КРАСНЫЙ БАНТ

 

Красный бант, вплетенный в длинную "школьничью" косичку. Белесо-голубоватая джинса. Лицо с теплым южным загаром. Серые глаза под небольшой русой челкой. Как все вышло. Рок, фатум, судьба. Как все сошлось на тебе. Господи! И до сих пор не понять, кто для кого стал безразличным вестником судьбы, и невольным свидетелем событий, навсегда кидающих след из прошлого в будущее.

Почему не умеем читать книгу жизни, не различаем ее роковых знаков? Красный бант, ведь он, может быть, "стоп" кричал или сигналил об опасности. Почему, непонятным образом переплетаясь тропинки дня сводят двух людей на одной узенькой дорожке с неотвратимой точностью совпадений выверенных до мгновений, до полуслова, полу жеста. И как из этой мозаики складывается завтра? То завтра, которого, кажется, не должно было случиться. И все же вот оно, и думай, что хочешь!.. Как все наверчено, накручено. Господи!

Друг мой, Ладушкин, не любил самолеты. Он боялся летать и не верил в прогрессивную роль авиации. К тому же заявлял, что всех летчиков он видел в гробу. Очевидно, в том самом, на котором каждый из них летал. Но завтра вечером ему нужно было срочно отправляться в командировку на военном вертолете, туда, в заповедные места, где собирают и эксплуатируют покованный оборонкой щит Родины. Ладушкин после визита к шефу стал бледнолицым и лихорадочно искал повод, чтобы увильнуть или хотя бы отсрочить командировку, или же убыть туда поездом. Но повода не было. И это значило, что завтра вечером вести Паше Ладушкину в таежные дали свой могучий интеллект, на благо Родины. Весь вечер он молчал, изредка протяжно вздыхая. Я же утешал его тем, что рассуждая о бренности земной, утверждал, что все мы смертны, но нельзя это принимать так близко к сердцу.

На другой день под вечер меня занесло в нашу с Ладушкиным бывшую общагу, к вольному духу которой я изредка стал испытывать ностальгию, но с омерзением вдыхал настоявшийся яд ее воздуха. Там бывшая моя подруга, потом, кстати сказала томным шепотом, что уже неделю как Пашу Ладушкина на вахте ожидает телеграмма. Когда расклеились наши липкие объятья, я спустился вниз, взяв в руки маленький листок с криво наклеенными буквами, и прочел одно предложение: "Мама опасно заболела срочно приезжай зоя". Кто такая Зоя? И почему телеграмма пришла сюда, а не на наш новый адрес, которому уже больше полугода? Кто скажет? И отчего не летит уже Паша Ладушкин сизым голубем в родной город Вятку к постели больной матери, а, уставившись в стену, заранее переживает ужас перелета в ЭНСК? Я держал листок с серыми буквами в руке и думал, что, может быть, держу в руках если не судьбу Ладушкина, то уж его избавление, но меньшей мере. И отчего-то заторопился, хотя впереди, казалось, бы еще день.

* * * *

 

Мы стояли, приплюснутые друг к другу, сжатые телами до однородной массы, так же страдающими от давки согражданами. Я пристально взглянул на нее - кончики ушей у нее тут же стали розовыми. Людской поток выплюнул нас из вагона и растащил в разные стороны, и каждый, эдакий городской муравей, побежал по своему маршруту. После перехода на радиальную, втиснувшись в последний миг в дверь вагона метро, я вдруг снова оказался к ней лицом к лицу. А лицо, что и говорить, было симпатичным. Следующая встреча в зале пригородных касс была уже забавной, и я решил, что если судьба еще раз сведет нас, то, пожалуй, нужно подойти и познакомиться.

Я уже хотел этой встречи и загадал: второй вагон от хвоста электрички - вошел;

так и есть - она сидела у окна. Я подсел рядом.

...Что говорил не помню, но она определенно не поверила, что наши встречи случайны, и, видимо, решила, что я за ней слежу, и опасливо пересела двумя рядами дальше. Я не настаивал. Достал книгу и принялся читать. И все же какое-то смутное предчувствие не покидало меня. И настойчивость, почти нарочитость встреч, казалась далеко не случайной.

