно, Саня, хорош над Михалычем издеваться. И так понятно, что против его второго юношеского ты еще жидковат…

Все снова рассмеялись, причем проигравший Михалыч смеялся, пожалуй, громче всех. Сбросив с доски последние свои фигуры, он потянулся, не вставая с места, и с верхних нар достал гитару сверкнувшую черным лаком и перламутром.

– Подарок моего бывшего клиента. Из цыган…

Заметив недоуменный взгляд отца Сергия, проговорил он.

- Я в свое время в довольно успешных адвокатах числился, да вот судьба какой кульбит выкинула: я и на нарах.…Бывает же!?

Он ласково пробежался по струнам коротковатыми пальцами и, откашлявшись, проговорил на манер плохеньких конферансье.

- А сейчас для достопочтенной публики волею УК России и, особенно для отца Сергия, посетившего наше временное прибежище, камеру номер семнадцать, бывший член лиги адвокатов Яков Михайлович Бык, а ныне подследственный, исполнит песню иеромонаха Романа.

Он откашлялся, слегка подправил колки и заиграл, совсем негромко, чуть слышно, но именно так, что бы пронзительные стихи зазвучали еще удачнее и утонченнее…

 

«Если тебя неудача постигла,

Если не в силах развеять тоску,

Осенью мягкой, осенью тихой

Выйди скорей к моему роднику.

 

За родником - белый храм,

Кладбище старое.

Это забытый край

Русь нам оставила.

 

Если глаза затуманились влагой,

Из родника поплещи на глаза.

Можешь поплакать, спокойно поплакать,

Кто разберет, где вода, где слеза?

 

Видишь, вон там журавли пролетели,

У горизонта растаял их крик.

А если ты болен, прикован к постели,

Пусть тебе снится целебный родник».

 

В последний раз дрогнули струны под пальцами Якова Михайловича, и в камере повисла необычайно плотная тишина, такая, что слышно было, как с легким невесомым треском, сгорал табак в папиросе молодого каталы.

- Не плачь Михалыч.

проговорил вдруг худощавый старик с чахоточным, вытянутым лицом, до сих пор молча лежавший на койке возле окна.

- Мне на днях шепнули, что тот, кто тебе в стол меченые деньги подбросил, уже колется, показания дает.…Все образуется.…Вот увидишь.

- Да что толку, Василий Петрович, что он колется?

Адвокат вытер лицо и убрал свою гитару на верхние нары.

- Карьера один черт накрылась. Ну, кто пойдет к адвокату за помощью, когда тот сам в Бутырках почти полгода кувыркался…разве что сявка какая.…Да и то врятли…

Он вновь вытер выступившие слезы и потянулся к лежащим на столе папиросам.

…- Хорошо поете, Яков Михайлович.

Проговорил иерей и поставил на стол свою небольшую корзинку.

- Я вам тут принес гостинцы к светлому празднику…Яйца, куличи, чай.…Угощайтесь.

Все тут же засуетились, повскакивали со своих мест, сгрудились возле стола.

- А что, и мне можно?

Немолодой, высокий и сутуловатый мужик в замызганной робе боязливо протянул к подаркам руку.

- Ну конечно. Возьмите. Голковский подал заключенному пару темно-коричневых яиц.

- Нет. Отец Сергий.

Негромким, но очень веским голосом проговорил Василий Петрович.

-Ему не можно. Он у нас крысой оказался.…У своих ворует, падаль…

- Воровство конечно смертный грех…

Священник говорил негромко, старательно подбирая слова…

- Но по большому счету вы здесь почти все воры, так что…

- Нет, батенька, не так что…

Василий Петрович приподнялся со своей кровати и, прикурив от почтительно поданной зажигалки, вновь откинулся на подушку, продолжая нравоучать молодого священника.

- Мы воры по понятием и у своих, не воруем.…Пока я здесь смотрящий, эта сволочь за стол вместе со всеми не сядет. И уже утром он даст Бог, присоединится вон к тем, к обиженным. Уголовник указал на кучку мужиков с подкрашенными губами и глазами, в страхе забившихся в самый дальний угол камеры.

 

До Голковского, в недавнем прошлом самого обыкновенного парня, не чуравшегося в свое время ни драк, ни портвейна в чужом парадном, ни крепкого матерного словца, начал доходить смысл слов этого человека, Василия Петровича. И невольно, мало-помалу в иерее отце Сергии, начал просыпаться зрелый и сильный мужчина, нормальный мужик, способный помочь человеку не только словом Божьим, но и делом. И мужик этот начал явно преобладать над священником, тихим и смирным.

