Она была старой, пожелтевшей от времени и вся покрыта сетью мелких трещинок, как и руки той, что её держала. Это была едва ли не единственная память о двух самых дорогих людях на этой земле: о мальчике и девочке, окружённых морем цветов посреди вишнёвого сада, смеющихся и счастливых. Так было когда-то. Но с тех пор прошёл не один десяток лет, пока изображение окончательно не стёрлось, и единственным напоминанием о тех светлых днях не стала память старой Таи. А она действительно была очень старой – ей шёл уже девятый десяток.

Изба Таи стояла на окраине некогда большой деревни. Когда-то в ней не было ни одного пустующего дома, жизнь била ключом и порой по вечерам над деревней разливались ча-рующие звуки гармони. Теперь же она стояла брошенная и всеми забытая. Те немногочис-ленные старики и старухи, что оставались, со временем находили покой на сельском клад-бище. Вот и муж Таи уже десять лет как отдал Богу душу, оставив её доживать свой век в одиночестве.

За долгие годы она как-то сумела примириться со своим одиночеством и не ждала от жизни хороших вестей. Она уже не роптала на судьбу как прежде, а жила одной только на-деждой, что вот вернуться её дети, она передаст им своё хозяйство, порадуется за внуков и правнуков, о которых они ей писали, и с успокоенной душой сойдёт в могилу. Вот только они вернуться. Только вернуться…

В последние дни её охватило какое-то странное возбуждение. Ей начинало казаться, что вот-вот приедут её дети. Когда это ощущение окрепло и превратилось в уверенность, она взялась за дело. Чувствуя небывалый прилив сил, Тая как следует прибралась в доме, дос-тала, пылившийся в чулане самовар, испекла пирогов и ватрушку так, как когда-то любили её дети. Приделала много других полезных и нужных дел и стала ждать.

Поначалу Тая просто сидела у окна и смотрела на дорогу. Потом стала выходить на кры-лечко. Сначала на минуточку, потом на две, на пять и всё вглядывалась в заснеженную даль – не показались ли уже её дети. Их не было, и Тая всё дольше задерживалась под низким, стремительно темнеющим, небом на злом и холодном февральском ветру…

Ближе к вечеру радостное возбуждение окончательно покинуло её, и Тая поняла, что ни-кто к ней не приедет и ожидания её напрасны. Они не приехали сегодня, не приедут завтра и не приедут, уже, наверное, никогда. Возбуждение прошло и сменилось холодным озно-бом под стать ледяной стуже за окнами, пытавшейся проникнуть в дом сквозь толстые брёвна, сквозь старенькую душегрейку и дальше – в самое сердце Таи.

Ночью Тая не могла заснуть. Она прислушивалась к звукам во дворе и в завывании ветра ей чудились звонкие голоса её детей, которых она любила и которые когда-то любили её. Так прошла ночь, а наутро Тая поняла, что умирает. Превозмогая разливающийся по жилам холод, она в последний раз обошла своё скромное хозяйство, помолилась в красном углу перед иконкой Божьей Матери и последнее, что сделала – вынула из тонкой тетради, с ко-торой в последнее время не расставалась, эту старую пожелтевшую фотографию...

Её нашли двумя днями позже в успевшем уже остыть доме. Тая лежала нарядная и уми-ротворённая. Она смотрела невидящими глазами на фотографию, крепко зажатую в руках, и на губах её застыла улыбка.

Таю похоронили, но дети так и не приехали проводить её. Она ушла незаметно, так же как и жила последние годы. А что касается фотографии, то никто так и не узнал, что же там было изображено, слишком она была старая и выцветшая.

Её так и похоронили с этим маленьким куском картона, с которым она не пожелала рас-статься и который, по неизвестной причине, был ей очень дорог.