 

* * * * *

Через вагон прошли трое рокеров, рэкетиров, или просто гопников. Пьяные, как и полагается, в драбадан. Один остался, подсел к "классной телке" и стал её клеить, остальные деликатно свалили дальше.

Он был откровенен и сразу полез обниматься. Она рванулась и, взглянув на пустой вагон, мотнулась ко мне, из двух зол выбрав меньшее. Зло "большее" приплелось и село рядом. Он меня в упор не видел и снова полез обниматься. Она ойкнула и с презрением и мольбой стрельнула взглядом в меня.

Я дал ему в глаз. Он протаранил головой мой живот. Я дал ему коленом по зубам, он воя и отплевываясь кровью побежал за подмогой. Я рванул за руку "Красный бант" и дал теку.

За нами был только последний вагон. Мы оказались на платформе в тот миг, когда они почти догнали нас, но дверь захлопнулась, заскрипев, электричка поехала. Они вышибли стекла и, высунувшись по пояс, в три глотки долго и смачно поливали нас матом.

 

* * * * *

Вместо фонаря над нами висела луна. А под ногами чернела предпоследняя перед моей станцией платформа. Вдруг с "Красным бантом" случилась истерика. Она колотила по мне кулаками и обзывала сволочью и скотиной. Потом, бессильно сжавшись в комок, беззвучно заплакала, прислонившись к изгороди. Наконец выяснилось, что в электричке уехала её сумка, а в ней: "все, все, все!" И виноват в этом, конечно, был я со своими роковыми встречами.

Впрочем, вскоре оказалось, что не все так плохо. Большая часть денег была при себе, билеты на поезд - у подруги, которая также, как и "Красный бант" поехала ночевать к родственникам. Главное, что пропали ключи от квартиры и адрес тети Люды, к которой ехала ночевать "Красный бант" и мамин ей подарок.

Я великодушно предложил заночевать у меня. Она выразительно посмотрела мне в глаза, сказала "Ага" и показала кукиш. Я невольно улыбнулся и пожелал ей хорошо выспаться на платформе. Она урезонилась и как-то жалобно сказала: "Только без глупостей, ладно?" Я сказал, что глупостей на сегодня уже хватит.

* * * * *

Мы снимали с Ладушкиным небольшую квартирку на бескрайней столичной окраине. После шести лет институтской общаги наше маленькое лежбище почти казалось нам домом родным. Изредка мы вспоминали общагу с ее вечно продувными коридорами, со сквозняками, отчего-то пахнущими плесенью, с ночами, среди которых всегда находились любители попеть соло среди вдруг образовавшейся тиши.

Путь наш был недлинным, за полчаса перемещения в пространстве под луной мы уже как-то по-особому стали близки друг другу. Когда мы вошли в квартиру, на плите был еще совсем теплый чайник и почти горячая картошка. Не было Ладушкина. На столе лежала записка: "Вылет перенесли на сегодня. Буду в пятницу. П.Л."

Подумать только, и опоздали мы с телеграммой всего лишь на час, не больше. Значит, не судьба, видно...

 

А потом была ночь. Одинокая луна тоскливо и долго глядела к нам в окна, как-то поневоле одним только видом сближала всех, кто мог быть вместе. И вскоре мы поняли, что минувший день был для нас счастливым, а особенно ночь. И случайные наши встречи уже казались закономерными, и счастливая звезда светила высоко в небесах, время от времени подмигивая нам.

* * *

Ладушкина привезли в пятницу. Их вертолет попал в туман и не дотянул всего ничего - разбился за каких-нибудь четверть часа до посадки. Узнали мы об этом с "Красным бантом" уже следующим утром. И потрясенные, расстались, не глядя друг другу в глаза.

Главной причиной смерти Ладушкина я до сих пор считаю то, что я не привез телеграмму вовремя.

 

* * * * *

 

На похороны приехала неожиданно выздоровевшая мать Ладушкина. И несчастная своим здоровьем, она плакала, положив седую голову на плечо младшей Ладушкинской сестре - Зое. Той самой Зое, которая (об этом не знает никто, не помнит и сама Зоя) отправила наспех телеграмму по старому адресу. Она спешила в тот день, в тот вечер у нее было первое в жизни свидание.