- Слушайте, вы, Василий Петрович. Вы хотя бы уж имя Господа нашего своим языком пакостным не марали. Грех это.… Уж не знаю, как вас величают в вашем уголовном мире, но для меня весь ваш хваленый авторитет: тьфу и размазать! Но одно я знаю точно, что ни вы лично, ни ваши служки до человека этого не дотронутся.…Иначе я вам обещаю, что обо всех ваших мерзостях станет известно начальнику зоны.

Разгоряченный священник умолк, заметив, как худощавый Василий Петрович в голос смеется над Сергеем, постепенно превращаясь из мирного старика в злобное животное, в ощетинившегося хоря.

- Господа сокамерники. Прошу вас, сделать нашему дорогому попику ручкой. Мне думается, что он уже загостился в нашем гостеприимном коллективе. Не знаю как вам, но лично мне эта фигура в рясе порядком надоела.…А то ишь, с крашенками своими подкатить решил…Фраерок дешевый. Здесь тебе не у баб в корпусе.…Здесь тебе воры, уважаемые люди отдыхают…

Василий Петрович искусственно и широко зевнул, заложил руки за голову и уже не ерничая, бросил в спину уходящему священнику, отрывисто и зло.

- Делай ноги, Иисусик. А то смотри, как бы мы тебя, вместо крысы нашей, раком не поставили.…Всегда страсть как хотелось узнать, что там у вас, у попов под рясой, штаны или кальсоны?

Свет в камере и без того мрачный, поблек и задрожал в глазах Сергея. Как-то само собой, рука Голковского, прихватив стоящий у двери тяжелый табурет и швырнула его в сволочного старика, и лишь после этого, в голове иерея шевельнулось запоздало:

- Господи. Да что же я делаю? Что же вдруг со мной сделалось?

…Старик не вздрогнул, не дернулся, не попытался увернуться, он даже не изменился в лице, словно был уверен, что кто-то в последний момент, но встанет на пути летящего табурета и примет эту боль и бессилие отца Сергия на себя…

…Впрочем, так и случилось.

Огромный человек со странно большими, словно надутыми щеками, начинающими где-то сразу под ушами, встав перед кроватью смотрящего, перехватил на лету табурет и тут же, с размаху, грохнул им по груди молодого священника. Тяжелый наперсный крест, приняв на себя всю силу удара щекастого, согнулся. Довольно легкого молодого человека – Сергея, отбросило в сторону, на чью-то незаправленную кровать и тут же вокруг с трудом поднимающегося Голковского, слепо шарящего руками в поисках хоть какого-то оружия, зачем-то столпились гомонящие жестикулирующие люди. Бестолково толкаясь и громко матерясь, они тем ни менее даже и не попытались помочь подняться поверженному священнику. Напротив он чувствовал, что толпа эта вокруг него, собралась отнюдь не случайно и что у этой мешанины однообразных рук и ног определенная, четко поставленная задача. И тут, совершенно неожиданно священник увидел, как неприметный, ничем не примечательный мужик, выронив из рукава робы в кулак тонкое и острое жало заточки, и вот уже пика направленная ловкой, исписанной перстнями рукой, неожиданно легко пропорола тонкую черную рясу, а потом и саму плоть отца Сергия, где-то чуть ниже живота. Сергей, провожая взглядом полным слез, никчемного этого человечишка с заточкой, испуганно – дрожащими пальцами, пытался попридержать, соединить распоротый живот, отрешенно удивляясь, отчего это кровь в человеке такая густая и горячая, медленно и обреченно падал. Сначала на колени и лишь через мгновенье, лицом вниз, на грязный, истоптанный, забрызганный кровью бетонный пол камеры…Сознание его еще пыталось сопротивляться все возрастающей боли, но свет уже померк и лишь в голове неожиданно ясной неизвестно, как и отчего забился и заметался тоскливый, медленно но верно затихающий вой старой волчицы.

 

5.

«Нинель (продолжение)

 

…Нина пришла через два дня, когда надобность в сиделке уже отпала и я хотя и с трудом, но уже самостоятельно передвигался по пустой палате. Картежник с учеником (мне так и не довелось с ними познакомиться), уже вновь вернулись в свои отряды, и мне никто не мешал вновь и вновь так и эдак прокручивать историю, произошедшую со мной в мужском корпусе. Я понимал, что как священник я поступил не лучшим способом, забыв про всепрощение и великодушие, внушаемое каждому православному великим примером Иисуса Христа, но как человек самый обыкновенной, хоть и честный, но, несомненно, многогрешный, наверное, иначе поступить, просто не мог. Не имел права. Покинуть в тот вечер мужскую камеру № 17, отделавшись лишь небольшой проповедью о добре и зле, зная наперед практически наверняка, что слова мои утонут в трясине пресловутых воровских законов и понятий, или вообще сделать вид, что ничего особенного не произошло – выход наверняка наиболее разумный, но уж больно подленький. Поступить так, это словно смириться с презрительной харкотиной на лице, полученной в подворотне от пьяного быдла: утереться-то можно, и даже очень просто, но вот позабыть ощущение мерзости и пакости врятли, когда получится…

…Итак, я стоял у окна, прижавшись лбом к стеклу, смотрел как на колючей проволоке, пропущенной над «пугачевской башней», покачивалась в тоскливой задумчивости серая, худосочная ворона, промокшая и бесконечно одинокая, и прислушиваясь к дождливому шороху за стеклом ожидал прихода Нины.

… Нина пришла уже ближе к обеду и первым делом спросила:- А что, бабушка Софико уже ушла?

- Да она уже два дня как освободилась.- Ответил я, догадываясь, что бабушка Софико это не иначе, как моя усатая сиделка.

Нина кивнула и присела на краешек кровати. Я присел рядом с ней и тоже замолчал.

- Нина…- проговорил я, наконец-то справившись с внезапно посетившей меня робостью.- Позвольте вас называть Ниной. Отчего-то имя Нинель мне не нравится…

Она, снова молча, кивнула, перебирая пальцами складки серой, грубой материи юбки.

- Бабушка Софико рассказывала мне, что вы помогали ей ухаживать за мной, когда я был без сознания. Спасибо вам.…Наверное, это не очень приятно менять бинты, перевязывать, подмывать совершенно чужого для вас человека, тем более мужчину?

- Да что вы, Сережа. ...Вернее отец Сергий. Разве ж вы для меня, для всех наших девочек чужой? Вот уж нет. Когда вы пришли к нам в камеру, принесли гостинцы и поговорили с нами как с нормальными людьми, все как-то вдруг у нас переменилось…Верите или нет, но даже детоубийцы( а у нас и такие есть) и те стали совсем другими. И мата в камере теперь почти не слышно, так, иногда разве что.…А тетка Аглая по утрам, даже молиться стала.…Говорит, что ей так легче суда ожидать. Как думаете, врет старая?

Я слушал Нину, и на сердце у меня становилось много легче и радостней, чем даже в большой церковный праздник. Чем, например в Рождество.…Не знаю от чего, но вот так уж случилось…

Скажите, Нина,- решился я наконец-то спросить у нее то, что мучило меня довольно в последние дни…- А вы, вы как здесь оказались?

Девушка опустила голову и вдруг расплакалась…

- Это все отчим, сука! Это все он…Он маму мою бил, если ему выпить было не на что.… А она у меня болезненная была, слабенькая.…На двух работах работала, лишь бы ему угодить.…А отчиму все мало, мало было.…Вот я и подворовывала в соседнем магазине самообслуживания.…Вот и попалось.…Первый раз на малолетке три года просидела, ну а теперь-то уж точно, по полной накрутят…Рецидивистка…

- Скажите Нина. А куда вы вернетесь, ну…- я начал подыскивать слова наименее обидные для девушки.

- После звонка, что ли?- Она набычилась, опустила головку и разве что не расплакалась.

- …Не знаю. Отчим в нашей с мамой квартире давно уже прописался, а про раздел и говорить не желает: мол однушку не разобьешь… А общежитие мне не дают, так как я москвичка, и официально жильем я обеспеченна…Так что не знаю…Может быть где-нибудь на Севере останусь…Что я, разве совсем безрукая!? Проживу.

Она помолчала немного и вдруг фыркнула от смеха:- А наколки на заднице у меня нет. Честно-честно…Я бы и эти свела, что мне там, в Ухте, на малолетке накололи, да говорят больно это. Боюсь.… Я боли с детства боюсь, не то, что вы…Вы смелый.…У нас про ваш подвиг разве что легенды не рассказывают.…Это ж надо ж, с самим Тихушей повздорить! Если честно, то его даже многие из надзирателей побаиваются.

- Да я….- начал, было, я оправдываться, но Нина вдруг порывисто прижалась ко мне, поцеловала твердыми, совсем неумелыми губами и неожиданно вскочив с кровати бросилась к двери.

- Нина. – Крикнул я ей.

– Да постойте ж!

- Нет, нет. Миленький мой Сереженька…- проговорила она уже у распахнутой двери.

– Мне и в самом деле некогда…Завтра суд. И что, куда? Я и сама ничего не знаю.…Как карта ляжет, так и будет. А то, что я вас поцеловала, так это еще ничего и не значит.…Я, если хотите знать, вас много раз целовала, только вы без памяти были, и ничего не чувствовали.…Вот так-то!

Она вдруг показала мне язык, рассмеялась и захлопнула дверь.

Я как мог, поспешил к окну и успел увидеть, как по тюремному двору подставив хрупкие плечики под струи дождя, в промокшей тюремной робе, с руками за спиной идет необычайно родная и точно также необычайно недосягаемая мне девушка. Нина. За ней, не торопясь следовал пожилой, грузный казах, надзиратель.

Они еще только-только скрылись за углом, а я уже совершенно очевидно для себя решил, как и что я сделаю в первую очередь, по выходу из лазарета»…

6.

 

… « И тогда, любой, мало-мальски грамотный человек сможет легко и просто освоить грамоту игры на гитаре»…- В который раз прочитал с сомнением Сергей Голковский и, отбросив самоучитель, вновь принялся терзать непослушные гитарные струны.

 

«…Миленький ты мой,

Возьми меня с собой,

Там в краю далеком,

Назовешь ты меня женой»…

 

К сожалению, приятный голос Сергея, в свое время хорошо поставленный в Духовной Семинарии и полное отсутствие склонности к игре на гитаре никак не могли ужиться между собой, и молодой человек откровенно обрадовался, услышав дребезжание звонка над дверью.

- Там не заперто. Входите! – громко крикнул он, приподнимаясь с дивана и откладывая непослушный инструмент в сторону.

На пороге, слегка приоткрыв дверь, стояла Нина. Простенький чемодан, перевязанный бельевой веревкой и небольшой пакет с торчащим из него большим, пятнистым рыбьим хвостом стояли чуть поодаль, в пыльном подъездном полумраке. Но и чемодан с пакетом, и рыбий хвост и любопытную физиономию соседки из квартиры напротив, якобы случайно вышедшей на площадку - все это увидел и осознал Сергей много позже. Сейчас же он видел только ее, Нину. Его Нину…Его любимую Нину.

 

- Ты!? – Выдохнул он, неуклюже и сильно, всем телом прижал ее к дверной коробке и, зарывшись лицом в пропахшие тайгой и дешевым мылом волосы, заплакал, радостно и горько одновременно.

 

Она, слегка отстранившись от Сергея, тонкими, подрагивающими пальцами прошлась по его лицу, и чуть сощурив глаза, спросила:- А вам, Сергей Васильевич еще нужна попадья или уже нет?

- Попадья нет, а вот жена - очень…- проговорил необычайно серьезно Голковский, и, приподняв Нину, внес ее в квартиру, ногой захлопнув дверь прямо перед лицом неугомонной старушки-соседки.

Она пила сладкий и горячий чай из тонкостенного стакана, утопленного в тяжелый, старинный подстаканник, с тревогой поглядывая на Сергея, а он медленно перебирая ее тонкие пальчики своими, не вдаваясь в подробности, рассказал ей, что после того, как его прошение об отмене целибата для него было отклонено и Синод не удовлетворил его просьбу о возможности венчания иерея отца Сергия с осужденной женщиной, он, не имея более морального права оставаться в рядах православного священства расстригся, и вот уже скоро три года как преподает в школе Русский язык и литературу…

…- Так что Нина,- устало, закончил Голковский.- Не бывать тебе матушкой. Не бывать…

- А мамой? – улыбнулась она и наклонилась к Сергею.

 

7.

А через месяц после их свадьбы, на адрес тюремного храма Покрова Пресвятой Богородицы при следственном изоляторе №2 УФСИН России пришло короткое письмо(ох уж эта наша, Российская почта) откуда-то из-под Читы.

 

- Здравствуйте отец Сергий. Спасибо вам за посылку с теплыми вещами и курагой. Если б вы только могли знать какой вы хороший. И как же я вас все-таки люблю. Одно горько, что слишком поздно я вас увидала. Повстречай я вас чуточку раньше и кто знает, как бы сложились наши судьбы…

А на ваш адрес, что написан был на ящике, я писать не стала. Мало ли что.

До свидания. Нина.